
Евгения Некрасова. «Домовая любовь»
В новой книге «Домовая любовь» любимый и очень органичный прием Евгении Некрасовой — очевидное прирастает неявным, сказочным (об этом писали уже не раз) — обретает новые смыслы. Некоторые вошедшие в эту книгу тексты задуманы и написаны во время карантинного домашнего заточения. Ситуация сама по себе искусительная и — плодотворная (?) для творчества. Недавно Александр Генис рассказал мне, что средневековые японцы в определенное время целые сутки не покидали дом, не принимали гостей и прочая, надеясь избежать беды. Любой. Неизвестной. Называлось это «день удаления от скверны». И это один из мотивов «Домовой любви».
Уединение — это нарушенная связь с пространством, и Некрасова была бы не Некрасовой, если бы не включила свой мощный ресурс: перевести «травму пространства» в игру. Героини сами начинают творить чудеса, защищая свою жизнь и свой дом. А где он, этот дом? Снова Москва, бетонные многоэтажки, «халтурное злое жилье»?
Совсем новая Некрасова вырывается и за эти границы — сперва пространства: средняя полоса, Волга, Байкал, а потом и времени — на сто лет назад.
В книге нечеткая грань между прозой и поэзией, в ней живут и несут свою эмоциональную нагрузку «зонги» домових и героинь, их уже назвали «женским эпосом». Эксперименты с языком, как всегда, на высоте — заметим, что это редкая на сегодняшний день особенность в новой прозе.
Елена Шубина – издатель, Москва.
Домовая любовь в контексте социального истощения
В языке множество слов, выражающих упадок — деградация, фрустрация, апатия, тоска в конце концов. В прозе самой же Евгении Некрасовой я почерпнул меткое сочетание — социальное истощение. Оно более точно выражает состояние большинства героинь, что рисует нам писательница. Социальное истощение современной молодой женщины — пожалуй, это и есть ключ к сборнику «Домовая любовь».
Фиксацию на девочках, девушках и женщинах мы помним еще по нашумевшей «Калечине-Малечине», в которой мужчинам отводится гнетущая роль безумцев и дегенератов. В новом сборнике Некрасовой это звучит не так громко. Скорее тема мужского здесь скрыта, оставлена без особого внимания. А если внимание и есть, то иронично-пренебрежительное. В общем, на первом и последнем планах Евгении женщина и ее социальное истощение. Поехали.
Предположу, что Евгения Некрасова намеренно не анализирует, что же случилось в мире, почему женщина отныне предоставлена в нем самой себе? Она как бы говорит: да, это так, и давайте работать с данностью. И работает, не жалея слов, образов, эмоций.
Если одиночество уже особенно не отзывается в нас эхом трагедии, то социальное истощение — вполне себе. Это понятие более объемное и неоднозначное. Героини Некрасовой сплошь умные одиночки, которые не находят опоры в друзьях, случайных связях, в нестабильной работе, в родителях. Такое существование истощает их, превращая в апатично-саркастичных потребительниц собственного горя. И когда им кажется, что выхода нет, что пора «куда-нибудь деться», он все же находится. Этот выход этот, как ни странно, жилье.
Подсказка в названии сборника — «Домовая любовь». Вся жизнь героинь большинства произведений книги вертится вокруг жилья, квартир — собственных или съемных, не так важно. Отсюда в текстах обилие, или даже изобилие туалетов, ванн, диванов, кроватей, телевизоров, унитазов, узоров обоев, батарей, ремонтов, переездов, стирки и гастрономии. Аня из рассказа «Весы» легла с Мишей в кровать, а борщ зарычал в животе — «вкусный, на курице, густой». Квартира Зины из «Квартирая» находилась на «евангельском двенадцатом этаже». Ее «кухня совмещалась с гостиной, смотрела во двор, а спальня глядела на лес и пруд». А это быт Сони из рассказа «Банкомать»:
«Налила себе чаю. Потом пошла в туалет. Сидела там, скроллила ленту. Ванна толпилась тут же, санузел объединённый. На купленной мной икеевской полочке стояли серые рулоны туалетной бумаги, русскоязычные шампуни, русскоязычный бальзам для волос, русскоязычные тюбики зубной пасты, один крем из боди-шоп, безбрендовые прокладки ночные, безбрендовые прокладки средние, безбрендовые прокладки на каждый день, максимальные тампоны, батарея безбрендовых ватных дисков, семейство ватных палочек».
Понятно одно: собирательная героиня Некрасовой спасается от экзистенциальных тупиков и прочей неустроенности в бытовом пространстве комнат и коридоров. Обычно такую прозу называют «женской», легковесной, беспомощной. Но в случае с Евгенией Некрасовой мы имеем дело с чем-то принципиально другим.
Разберемся же. Близкий по настроению и частично содержанию к Некрасовой прозаик Софья Купряшина при всей свой кристальной печали и эфемерности все же опиралась на конкретику — на алкоголь. Впрочем, не всегда явно, но в любом случае, зоркий читатель без труда вычленял главного врага и зачинателя всех купряшинских бед. У Некрасовой нет конкретного антагониста героиням, как в фильме Ларса фон Триера «Антихрист» нет никакого конкретного Антихриста.
Писать, не опираясь на «демонического героя», довольно сложно. Текст рискует расползтись по швам, стать эфемерным и блеклым, а сюжет — закопаться в ненужных подробностях. Я читал, и порой мне казалось, что этот миг настал: ну все, сейчас все развалится. Но Некрасова с улыбкой терла доступную только ей волшебную лампу — и все снова цементировалось, углублялось, делалось осмысленным и ясным. Думаю, все просто: социальное истощение не нуждается в персонификации. Оно настолько явно нависло над нами, что работает в любом виде и форме, постоянно мимикрирует. И надо лишь уловить его зов, что с успехом и сделала Евгения Некрасова.
Отдельный герой рассказов и повестей Некрасовой — это Москва. И это совсем не та Москва, которая «ты никогда не бывал в нашем городе светлом». Это душная, мрачная, больная, нервно мигающая светофорами, безумная и капризная баба, которая только и делает, что пожирает своих детей — и родных, и тем более, замкадных приемышей. Иллюзия спасения от враждебного натиска Москвы как раз в «домовой любви»: героини прячутся в квартирах, заглушая удушающий хаос города звуками фена, пылесоса, чайника, телефона. А еще редким «полуслучайным» сексом.
Квинтэссенция авторского высказывания, на мой взгляд, это рассказ «Банкомать». Потому что в нем «некрасовское все» сразу и во всей разрушительной красе. В жизни Сони есть: социальное истощение, одиночество, перебои с работой, отсутствие (естественно!) мужика рядом, съемная квартира как иллюзия спасения, да еще и Пришествие Коронавируса в Москву случилось. Обычно в такой ситуации люди сходят с ума. Частично или полностью, не важно.
С Соней как раз то и случилось. И Евгения нашла для выражения тупикового безумия героини — и не только ее, а всего поколения современных молодых и одиноких женщин — блестящую метафору: Соня вдруг начала рожать деньги, словно детей. Автор описывает процесс появления на свет пятисоток, двухсоток, тысячных, пятитысячных купюр со всеми подробностями рождения младенцев — кровь, слизь, боль… и во всем этом радость! Вот так все это происходит:
«Бумажка свернулась гармошкой. Я отложила кусок туалетной — всё же надо экономить — и развернула красную, взяв уже просто пальцами. Мятая пятитысячная купюра, обтянутая нитями прозрачной тягучей слизи. В унитазе, наполовину погрузившись в воду, завалившись на фаянсовую стенку, лежала такая же мятая пятитысячная. Я почувствовала снова лазенье из меня, не больное, но неспокойное, щекочущее, кинула бумажку в раковину, присняла джинсы, трусы, раздвинула ноги и вытащила рукой сначала одну, потом вторую, потом слипшиеся вместе сразу третью и четвёртую, потом пятую мясного цвета бумажки. Все они были обтянуты, обволочены паутиной прозрачных и полупрозрачных выделений».
Вот так просто, но в то же время красочно отвечает Евгения Некрасова на безответный клич русской женщины «Я что тебе их рожу что ли?!» Она отвечает — да, почему нет? Родишь.
Тексты Некрасовой написаны хлестким, свободным, тщательно продуманным языком. Я бы сказал — прогрессивным языком. Это ведь и есть примета не просто хорошего современного писателя, но и новейшей русской прозы вообще, да? Этот язык как бы говорит нам: «Мне некогда развозить сопли по полу, я скажу только самое важное и только так, чтобы выразить для тебя основное». Предположу, что работа киносценаристом Евгении больше помогает, чем мешает (просто некоторым мешает). При этом весьма любопытное словотворчество раскидано по страницам обильно и щедро — «бывше-будущий», «юношеская ментобоязнь» или «устоявшееся тепло», к примеру. В отрыве от полного текста эти сочетания, может, и выглядят несколько вычурно. Но по факту в прозе сборника нет ничего лишнего, угловато выпирающего — все на месте, как в хорошем тетрисе.
Вообще, Некрасова удивительно цельный, целостный автор. Потому и смыслы ее сбиты, крепко прошиты гвоздями слов. Оттого и конструкции держатся плотно, без щелей и сквозняков.
И последнее. Я бы все же не стал уплотнять эту книгу поэмами и этими двумя рассказами — «Кумуткан» и «Летка, или Хвалынский справочник». И не потому что они слабы, наоборот, «Кумуткан» — превосходная, глубокая вещь. Просто в концепции социального истощения они выглядят немножечко вставным зубом. Социальное истощение — оно такое. Не терпит сотоварищей.
Евгения Некрасова «Домовая любовь»
Книга Евгении Некрасовой «Домовая любовь» после своего выхода как будто осталась в тени. То ли сборники рассказов в принципе хуже обозревают, сетовала писательница, то ли «Домовую любовь» затмила романная по сути своей «Кожа». Теперь, спустя полгода, «Домовая любовь» совершает довольно неожиданный триумфальный поход по «Нацбесту». Во-первых, сборник читают, во-вторых, о нем в целом положительно отзываются даже всегдашние оппоненты Некрасовой. Как по мне, это закономерно: сама я считаю «Домовую любовь» лучшей книгой Некрасовой на настоящий момент.
Возможно, причина благосклонности критиков кроется в том, что «Домовая любовь» — это самая традиционная, самая цельная и понятная книга Некрасовой. С «Калечиной-Малечиной» проблема была в том, что некоторыми читателями она воспринималась сугубо как подростковая повесть. Еще в случае с «Калечиной» в дело вступала дебютантка с довольно коварным стилем, который одни радостно привечали, а другие не менее радостно отталкивали, но единства по этому вопросу было не найти.
Сборник «Сестромам» посвящен частной женской судьбе в особом прочтении Некрасовой — тут у женщин из спины вырастают дополнительные руки, а кто-то молодеет, словно попробовав особых яблочек. «Женская» тема в российской литературе все еще остается популярной, но не выигрышной — тех, кто к ней обращается, запросто могут обвинить в следовании «повесточке» или моде.
Полуисторический, полуфантастический роман «Кожа» сначала вышел в формате литературного сериала, тоже ясного далеко не всем читателям, и поднимал проблему сходства рабства в США и крепостничества в Российской империи — далеко не всеми поддерживаемое сопоставление. Некоторые современные этические нормы и вовсе накладывают на Некрасову ограничения на рассмотрение этой проблемы, в связи с чем писательница решила привести обоснование личной позиции о культурной апроприации в предисловии к «Коже».
В общем, на какую из книг Некрасовой ни посмотри, все кажется, что она какая-то «сложная», что рецепция ее как будто обречена на неуспех. Ощущение это чаще всего оказывается ошибочным (свидетельства тому — обсуждения всех трех книг, театральные постановки по рассказам Некрасовой, внимание литературных премий). Но вот в случае с «Домовой любовью» стеклянный потолок, хочется верить, разбился.
«Домовая любовь» посвящена уж точно всем понятной категории: категории дома, причем как в более широком понимании — например, страны, — так и в узком понимании — например, квартиры, собственной или съемной. Соединяя общее и частное, общественное и личное, «Домовой любви» удается предъявить читателю образ дома во всей его многосоставности. В этих текстах Некрасова перемещается из города на дачу, из одного края России в другой (есть тут и Сибирь, и Поволжье, и Подмосковье), из многоэтажки в многоэтажку. Перемещается она и между родами литературы: проза тут свободно сочетается с поэзией.
Я — Жня,
приятно познакомиться!
Что посеете,
то и пожнете.
Живу на этой даче,
я тут не выросла,
но завелась.
(«Культурный слой»)
Формула «Я тут не выросла, но завелась» могла бы стать девизом очень многих россиян, переезжавших внутри страны по тем или иным причинам. Некрасова описывает и своеобразные отношения горожанина с временным жильем (например, страх его потерять в «Банкоматери»), и то, как меняется оно с переездом в свое (или условно свое, ипотечное) жилье.
Мне почему-то вдруг поверилось, что теперь вот точно мне вдруг повезет: я допереведу все, что хочу, в этом карантине, найду дело, а не рабствование, начну им зарабатывать, возьму ипотеку или продолжу снимать, но смогу путешествовать. То есть существовать так, как всегда мечталось, но никогда не выходило («Банкомать»).
Для описания таких вроде бы простых, даже мещанских радостей, которых литература традиционно сторонится, отлично подошел извилистый, остраняющий язык Некрасовой. Он стирает с таких событий пошлость — но не он один. В традиционное городское жилье, квартиры, Некрасова запускает традиционного же, но в ином смысле слова «традиционный», фольклорного персонажа — домового, в некрасовском изводе домовиху. Домовиху из титульного рассказа «Домовая любовь» зовут Буйка, и это имя отражает ее сложный характер: «вредная, здоровая, громкая, хозяйство ее бедное, но хозяйничает тщательно». Буйка чаще живет с «неродными» хозяевами, чем с «родными», и вот однажды, в карантин, ей довелось лично пообщаться с одной из «неродных» хозяек. И выяснилось, что представители двух миро, один из которых настроен по отношению ко второму враждебно, на самом деле могут подружиться и даже влюбиться друг в друга.
Тексты «Домовой любви» гуманистически заряжены на то, чтобы понимать, принимать и включать в свою жизнь разное: примиряться с нечистью, примиряться с нелюбимыми хозяевами, примиряться с чужими традициями и порядками. И, наверное, объединяющий импульс этого сборника оказался столь силен, что может покорить любого читателя. Ну, ладно, почти любого.
ЛИТЕРАТУРНЫЙ СУБПРОДУКТ
Евгения Некрасова — продукт своего времени: ненатуральный (хотя и стремится доказать обратное), полный ненавязчивой рекламы (Ремизов! Платонов!) и скоропортящийся. И в этом, пожалуй, главная проблема.
Детишкам-переросткам надо во что-то играть. Лет пятнадцать назад они рядились в панков, скинов, эмо, готов и т.п., а сейчас — в хипстеров, феминисток, актуальных поэток, чайлдфри, небинарных персон, перфомансистов и пр. Причём что пятнадцать лет назад, что сегодня — одни и те же люди. Мода пройдёт, а вместе с нею и слава.
В данном случае — слава Евгении Некрасовой.
Кому в 2022 году придёт в голову всерьёз говорить, например, об Илье Стогоff`е? А ведь совсем не стар, 1970-го года рождения, что-то, наверное, пишет. Но кому это надо? Он потерял свою актуальность вместе с уходом русского рока на второй план и приходом настоящего русского рэпа. А ведь в своё время гремел.
Беда ещё в том, что Евгения Некрасова не может всего этого избежать. Вся её литературная субпродукция строится на модненьких и актуальненьких вещах: психологические травмы, экология, ЛГБТ, новый взгляд на орнаментальную прозу и пр. Бедной девочке когда-то внушили не очень умные дяди и тёти, что всё это — новое слово в искусстве. Девочка и поверила. И с тех пор пытается играть то в одно, то в другое, то комбинирует всё сразу.
Всё содержание умещает в проговоренные Ольгой Шакиной (кто бы это ни была) сюжетные повороты: «Любимые писательницей конструктивистские шедевры оживают, чтобы их наконец заметили живущие в них люди (“Сила мечты”). Малогабаритная квартира, вместо того чтобы вмещать семью, сама становится семьёй (“Квартирай”). Человек, для которого дом — озеро Байкал, оборачивается ластоногим (“Кумуткан”). <…> А заглавная вещь (“Домовая любовь”) — напевный то ли заговор, то ли плач о жизни домовых в многоэтажках». К этому можно добавить ещё парочку сюжетных поворотов: маленький городочек Коломна становится «Музеем московского мусора», в котором скапливается отрицательная энергетика от этих грязных и зас*нных подъездов бесконечных панелек со спальных районов. Русская дача как яркий пример наложения одного культурного слоя на другой, в результате чего появляется нечто под названием Жня (Евгения — Женя — Жня) — этакий genius loci русской дачи («Культурный слой»). Всё это может быть забавно, только вот читать совершенно скучно.
Надо вернуться к тем не очень умным дядям и тётям, которые затуманили девочке голову. Они показали ей определённые литературоведческие, культурологические и антропологические тенденции. Это же очень хорошо! Вот бы Некрасовой заняться наукой! Но она предпочитает проводить “художественные исследования”.
Какой у нас в России самое известное “художественное исследование”? От одного из наших нобелиатов? Не помните? А я скажу: «Архипелаг ГУЛаг». Важная вещь, но во многом строящаяся на преувеличении и художественном если не вымысле, то домысле.
Вот и у Некрасовой — нечто подобное. И ладно бы всё ограничивалось строгим реализмом или даже натурализмом. Нет… тексты (рассказы и поэмы) уходят в псевдоактуальную проблематику и, как пишут горе-критики, в “магический пессимизм”.
Что это за зверь такой — “магический пессимизм”? Это когда под фольклорными завываниями вам проталкивают следующее:
– многоэтажки “всегда панельные, бледные и уверенные, как поганки, с дворами-парковками”;
– скучные (даже отфильтрованные в «Тиндере») мужики;
– абсолютное непонимание, отчего украинская бригада ремонтников лучше таджикской (наигранное, конечно, непонимание);
– грязные российские деньги, на которых, видите ли не Пушкин и Бродский, потому что российские деньги не про это, а про “широкость, необъятность, захват, строительство, освоение, обхват”;
– обычные вилки, которые в Россию завезла полячка Марина Мнишек (до этого дикари ели только ложками).
И подобного хватает. И я скорее соглашусь с Евгенией Некрасовой. Всё это, действительно, так. Только писателка (или писательница — как правильно? а то я уже запутался) подаёт всё это как главную трагедию жизни её персонажей. Я же вижу в этом определённое либеральничанье.
(Кстати, вы задумывались, почему в русском языке до сих пор ничего не осело про патриотов? Ни одного слова не выдумано. А вот либеральничанье, оно же обезьяничанье — прижилось.)
Пару лет назад в длинный список Нацбеста попал сборник её рассказов «Сестромам». Темы те же, но с языком похуже. На этот раз всё чуть иначе. Меньше платоновщины с непременными плеоназмами и просто намеренно корявого писания, больше — окказионализмов. Следующий шаг — отфильтровать хипстерский новояз и уйти от актуальной повестки.
Ну, если кто-то захочет ждать следующего шага. Я лично не очень хочу. Только вот если позовут жюрить новый Нацбест — придётся читать. Без жюрения я почитаю что-нибудь действительно стоящее.
Или послушаю. Вот мелькнул русский рэп. Давайте на нём и закончим. Слово Horus`у, которые воспроизводит те же реалии, но всё-таки с иной, более человеческой, что ли, интонацией:
В нашем омуте черти топятся, да уж порядком набедокурено…
Прожжена, прокурена, юность на местности не окультурена.
Интеллектом не обезображены, бабки папаши не приумножили,
Такие ж наголо бриты башни, всё те же — плюшки, тришки, ножики.
Полно тут таких отмороженных, будто обколотых лидокаином.
Однажды, сынок, этот ссаный подъезд и бутылка пиваса станут твоими.
Все эти духовные скрепы традиций во имя, в элиту не выписан пропуск.
Вниз по спирали, ведь путь остаётся тут только один — через тернии в пропасть
«И война пройдет…»
В 1975 году Элен Сиксу написала эссе «Смех медузы» – манифест феминистской теории постструктурализма, в котором призывала женщин выйти из бинарных оппозиций мужского мира. Смысл, говорила она, не в том, чтобы воевать с мужчиной, а в том, чтобы быть женщиной – текучей, изменчивой, щедрой, – читать как женщина, писать как женщина, говорить как женщина. «Если и существует “собственность женщины”, то это ее парадоксальное свойство альтруистично отрешаться от собственности, тело без конца, без отростков, без главных “деталей”. Она – целое, движущийся, бесконечно меняющийся ансамбль, космос <…> Она творит другой язык – язык тысячи наречий, которому неведомы ни ограничения, ни смерть. Пишите самое себя. Ваше тело должно быть услышано. Только тогда неистощимые запасы бессознательного выплеснутся наружу».
Так учила Элен Сиксу, но осуществить это оказалось непросто. Мужской дискурс оказался сильнее. И полвека спустя мы имеем политический феминизм, по-мужски борющийся за доминирование, и авторов-женщин, все еще подражающих мужскому письму. Вышедший в 2021 году сборник женской прозы «Лавровый лист» удивил критика Андрея Пермякова отсутствием женского письма: «книга очень понравилась, но при чем тут гендер, я не понял»[1].
Чем отличается женское письмо от мужского?
- Женское письмо не уничтожает различия, но стремится к ним, увеличивает их число. Против фаллоса как структуры «одного», «вагинальный символизм» выдвигает «два в одном» – множественность, децентрированность, диффузность (Иригарей, Жеребкина). Обязательным условием женского письма является присутствие множества стилей, а в идеале – письмо «между стилей» (Деррида).
- Женское письмо стремится к реноминации – переименованию предметов этого мира. Женский язык говорит «вне и помимо слов» (Л. Иригарей).
- Женское письмо текуче, означивание, семантизация происходит непосредственно в ходе речи: «женщина пишет(ся)» (Деррида). «Писать текст для мужчины — значит пользоваться законченными формулировками и понятиями; писать текст для женщины — значит длить ситуацию незавершенности и бесконечности в тексте. В женском тексте нет и не может быть ни начала, ни конца; такой текст не поддается присвоению» (Сиксу).
- «В женской речи, как и в письме, присутствует элемент, который никогда не перестает резонировать, который, как только он глубоко коснулся нас, овладел нами, непрерывно сохраняет силу движения – этот элемент есть песня. Первая музыка от Первого голоса любви, живущей в каждой женщине» (Э. Сиксу).
- Для женского письма важны фольклорные элементы – повторы, цикличность, заговаривание. Если женщину просят дать однозначный ответ, она не может ответить: она будет стараться бесконечно дополнить свой ответ, бесконечно двигаться в уточнениях, возвращаясь вновь и вновь к началу своей мысли (Иригарей).
- Для женского письма важна телесность. «В женском восприятии мира преобладают не категории мужского рационального мышления, но экстатическая («телесная») коммуникация с миром, которая состоит в первую очередь из ощущений цвета, запаха, вкуса» (Сиксу).
- Женскому письму присуща включенность другого, билингвизм: «она другого в лоне своем носит, она может любого человека в себя вобрать»[2] (Вл. Новиков). Женское не побеждает мужское – оно его перерастает, усвоив как одну из своих собственных вариаций.
Вот это вот всё делает в современной прозе Евгения Некрасова – одна из немногих, кто пишет женщину. Ее телесность, изменчивость, поток. Ее Песню, которая лежит в начале всего, заговаривает и создает.
Миф в прозе Некрасовой не вживленный элемент – ее проза и есть новый миф. Посмотрите, как она обращается с языком – как мать драконов с драконом – творит его, лепит, меняет, чтобы новым языком описать новый мир.
Если в разминочном сборнике «Сестромам» Некрасова пробовала разные варианты работы со словом, в том числе и ломку конструкций, и футуристический сдвиг, то в «Домовой любви» она входит в реку языка – и сама становится ею: раскрывает языковой потенциал, созидательную силу слова, и фразы, и жанра.
Рабствование, сорабствователи, сошопинговица, ресепшионистки.
Моногород – город вокруг завода.
Общедом – многоэтажка.
«Произносить мат»: «Марина стала еще хуже учиться, громче произносить мат, даже курить».
«Есть с бесстрашием» – принимать себя.
Омосковиться – «она быстро вылезла из машины и впрыгнула в вереницу людей, стремящихся куда-то вместе. Как давно омосковившаяся, она чувствовала, что они идут в метро».
«Квартиры поарендовели, сдались ищущим в Москве Москвы приезжим».
Женское говорение, женское письмо ох как отличается от мужского. Поэтому критики с установкой на нормативную мужскую поэтику ощущают тексты Некрасовой как неправильные, не-вы-но-си-мы-е. А женщины обретают через ее слово силу. Не ту, которая ломает мир. А ту, что позволяет чувствовать себя уверенной. Могущественной. Свободной.
Тексты Некрасовой трансформируют привычный мир, не отменяя его, а прорастая насквозь. Мир в ее книге мужской. Но женственностью она обволакивает жесткость, от насилия ускользает в миф, смерти противопоставляет творчество, бинарным оппозициям – поток.
«Квартирай». Девочка Зина из моногорода, где «все жили совсем рядом» и перенимали «бесшовно привычки, традиции и ритуалы своих родителей – болезни, алкоголизм» и др., рванула покорять Москву. Она молодая, гибкая, Зина-резина, как дразнили ее в детстве, – она приспособится. Сменит несколько модных профессий и заработает на евродвушку – квартирай, где все жилые метры – для нее одной. Мечта ее мамы, чтобы «Зина нашла себе московского мальчика с квартирой в центре», реализуется несколько иначе: «она теперь сама этот московский мальчик с квартирой в центр, только не мальчик и не в центре».
Так Зина становится сама себе «мальчиком» и по-мужски же отбирает партнера для жизни – чтобы был удобен и не претендовал на ее личное пространство и, главное, чтобы ничего не менял в ней самой! Но лучший из кандидатов, живой человек Саша, как оказалось, носит в себе котлован, угрожающий благополучию квартирая «на евангельском двенадцатом». И Зина решает без Саши обойтись. Ничего, ничего, будет жить с квартираем: «Квартирай зашел в нее. Она легла на переливающийся на солнце ламинат и почувствовала сильный экстаз».
«Банкомать». Девушка из «пункта» (= населённого пункта) снимает в Москве квартиру за 37 тысяч. Это много, да. Зато она впервые счастлива – в своем личном, свободном от других пространстве. И все бы хорошо, но на работе ее сокращают, а в случайных гостях, пьяную, насилуют. По всем приметам это начало очень грустной истории. Про аборт, отчаяние и возвращение в пункт, где в маленькой квартирке друг у друга на головах живут ее родители и старший брат с семьей. В своем-несвоем квартирае она доживает последние дни. Но вдруг чувствует тянущую боль внизу живота – и рожает деньги. Сколько надо – для платы за аренду, за еду – столько и выходит. Героиня смекает, что ребеночек, мужского видимо пола, откупается от аборта. В итоге он обеспечивает ей «квартировладение в Москве». Забавная реализация мема «дал Бог зайку, даст и лужайку». Женское тело претворило мужское насилие в железность банкомата. Теперь героиня, конечно, пробьется, надышится Москвой. Но банк она или мать?
Героиня рассказа «Молодые руины» – строитель каменного мужского мира. Она вступает в магический симбиоз с бетонными плитами – и начинает ими управлять, достраивая долгострои, выполняя обязательства, не выполненные мужчинами. При этом вносит в типовые конструкции вольные линии, текучесть и плавность. А из заброшенного завода создает прекрасное здание-лес.
Но не все не так хорошо. На самом деле, этот завод ее когда-то убил. В детстве, упав с шестого этажа, она разбилась о бетонный пол. А все остальное – сон, греза, мечта.
Вопрос стоит так: может ли женщина выжить в бетонном мире мужчин?
В рассказе «Дверь» мать, умученная социальным материнством – исполнением роли матери в обществе без отцов, решает, что не справилась со своей задачей, когда застает дочь-подростка с девушкой. Мать ставит дочь на паузу, чтобы подумать, как жить дальше. Ища ресурсы для того, чтобы снова быть матерью, она записывается «на английский, в читательский клуб и даже на танцы», восполняя себя. Девочка тем временем остается запертой и изолированной от мира – без телефона, компьютера и т. д. Очень крутой конфликт – и социальный, и психологический, и детективный… Как действовать, чтобы вырваться из плена? почему мать и дочь попали в плен друг к другу? какой в итоге вырастет дочь? где ее папа? Финал рассказа тоже крутой – девочка идет в службу опеки, то есть сдается социуму, переходя на следующий круг всё того же ада.
«Весы». Девушка встречается с мужчиной, который заставляет ее взвешиваться каждый день, ибо пока она не сбросит вес, он не станет заниматься с ней сексом. Девушка слушается. Начинает бояться еды. И весов. Но при этом не хочет мужчину терять: «Взвешивает — не бьёт». А, еще она на него работает: «Миша пригласил её с собой в важный проект, и Аня делала сейчас самую тяжёлую его часть».
Элен Сиксу: «Мужчины совершили преступление против женщин. Жестоко и предательски они приручили нас ненавидеть женщин, быть своими собственными врагами, мобилизовать свои силы против самих себя. Быть исполнителями их мужской потребности».
Пришло время поговорить о том, какие в сборнике мужчины. Что ж, это не люди, это функции. Даже лучшие из них описаны безличностно: «они любили одинаковую музыку и кино» – а какую музыку, какое кино? Даже идеальный Саша из рассказа «Квартирай» лишь удобная функция – мы знаем, что он подходит героине, но какой он сам, мы не знаем. Есть мужчины-функции попроще: «мужик в трусах», «похмельный слесарь», «гуттаперчевый агент». В любом случае, надежды на мужика нет: «извивалась лампочка без плафона — тот лежал на стиральной машине. Я попросила малокровного, сине-белого хозяина и гуттаперчевого агента подвесить, они закивали. Подписала договор, протянула им — и их тут же вынесло из квартиры. Я разобралась с плафоном сама».
Отцов среди них тоже нет: «У нее отца никогда не было. И у Кристины не было. У половины их друзей не было, или они были так, будто их не было» («Молодые руины»); «Рассказывали про матерей, бабушек, дедушек, а про отцов никогда, даже если они были» («Квартирай»). Даже деды-домовые враждебны женщинам-домовихам. И ссылают красивую сильную Буйку в Пустой дом – за дружбу с хозяйкой, за заботу, которая «росла, пунцовела, превращалась в обычную, бесценную любовь людей». Кстати, история о домовихе и девушке Саше рассказана в форме Песни. Всё, как учила Элен Сиксу: «Всё изменится, как только женщина поделится женщиной с другой себе подобной».
Телесности в прозе Некрасовой много. Но она не агрессивна, как в стихах Г. Рымбу. Некрасова не противопоставляет мужскому фаллосу женскую вагину, потому что женскость – не про орган и его предъявление. «В то время как мужская сексуальность вращается вокруг пениса, формируя его централизованное тело, женщине не свойственна эта регионализация, которая служит дихотомии голова/гениталии и обозначена только в этих пределах. Ее либидо – это космос, так же как всеобъемлюще ее подсознательное <…> это пространная, поющая плоть, на которой произрастает неведомо какая “я”, существо так или иначе человеческое, живущее благодаря трансформациям» (Сиксу).
Так пишет, к этому стремится Евгения Некрасова. Ее героиня вживается в мир, обретает в нем силу и свободу. Телесность – это бессознательное, поток. Некрасова ткет женский миф, поет песню, которая пробуждает женщин.
А пробудившаяся женщина сможет пробудить мужчину. Потому что для изменения мира нужны двое. Некрасова это знает. Она вообще очень хорошо понимает законы, на которых стоит мир («Кумуткан»).
И потому в финальной песне сборника говорит о желании воскресить Отца.
Ой, да как это проращивать отца,
ой, да через советский слой
<…>
Быть Марией, которая рожает, наоборот,
не сына, а отца своего…
Прорастить мужчину. Отца, дядю. Или хоть из лосиного рога пусть вырастет мужское в этом мире:
Я посадила лося!
Я выращу лося!
С нежными печальными глазами,
с впалыми шерстяными боками,
левый рог у него старый, потрескавшийся,
правый новенький, гладкий, коричневый.
Я отряхну от земли звериную морду и спину,
обниму лося, выпущу в лес за калитку,
тогда всё пройдёт, и война пройдёт…
«Домовая любовь» о том, что этому миру нужна женщина. И нужен мужчина. Потому что только вдвоём можно спасти всё.
[1] https:// voplit.ru/column-post/o-sbornike-zhenskoj-prozy-lavrovyj-list/
Евгения Некрасова «Домовая любовь»
Раннее творчество Некрасовой всегда бесило меня чудовищными авторскими неологизмами, за которым было не видно содержания. У нас, у критиков, даже сложилось поверье, что получать удовольствие от чтения Некрасовой могут только белые цисгендерные женщины с литературных курсов, а остальные бегут от ее калечины-малечины как черт от ладана. Но — внезапно — Некрасова то ли выдохлась, то ли прочитала наши гневные статьи, и ее словотворчество стало более умеренным. И я нашел в новом сборнике несколько отличных рассказов.
«Квартирай» — это тот же «Сестромам», только в профиль. Зина, как и Анечка, вся ладненька, с бритыми височками, она ездит в моногород к морально устаревшей маменьке. Маменька хочет внуков и мечтает, что Зиночка выскочит замуж за мальчика из Москвы, с квартирой. Но Зина теперь сама мальчик из Москвы, она взяла ипотеку и ждет, когда бригада строителей отделает ее евродвушку в новом комфортабельном ЖК, утыканном камерами слежения. Зина бисексуалка, не спит с друзьями и ищет половых партнеров в Тиндере. В квартирай она не желает пускать абы кого, новая евродвушка ублажает ее ониоманию, повышает самооценку, гармонизирует мироощущение. Зина любит свою новую квартиру. К несчастью, пока Зина готовится к переезду, она знакомится с Сашей, который пришел смотреть ее съемное жилье. У Саши травма и психическое заболевание. Сашу Зина тоже любит, но психическое заболевание и новую квартиру с проблемным бойфрендом делить не готова. Ради собственного блага она выселяет Сашу из своей жизни и принимается снова свайпить вправо, свайпить влево. Портрет девушки новой формации в исполнении Некрасовой представляется мне куда более убедительным, чем карикатурная пелевинская Маня.
Следующий рассказ также о непонимании между матерью и дочерью. Аутичная Марина постоянно запирается, не хочет впускать мать в свою жизнь. Когда мать вызывает слесаря и тот высверливает замок, Марина впервые за долгое время гуляет по городу и приходит, усталая и голодная… в органы опеки. Это вам не Мещанинова, которая будет терпеть домашнее насилие ради мамы.
Рассказ о том, как противное мужло взвешивает свою девушку и кормит ее салатом, а потом занимается поощрительным сексом за сброшенные килограммы, демонстрирует всю силу феминистского таланта авторки. Разумеется, героиня в финале предпочтет абьюзеру вкусный бургер.
Но настоящий отвал башки — это рассказ «Банкомать». Тридцатилетняя сильная и независимая женщина снимает квартиру. Она не хочет «рабствовать» и увольняется, чтобы отдохнуть, а тут как раз пандемия, приходится сидеть дома, заказывать еду, деньги кончаются, вот-вот придет хозяин за арендной платой и… Из героини вылезают пятитысячные купюры. Она беременна магическим плодом, который выдает деньги через то самое место, запрещенное в СМИ. Процесс покупки одежды, деликатесов и средств по уходу за внешностью делает ее счастливой. А владелец квартиры решает продать недвижимость, пока она не упала в цене. Героиня готовится к родам «материнского капитала». Это мощная социальная сатира.
(Нужно отметить, что сама идея денежных родов не нова, писатели в основной массе бедны и часто мечтают о чем-нибудь эдаком. Например, один мой друг, мужской шовинист и художник Юрий Чигвинцев написал рассказ про деда Михая, который достает деньги для жадной старухи из своей волшебной жопы и жалуется на анальные трещины. Но мизогинов у Шубиной не печатают и деда Михая сюда не пустят, тем более, живет он не в московской квартире, а в избе.)
В середине книги Некрасова осознает себя поэткой и начинает лепить в столбик. Елена Даниловна слишком добра к авторке, у нас не голодные девяностые, невкусные куски можно было выкинуть. Когда Некрасова начинает бить в бубен и выть шаманские заклинания, магия текста куда-то девается и из подземного мира, кряхтя и повизгивая, вылезает древний бог Лажа. Сага про дочь рыбака и байкальскую нерпу меня не впечатлила, но авторку, видимо, напитала новой кровушкой, и в финале поперла обычная для Некрасовой калечина-малечина:
«Увидев Лилю, Настя очень обрадовалась, содети быстро окружили Лилю и распознали за ней и за столбом лаз. Содети проникли сквозь дырку и зашагали через суховатую траву на завод, Лиля плелась за ними, хлюпая колготочными ступнями в сапогах и повторяя, что на территории она увидела страшных мужчину и женщину в касках, но содети её не слушали».
Это из повести «Молодые руины», там девочка Лиля, играя в советском недострое, встречает двух странных «наручных кукол» — Строителя и Крановщицу, получает травму головы и обретает сверхспособности — когда вырастет, она сможет говорить с бетонными плитами и строить из них дома силой мысли. Такая вот она магическая архитекторка, хоть и не осилила учебу в вузе и работает риэлторкой. Можете себе представить радость обманутых дольщиков и ярость критика.
Рассказы не лишены иронии, но «повестка» в них выражена достаточно серьезно. Героини топчут старый мир и старые ценности, освобождаются, строят новый мир и новую этику. И т. п. Женская независимость – это прежде всего свое или хотя бы съемное жилье. Книга оригинальная, позитивная. Короче, авторка молодец, очень рекомендую ее рассказы молодым феминисткам и их родителям. А стихи не рекомендую.
Евгения Некрасова «Домовая любовь»
Постановление
о назначении амбулаторной литературно-психиатрической экспертизы
г. Москва 23.02.2022
Я, литследователь Петров, рассмотрев материалы книги Е. Некрасовой «Домовая любовь», изданной главной интеллектуальной редакцией страны, пораженный в самое сердце неизвестными ранее словами («двухлетка», «ментбоязнь», «дочеринство», «взрослость», «рабствовать» и др.),
установил:
Настоящий литературный объект включает в себя рассказы, повести и будто поэмы.
Жизнь героинь рассматриваемых произведений, доказывает нам гражданка Е. Некрасова, сложна чрезвычайно. Каждый день – тяжелейшая борьба за себя, за свою свободу.
Аня, из рассказа «Весы», живет с Мишей. Аня любит Мишу и секс с ним, но куда приятнее Ане сесть за стол и плотно покушать. Миша терроризирует Аню. Он подсовывает ей диетическое питание. Это невкусно. Он пытается контролировать ее вес. Это жестоко, сплошное попрание прав. Но Аня все-таки отстаивает свою свободу. Ей удается вырваться из-под мужского гнета и съесть большой гамбургер.
Зина, героиня рассказа «Квартирай» – феминистка и бисексуалка. Она ненавидит «хрущевки», т.к. те «темные и душные». Она трепещет перед «сталинками, прогнившими и зловещими, в частности из-за своего имени». Когда Зине удается купить новую квартиру («путинку»?), ей становится хорошо. Однако возникает проблема: любить мужчину по имени Саша, или не любить? Жить с ним, или не жить? Выбор очевиден.
Героини сборника позиционируются гражданкой Е. Некрасовой чуть ли не как революционерки. На самом же деле, это буржуазные, скучные или попросту сбрендившие тетки. Все мечтают жить в комфортных квартирках. Все желают без ограничений питаться, иметь много денег, при этом, не работая. Героиню рассказа «Банкомать», например, так «прет» от подобных мечтаний, что она начинает купюры рожать или … Они сыплются из нее чуть ли не пачками. Зачастую падая в унитаз.
Желая выйти за пределы мещанских стенаний, автор пытается то обратить внимание читателя на проблемы Байкала, то ошарашить его псевдофольклорным воем, шарахаясь от прозы к «поэзии». Книга наполняется истерикой. Порой она усиливается до такой степени, что какая-нибудь героиня теряет способность внятно и полностью произносить слова.
«Тан-тан», – так начинается «поэма» гражданки Некрасовой «Сила мечты».
Затем «тан-тан» возникает еще три раза, «кр-кр» (шесть раз), «ннннэээээ» (один раз), снова – «тан-тан» (три раза), «кр-кр» (три раза), «ллллээээ» (один раз), опять «тан-тан» (два раза). После этого следует пояснение – «Так слышали люди, оказавшиеся рядом с БИМом» (выяснять, кто такой БИМ, желания не возникает). И – «тк-тк» (десять раз).
… Учитывая вышеизложенное, опасаясь за психическую стабильность современной литературы и личное время читателей, я
Постановил:
- Назначить амбулаторную литературно-психиатрическую экспертизу с участием нарколога.
- Поставить перед экспертами следующие вопросы:
2.1. Страдают ли героини книги «Домовая любовь» хроническими заболеваниями психики, и если да, то какими?
2.2. Является ли книга «Домовая любовь» – художественным произведением или это результат какого-то психического отклонения? Какого?
2.3. Если это не результат отклонения психики, тогда какую цель преследовали лица, эту книгу создавшие и выпустившие в свет?
2.4. Какие чувства означенные лица испытывали по отношению к читателю: любовь, уважение, сострадание, ненависть, презрение, страх или что-то иное?
2.5. Если «писательница» в адрес отдельных лиц сегодня употреблять не модно и даже оскорбительно, «авторка» – уже приелось, то какое определение будет предпочтительней – «писателька» или «писалка»?
Литследователь Петров
Сносная тяжесть небыта
О книге Евгении Некрасовой «Домовая любовь»
Евгения Некрасова, будучи моим гипотетическим оппонентом по многим темам (от отношения к «женскому вопросу» до социально-экологических заморочек), не может не радовать меня как прозаик: я влюблён в её способность жонглировать словами, играть с жанрами, доносить от сердца к сердцу терзающую душевную боль.
«Домовая любовь» – сборник текстов, написанных, судя по всему, интровертом, социофобом, провинциалкой, покоряющей Москву как город, но не «человейник» (впрочем, уже, кажется покорившей её и так, и этак), девушкой, которая бежит от запрограммированного быта (вспомним цитату из фильма «Москва слезам не верит»: «Всё заранее известно: сначала будут копить на телевизор, потом холодильник купят. Всё как в Госплане на 20 лет вперёд расписано. Глухо, как в танке»), но желает не «выиграть в лотерею» удачного жениха (продолжим цитату: «А Москва – это большая лотерея. Здесь можно всё выиграть. Здесь живут дипломаты, художники, внешторговцы, артисты, поэты, и практически все они мужчины… А мы женщины»), а создать своё условное посольство (личная жилплощадь) на территории столицы и наслаждаться независимостью, одиночеством и культурной, так сказать, движухой.
Не скрою, мне как интроверту, в значительной степени социофобу, холостяку, не наблюдающему себя, как минимум, в обозримом будущем в роли отца, а также живущему в провинциальном городе, но часто бывающему в Москве (где ночевал (-ую) и на съёмных квартирах, и в гостях, и в гостиницах), эмоциональное состояние Евгении Некрасовой понятно и даже близко.
Знаком мне и «синдром белой вороны», проявляющийся при столкновении с судьбами своих сверстников, описанный Некрасовой в новелле «Квартирай»:
«А Зина удивлялась местным, особенно ровесникам, застывшим в бетоне моногорода. Они уже обросли детьми, работами, хозяйствами, обязанностями и переняли бесшовно привычки, традиции и ритуалы своих родителей — болезни, алкоголизм, поездки на дачу, походки, способы общения с детьми, манеру одеваться. Зина думала, что это происходило из—за того, что все жили совсем рядом, город был таким, что самые далёкие дома располагались в 20 минутах ходьбы друг от друга — старшие и молодые постоянно варились в одном семейном супе, давно знакомом, где плавали всё те же эмоции и события, накопленные веками».
Другое дело, что на этих неумении и нежелании разбивать лодку о быт наше сходство с Евгенией Некрасовой, пожалуй, и заканчивается, ибо она, на мой взгляд, рассматривает сии свои неумение и нежелание как самоцель (дистиллированное счастье), а кроме того, ставит себя выше тех, кто, с позволения сказать, изъеден молью рутины, а я считаю это нашей с ней одновременно и ущербностью, и грехом (гордыней).
И если Евгения Некрасова видит в провинции, кажется, исключительно серость и безысходность, то я, наоборот, вижу исцеление: не беспорядочные половые (в том числе гомосексуальные) связи, налаживаемые через Tinder, не перешёптывания с мифическим домовым в современной ипотечной (съёмной) квартире и не фантазии о менструации как источнике доходов (чудовищный образ из талантливо сделанного рассказа «Банкомать») обеспечат будущее человечеству, но, убеждён, вот эти самые как будто бы незатейливые и затюканные люди, в каждом из которых скрываются, вы удивитесь, и Гамлет, и Алёша Карамазов, и Глеб Протоклитов.
С поэмами у Евгении Некрасовой дела обстоят не блестяще, они (что «Домовая любовь» – песня-былина домового, что «Музей московского мусора» – переплетённые косичкой истории про Лжедмитрия с Мариной Мнишек и город Коломну, куда из Москвы поступают бытовые [быт – мусор] отходы, что «Культурный слой», призывающий «возделывать слова отца, / хоть неплодородно / через советскую-то землю» и тем запутывающий читателя: писательница советское явно не любит, однако как у неё досоветское, к коему она, очевидно, относится не в пример лояльнее, уживается с феминизмом в современном его изводе, гендерной свободой etc?) достаточно однообразны и, что ли, заунывны, зато ей удаются короткие прозаические кунштюки: идеальными (хотя и не до конца точными психологически) я считаю рассказы «Дверь» (изолирование матерью дочки, склонной к лесбиянству) и «Весы» (история о, прости господи, абьюзивных отношениях с мужчиной, имеющим патологическую склонность к взвешиванию своей возлюбленной).
Удачными являются, на мой взгляд, тексты, пропитанные каким-то, что ли, геологическим авантюризмом, например, «Кумуткан» («Старик и море» без старика и на Байкале) и «Лётка, или Хвалынский справочник» (литературно-энциклопедическое домино), однако с поморскими сказами того же Владимира Личутина они, конечно, не идут ни в какое сравнение.
В целом, «Домовая любовь» – гимн индивидуализму, концепции «моя хата с краю» и пускай несколько тоскливому, но всё же блаженству в четырёх стенах, гимн побегу от серости и быта, гимн антибыту, небыту, который по-своему обременителен, но сносен.
Тут вспоминается альбом «Гражданской обороны» (к слову, Егора Летова в последнее время почему-то всё чаще стали поднимать на щит условные достоевские «русские либералы», хотя тот [Летов] был, конечно, в первую очередь красный и имперский, и только потом уже – бунтарь) «Сносная тяжесть небытия» (переиначим в небыт), в котором имеется песня «Невыносимая лёгкость бытия» (так изначально назывался и альбом), отсылающая к одноимённому антитоталитарному роману Милана Кундеры о «пражской весне» (события в Чехословакии 1968 года на фоне украинской «революции достоинства», приведшей к нынешней военной спецоперации, кажутся как никогда актуальными).
Евгения Некрасова прекрасно работает со словом и искренна в выражении своих эмоций, за что я её люблю.
При этом я, не умея и не желая, как, очевидно, и она, идти по проторенной, что называется, дорожке на личном фронте («сначала будут копить на телевизор, потом холодильник купят»), не принимаю и её стремления к изолированному комфорту.
Гораздо милее мне прохановская готовность прохрустеть костями в жерновах истории – во благо народа, Отечества и русского языка (с надеждой, что история снизойдёт и примет эту жертву).
Звучит, возможно, чересчур пафосно, но как жить иначе и при этом не ощущать себя паразитом на теле общества, я не знаю.
Хроника синглтона
«Домовая любовь» Евгении Некрасовой — погружение в отдельный мир. Неприятный. Одинокий. Безденежный. Несчастный. В нем не хочется задерживаться, но его законы не дают промахнуть рассказы и стихи по диагонали. Прочитанное запоминается против воли, просачивается, закрепляется в памяти и заставляет ещё долго мысленно в этот мир возвращаться.
Сборник «Домовая любовь» состоит из прозы и стихов, так или иначе связанных с темой дома. Дома как личного пространства, как своего тела, так и природы.
Другая важная связующая тема сборника — одиночество. Но одиночество не с точки зрения страдания, неполноценности и поиска пары, а как понятие новой нормы, самодостаточности. Когда современному человеку для счастья не так уж нужен другой человек. Гораздо важнее собственное неприкосновенное пространство, чем кто-то еще, кто может вызывать в этом пространстве дискомфорт. Ячейка общества — больше не семья, а каждый отдельный человек. В этом обществе больше не «тикают часики» и не работает принцип «кому ты такая нужна». Но это и мир социофобов и агорафобов, к которому постепенно дрейфует наше современное невротизированное общество.
В сборнике затрагивается также тема эстетики. Героини Некрасовой бегут не столько из провинции и предопределенности жизни в ней, но из серости и некрасивости, неухоженности. Они изначально чуждые этой среде, инакие, их глаз не замыливается, не привыкает к провинциальной заброшенности. Москва привлекает героинь не столько потенциалом заработать, но возможностью созерцать красивое, жить в красивом и своими руками это красивое создавать. И, конечно, никто из семьи и окружения, остающегося проживать стандартную провинциальную жизнь, этого не понимает и не принимает.
Рассказ «Квартирай» — про «омосковливание» главной героини Зины путем покупки евродвушки в благополучном зеленом районе Москвы. Помимо мебели главная героиня придирчиво подбирает в Тиндере (как по каталогу) человека, которого она первым пригласит в свой Квартирай, любовно оформленный в средиземноморском стиле. Человек этот нужен не потому, что Зина одинока и нуждается в ком-то для полноценного счастья, но для того, чтобы окончательно сложить идеальную картинку Квартирая. И вот Зина встречает Сашу, но не торопится: она должна быть уверена, что он достоен, что он «тот самый» для Квартирая. Что именно с этим человеком Зина готова поделиться своим заповедным местом, пустить его в «святая святых». Но когда выясняется, что этот, казалось бы, идеальный человек сильно травмирован, и что эта травма, как зараза, может распространиться на Квартирай, Зина без раздумий избавляется от Саши. Она не готова заниматься чужой психотерапией и чужими демонами. Зина защищает свое пространство, свой маленький рай, который дня нее дороже любых отношений.
Рассказ «Банкомать» — пожалуй, ключевой в сборнике, потому что объединяет в себе все темы, о которых пишет автор: дома, тела и природы.
Главная героиня рассказа — провинциальная девушка, которая вырывается в Москву, поступив в «так-себе-вуз». В Москве она принимается «рабствовать», чтобы «избежать повторения своего детства. Чтобы ничего в быту, в эмоциях, в теле не срифмовалось». Поскитавшись по разным вариантам совместного жилья с чужими людьми, героиня решает снять квартиру в одиночку, не смотря на то, что теперь она сможет тратиться только на самое необходимое. Но счастье длится недолго: героиню увольняют. Вскоре «ломается» природа, приходит вирус, а вслед за ним карантин.
Героиня оказывается запертой в квартире, но это ее не тяготит — карантин легализует одиночество. Сначала: «Теперь мой любимый образ жизни был общеоправданным», и уже очень скоро «Теперь мой любимый образ жизни был общепринудительным». Все бы хорошо, если бы не отсутствие работы и необходимость платить за квартиру и покупать себе хотя бы еду. Но и этого мало: главная героиня обнаруживает, что беременна: «Я не пускала с собой в одно пространство никаких людей, никогда не приглашала гостей, даже хозяин моей-немоей квартиры не проходил никогда дальше коридора, а тут другой человек проник со мной в одно пространство хитрым образом — пролез ко мне через моё же тело. Счастье моё умерло».
Процесс зачатия происходит после вечеринки, где случайно оказывается героиня после своего увольнения.
Интересно, что в трех рассказах сборника «Домовая любовь» у девушек наступает беременность, но во всех трех случаях процесс ее возникновения пропущен. То есть несколькими штрихами описана встреча и м/ч, а потом сразу же, без перехода, как будто вырезан кусок, — констатация беременности. В рассказе «Банкомать» это и вовсе происходит в пьяном сне — наутро героиня ничего не помнит и обнаруживает, что пуговица на джинсах расстегнута. Задаешься вопросом: интересно, почему так? Что этим хочет сказать Евгения Некрасова?
Но вернемся к рассказу. Казалось бы, ситуация безвыходная. Но, как говорится: «Дал Бог ребенка — даст и на ребенка». Героиня начинает исправно рожать купюры: «пятитысячные (мои любимые) и сотки — мясного цвета, тысячные и двухтысячные — дождливо-небесные, двухсотки — салатовые, я рассматривала их впервые». Сначала процесс появления на свет наличности не зависит от главной героини, но вскоре она научается им управлять, шантажируя неродившегося младенчика (который и выступает в данном случае Богом) отправкой на помойку. Временная гармония достигнута.
Но на метафору появления денег можно взглянуть и по-другому (не уверена, что так хотела бы Некрасова): женщина получает деньги не сильно напрягаясь, лишь раздвинув ноги. И если так — то получается очень-очень печально.
Другие рассказы сборника «Домовая любовь» не менее самобытны. Автор каждый раз находит новую форму донесения своей мысли: сказка «Кумуткан», притча «Летка или Хвалыйнский справочник», стихи «Домовая любовь», «Музей московского мусора» или «Культурный слой». Каждый раз что-то особенное и при этом узнаваемое. Можно рассуждать, должна ли литература приносить радость и вдохновение, ведь творчество Евгении Некрасовой совсем другое, скорее, опустошающее. Наверное, на этот вопрос каждый читатель отвечает сам и голосует добытой тем или иным способом купюрой.
Евгения Некрасова «Домовая любовь»
Нерпы прекрасны. Рассказом о них можно растопить сердце самого сурового критика. Тем более что «Кумуткан» и правда великолепно придуман и замечательно написан. Загадочные байкальские верования и злая современность связаны здесь воедино: детская травма находит выход в экоактивизме, который самый справедливый в мире суд объявляет экотерроризмом и оценивает в семь лет реального срока. Но в принципе это наказание не так страшно, как наказание, вымоленное Великой Нерпой у Хозяина Байкала и Хозяина природы: «Великая Нерпа злилась от того, сколько таких нерп и их детенышей умирают, задыхаясь в сетях и корчась от головных пуль по всему Байкалу. Она понимала, что злится не на дочь рыбака, а на всех людей, но никак не могла себя унять».
Точно так же, почти по-животному не могут «унять себя» и героини других рассказов Некрасовой. Они пытаются найти (вымолить, вымутить, завоевать, как получится) пространство для отдельной собственной жизни. Они готовы были бы ухать и обниматься с каждым встречным, как байкальские кумутканы, но отсутствие собственных квадратных метров над головой заставляет их уходить в себя и «свои-не свои», пусть даже в какой-то момент и свои «квартираи», бороться за свое буквально физическое выживание в Москве.
Мне, честно, совсем не знаком мир моногородов с панельными многоэтажками и разрушенными заводами; съемных квартир, серых офисов и антидепрессантов, поэтому оценить достоверность написанного Некрасовой я не могу, но героев и их мир делает убедительными, а сами они вызывают не меньше сопереживания и симпатии, чем байкальские нерпы. Особенно радует то, что для каждой из своих героинь Некрасова находит остроумный и парадоксальный способ — как модно говорить, «сверхспрособность» — справиться с невзгодами этого мира. Реально отличная книжка!
Дом-3
Недобросовестные риэлторы используют типовые наборы для развода покупателей. Там почти правда, если не всматриваться. «Жилой комплекс обладает своей экокультурой» в переводе на русский язык – нет связи, нормальных дорог, школ поблизости. «Вы почувствуете ритм современного мегаполиса» – очередная свечка на пятачке: опять проблема с дорогами, с машиной неудобно, без неё практически невозможно, из воздуха можно выжимать с немалой выгодой полезные для химической промышленности элементы. Разговор о лихих людях с солидными папками из кожзаменителя начат мною неспроста. Новая книга Евгении Некрасовой «Домовая любовь» посвящена домам. В домах можно спрятаться, скрыться, раствориться. Иногда, но редко там можно жить. Вышла книга в серии «Роман поколения». В ней есть рассказы, повести, даже поэмы. Романа нет. И это ещё самое лёгкое разочарование.
Герои, точнее, героини книги носят разные имена: Зины, Лили, Марины. Имена разные – типажи и то, чего в них нет совсем – характеры, одни и те же. Молодые женщины, девушки с непростой городской судьбой. Все прошли общие этапы: страдание от одиночества, привычка к одиночеству, страх перед контактами с другими. Провинциалки штурмуют столицу. Крепость падает, никто не понимает, чем толком заняться на захваченных территориях. Не спасает даже «Тиндер», так как есть опасность, что появится киндер. Имеется в виду не беременность, а необходимость думать и заботиться о другом человеке. Совершеннолетнем, который совершенно не нужен. Из примет времени: ковид. Так сказать, написано на дымящихся развалинах.
Написаны тексты так, чтобы было видно, что они написаны. Некрасова старается быть непохожей и оригинальной. Чем похожа на сотни других оригинальных сочинителей. Отказ от «гладкописи» не делает тебя настоящим писателем. Слова старательно подбираются, чтобы они странно смотрелись. Вот начало оригинального текста «Банкомать»:
«Я никогда не хотела рабствовать, но мне всегда приходилось. Два месяца назад я прекратила. Меня вызвал к себе директор и сказал, что со мной хотят перейти на фриланс. Я ответила, что это интересный эвфемизм для слова «сокращение». Директор сщурился щетиной.
Десять лет назад я поступила в так-себе-вуз, на который наскреблось баллов, переехала в Москву. Во время учёбы я делала вид, что училась».
Нам приходится делать вид, что перед нами литература. Нет, это как бы крафтовый текст. Но бездушный и типовой во всех отношениях. Для ещё большей непохожести авторка использует магические, волшебные приёмы. Героиня той же «Банкоматери» оказывается беременной во время пандемии. Она живёт на съёмной квартире, деньги, несмотря на экономию, быстро заканчиваются. Однажды в туалете она «на выходе», вместо привычных субстанций, получила деньги. Мокрые, помятые бумажные деньги. Будущая мамаша обращается к плоду:
«Вышла на балкон, закурила и заговорила:
знаешь что, я на тебя рабствовать не собираюсь! если ты не поможешь своей семье – бабушке, дяде, дедушке, тёте, двоюродной сестре – видишь, какая у тебя большая семья, – я, так уж и быть, тебя доношу, а потом… а потом я отнесу тебя в бэби-бокс или, если не найду такого, то выкину тебя прямо на помойку в мусорный бак, и там уже сам как знаешь, можешь отстёгивать купюры тому, кто найдёт тебя, маленькой пухлой рученькой».
Как видите, тут и пунктуация волевая, авторская. Не как у других. Дитя испугалось и одарило мамашу:
«Между ног зачесалось, защекотало, заныло. Я потушила недокуренную вторую. Прошла в комнату. Легла, спустила штаны. Тяжело и болезненно из меня пошли купюры. Ребёнок мяукающего специально посылал мелкие. Потом то ли понял, что это слишком, то ли устал, купюры стали крупнее. Я сполоснула ворох денег в тазу, посушила феном, отгладила утюгом. Насчитала 32 тысячи. Почистила зубы».
Мне всё равно на какой-то там символизм и какую-то там «коннотацию». Здесь проблема в другом. При написании у авторки не зачесалось, не защекотала, и не заныло в нужных для писателя местах. Деньги или «золотой текст» не пошёл. Здесь наблюдается более привычный эффект. Про поэмы можно сказать одно: это тексты, набранные столбиком. В чем их отличие от повестей и рассказов, знает лишь автор. Но можно отметить, что за счет их объем книги существенно увеличивается.
Заканчиваю домовой метафорой. Если в арке унылой девятиэтажки написать нечто краской из баллончика, то можно назвать это искусством. Проблема в том, что мало, кто это оценит и внесёт здание в список памятников культуры. Хотя те слова и экспрессивны, и метафизичны.