Прочитала книгу Даниэля Орлова «Болван да Марья». Это сборник, получивший название в честь своего «заглавного» произведения – печальной, без малейшего нравоучения повести о бесцельно потраченных молодых годах целеустремленных прожигателей жизней. В сборник также вошли длинный лирический очерк «Офис-дзен» («поэма в прозе», как определил сам автор), подборка рассказов и вторая повесть «Что-то из детства», поменьше.

Представляется логичным сделать подробный разбор основной вещи (тем более, она ярче всего запомнилась). Так и поступлю.

«Болван да Марья» – это драма целого поколения, перемолотого жерновами девяностых годов. Это также повесть о любви. Мы видим расплывчатого героя (который иногда двоится, троится, даже четверится) и очень яркую героиню, ту самую Марью. Это настоящая «La femme Fatale»: по-женски невероятно притягательная (похожая на «Анастасью» Кински), полная витальной энергии, ненасытная в любви, сделавшая двенадцать абортов («Помню, что эта цифра меня поразила, и я стыдливо решил, что Марья – всё-таки б***ь» – признается герой).

Когда читала о том, как закадычные друзья «делили» Марью («Никто не спорил, кому спать с Марьей. Кто пригласил, тот и спит, – это правило»), вспомнился рассказ Людмилы Петрушевской «Свой круг». Там изображена очень похожая (такая же дружная, почти симбиотическая) компания регулярно выпивающих и дебоширящих «нормативных граждан» (молодых инженеров, ученых). У Петрушевской все члены братства со студенчества любят некую Маришу, отдаленно напоминающую орловскую Марью. Впрочем, как обойтись без ментального сходства писателю, который литературной моделью назначил архетип?

В мировой литературе – и, видимо, в жизни – достаточно брутальных мужских компаний, в которых есть своя «королева», являющаяся «точкой сборки», служащая той самой гайкой, которая держит всю конструкцию, не давая ей рухнуть, а уже выросшим дядям, переросшим подростковые шкоды, разбрестись и зажить самостоятельно. Эта «точка сборки», эта, разтак её, femme Fatale – нечто среднее между безотказной Белоснежкой из фильма «9 рота» и свирепой Белоснежкой из клипа Rammstein «Sonne» – то возносится преданной братвой на шаткий пьедестал великой любви, то швыряется с его высоты на грязный матрас в каком-нибудь сквоте или притоне.     

Судьбы «белоснежек» зачастую трагичны; двенадцать абортов – это еще цветочки. Онкология пожирает беспечную, безалаберную и жизнелюбивую героиню. Преждевременная смерть Марьи, оставшейся в итоге бестелесным образом любви для главного героя, хоть и печальна, но сюжетно закономерна.

Судьба главного героя, если не брать в расчет его шальную молодость с далеко небезобидными шалостями, могла бы быть довольно тривиальна. «А по­том совершил три основные ошибки стандартного мужчины: женился на женщине, которую не люблю, развёлся с женщиной, от которой у меня родился сын, и продолжаю время от времени встречаться с женщи­ной, у которой к этому времени появился новый муж и второй сын. Всё это Вероника Сергеевна». Или – не могла бы? У героя – непростое окружение, нетривиальные родители (как, впрочем, и у Марьи). Автор, как кубиками, играет именами известных людей, на авторский лад, но вполне узнаваемо переиначивая их. Иногда становится неловко за автора.      

Повесть нашпигована геологическими вставками. Читать их увлекательно. По крайней мере, мне, непосвященной в тонкости профессии, было интересно. Как будто прослушала лекцию о камнях. Но что это добавляет повести (и добавляет ли), сказать трудно.

В остальных произведениях книги все герои так же бухают, а рассказчик косит под циника. Однако под всеми его защитными слоями, которых не меньше, чем «одежек» у капусты, угадывается тонкая, ранимая и обидчивая душа. Пережитые и не до конца преодоленные психотравмы, потерявшаяся в девяностых молодость, трудный жизненный путь, наполненный невзгодами, разочарованиями в себе и в окружающих, побуждают рассказчика выступать перед читателями в грубовато-развязной манере. Но он то и дело выдает себя; нужно просто читать, страницу за страницей, чтобы увидеть героя живым и настоящим.         

Орлов пишет стремительно и увлекательно, у этого зрелого, маститого прозаика давно выработан свой собственный язык. Есть и своеобразный юмор, присутствующий практически в каждом эпизоде («Несо­стоявшаяся вдова проникла в жильё в присутствии нотариуса, чтобы забрать причитавшиеся ей две картины Шагала, расколошматила всю посуду и на­срала на диван, не нарушив при этом ни одного за­кона штата Массачусетс»). Юмор и блестящий литературный язык способны смягчить даже откровенно страшные сцены – такие, как попытка героев убить азербайджанцев за смерть их друга, наступившую после попытки ограбления с применением клофелина; выброшенный в пролет человек (которого друг героя «просто толкнул»), а потом утопленный в полынье вместе с машиной (концы – в воду); несовместимое с жизнью пьянство и т. д.

И все равно (и это невозможно закамуфлировать никаким юмором) книга – о страшном. Прожигание жизни – вообще, на мой взгляд, одна из самых страшных тем. А если вокруг все рушится, в стране – хаос и кризис, единственным способом заработка становится возможность стырить и продать, а бандитские разборки становятся чем-то настолько рутинным, что порой сам ведешь себя, как бандит, – то индивидуальная трагедия личности вырастает в драму целого поколения, целой эпохи, и трагедия героев становится всеобщей. В какой-то степени – и моей.

Это отличительная черта творчества Орлова – способность превращать читателей в свидетелей, а потом и участников событий чужой жизни, после чего собственная жизнь, кажется, уже никогда не будет прежней.

 Каждый выбирает для себя

женщину, религию, дорогу.

Дьяволу служить или пророку —

каждый выбирает для себя (с)

Если бы книга «Болван да Марья» состояла только из повести «Болван да Марья», я написала бы так: ура! наконец-то я смогла дочитать книгу Даниэля Орлова – и она мне безусловно понравилась.

Орлов мастерски владеет словом. На уровне фразы, образа, bon mot. Но скроить из словесного полотна крепкий, мускулистый роман у него не получается. (Хотя «Время рискованного земледелия» я еще не читала, так что могу ошибаться.) Его жанр – русская психологическая повесть, не имеющая аналогов в западной литературе: плавная, текучая, без четкого начала и конца, сфокусированная не столько на событиях, сколько на переживаниях героев по поводу этих событий.  Быть хранителем жанра русской повести – почетно. Тем более если повести получаются такие, как «Болван да Марья»: современные по языку и ощущению эпохи – и вечные по проблематике, плотные по жизненному материалу – и при этом символические, лихие и нежные одновременно.

Речь в «БИМ»е идет о любви к женщине. Если судить по книге в целом, то можно сделать вывод, что описывать женщин Орлов не умеет, хотя говорит о них постоянно. Женщины для него – объекты. Но в повести он выражает мужское восхищение не конкретной женщиной, а словно самой стихией женственности, которую, как любой мужчина, не понимает, но готов ей служить и боготворить ее.

А вот как действовать в конкретных обстоятельствах с конкретной женщиной, ему разбираться словно неохота. Герой не учитывает, что Марья сделала первый аборт от него, что хотела за него замуж. Не приезжает проститься перед ее смертью, не приходит на похороны. Но при этом любит – молитвенно и бездумно. Бездумно – важный критерий. Ибо потерять «разум» для мужчины почти то же, что потерять весь свой фаллогоцентризм. Другую часть которого, кстати, герой тоже теряет, лишаясь прав на любимую женщину: «Никто не спорил, кому спать с Марьей. Кто пригласил, тот и спит, – это правило»; «Она любила нас одинаково. Меня и Бомбея. Мне кажется, что меня она любила больше, но всё равно не так, как моего отца».

Этой витальностью и безумностью «БИМ» напоминает «Мушку» Мопассана, где пять студентов любили одну девушку легкого поведения. Они прозвали ее Мушкой, потому что она, «не переставая, стрекотала, производя легкий неумолчный шум, характерный для этих крылатых механизмов». Они распределили дни недели и ходили к ней по очереди, а когда Мушка забеременела, решили, что «разыскивать отца воспрещается».

«Решение было принято единодушно. Мы протянули руки к блюду с жареной рыбой и поклялись:

— Усыновляем!»

Мушка очень радовалась будущему ребенку. Видела его то моряком, открывающим новый континент, то генералом, то императором… Но однажды, неловко выпрыгнув из лодки, ударилась животом о каменный угол пристани и потеряла его.

«Она разрешилась мертвым ребенком, и еще несколько дней серьезно опасались за ее жизнь.

Наконец, однажды утром, доктор сказал нам:

— Думаю, что она спасена. Железный организм у этой девчонки.

И все мы, сияя, вошли к ней в комнату.

Одноглазый заявил от лица всех:

– Опасности больше нет, Мушенька, мы ужасно рады.

Тогда она второй раз в жизни расплакалась при нас, глаза ее покрылись стеклянной пленкой слез, и она проговорила:

– О, если бы вы знали, если бы вы знали… Какое горе… какое горе! Никогда я не утешусь!

– Да в чем же, Мушенька?

– Я его убила. Ведь я убила его! О, я не хотела! Какое горе…

Одноглазый, быть может, любивший ее больше, чем кто-либо из нас, придумал гениальное утешение. Целуя ее потускневшие от слез глаза, он сказал:

– Не плачь, Мушенька, не плачь, Мы тебе сделаем другого.

В ней пробудилось внезапно чувство юмора, которым она была пропитана до мозга костей, и, еще заплаканная, с болью в сердце, она оглядела нас всех и полуубежденно, полунасмешливо спросила:

– Верно?

И мы хором ответили:

– Верно!»

При всей своей социалочке «Мушка» оптимистична. «БИМ» – глубже, экзистенциальнее.

В «БИМ»е ведь важна не только тема Марьи, но  и тема «болвана». Почему герой стал таким? Почему не верит в себя, не может стать ей мужем и отцом ребенку, хотя готов убивать ее обидчиков. Почему у них всё так, – аборты, измены, болезни, ранняя смерть, – хотя вроде бы настоящая любовь?

Ответ на этот вопрос – безотцовщина, проблема постсоветского времени. Поколение тридцати-сорокалетних – это поколение мужчин, выросших без отцов, даже если номинально отцы у них были. Но вера отцов, страна отцов, состояние и принципы отцов – всё было порушено. Распалась связь времен. Отцов не стало.

Отец героя спит с его девушкой. На его кровати. Потому что на супружеском ложе «не посмел»: «… мой отец трахался с моей девушкой в моей комнате на улице Маршала Говорова, где под потолком на леске висели модели пассажирских самолётов, которые мы клеили вместе с ним».

Эта сюжетная линия проходит приглушенно – герой смиряется с обстоятельствами, которые сильнее его. И что мы имеем в дальнейшем, когда он вырастает? Хорошего мужика. Но «болвана». Как сказано у Снегирева, чей герой – продукт той же эпохи: «мое поколение с фрагментарными моральными принципами».

Отцы из них тоже получаются специфические:

«Вроде я хотел детей, так это инстинкт размножения. У меня теперь малолетний сын, но вижу его три раза в два месяца. Конечно, я его люблю. Конечно, отдам за него жизнь. Но, с другой стороны, мне будет на него наплевать, если вдруг рефлекс и пришло время где-то расстегнуть молнию на ширинке. Да и вообще, я вспоминаю сына редко. Вероника Сергеевна неплохо им занимается. Отдала в спортшколу, на кружок английского. Каким он вырастет человеком? Похер, каким он вырастет человеком! Главное, чтобы не гомосеком, меня бы это расстроило. А в остальном разберётся сам. Я же разобрался. Меня не слишком направляли».

То, что герой «спокойно» принимает предательство отца, измены любимой женщины, разлуку с сыном – это и есть трагедия. Которая кажется как будто «цивилизованным» решением. Вот только приводит к вовсе не цивилизованным убийствам и смертям. И к отсутствию ответственной, честной жизни. Параллельно основному сюжету в повести идет рассуждение о горных породах и вулканах. И сказано так: «Где вулканизма давно не было, там нет плодородных почв».

А они нужны.

Для книги «Болван да Марья» в целом важна и политическая тема. Прекрасно поданная, на мой взгляд:

«Я просыпаюсь без десяти минут семь. Я включаю новости <…> Не люблю идти в ванную с пирамидой в трусах. Пусть никого нет в квартире, но мне самому не кажется это зрелище эстетичным. Пять минут сообщений про падение фондовых индексов, про встречу президента с премьером, про встречу премьера с патриархом, про поездку патриарха к муфтию. Прекрасно. Опускается всё, что стояло».

«…если ты, сука, ещё хоть раз спросишь: «А что это вы сегодня какой-то грустный?», или только подумаешь, что нужно осведомиться у меня, почему моя рожа мешает тебе жрать свой «файв о клок», я тебя ударю по голове. Я подбегу к тебе лёгкой походкой девяностокилограммового греческого бога и надену на твою голову корзину для бумаг. А потом ударю по ней креслом. И очень громко и очень красиво запою «Ви а зе чемпионс». На весь офис. На всё здание. На всю эту поганую планету, чтобы услышали меня дети в этой Замбии, которые пятизвёздно так голодают. Чтобы услышали и поняли, что голодать – это ещё полбеды.

Переедать гораздо хуже. Гораздо».

«…от американцев они ждали только одного – грабежа. Странно, что в одном месте собралось так много умных людей. Хотя, большинство много лет работало в Африке, Латинской Америке и Азии. Они знали, что такое «помощь» американцев».

Но все же, если рассматривать книгу «Болван да Марья» целиком, то чем дальше, тем больше в ней проявляются обычные проблемы прозы Орлова – слишком длинно, слишком монотонно, слишком мало работы дизайнера и словно бы полное отсутствие архитектуры текста. Умеет работать писатель Орлов со словом, да. Но нужен еще и внутренний критик Орлов, который сможет «делать ужасное»: выкидывать без сожаления то, что позволяет себя выкинуть. Вот так: «А я делал ужасное. Я раздевал цыпленка. Я сжимал маленькое тело в руках и стаскивал с него жалкую тонкую курточку. Я не нашёл ни молнии, ни пуговиц и удивился. Я достал нож и взрезал у воротника, а потом содрал вниз, через ноги, где эта курточка в модную пупырышку словно комбинезон заправлена в сапоги. Я скомкал её в кулаке и выкинул в ведро, чтобы уже спокойно заняться чуть синеватым, влажным и немного липким существом».

Хочу посмотреть на это существо прозы Орлова. Без курточки.

Сборник Даниэля Орлова велик по объему, чуть бы поменьше, чуть поменьше слов, и успех был бы обеспечен.

Первая повесть «Болван да Марья», которая дала название книге, читается легко, девяностые, на которые пришлась молодость героя, вышли вполне: не столько криминально-бытовой средой даже, а сколько деталями, но приключения главного героя несколько за уши притянуты, и уши явно «братские», Балабановские. Что тут скажешь — лучший фильм той эпохи.

А вот артефакты типа водки убедительны – «Распутин», «Зверь», а где спирт «Рояль»? Контейнерный рынок Юнона – ох, как еще помню, еще даже с тех пор, как он и рынком не был, из-под полы там всякое «железо» и «мамыборды» толкали, а уж все эти «Спектурумы», чудо-телек «Голдстар»! Гуманитарка опять же.

Город — уже не Ленинград, но еще не Питер — узнаваем, как промельк дурного сна. Персонажи вроде бы адекватны времени, но как-то расплывчаты, ни одного  четкого образа у меня не возникло. Главная героиня Марья имеет внешность и голос, но почему-то это никак не работает на образ, да и сложно его собрать из   «Настасьи Кински времен “Парижа, Техаса”», как видит ее отец героя — и с ним она тоже спала — и мелкой чернявой особы татарско-грузинского розлива.

Не поймешь, чем она пленит всех мужчин (она от них сделала 12 абортов, что коробит героя). Романы то вспыхивают, то гаснут, но длятся до самой смерти любовника — вовсе не от ее руки, но, все равно, прямо фам-фаталь и черная вдова, только мрут ее мужики  еще до свадьбы, просто непруха ей. Ревность  героя,  если и есть — то какая-то инцестуальная, то равнодушно обреченная.

Умирание Марьи от рака как бы предопределено обстоятельствами. Денис – Дембечка, как ласково его зовут друзья — намеренно затягивает прощание с ней, малодушничает, но именно в этом затянутом путешествии героя к ней  и проступает какая-то настоящесть — страх и необратимость утраты.

Все герои повести мало-помалу делают карьеру, и, что странно, в лихую годину  не бросают свой родной НИИ, такое бывало, но характернее для стариков, им-то куда  было деться (помню ВСЕГЕИ в конце 1980-х — начале 1990-х). Но здесь дело еще и семейное, папы, мамы еще служат и рулят кафедрами. Все они еще и чрезвычайно предприимчивы, попутно занимаясь всяческими бизнесами.

Ну, геология не рассыплется в прах, пока Земля существует, чего ей, ведущей свой счет от докембрия. Так что и в кайнозое геологам есть чем заняться, что им девяностые на фоне миллиардов лет.

Самое красивое — это «рассказы о геологии», включенные в текст как вставки, адресованные новой подружке Кире. Для меня это как отголосок из детства – когда-то давно что-то похожее мне дедушка с бабушкой рассказывали по пути в электричке на дачу. Едва слезу не смахнула,  наверное — невроз, возрастное.  Но все же — мой поклон автору.

Рассказы Орлова вполне традиционны, и, на мой взгляд, книгу стоило бы составить из повестей «Болван да Марья» и бурлеска «Офис-дзен» — по принципу полярности. И уравновесить их повестью «Что-то из детства» — трогательным снимком Ленинграда семидесятых.      

«Офис-дзен» — нечто лихое и стильное, работа над стилем чувствуется — кропотливая. Здесь все построено на коротких предложениях, все яркое, выпуклое,  игра со смыслами, куча верных житейских наблюдений. Все переливается и пузырится  в жизни некоего Офиса и его сотрудников.

Курсируют вокруг чёрные баварские авто (какой-то личный авторский фетиш),  призывно машут задницы в джинсах в розочку, сиськи секретарш и бюсты бухгалтерш в декольте вздуваются мыльными пузырями, все это великолепие и сумбур  калейдоскопа, от которого уже рябит в глазах на десятой минуте. В Офисе кипит жизнь и бьет ключом какая-то деятельность, но  какая, да и важно ли это. Важен спам процесс творчества.

Опечатка вышла более чем уместная! 

А вот образчик стиля: «у меня есть невдолбенский оракул. Мне уже сообщили, что все будет зашибись. Я гадал на внутренностях жертвенного бренд-менджера»,      «я не называю приятелей друзьями, подруг — любовницами, а собственный член популярным словом. Этим словом я разговариваю с другими людьми» Это в контексте говорит лирический герой, а автор говорит многими, очень многими словами.

Я человек не суеверный, но кандидата на тринадцатую рецензию всегда выбираю очень тщательно. Это должен быть по-настоящему плохой парень. Бренер? Нет, не то.  Мироненко? Обождите, милостивый государь. Алехин? С ним разберемся позже. А кто тут у нас называет коллег графоманами? Пожалуйте, господин Орлофф.

На форуме, где я общаюсь с отечественной прогрессивной молодежью, есть один программист. Родом он из Новосибирска, где обитают люди душевные и простые. Эти люди не стесняются говорить начистоту. Вот и наш программист каждое утро пишет: «Я покакал». Вы можете углядеть в этом самоиронию, некую коммуникативную импликатуру, унижающую собеседников и намекающую на уровень их интеллекта, отсылки к Сорокину наконец. Но парень действительно покакал. Ни один человек не закупорен, как сказал бы Петроний. «А нам-то это зачем?» — удивляются другие программисты. Да, обычно читатель не хочет знать, как покакал создатель программного обеспечения китайских модемов или рисоварок.

Мастерство писателя как раз и состоит в том, чтобы вычленять из собственного жизненного опыта нечто важное, что могло бы задеть читателя, «заставить задуматься», придать произведению некий общечеловеческий смысл. Это героиня автофикшена протоколирует каждое менструальное пятно на своем кресле, а в «романе поколения» требуется нечто большее. Повесть Орлова «Болван да Марья» перенасыщена информацией о жизни молодых геологов в лихие девяностые. То они потрахались, то они поели, то покурили траву, то поспали в промерзшем сквоте,  то они делают ремонт у бандюка, мочат его и едут прятать тушу на берег Финского залива. То торгуют самодельными «Спектрумами» на «Юноне» и пытаются избежать поборов. То встретили придурковатого американца «Фолкнера», который поселился у них в сквоте в чугунной ванне, привез гору коробок с гуманитарной помощью, обворовал повествователя и сторчался, покупая конфискованный героин. А Марья переспала со всеми мужиками, до которых смогла дотянуться, в т. ч. с отцом главного героя, и сделала 12 абортов. Главный герой, Беркутов, аж проблевался, узнав, что она сделала от него аборт.

Нет, речь не о дворовой гопоте с ее беспорядочной половой жизнью, это, уточняю, уважаемые геологи, сотрудники института. И Марья не третьеразрядная шалава, как вы могли бы подумать, а талантливый ученый и дочь другой талантливой ученой (которая тоже трахалась с отцом главного героя).  Если бы Орлов не путался в любовных многоугольниках, притормозил и более обстоятельно показал экзистенциальную драму Беркутова, Марьи, американца в России или, подобно Артуру Хейли, написал о родном институте, это был бы большой русский роман, но перед нами большой сборник русских заметок, Орлов везде прошелся по верхам. Здесь не хватает драматургии, а главное, автор очевидно не любит собственных персонажей. Автор не задумывается, почему Марья стала такой, что происходит с его героем, каковы его взаимоотношения с отцом. Может, Марья потому и мечется среди болванов, что ни один из них не может дать ей настоящее счастье? Или дело в ней самой? Она – некрасивая странноватая алкоголичка, и вообще непонятно, зачем Беркутов с ней встречается, если он так пренебрежительно к ней относится:

«Когда Марья в том же, третьем, году заявила, что выходит замуж за Олега, мы заржали. Не поверили. Ну, совсем они друг другу не подходили. Олег дочерью занимался, уроки с ней делал, на кружки возил. Ну и фирма у него эта разрослась, окна уже и по области ставили, ремонты всякие, монтаж-демонтаж. Там с середины девяностых половина наших впахивала. Частное предприятие для своих. А Марья – птица певчая, дурная».

 Добро бы там были терзания куколда, как у Лимонова. Но нет, в «Болване да Марье» вообще нет эмоций. То есть повествователь видит, например, как рыдает Марья на поминках его отца, но ему это параллельно. В финале Марья умирает от рака. И че? А ниче. Вместо Марьи всегда найдется какая-нибудь Кира, с которой можно погулять по лесу и попить чай. Герой-то болван, а болваны делаются из дерева или камня. На фоне рукописи Орлова «литература опыта» юной Чухлебовой представляется гораздо более техничной, а главное, искренней.

«Все мы ищем оправдания этому миру и, как правило, находим. Накануне я подрался с Бомбеем. Он ударил меня в лицо, скучным, словно нарисованным ударом, прямо в лоб. Такой удар называется джеб. Он занимался боксом в юности, и я занимался боксом в юности, в той же секции на десятой линии, в подвальном этаже юрфака. Но когда он ударил меня, я сунул руки в карманы, чтобы, не дай бог, не ударить в ответ, сказав: «Ну и дурак». И тогда Бомбей ударил ещё раз и разбил мне нос. Кровь залила замшевый пиджак, светлые хлопковые брюки и попала на белые в мелкую дырочку ботинки, которые я купил в Гамбурге на Мёнкебергштрассе. Я опять обозвал его дураком, зажал нос ладонью и отправился в ванную умываться», — пишет Орлов.

Дорогой автор, не стоит искать оправдания этому миру и снисходительно их находить, мир не любит менсплейнинг. Мир любит, когда люди, его населяющие, делают что-то с душой. Например, пишут книги. Вероятно, представителям тогдашней питерской тусовки эта повесть может быть безумно интересна, она заставит их вспомнить молодость и пр. Но кто все эти киры, секи, марьи и олеги, чтобы их жизни были важны для нас? Вот занимательная геология — это хорошо. А еще герой в финале нашел длинношерстную таксу, тоже хорошо. Таксы — добрые, участливые собаки.

«Офис-дзен», наверное, ближе современному читателю, т. к. речь там идет об офисе. И пренебрежительный тон повествователя может слиться с бурчанием читателя, офисного работника, который недоволен всем и ничем одновременно:

«Сейчас прожуёт свой диетический салатик и начнёт звездеть о любви. Ещё мгновение – и что-нибудь такое выдаст. Прямо вослед похабному анекдоту Шуркафана. Даже поржать не даст. Вся в белой дымке от своих манерных сигарет. Вся в белой пене от нефильтрованного «Хёгардена». Голову наклонит, гидроперидную чёлку свою отбросит и выдаст. Хорошо, что между нами этот стажёр на испытательном сроке. Она только рот откроет ляпнуть что-то, тот сразу приборы аккуратно кладёт, голову к ней поворачивает. Слушает. Культурная столица. Чинные разговоры за обедом. Абстрактные темы. Любовь. Выставка Шемякина. Погода на острове Джерба».

«Когда же наконец кто-то трахнет эту дуру? Трахнет, наплевав на все эти разговоры. Потому что ей нужно, чтобы её трахали, давали денег, возили на курорты, выгуливали в ресторанах и покупали шмотки. И это её любовь, верность и уважение. И больше ничего. Скромно. Без абстракций. По-земному. Человеческие ценности. Скорее бы. Давай, стажёр! Вливайся в коллектив. Идиот»

 И критик тоже недоволен! Хорошо, что мы пришли к консенсусу, как говорил один известный политик девяностых. Пойду перечитывать «Тошноту».

Во многих произведениях Даниэля Орлова есть сквозные элементы:

баварский автомобиль, парфюмы Живанши и Нина Ричи, замшевый пиджак, мечты о севере Франции и женщина Шредингера. То есть та, которая доступна и недоступна одновременно.

В повести «Болван да Марья» речь идет об отношениях именно с такой женщиной. Марья как кубок переходит от одного друга к другому, от отца к сыну и в обратном порядке по цепочке. Периодически она выходит или собирается за кого-нибудь из них замуж. За всех, кроме Беркутова, с которым она завидной периодичностью только спит.

Беркутов тоже все время с кем-то спит, чередуя других женщин с Марьей, и живет по принципу:

«Иногда я говорю себе: меньше думай, больше чувствуй. Время мыслей ещё не наступило. А если с чувствами что-то не то? Иной раз мерещится, это лишь рефлексы: горячо – отдёрнул руку, громко – закрыл уши, женщина – скинул брюки».

Повесть перемежается письмами-лекциями по геологии, которые Беркутов пишет… нет, не Марье — другой женщине. 

Главный герой запутывается в своих же противоречиях, что хорошо отражают его внутренние монологи:

««Хрен с тобой, – думаю, – отчитывайся, у меня с бабами проблем нет». Тогда уже не было.  Да и вообще не было. Не, ну хорошо, были конкретно с Марьей, когда я из армии пришёл. А теперь нет».

Повесть называется «Болван да Марья», и я бы сказала, что болван здесь не в смысле дурак, хотя и это тоже, но и бездушный, деревянный человек, который не находит в себе сил приехать попрощаться со смертельно больной любимой женщиной. Безвольный, слабохарактерный, никакой.    

Действие повести развивается со студенчества Беркутова до наших дней, центровое место занимает очень подробное описание жизни героев в 90-е. Именно это ключевой сюжет «Болвана да Марьи», а не «страсти-мордасти», о которых я писала выше. Безденежье, убийства, загибающийся институт, в котором работают Беркутов и Марья, попытки заработать и скитания по разным квартирам на фоне алкоголя и секса в больших количествах. Бессмысленная жизнь, которая не меняется и в наши дни. Становится понятно, что причиной были совсем не 90-е, а внутренний разлад главного героя.

Поэма в прозе «Офис-дзен» емко и с юмором описывает офисную жизнь в российской компании. То есть когда смешно, бестолково, бесит, но по неизвестной причине работает. Герои — руководство девелоперской компании, психолог, секретарша, служба безопасности и бухгалтерша. Персонажи узнаваемы, мы видим их глазами безымянного главного героя, который входит в руководство компании:

«Коммерческого зовут Слава. Имя хорошее, но скользкое. Никогда сразу не угадать, какой именно Слава перед тобой: Ярослав, Станислав, Изяслав или какой ещё».

Про бухгалтершу (я смеялась до икоты — в моем офисе была именно такая бухгалтерша):

«И она постоянно кричит. Она кричит даже тогда, когда молчит. И это невозможно слушать. Её молчание невыносимо. Её хочется убить из чего-то огромного, чтобы наверняка».

Проза Даниэля Орлова наиболее ярко проявляется именно в короткой форме. Его рассказы правдивы, местами циничны, но и лиричны одновременно. Это монолог от первого лица, который интересен, в который хочется погрузиться.

«Если фонари резко погасли, то половина второго ночи, если зажглись, то либо уже пришёл в магазин, либо президент в город приехал, а он темноты боится. Но не зажглись фонари. Темно, люди неприятные стоят по углам, смотрят недобро в сторону, молчат, угрожающе писают».

Или

«А я делал ужасное. Я раздевал цыпленка. Я сжимал маленькое тело в руках и стаскивал с него жалкую тонкую курточку. Я не нашёл ни молнии, ни пуговиц и удивился. Я достал нож и взрезал у воротника, а потом содрал вниз, через ноги, где эта курточка в модную пупырышку словно комбинезон заправлена в сапоги. Я скомкал её в кулаке и выкинул в ведро, чтобы уже спокойно заняться чуть синеватым, влажным и немного липким существом».

Рассказы очень разные, и про детство в Питере, и про переезд и попытку прижиться в Москве, и опять-таки про женщин Шредингера, баварский автомобиль, парфюмы Живанши и Нина Ричи, замшевый пиджак и мечты о севере Франции. Но сложить из них целостную картинку не получается. А жаль.

 «Текстов о девяностых» написано, да и экранизировано, уже такое количество, что каждый новый в той или иной мере повторяет и/или дополняет предыдущие в духе «все, что было не со мной, помню». Роман Даниэля Орлова продолжает эту традицию поколенческого нарратива, причудливо сконструированного из событий пережитых, выдуманных, вычитанных и высмотренных, подслушанных и отрефлексированных с учетом нынешнего опыта.

 Отмечу, что в некоторых бытовых деталях – водка «Керманов», спирт «Рояль», просроченные продукты на Сенной, бессмысленное шатание с бутылкой из дома в дом, трудовые комбинации: днем ты инженер, ночью сторож, а еще и подшиваешь (верстаешь, печатаешь, пишешь программы) на охраняемой собой же оргтехнике -вполне точны и узнаваемы. Смущают разве что два «сникерса» на закуску. Окститесь, уважаемый, «сникерс» во времена нашей общей юности стоил как бутылка водки, трудно представить, что ваши истово пьющие герои позволяли себе такую странную роскошь, как шоколадный батончик. Дух общей безответственности тоже ухвачен верно, только почему-то веселая безответственность девяностых выдержана в «Болване да Марье» в мрачных и трагических тонах. И попытки разбавить ее описанием приключений особо не развлекают.

Несомненным достоинством романа является и то, что герои его не принадлежат к творческой интеллигенции, а являются выпускниками то ли Горного института, то ли университета имени Жданова.  Это, с одной стороны, позволяет автору сделать жизнь героев более интересной с точки зрения, например, поисков путей быстрого обогащения, с другой же, наоборот, к сожалению, работает против центральной линии повествования – о сколько-нибудь внятном сюжете в случае «Болвана да Марьи» говорить, увы, не приходится.

Я долго пыталась понять, о чем собственно роман, больше всего похожий на застольный мемуар подвыпившего сверстника (кстати, любого гендера) в стиле «были когда-то и мы рысаками». В быту характерной особенностью таких монологов является перечисление всего, что у человека «было» — машины, бабло, должности, фирмы, бурная половая жизнь, шмотки, влиятельные друзья и прочие фетиши юности эпохи первоначального накопления капитала, — которое заканчивается просьбой ссудить (и лучше без отдачи) небольшой суммой денег: нужно же нормально доехать до деловой встречи и не ударить в грязь лицом перед партнерами. Это, так сказать, общее впечатление.

Теперь о как бы сюжете. Не одно десятилетие существует «компания любимых и знакомых с детства. Редких случайников наша душевная близость если не приводит в восторг, то настораживает или раздражает». Центром этой замечательной компании является нимфоманка Марья, все эти годы имевшая сексуальные отношения разной степени интенсивности с каждым из мужских участников компании (живых и почивших). Но не только с ними – жертвами Машиной любвеобильности становится и отец главного героя (они пользуют девушку попеременно), и всякие случайные люди.

Друзья-однокашники тоже не упускают своих шансов и, как говорится, … все, что шевелится: жены, подруги, соседки, начальницы – все они участвуют в этом макабре, но, к чести героев, никто ни на кого не в обиде – наоборот, продолжают дружить, мутить дела, да и вообще молодцы.

Иное дело – Марья. Ее жизнь почему-то оказывается сложнее и трагичнее судеб других героев: онкологическое заболевание, алкоголизм, вдовство, смерть… И – это подчеркивается Орловым особо – 12 (!) абортов. Вот тут повествование становится невероятно даже не лживым, а именно что лажовым.

Да, специфическое понимание постсоветским обществом свободной любви и раскрепощения женщин привело к появлению в девяностые прямо-таки эпических давалок. Всем нам доводилось видеть дам, вне зависимости от места, времени и характера тусовки требовавших себе парнишку или дядьку на несколько минут или лет интимной близости, да и обезумевших от появления первых ста долларов кавалеров, навязывавших свои сексуальные услуги каждой попавшейся в поле зрения особи женского пола, но не до такой же все-таки степени строги были нравы: «Никто не спорил, кому спать с Марьей. Кто пригласил, тот и спит, – это правило». Тем более что водку пригласившему в гости в романе Орлова тоже притаскивает Марья. Благо, денег у дочери крупной ученой-предпринимательницы достаточно, чтобы поить всю компанию хахалей в течение многих лет.

Однако сексуальные аппетиты Марьи – вовсе не главная проблема ее, так сказать, образа. Ну нравится девушке использовать парней по такому назначению, и ладно. Удивительно, что Марья делает аборты от каждого из главных и второстепенных героев, от некоторых даже не по одному. Что же заставляет эту более чем социально благополучную, взрослую кандидатку наук, совладелицу преуспевающей фирмы с каким-то жреческим азартом таскаться в абортарий? Автор этого никак не поясняет. Разумеется, право на аборт – неотъемлемое право каждой женщины, но… Действие происходит вообще-то не в 1970-е, а в 1990-е, когда аптеки ломятся от противозачаточных средств любого действия, живет Марья не в лесу, а в райкомовском доме на  Карповке, следовательно доступ ко всем достижениям тогдашней гинекологии у нее есть… Да и сексуально активные  женщины, которым по каким-то причинам не хочется иметь детей, в принципе знают, как не допустить нежелательной беременности. Что же не так с Марьей? Даниэль Орлов этого не объясняет. Может быть, Марьины аборты – какая-то хитрая метафора, но чего? Как будто любовные переживания нельзя описать без такого архаического и мещанского экстрима.

В общем на фоне Марьиной дюжины абортов меркнут и четыре трупа – три бандита и нудист. Причем нудиста герой-рассказчик завалил при случайных свидетелях, а в убийстве бандитов и сокрытии их трупов просто соучаствовал. Актуальности повествованию добавляет то, что застрелил братков уроженец Харькова, а потом еще и увел у главного героя нелюбимую жену Веронику Сергеевну. Причем увел так ловко, что узнал герой о том, к кому ушла жена и кто теперь воспитывает его сына, только через несколько лет.

Ну а убийства сошли с рук всем участникам компании. А чего?  Девяностые же – улицы Петербурга превратились в реки из крови и спирта, на их берегах валяются трупы, которые объедают крысы, а то, чем грызуны побрезговали, продается на Апрашке в виде колбасы… И только герои Орлова зарабатывают деньги, пьют и ходят вокруг одной бабы, которая регулярно сбегает от них в абортарий. Видимо, отдохнуть.

Такая в общем книга – по-своему даже не скучная, но очень уж болванская, что честно отражено в ее названии.

Что ж за дурацкое поветрие называть автора в аннотации то Бродским, то Довлатовым, то Набоковым, а?

Давайте так. Это Орлов. И он лучше и Довлатова, и Бродского, и Троцкого — вместе взятых, — устроит?

Он — Орлов. У него клёвей, чем у Бродского. И чем у Генри Миллера, и протопопа Аввакума из вступления. Лучше!

Посему читать его — невозможно. Настолько всё тоскливо-заунывно. Деревенчато.

Будто скреплено плоскогубцами, сорвавшими внезапно с болта резьбу. И так и кру́тит-сверби́т всю книгу под ржавую сурдинку «безопасных песен» — под разбавленный коньяком портвейн: как у Таньки-поэтессы из одноимённого рассказа.

Но подождите, дорогие друзья, не торопитесь. МарИванна идёт, слышите?..

— Здравствуйте, Мариванна!

— ДобраУтра, дети. Садитесь. Итак. Сочинения ваши просмотрела. Пометила. Выставила оценки. Орлов.

Мальчонка неуверенно поднялся с места.

— Сиди-сиди, Даня. Хотела спросить: где ты слов-то таких понабрался?

— Каких, Мариванна? — встрепенулся мальчик.

— Ну, например, «рапикави».

— Хм… — ухмыльнулся. — Не «рапикави» — «рапакиви».

— А, ну ладно. Что это?

— Когда вырасту, стану геологом.

— И…

— В справочнике нашёл. По геологии. Мудрёное…

— Согласна. А вот не поняла — какая-такая «софтина»?

— Ну, это я типа компьютерный Софт называю. По-молодёжному.

— Ты и сам вроде… не старик, — улыбнулась училка. — Аха, гх-м, ясно. А вот слово «манкая» — хорошо вспомнил. Из моей юности. Молодец.

Мальчонка чуть покраснел от смущения.

— И «дрюсточку» где-то вырыл. Редкостное… слово.

— Да. Причёска модная.

— Умница, Даниэль…

Ну, и пока ученик залился до ушей алой краской от похвал добродушной МарИванны, не будем мешать уроку.

Приступим…

Знаете, господа. Честно скажу, без обиняков. Я такое же писал. Лет в 7, 8. Может, в девять.

Как встал раным-рано, проснувшись. С утра покакал. Пожаловался маме, что болит животик. От гречки, наверно. Что, дескать, хочу манную кашу. С маслом желательно. Побольше желательно. Не терплю вареники!

Про соседей сочинял: мешают, сволочи, спать со своей музыкой. Или как все бегали по паркету под «Увезу тебя я в тундру» из рассказа «Спортсмен». Покупали телевизор «Голдстар».

Или как в детстве хворал очень часто. «Лёгкие у меня оказа­лись какие-то слабые. Доктора советовали отдать ме­ня в плавание. Ну, пошли мы с папой в секцию плава­ния. Пошли в настоящий бассейн на Петроградской стороне. Справку принесли от врача, что у меня ни­чего такого опасного не болит и не чешется, мочал­ку, шапочку, очки и плавки. Я в плавки переоделся, мочалку взял и пошёл за тренером куда-то наверх». (Цитата из «Спортсмена»)

Вообще можно ткнуть в любое место в книге. И попадём на подобное.

А давайте ткнём по приколу, а? (Не глядя) Тынц-тынц…

Бац!

«А вчера вечером кто-то анонимный положил мне триста рублей «на телефон». Скорее всего, что по ошиб­ке. Так бывает, я сам пару раз ошибался и набирал ли­бо не тот префикс, либо путал крайние цифры. Но в этот раз словно вселенная просила меня ей позво­нить. А я не звонил. Лежал всю ночь с открытыми гла­зами, натирал мозоли на локтях о жёсткую простынь и смотрел в тёмное московское небо за окном, по­ка это самое небо не стало сереть, а в доме напротив не зажглись первые окна». («Счастливая жизнь победителя»)

Бац!

«У Славика на презентации народу набилось, как на рок-концерт. Ко мне месяц назад втрое меньше пришло. Я тогда ему книжку надписал. Пожелал ни­когда этого не читать. Но он прочёл и в субботу зая­вился ко мне с бутылкой. Потом ещё два раза бегали. Хватал меня за шею, стукался лбом, лупил кулаком в стену». («Варька»)

Бац!

«Здесь любят юриста Леночку. Любят начальника службы безопасности по фамилии Гудненький. Лю­бят пить кофе из чашек с логотипом компании, кото­рые были сделаны в количестве двадцати штук после проведения трёхмесячного тендера. Любят директо­ра управляющей компании Мундевского». («Офис-дзен»)

Бесконечно. Всю книгу. Перечисления-перечисления-перечисления. Незна́чимое-незначимое-незначимое. Неинтересное-неинтересное-неинтересное…

Но, собственно, писатель (это я Дане говорю, вдруг внемлет, пока маленький) — тот, кто с огромными усилиями, обильно политыми трудовым по́том, «вынимает рыбку из пруда». (Говорю специально просто, — чтоб пацанёнок уразумел, пока не поздно.)

Ищет нетривиальные ходы, характеры. Сталкивает их в непримиримых обстоятельствах. Пытается отделить одно от другого, и третье от пятого.

Блогерство-дневниковство, ЖЖ-юзерство: «попи́сал-покакал» — отделять от сложного процесса сценарных взаимодействий. Безмерно ошалелую Любовь к своим драгоценным (но никому не нужным(!)) воспоминаниям — от сдвига тектонических процессов памяти. Влияющих пусть не на весь мир целиком, — но хотя бы на одного человека минимум! Влияющих.

Вли-я-ю-щих. Но — не повествующих тупо, как я провёл это лето — бегал-прыгал-танцевал. Потом влюбился, потом разлюбил. Затем притащили телевизор. Уснули. Утром — проснулись. Ну, и покакали, естественно: «Весь день она провела в саду в плетёном кресле. Официанты таскали ей туда кофе и минералку. Я при­носил несессер с таблетками. Марья выковыривала из разных блистеров на целую горсть, кидала в рот и за­пивала красным вином, разбавленным «Ессентуками». Смеялась, что в свои сорок девять ведёт жизнь поколе­ния просперити». («Болван да Марья»)

«А рапакиви, Мариванна, это «гнилой камень» по-геологически!»… — крикнул вдогонку училке Даня.

Но Мариванна уже не слышала. Бежала после школы на остановку.

Ведь надо ещё суп мужу готовить: борщ, бордовый. Вымыть пол: чисто, тряпкой. Постираться: в машине «Вятка-автомат», чуть ржавой. Посетовать соседке за велосипед, что без спросу брали покататься: «Орлёнок» без трёх спиц. Похвалить супруга, мол, сходил-таки в школу на собрание без неё. В сапогах попёрся, дурак, — надо было ботинки надеть. Наругать, блин: опять чинарики оставил в подъезде — «Космос». Ну, в общем, всё по Орлову.

Не по Бродскому. Не протопопу Аввакуму. По — Орлову. У него это веселей получается. Клёвей.

Сборник повестей и рассказов Даниэля Орлова «Болван да Марья» состоит из вещей интересных и неровных. Начну с последних.

К ним принадлежит в первую очередь «Офис-дзен», названный автором «поэмой в прозе». Наименование не случайное. Перед нами, действительно, ритмическая проза, выстроенная по славным заветам Андрея Белого и Артёма Весёлого. Заветы славные, а результат заведомо скромный. На мой взгляд, попытка «музыкально сыграть», «исполнить» прозу на русском языке заканчивается провалом вне зависимости от таланта писателя. В итоге получается дикое, но не симпатичное нагромождение метафор, инверсия загоняет в угол прозу. Где следует добивающий удар аллитерацией. Захлёбывающийся монолог офисного страдальца – искусственен и вызывает в памяти только «Песнь Мальдорора» Лотреамона. Но если у француза горячечный бред приправлен самоиронией, то герой Орлова серьёзен и как бы трагичен. Да, он пытается «горько осмеять», но что-то попытка не впечатляет.

Заглавная же повесть – вещь удачная и не зря она вынесена в начало книги. О том, как жили/любили/торговали/убивали в девяностые написано немало. Напишут ещё. Но тут автор сумел поймать дух времени, дать интересный ракурс. Писатель пошёл на риск – подарив главному герою часть своей биографии. Фамилия его – Беркутов, он ленинградец/петербуржец, геолог по образованию и призванию. Риск автора – попасть или не попасть в зазор между честной выдумкой и матёрым нонфикшеном. Здесь у многих почему-то всегда возникает желание поймать автора. На том, что он или украсил, или утаил.

Эпоху назад Беркутов с друзьями пытался совместить работу в институте с хилым и любительским бизнесом. Порою приходится работать и руками. Нева парит, в подвалы, в которых трудятся интеллигенты, спускаются здоровые, но исторически обречённые братки. Разум побеждает. Длится любовь, которая настолько длинная, что уже превращается в судьбу. От неё можно сбежать, но это трудно. Можно и разбогатеть, но это поздно. Что-то по глупости ускользнуло. То, что физически не измеряется. Между главами – геологические вставки. Они как-то успокаивают. Когда читаешь о процессах, отсечки которых измеряются десятками тысяч лет, то это внушает. Масштаб оттеняет наши страдания, делая их приемлемыми и даже какими-то уютными. Несмотря на трагический финал, когда Беркутов убегает, скрывается от умирающей Марьи – повесть не оставляет ощущения обречённости и тоски. Пусть прозвучит банально, но герой не утратил чувств и его побег – попытка сохранить в сознании то, что было прекрасным и радостным в не самые прекрасные годы.

В рассказах Орлова, включенных в сборник, как правило, раскрывается образ петербургской девушки, женщины. Не по прописке, или, как сейчас говорят, месту регистрации, а по характеру. Если читая Фёдора Михайловича, можно посчитать его Настасью Филипповну плодом его слишком активного воображения, то в текстах Орлова показаны современные варианты девицы Барашковой. Мужчины здесь могут сделать лишь одно – закрыться на кухне съёмной квартиры и приготовить здоровый ужин состоявшегося холостяка. Но на то они и Настасьи Филипповны – отсидеться не судьба. Могут и подобрать жертву на вокзале, как в рассказе «Дарья». В прозе Орлова страдают преимущественно мужчины. Я не думаю, что это слишком далеко от реальности, как бы феминистки не изощрялись в описании своих гендерных мук.

Финальная повесть «Что-то из детства» – хороша. Но трудно испортить текст, в котором писатель рассказывает о своём «открытии мира». Хочется, чтобы она продолжилась, обросла деталями, укрупнилась, стала самостоятельной. В итоге следует сказать, что Орлов – писатель, идущий на эксперименты. Они не всегда удачны, что нормально и объяснительно. Писатель ищёт, что прекрасно.