Есть люди, которые вмещают в себя все бесконечные знания, накопленные человечеством, и безумные идеи, помысленные его самыми яркими умами. Алина Витухновская — такой человек.

Её сборник эссе и заметок обо всём на свете «Цивилизация хаоса» — прямое тому доказательство. Его тяжеловато читать подряд. Такую концентрированную дозу авторской желчной философии непросто поглощать дольше получаса. Приходится себя ограничивать, чтобы, заглянув в эту бездну, вовремя отвести взгляд и не пропасть там с потрохами.

На полке эта книга отлично встанет рядом с Чораном и Селином. По своей сути, это абсолютно те же давящие мысли острого ума разочарованного и ставшего циником героя.

Если честно Витухновскую хочется цитировать страницами целиком и с любого места. Её стиль — это намеренное смешение философии, психоанализа и эзотерики, изрядная доза ненависти ко всему человеческому и изысканная подача. Вот таким отъявленным образом и можно буквально в трёх предложениях описать всю историю мира и поставить ему диагноз.

«Есть такая форма трусости — бегство в смерть. Кажется, Россия здесь — геополитический пациент, в предчувствии мирового апокалипсиса взявшийся бряцать оружием в заведомо проигрышном сценарии. Такое поведение, как правило кончается комичным и позорным поражением. Особенно в случае, когда чаемый апокалипсис не наступает. Это и будет та самая «гибель империи», что в книгах описана. Классика жанра.»

И конечно, сама Алина никогда не забывает главное — о чём бы ни говорил человек, он всегда говорит о себе. Поэтому о чём бы ни говорила Витухновская в своих текстах — она всегда не забывает упоминать, анализировать и соотносить себя с этим миром. И читать это поистине вдохновляет.

Постановление

о саморазоблачении либерализма в России

г. Москва                                                                                                         20.03.2022

Я, литуполномоченный Петров, рассмотрев материалы книги Алина Витухновской «Цивилизация хаоса»,

                                          установил:

По заявлению номинатора «Цивилизации», контркультурной поэтессы Наташи Романовой, кого-то эта книга «сподвигнет к радикальным переменам», а у кого-то «вызовет отторжение, сопоставимое с физической тошнотой».

Меня этот сборник к переменам не сподвиг. Со вторым ощущением – сложнее. С одной стороны, идеи автора насквозь либеральны, и мне не близки. С другой, в премиальном списке было кое-что и похуже, много глупее, а «Цивилизацию хаоса» глупой книгой при всем желании не назовешь.

Это сборник философских размышлений, часть из них и впрямь может показаться интересными, даже убедительными: «Сойти с ума – это роскошь», «Креативность – антоним гениальности» и пр. Однако почему – «могут показаться» и «часть из них»? Витухновская – радикальный либерал, вот в чем дело. И как многие представители этого течения, жесткость своих утверждений она не сопровождает крепкой аргументацией.

Цой, как поэт, – пустое место, утверждает Алина. Подтверждение – текст действительно не очень сильной в поэтическом смысле песни «Печаль», где «дом стоит, свет горит». Но можно ли судить о поэзии в целом по одному произведению? Других песен у Цоя не было?

Летов. Этот – поэт хороший, однако – «курировавшийся властью проект … обманка, такой же, как Лимонов». Тут – вообще никаких подтверждений. Кто, кого и когда курировал? Почему – «обманка»? Причем тут Лимонов? Никаких пояснений.

Ольга Бузова по Витухновской – куда больший панк, чем Летов: «…самый настоящий, примитивно животный декаданс, диалектика массовости и безобразия … Ольга гениальна, может, сама этого не осознавая … это новый, гламурный, неосознанный панк …» Хорошо, предположим, скрепя сердцем. Гламурный панк. Но если проанализировать и тексты, и поведение Летова, можно увидеть – Егор играл не только на так называемом панковском поле, но на многих других. Панк – одна из его составляющих, он вышел за его границы, и заявление: «Оля – панк-рокер, а Летов – нет» сродни тявканью моськи на слона.

Повторюсь, отсутствие внятной аргументации – корневая проблема современных либералов. Он плохой, а мы лучше, потому что это так – типичная для них аксиома. Удивляет также, что Витухновская, нападая на своих идейных противников, берет в союзники фигуры, с объектами нападения несопоставимые. Критикуя Мишеля Уэльбека, например, она приводит цитату такого великого мыслителя, как … Денис Драгунский. «… просто, доступно, ясно, как в студенческой курсовой по политологии, которая целиком списана с какой-то левацкой брошюрки», – пишет писатель российский об одном из произведений писателя французского. Что тут сказать? Товарищи … Вернее, господа… Быть может, цитата Дениса Викторовича иронична и изысканна, но где Уэльбек и где Денис Викторович?

«Манифест неолиберализма европейского толка», читаем мы в аннотации, и с этим нельзя не согласиться. Ведь у сторонников либеральной идеи в постсоветской России было и есть множество «икон», а человек, который мог бы обобщить, проанализировать и честно изложить эту самую идею, отсутствовал. Была когда-то буйная Валерия Ильинична Новодворская. Но где она, Валерия Ильинична? Где ее «во всем виноваты коммуняки» и прочие истерики? Здесь, на страницах «Цивилизации хаоса».

 Алина Витухновская озвучила то, о чем либералы или не задумывались, или, напротив, благоразумно помалкивали: о безапелляционной ненависти ко всему «левацкому»; об однозначном преклонении перед всем западным; о том, что гламур – двигатель всего и вся, а те, кто против – козлы серые; о русско-советской «вторичности», и т.д. Истинная суть либерализма в России, наконец, обнажена официально, на бумаге. И за это автору нужно сказать «спасибо».

Принимая во внимание вышеизложенное и учитывая объем написанного,

                                Постановил:

1. Книгу «Цивилизация хаоса» можно назвать пристанищем, приютом, домом отдыха, санаторием либеральных (неолиберальных) идей.
2. С учетом последних событий, с не меньшим основанием, ее можно именовать и уютным их кладбищем.

Литуполномоченный                                                                                       Петров

Сразу чувствуешь симпатию к автору, который пишет:

«С некоторых пор я перестал интересоваться литературой. Я переключился на вполне конкретное дело. Сантехника, кровельные материалы, лекарства, прочее. В связи с чем, вероятно, я почувствовал, что есть и другая жизнь».

Всем нам следует брать пример с Анатолия Гаврилова. Думай долго, говори мало, печатай редко — чем не девиз для современного мыслителя?

Перед нами небольшой том заметок, размышлений, рассуждений о жизни, отсылающий к Элиану, Ларошфуко, Розанову и многим другим в перспективе веков. В книге есть черно-белые иллюстрации, напоминающие то ли следы птичьих лап на снегу, то ли японские иероглифы. Одним словом, прекрасное коллекционное издание, такую книгу приятно иметь в библиотеке — лучше с подписью автора. Можно перелистывать время от времени, читать с любого места, ощущая плотность языка, извилистость мысли, насыщенность образов автора, которого многие считают классиком минималистической прозы.

Подзаголовок — «Выбранные места из переписки со временем и пространством» — задают философский вектор размышлениям Гаврилова. Пространство в книге сквозное, время неопределенное, так как любая эпоха может дать повод для той сдержанной мизантропической тоски, которой пронизана каждая строчка.

«Ветеран перманентных локальных конфликтов стоит среди цветущих садов, слышит долетающие из оврага трели соловья, и ему радостно, что он еще слышит и видит, и у него с собой есть, и он выпивает, и закуривает, и долго сидит на какой-то лавочке, а потом уходит домой».

В каком овраге стоит тот ветеран — у древнеримской Мезии, под Полтавой или в городе Владимире, где — если верить Википедии, живет автор — не существенно. Вернее, существенно именно то, что овраг этот существует имманентно времени и пространству, и это ощущение вневременности происходящего — пожалуй, главная ценность этого текста.

«Купил куриные потроха, сейчас приготовлю, дальше не знаю. Евгений Попов интересуется, где я их достал. Я признался, что достал по блату.

Вечером пришел сосед с предложением стрелять власть имущих, оружие есть, я помог ему дойти до своей квартиры».

Наверное, придется согласиться, что текст Гаврилова — чтение не обязательное, не дающее каких-то осязаемых итогов в виде отложившегося в памяти сюжета или удовольствия от постмодернистской игры.

Но продравшись через дуболомно-актуальные, тенденциозные, ангажированные повесткой феминистские и гендер-флюидные опусы, начинаешь ценить достоинства герметичного труда Гаврилова, где главной точкой в координатах абсурда и малозначимых событий все же является человек — дышащий, живой, узнаваемый. Человек, а не функция, и не гвоздь в крышку гроба русской словесности, который изо всех сил заколачивают иные из авторов длинного списка.

Герой Гаврилова — человек мыслящий, человек тоскующий и взыскующий, зоркий и отстраненный, обиженный и (не) смирившийся. Отчасти — человек пьющий, так как выпивке посвящено немало наблюдений.

А вот: «Антон Павлович Чехов, например, не пил».

О книге Анатолия Гаврилова «Под навесами рынка Чайковского»

Я, житель Владимирской области, регулярно бывающий в её столице, не понаслышке знаком и с рынком Чайковского, и с иными локациями, упоминаемыми в книге Анатолия Гаврилова, как то: «пруд и утки голодные, а также церковь, СИЗО, военкомат, а дальше – Владимирский централ и ветер северный, а дальше – Суздаль и прочее» или церковь, «где когда-то венчался изгнанный из Москвы Герцен» (в этих цитатах речь идёт о разных, сколько я могу судить, церквях, но в каждой из них я периодически молюсь; уток кормил, в СИЗО и централе, слава богу, не сидел, хотя неоднократно блуждал рядом, из военкомата призывался, в Суздале ел палишку).

Кроме того, я, житель Владимирской области, регулярно бывающий в её столице, с детства слышал о том, что у нас имеется талантливый земляк, который трудится почтальоном, а в свободное от работы время пишет, что твой Чехов, – коротко и ёмко (к слову, именно поэтому открытием для меня стала фраза Гаврилова из «…рынка Чайковского» об Антоне Павловиче: «Его творчество никогда мне не нравилось»).

Плюс к этому я, гражданин, коего добрые люди иногда называют критиком, хотя, если уж на то пошло, я бы желал именоваться литератором широкого профиля (в конце концов, станочником широкого профиля я уже был на, кстати говоря, знаменитом владимирском предприятии «Точмаш»), если и хочу приблизиться к какому-то эталону в области рецензирования, то, безусловно, к эталону, представленному трудами так называемого (сам придумал) ТДК: Топорова – Данилкина – Колобродова, где Виктор Топоров – основатель, с позволения сказать, школы.

Так вот Виктор Топоров писал в своё время, что Анатолий Гаврилов – «прозаик исключительного, прямо-таки невероятного таланта» и что тот ни в чём, на его взгляд, не уступает Василию Шукшину, «пусть и претерпевая поражение от» Андрея Платонова, «но поражение почётное».

Конечно, подобное нельзя заключить по прочтении книги «Под навесами рынка Чайковского», ибо она – не роман, не повесть, не сборник рассказов, но, по сути, дневник писателя, причём не обладающий общественно-политическим прицелом, как это было у Достоевского, а, скорее, относящийся к разряду медитативно-депрессивного самоанализа (не без наличия, впрочем, юмора, как это было у ещё одного моего земляка Венедикта Ерофеева).

Отчасти «…рынок Чайковского» – это «записки сумасшедшего» (гоголевского или толстовского разлива, к слову, неясно), точнее – записки (исходя из фактов, изложенных в «…рынке Чайковского») потерявшего работу почтальона, которому идёт восьмой десяток лет, у которого умерла жена и который потихоньку (или не очень) спивается, но это лишь отчасти.

Возвращаясь к оценке АГ (кстати, внешний гавриловский минимализм и даже примитивизм с внутренним интеллектуально-чувственным, извините, начёсом мне гораздо симпатичнее его противоположности, к коей я отношу, например, технически почти или даже не почти безупречно сделанный роман Вячеслава Ставецкого «Жизнь А. Г.») Топоровым, хочу поделиться ассоциативным, что ли, рядом, который кажется мне любопытным.

Итак, Топоров писал в 2011 году о сборнике прозы Анатолия Гаврилова «Вопль вперёдсмотрящего», вышедшем в серии «Уроки русского» (издательство «КоЛибри»), при этом с 2017 года программу «Уроки русского» (телеканал «НТВ») ведёт Захар Прилепин, при этом в «…рынке Чайковского» ЗП хоть и единожды, но  упоминается: «Сказал Эдуарду Русакову, что собираюсь в Донецк навестить родственников, он ответил, что вряд ли стоит, ты же не Прилепин», при этом с именем ЗП (хоть из-за прямого отношения обоих к партии «Другая Россия» [НБП], хоть из-за всяческого рекламирования первым творчества второго, хоть из-за их конфликта, инициированного вторым незадолго до собственной кончины) связано имя Эдуарда Лимонова, с которым у Анатолия Гаврилова наблюдаются странные сближения: от заметного желания быть в любом вопросе оригинальным (иногда это доходит до комичного, подобно тому, как это случилось в рассказе Леонида Андреева «Оригинальный человек», где персонаж Котельников женился на негритянке, которую терпеть не мог, исключительно для того, чтобы прослыть оригиналом) до вполне конкретных рифм в желаниях (ср. цитату из «…рынка Чайковского»: «Хочется сделать что-нибудь из металла, что-то полезное и красивое» и из поздней лимоновской «Монголии»: «Металлического хочется. Хоть оцинкованный лист в эту книгу вставляй»).

Я не знаком с Анатолием Гавриловым, хотя знаком с людьми, которые с ним общаются (-лись), но через его тексты, наполненные не скучным кондово-краеведческим, а живым, деятельным, я бы сказал, владимирским воздухом, я люблю его и сострадаю ему (его лирическому герою).

Я ведь почти всех людей люблю. Ну, как люблю… Терплю. В смысле, кое-как могу находиться рядом, чтобы не начать орать. Ну или ору, но не очень громко. Но матом. Матом ору. Но любя.

А тут эта книга. «Под навесами рынка Чайковского». Это такое напоминание, что каждый человек прекрасен. Или что просто человек прекрасен. Типа: «Ну ты, не борзей тут. Ты тут не один». И благодаришь Создателя за то, как он здорово всё устроил и после плачешь. Потому что нельзя просто так говорить с Богом и при этом не плакать.

Эту книгу надо обязательно подать на премию НОС и премию Андрея Белого. Когда Книга получит заслуженное первое место, эти премии надо наконец закрыть к едреням и уже больше о них не вспоминать, потому что больше всё равно никто ничего не напишет и не скажет самостоятельного. Всё будет повторением уже сказанного, написанного и только лишь помысленного Анатолием Гавриловым. Мысли Гаврилова прекрасны. Он мыслит одновременно за нас всех, когда мы ещё не можем мыслить, а только мелко так думаем: «суп или сразу стописят?».

Например, если содержимое Книги переписать в столбик и без знаков препинания, назвать верлибром, то будет модно. Можно отправить на премию Драгомощенко. Если не дадут премию Драгомощенко, то они там все козлы и это самое слово, за которое теперь в фейсбуке банят на 29 дней.

Странице на сороковой я понял, что для того чтобы написать рецензию можно дальше не читать. Потом я ещё понял, что те, кто пишут рецензии, они так и делают, потому что они не любят читать, скорее всего не любят людей (тут я их смутно понимаю) и не любят нашу прекрасную Родину. А вот здесь есть повод для разговора на повышенных тонах. Собственно почему так должен поступать я? Мне, в конце концов, нравится это всё. Мне в этом тексте уютно. Я читаю и читаю, и читаю. Словно это я писал. Или это писал Горчев, или Голубенцев, или Слава Харченко. Это из условных молодых. Безусловных молодых, работающих в таком стиле, я не читаю. Нахрен (нас попросили не ругаться) они мне сдались со своей третьей производной. Кстати, Харченко пишет иначе, у него градус трагизма не тот, потому что Харченко — писатель гуманист. И в стране моей мне тоже уютно, хотя и погано, особенно под утро. Но это вряд ли зависит от страны. Просто я старею и вина в том лично Джейн Псаки. Она с некоторых пор перестала писать мне и звонить. Она не хочет тратить свою молодость на звонки женатому мужчине. И это правильно. Это я понимаю. Мы вступаем в новую холодную войну и теперь не до шуток и, может быть, даже не до литературы.

Теперь нужен чёрный квадрат. Чёрный квадрат Гаврилова. Нужна Граница (это не опечатка, это с прописной), за которой уже нет литературы, а только чёрная черень ежедневной черноты. Оттуда никто не возвращался. Саша Соколов остался там. И его не спасли даже горные лыжи, трезвость и белый снег Вермонта. Но это ещё был пресловутый СМОГ. Там пили портвейн и курили экологически чистую траву. Мамлеев, кстати, ходил по периметру, корчил гримасы, но так и не решился переступить порог. Только открывал дверь и запускал читателей. Они уходили куда-то туда. Не стоит заботится об их судьбах. Их там схарчили инфернальные сущности больного сознания «Мастера».

Так писал Дима Горчев и умер. Дима Горчев умер на крыльце своего дома в Гостилово, деревни в Невельском районе Псковской губернии. Горчев проснулся ночью от того, что ему стало мокро. А стало мокро ему, не потому что Дима обоссался по пьяне, как тут половина из вас подумала, а потому что у него горлом пошла кровь. Это называется внутреннее кровотечение. А причина да, цирроз. Дима вышел на крыльцо, закурил и истёк кровью. И был положен в псковскую землю, будучи номинально гражданином Казахстана. Сейчас это была бы «актуалочка». Поторопился. А всё потому что «тот парень наверху» слишком много говорит про духовность и русский мир, но ему уже никто не верит.  Прочтите эту книгу и всё станет ясно.

Так, кстати, писал Игорь Голубенцев. Ему бы тоже умереть как Горчеву и Цою, чтобы остаться в вечности, но он, хвала Небесам, не решился, а потом вовсе забросил литературу, отучился вдруг в интернатуре медицинского ВУЗа и теперь работает психиатром, лечит нас всех, выписывает таблетки. Мы пьём курсами. Но это бесполезно. Мы это знаем, доктор Голубенцев знает, однако так спокойнее нашим жёнам.

Дивизионизм — то что я люблю во французской живописи. Это стиль ещё называется пуантилизм. Суть в оптическом перемешивании чистых красок. Накидал точек чистыми красками, отошёл а они перемешались. Так и Анатолий Гаврилов. Накидал, отошли, постояли, пошли в магазин, выпили. Постояли. Показалось мало, опять сходили. ОНО! Сёра!

Сёра был пьющим человеком. Они все были пьющими людьми, особенно Синьяк. Человек с фамилией Синьяк не имеет право оставаться трезвым. А Писсарро. Что можно подумать, произнося «писсарро»? Да. Анатолий Гаврилов теперь литературный дивизионист. Ему просто реально повезло с фамилией. В России Гавриловых особо не просклоняешь. Как он пишет прозу, так делаются стихи — из таланта и лени. Это русская поэзия, вечная болдинская осень, иногда переходящая в зиму и обратно. Проклясть бы это единожды и не возвращаться, но каждый хренов (нас попросили не выражаться) февраль тысячи как бы интеллигентных людей вспоминают про чернила и слёзы. Редкостная пошлятина. У Гаврилова пошлости нет. Тут всё очень эстетски. Гаврилов был мастером и  даже в таком изводе мастером остался.

Кстати, о Пастернаке. В Переделкино вообще теперь всё не так и уже никогда не будет так. Так теперь Абрамович и смузи. И это не самое плохое, что могло с тем местом случиться: аттракционы «писатели в интерьере» и «писатели на пленере». Да, пошлость. И что? Треть текстов длинного списка Нацбеста — аккуратная пошлость. Но мы ничего. Мы перетерпим. Мы с Анатолием Гавриловым как-то переживём. Он у себя, во Владимире с «русской валютой», я у себя, в Кронштадте с «русской валютой».

В качестве резюме:

«Под навесами рынка Чайковского» — это очень талантливо и совершенно необязательно к прочтению. Или обязательно… Я точно куплю себе эту книжку. Пусть стоит на полке. Иногда я буду по ней гадать. Результат заранее известен. Лучшее гадание — гадание с известным результатом. Спасибо. Всех люблю, но путаю.

Теперь несколько требующих прочтения цитат из книги:

«Зима, простужен, на улицу не выпускают. У меня много книг. Я много читаю, в основном русские народные сказки. Рядом в лесу живет одинокий волк. Иногда он приходит ко мне поесть и погреться, мы играем с ним в шахматы, а потом он снова уходит в лес».

«У парадного уже стояли, духовой оркестр исполнял прелюдии Баха, прелюдии кончились, директор поздравил всех с первым сентября и сказал, что осенью всегда хочется чего-то необыкновенного, процитировал Пушкина, расстрелял оркестр и уединился, некоторое время он ничего не делал, а потом лег спать».

«Минус пять, поехал в Суздаль по поводу работы, там сказали, что уже взяли, поехал в Юрьев, там уже тоже взяли, поехал в Боголюбово, там женщина вдруг замахала руками и сказала, что мне лучше быстро уйти, так как ее муж только что вернулся из тюрьмы».

«Погода сегодня— лужи замерзли. С яблони упало очередное яблоко. Пасмурно, холодно, ветер. Ни с кем не встречался. Никому не угрожал, и никто не угрожал. Никто ничего не предлагал, равно как и я. Прогулялся в сторону СИЗО и церкви, и вернулся домой, и лег спать, а что еще делать. Прости, отец. Тебя уже нет. Я помню все свои прегрешения. Надеюсь на понимание и прощение».

«Сегодня опять пришел сосед с предложением стрелять власть имущих, я снова помог ему дойти домой».

«Ночью пошли воровать, от страха дрожал и смеялся, поэтому ничего не украл. Анализируя события сегодняшнего дня, я прихожу к мысли, что лучше спать».

«Однажды в Мариуполе, будучи сторожем персикового сада, я сидел с ружьем, ночью меня вдруг кто-то обнял и некоторое время держал, а потом отпустил, и я выстрелил в небо».  А вот это уже формат светской молитвы. Я, когда прочёл, то заплакал. И плачу до сих пор. И буду плакать.

Трудно писать о том, что подаётся как нечто необычное, но при этом лишено какого бы то ни было смысла. Так и с новой книгой Анатолия Гаврилова — «Под навесами рынка Чайковского».

Творческий метод этого писателя легко выявляется через его же миниатюру:

«Хочется сделать что-нибудь из металла, что-то полезное и красивое, и я сделал из желтой жести заколку для волос, и она была похожа на золотую, и я подарил ее N и сказал, что она золотая, и она сначала поверила, а потом обиделась, но мы продолжали встречаться, а потом поженились. В процессе дальнейшей жизни я продолжал и продолжаю выдавать жесть за золото, и что-то изменить уже вряд ли возможно».

Выдавать жесть за золото — именно на это заточено писательское перо.

Минимализм, с которым работает Гаврилов, сам по себе сложен. Есть несколько путей для писания подобных текстов — балансирование между поэзией и прозой, неожиданные перескоки от обыденности к абсурдности и, наконец, просто маленькие истории. Гаврилов же пытается угнаться сразу за тремя зайцами. Как известно, за двумя-то не угнаться, но писатель, наверное, думает, что с тремя — поможет абсурдность ситуации. Что ж, могу сказать: не помогает.

«Я долго молчал, потом заговорил, сейчас меня не остановишь…» — может быть, дело в этом? А может быть, в том, что минимализмом сегодня никого не удивишь. Уже несколько человек на серьёзном уровне выработали свой стиль и заработали славу.

Виталий Пуханов с историями про одного мальчика, одну девочку, добрых и злых волшебников — звезда литературного интернета (этот небесный объект давно морально умер, но его свет и сияние ещё долго будут до нас доходить). У него балансирование между обыденностью и абсурдностью.

Михаил Бару — даром, что без книг (или я их просто не видел), — всякий раз поражает своими публикациями в толстых журналах.  У него балансирование между поэзией и прозой.

У журнала «Октябрь» был такой проект — рассказ с ладонь. Тоже своеобразный минимализм. И тут уже — маленькие истории.

Если покопаться, можно найти ещё что-нибудь.

Само собой, Гаврилов и старше, и давно уже пишет, и имеет ряд поклонников (а то и учеников). Но лично для меня всё это не срабатывает. Я не понимаю, зачем мне читать его книги?

Иной раз захожу в «Фаланстер» и беру, почти не глядя, что-нибудь с поэтической полки. Как-то попалась книга «Таким, значит, образом» Анатолия Гаврилова. Наугад открыл страницу, а там такое стихотворение:

Жена уехала на дачу.

Так ей лучше, чем дома.

А мне лучше, когда её нет.

Женился на ней из-за её угроз повеситься.

А также из-за квартиры и дачи.

Позвонил ей — молчит.

Позвонил ей ещё — молчит.

Может, наконец-то повесилась?

Поехал.

Повесилась.

Чудесно же! Есть в этом какое-то очарование. Да и та же абсурдность, но уже чернушная.

Купил книгу. Еду домой. Прочитываю за пару перегонов метро. Ерунда. Вот ровно одно стихотворение — и всё. Остальное — не стоит слов.

Так и с книгой «Под навесами рынка Чайковского». Ну, встретиться какой-нибудь более-менее любопытный абзац. И что дальше? Что делать с такой прозой? Время убивать? Для этого можно почитать того же Пуханова. Эстетическое удовольствие получить? Не выходит.

Но, впрочем, можно закончить ещё одной цитатой из Гаврилова:

«Не стоит жаловаться на то, чего нет».

Книга «под навесами рынка Чайковского» всем хороша — и серия интересная, и издательство уважаемое, и автор нерядовой, и даже картинки есть. Но есть один момент, который все портит. Притом настолько, что уже не хочется открывать книгу. Это предисловие Евгения Попова, которое перекочевало в сборник из «Нового мира». Евгений Попов очень любит помогать друзьям и высказывать свое фе всем остальным — этим узколобым, бездарным представителям литературной среды, которые продвигают и награждают своих приятелей в «узких литературных кругах», а подлинный талант не замечают. Всяк кулик хвалит свое болото, но Попов делает это с усердием, достойным В. Чекунова. Он забывает о том, что предисловие должно быть обращено к читателю, а не к пишущей братии из Фейсбука, и что его задача — дать ключ к пониманию книги, настроить аудиторию на положительное восприятие текста. Заканчивается предисловие поистине великолепным пассажем:

«Ведь художественная литература — не «проблемы», не «идеи», а слова, и кажущаяся простота прозы Гаврилова обеспечена тем, что ему изначально было дано уникальное умение поместить любое, иногда первое попавшееся слово в то место текста, где этому слову и надлежит быть, отчего и возникает этот почти стереоскопический эффект узнавания. Читайте, учитесь…»

Уважаемый Евгений Анатольевич, если литература — это слова, то ярчайшими шедеврами современной литературы являются словари Лопатина, Ефремовой, Ожегова и Шведовой, Тихонова, Кузнецовой, а словарь Даля — бесценный литературный памятник прошлого. А уникальное умение поместить слово в то место текста, где ему надлежит быть, есть у каждого хорошего редактора. При том обилии блогов, которые мы имеем счастье читать сейчас, ценность приобретает не жонглирование словами и не «узнавание», а наличие актуальной проблематики, новизны идей, содержания. «Узнаванием» мы уже насладились благодаря недавней книге Пелевина-старшего, а «учиться» хочется чему-то новому и необычному.

Книга представляет собой сборник зарисовок и рассуждений, иногда интересных и оригинальных, иногда не очень. В целом это приятное чтение, ощущается легкая светлая тоска по молодости, по ушедшей советской эпохе. Пересказывать содержание при отсутствии сквозного сюжета и анализировать текст при отсутствии единого текста не имеет смысла, приведу несколько фрагментов:

«Нужно учить русскую народную речь. В связи с чем нахожусь под навесами рынка имени Чайковского. Были Артур, Герман, Павел, другие. Чайковский никогда не бывал во Владимире, но памятник ему стоит. Он дружил с Танеевым. Памятник Танееву стоит уфилармонии. Но мы отвлеклись. Итак, мы под навесами рынка Чайковского. Ночь, кто-то играет внарды, кто-то— в домино. Кто-то пьет пиво, кто-то водку. Всё нормально. Спокойной ночи».

«— Чем занимаешься?

— Работаю на ударных. Барабаны. Пока что дома. Возможны приглашения впрестижные груп

пы. Бью днем иночью.

— Как соседи?

— Обыватели всегда недовольны, им бы спать, жрать и прочее».

«1987 год, дом отдыха театральных деятелей

«Братцево», осень, вечер, двое сидят за столом, водка, селедка, говорят про театр, литературу, музыку. Центр окружности не принадлежит окружности. Окружность не принадлежит центру. Усилить ум. Жернова работают, а муки нет. Впрочем, ничего нового».

«Твои воспоминания никому не нужны, разве что тебе, да и то сомнительно. Жили хорошо, но лучше не вспоминать»

«Авторский вечер в большом зале консерватории имени Чайковского. Музыка друга юности, композитора N. Его жизнь ушла на борьбу за квартиру, на борьбу стривиальностью, прочим. Его музыка всегда вызывала во мне отвращение. Я никогда не говорил ему об этом. После его музыки в большом зале консерватории имени Чайковского ясказал, что был потрясен, и обнял его. Апотом было застолье вего новой квартире, ия провозглашал тосты в честь моего друга, а потом все разошлись, а мы прогулялись по зимней ночной Москве, а потом вернулись домой»

При всем уважении к друзьям я не смогу сказать, что потрясен этой книгой. Ведь литературная критика – это не хвалебные слова, которые ввернули в нужном месте, а непредвзятое высказывание о прочитанном.