Рассказчик аттестует свое произведение как «странный роман». С определением «роман» не позволяет согласиться объем произведения — 5,9 авторского листа, 143 вордовские страницы. Что касается содержания — вернее будет сказать, что перед нами нечто среднее между политическим памфлетом, философским трактатом и потоком сознания. И это действительно «странно».

Правда, сюжет в книге тоже имеется и даже поддается пересказу. Рассказчик едет на свою малую родину в деревню Холочье. От деревни осталось два дома — после Чернобыльской катастрофы жители были эвакуированы. В одном из домов рассказчик находит Алексея, товарища детства, который вернулся всем назло, не боится радиации и продолжает вести хозяйство. Какое-то время товарищи проводят вместе, вспоминают былое, ругают власть. По выходным их навещает Аня — дочка умершей подруги (несбывшейся подростковой любви нашего рассказчика). Вскоре Алексей в знак протеста против существующего режима сводит счеты с жизнью. С юной Аней у рассказчика возникают нежные отношения, продолжение которых невозможно. Герой чувствует себя утомленным жизнью, да и за Аней ухлестывает местный кагебешник, с которым шутки плохи.

Итак, у нас есть ряд событий, и нельзя сказать, что завязка произведения непродуктивна. Путешествие к истокам, к родному пепелищу — тема хоть и не новая, но серьезная, из нее можно черпать и черпать. Но тут вопрос состоит в том, как писатель подходит к теме, как он ее поворачивает, что из этой темы вырастает. Классический вариант сюжета мы можем наблюдать, например, в рассказе Василия Белова «За тремя волоками»: герой спустя много лет едет как будто домой, он волнуется, по дороге встречается со своим прошлым (тоже с несбывшейся любовью), и вот конечный пункт путешествия — деревня Каравайка, которой, оказывается, «больше не было на земле»: сгнивший опечек и обломки ткацкого стана.

Чернобыльская тема могла бы дать подобному сюжету новое измерение: здесь речь идет не о постепенном и естественном вымирании русской деревни, а о катастрофе. Есть где развернуться писателю, тем более если материал знаком, если основа автобиографическая.

Однако все потенциально продуктивные сюжетные ходы у Владимира Сотникова настолько плотно забаррикадированы авторскими рефлексиями, что всякое движение оказывается бессмысленным. Если мы зададимся вопросом «О чем текст», ответ придется искать именно в авторских рассуждениях, а не в событийной канве. Сам сюжет не задает единого направления. Перед нами история о Чернобыле? Нет. Об оппозиции? Тоже нет. О любви? Едва-едва успела начаться…

Темы вроде и намечены, озвучены, но они — лишь отправная точка для запуска авторского потока сознания. Потока, который читателя обескураживает и парализует. На каждое микрособытие приходится несколько абзацев длинных абстрактных размышлений о жизни, о высоком, об ангелах, о Боге, о каких-то тонких мирах. О «бесконечном времени», «невидимых покровах», «бездонных пропастях», «вечностях и безграничностях».

И всю эту теорию никак не получается наложить на практику, потому что рассказчик не вводит читателя в контекст своей жизни. Кто он, кем работает или работал, сколько ему лет, есть ли у него семья — нам исходно неизвестно. Произведение начинается с участия в митинге оппозиционеров, и вскоре рассказчик уже устремляется в родное Холочье. Далее из текста (где-то начиная с середины) нам удастся изъять какие-то сведения, но уж больно скудные: рассказчик — пенсионер, писатель, однажды ходил в море с экспедицией, его семья уехала в Германию. Всё! Ну, еще плюс-минус какие-то эпизоды из детских воспоминаний, которым предаются то и дело рассказчик и друг его Алексей.

В чем основная проблема героя — установить невозможно. Как и Алексей, он периодически размышляет о самоубийстве. Но в чем беда? Так ли его душит страшный режим, что он ищет убежища? Или с семьей какие-то неполадки, он бежит от одиночества? Или жизнь в целом не сложилась?

Проблема героя не раскрыта, зато всё яснее становится проблема автора. Автор пишет исключительно для себя — нечто в духе дневника, записок, мемуаров. Да, текст получается вполне литературный, и даже не сказать, что стиль тяжел — читается всё это легко. Но вот содержание! Содержание подобного опуса может быть интересно либо самому автору, либо узкому кругу близких людей. Кому-нибудь вроде юной Ани, которая видит в говорящем Писателя и усердно внимает.

Из подобных духовных исканий, конечно, мог бы вырасти и философский трактат — для более широкой аудитории. Однако в этом случае мы бы ждали от автора какой-то новизны, переосмысления опыта уже высказавшихся мыслителей. Но увы. Автор увлечен рассуждениями о том, что Бог есть и существуют ангелы, душа, загробная жизнь и возмездие… Кажется, подобные идеи люди порождали уже в древности. Стоило ли труда излагать читателю подобные «открытия»?

Таким образом, подобный «роман», без четкой темы, но до краев наполненный высокопарными рассуждениями о высоких материях, навряд ли обретет свою аудиторию. Любителю современной прозы, ожидающему крепкого сюжета, будут мешать все эти «озарения». Оппозиционеру не хватит анализа политической ситуации. Философ просто отмахнется. Возможно, читатель этой книги — человек верующий, которому любопытно сравнить свой духовный опыт с духовным опытом другого человека? Но в этой сфере, я думаю, среди авторов тоже уже своя иерархия и конкуренция. И не так-то просто туда пробиться, вооружившись только новой терминологией (непонятное слово «Она» вместо «душа»).

Конечно, автор не должен подстраиваться под вкусы публики. Автор должен самовыражаться, а о целевой аудитории будут думать редактор, издатель и пиар-менеджер. Но что поделать: один писатель выскажется — и к плодам его размышлений стекаются тысячи читателей. А другой самовыразится — и читатель только руками разведет: о чем это? зачем это? в чем пафос?

Печально, но ничего не поделаешь: писателей, способных создавать связный текст, всё больше и больше. Литературностью читателя уже давно не удивить. Абстрактные рассуждения — явно не то, чего ждут наши современники от отечественной прозы.

Эта «Она» Сотникова потрясла меня до глубины собственной души. Ну, да, «Оной» он именует душу, и даже время от времени предоставляет ей слово, в лучших традициях раздвоения личности. Про раздвоение личности говорится так: «…с помощью Леши я приобрел тот опыт двойничества, которым пользовался потом для своего писательства», в тексте: раздвоение на Ивана, это писатель, аlter ego автора, и Ону, ну, и еще – на Лешу (то есть, уже растроение личности), единственного обитателя Холочья, села в Белоруссии, откуда после Чернобыля  выселили жителей, и куда отправился писатель. Иван и Алексей впрямь похожи, как сиамские близнецы, и говорят одинаково – высокопарно и тенденциозно, то и дело рассуждая о «моральных уродах». Писатель бежит из Москвы, где ходил на митинги, – в Холочье, на родину, потому что: «Эти самозванцы захватили власть и диктуют всем, как жить, и потихоньку превращают всех в свое подобие. Сами они лживые и всех сделали лживыми или, по крайней мере, молчащими. Сами уродливые морально и всех такими хотят сделать»,  и еще цитата: «Я вспомнил свой побег из Москвы, оставление мира лжи с целью нарушить его равновесие своим исчезновением». Да уж, нарушить равновесие мира своим исчезновением… Но это еще что, наш писатель ой, какой не простой человек, неземной прямо, вот и «мысли (у него) – ангелы, не принадлежащие видимому миру», «сейчас я думал как хозяин своим мыслям и словам. Как ребенок или как Христос в пустыне»… Да, да, он такой наш писатель – ничтоже сумняшеся сравнивает себя с богом, и вообще, кто не знал, у него «райское происхождение»…  Так что то, что он, покидая Москву, «усмехнулся – ну совсем как Лермонтов перед отъездом на Кавказ», это просто цветочки, незабудочки.

А вторая голова, житель Холочья, Алексей, вообще собирается после смерти устроить «моральным уродам» (это словосочетание в тексте употребляется раз десять)страшный суд, и готов взять на себя обязанности Пантократора. Если не верите, то вот: «…да ведь я их там ждать буду! Приготовлю там все для встречи. Вот в чем наказание, в чем суд, в чем их страх будет вечный. Мы их там встретим, если здесь не умеем вразумить и победить. Еще как встретим! Ух как я все приготовлю. Милости просим!»

А кто эти «моральные уроды», которых встретит на том свете Алексей? Ну, понятное дело – это кремлевские («я вспомнил, от чего убежал — все лица, которые видел в телевизоре, особенно лицо их главнокомандующего, восседающего в Кремле…»), белорусский «директор совхоза на всю страну», ФСБшники да КГБшники,  ну, и все, кто не выходил на протестные митинги. Вот диалог между двумя сиамскими головами:  

«…Народу может только повезти на того, кто им управляет. На Наполеона с его кодексом, на американских отцов-основателей, на других великих людей. У нас их не было никогда. Только моральные уроды.

– А Петр Первый…

– Ты лучше молчи. Еще Ивана Грозного вспомни».

Аlter ego автора не только Лермонтова поминает всуе, у него всегда наготове «Доктор Живаго», «Дар» Набокова, «Мартин Иден», Толстой, Достоевский, Данте, которых он с важным видом достает из колоды и сует под нос несчастному читателю, которому уже тошно от высокопарных слов, слипшихся в комок, от многочисленных инверсий:  «…Он думал, они будут ему благодарны за то, что не тронул их» (митингующий старик-генерал осуждающе говорит о Ельцине, который не посмел разрушить армию),  «Нет в природе злого умысла, только в живом сознании  появляется он!» (101-е наблюдение за муравьями), «Сын их приезжает ли сюда?».

Когда автор (изредка) забывая о себе любимом, заводит рассказ о других – повесть, встряхнувшись, как дрессированная болонка, которой скомандовали «умри!», оживает, впрочем, и тут не обходится без высоких слов: «Самусь как миф, стояние у моста как героический эпос с плачем женщины, Олег-фаталист и бедная Лиза — какие странные затухающие вспышки бесконечно далекого времени!»   

И текст сконструирован таким образом, что всюду, куда ни кинь взгляд, – натыкаешься на КГБ (в Белоруссии до сих пор КГБ). От ФСБ (автор уверяет, что ФСБ назвали так, чтобы было похоже на ФБР) писатель  сбежал в Холочье, но и тут до него добрались! Алексей, вторая голова сиамских близнецов, решил  ускорить процесс будущего суда над «моральными уродами» и одновременно досадить комитету: облиться бензином на ступеньках КГБ и поджечься! Однако поскользнулся, треснулся башкой о ступеньку – и отправился на небеса. Если автор рассчитывал, что читатель в этом месте зарыдает, то он фатально ошибся – читатель расхохотался: ну, нельзя же чтобы в сюжете отовсюду торчала рука КГБ! Так это еще не все с КГБизмом: писатель увлекся дочкой своей первой любви, а одноклассник этой Ани служит… та-да-дам! в КГБ, и злобно-ревниво решил арестовать засевшего в Холочье писаку; девушке прямо из бани пришлось отправиться с комитетчиком, чтобы спасти намечавшегося возлюбленного, и он принял это как должное. Ну, наверное, это такое изобретение, новый прием: КГБ – как «бог Шива из машины»…

В одном из рассказов про Холочье, автор не без сострадания рассказывает о Холуе: «Напротив жил их сын. В войну он был полицаем. Тогда ему еще не исполнилось восемнадцати, наши не призвали, в партизаны не ушел, и немцы его, как и еще нескольких оставшихся в деревне молодых парней, сделали полицаем. После войны он отсидел свой срок и вернулся. Холуй – стали его звать. Кличка так пристала, что заменила и фамилию, и имя – только Холуй». А вот цитата из разговора с митингующим генералом, в начале повести: «…Вы знаете, что еще в двадцать седьмом году люди ходили на демонстрации против Сталина? И что с ними стало через год-два? Сейчас к тому же идет. Остались только они, хозяева жизни. А мы на митинги ходим. А скоро и на них не пустят.

Я все это знал и сам. Волга впадает в Каспийское море. Никогда бы не подумал, что эта фраза станет для меня синонимом безысходности».

Волга-матушка впадает в Каспийское море, а Vater Rhein в Северное море: нашего писателя в Германии, – где всё всегда просто отлично с правителями, никаких «моральных уродов», только ангелы во плоти,  –дожидается жена с детьми. Видимо, вместе с переводом оной «Оны» на немецкий язык…

Нигде не нашел издательской марки. Между тем, и на этом настаивает номинатор Ольга Аминова, роман (хорошо-хорошо, роман, хотя повесть, конечно) Владимира Сотникова «Она» (ударение на первом слоге) действительно издан в 2020 г. – что ж, так бывает, когда издатель в силу разных (подчас репутационных) причин желает сохранить инкогнито. Собственно, дата издания нужна номинатору, чтобы со значением объявить – написалась-то «Она» в 2019-м, за год до белорусских протестов, и сегодня обрела все технические характеристики пророчества, а пророчествам издательский лейбл не нужен.

На этом странности только начинаются: «Она» — причудливый жанровый микс из сентиментального путешествия и эсхатологического краеведения. Усиливает ностальгический трип «сталкерская» нота – герой возвращается в местность детства и юности, жители которой выселены после чернобыльской аварии. Тон задают фрагменты политической публицистики, облитые горечью и злостью, по отношению к двум «плешивым царям» – России и Белоруссии. Равно как «моральным уродам», их приспешникам, КГБшникам и омоновцам; впрочем, «согласному» народу тоже, пусть приглушенно, но от автора прилетает.

Наличествует, разумеется, философствование с библейскими аллюзиями (содержательно и интонационно довольно беспомощное), равно как мистические диалоги с собственной душой – она-то и есть Она (ударение на первом слоге). Фишка с подбором экзотических имен не нова, вот две цитаты:

« — Как твое имя?

– Клотильда. Нет, я тебе скажу по секрету, что меня зовут Настей. Это только мне здесь дали имя Клотильда. Потому что мое имя такое некрасивое… Настя, Настасья, точно кухарка.

– Настя? – переспросил он задумчиво и осторожно поцеловал ее в грудь. – Нет, это хорошо. На-стя, – повторил он медленно.

– Ну вот, что хорошего? Вот хорошие имена, например, Мальвина, Ванда, Женя, а, вот еще Ирма…» (Александр Куприн, «Штабс-капитан Рыбников»).

«Тот представлял новый альбом «Душечка», названный так по песенному обращению к собственной душечке, Психее, Псише. Душечка вызывала у Псиша чрезвычайно теплые чувства. Он по-розановски предлагал ей: «Гуляй, славненькая, гуляй, тепленькая!» – после чего повторял то же самое на идише, а в конце обращался уже к «божечке», прося «потерпеть немножечки». (Дмитрий Быков, «ЖД»).

У Владимира Сотникова, надо сказать, и Она (ударение на первом слоге) ведет себя странно: то появляется (редко) в качестве повествовательницы и высокомерно-ласково говорит о своем физическом носителе. То сам носитель вспоминает о ней, то надолго забывает, то догадывается, что Она (ударение на первом слоге) принимает облик прекрасных девушек – Ани, дочери умершей первой любви героя, тоже Ани. А еще лучше – украинской пограничницы в финале:

«На границе с Украиной девушка в форме взглянула на меня, сверяя с фотографией в паспорте. Улыбнулась:

— Надолго едете?

— Пока не знаю.

— А потом? Обратно? В Москву?

— Нет, в Германию.

— А потом? Ой, простите, это уже меня не касается.

— Ну что вы. Я просто и сам не знаю, что будет потом. 

— Никто не знает. Что ж, добро пожаловать!»

Разительный контраст с русскими и белорусскими служивыми, «моральными уродами», ну так ведь «это другое», да.

Кстати, касаемо «политических» эпизодов (Немцов-мост, протестные митинги) привлек мое внимание следующий. Героя винтят омоновцы (на которых он сам поднаехал), и его выручает солидный пожилой господин, демонстрацией удостоверения – чисто в ментовском сериале канала НТВ. Герой опознает в спасителе экс-генерала КГБ и народного депутата СССР, члена Межрегиональной депутатской группы, некоего Вадима Викторовича. Уникальность обоих статусов, точнее их соединение в одном лице, безошибочно выдает единственного прототипа – Олега Даниловича Калугина, громко заклейменного нынешним президентом России в качестве «предателя», и давно проживающего в США, штат Мериленд.

Так вот, если мы представим, что Калугин, заочно осужденный в России за государственную измену на 15 лет строгача, вдруг появился в Москве в разгар немцовских оппозиционных радений и попал ОМОНу под раздачу, уже не экс-генералу, а прототипу писателя Сотникова пришлось бы выручать американского гражданина. И вряд ли с аналогичным результатом.

Впрочем, что я, право… Сама жанр элегии, выстроенной вокруг амбивалентной шпаликовской строчки «никогда не возвращайся в прежние места» (впрочем, Сотников жеманнее, и ему ближе Уильям Батлер Йейтс и его водомерка) обречен на читательское сочувствие и понимание. И когда Владимир Сотников выдерживают общепринятую в подобном жанре тональность – всё идет неплохо и ровно – яркие и печальные портреты давно ушедших людей тому пример. Или трогательное признание перед неизбежной близостью с тою же Аней: «Я чувствовал, что оттягиваю во времени то, что неизбежно случится. Как будто лежит на столе повестка в армию, а я еще захотел с ребятами побежать в лес, поиграть в войну».

Проблема в том, что тональность то и дело нарушается, автору говорить о себе, живом и любимом, куда интереснее, и на фоне этой высокой страсти, оркестрированной языком довольно бледным и стертым, возникает эффект непроизвольного комизма – так, главным предметом ностальгического притяжения становится первый тогдашний друг — мотоцикл.

Ближе к концу количество странностей уменьшается. Финал (не эпилог из пяти строчек, глубокомысленно-пародийный) всё проясняет – ехал навсегда остаться на малой родине, а уехал в Германию через Украину, чартер на Ганновер. Очень понятно всё.     

Произведение представляет собой невыразимо причудливого мутанта, наподобие вислоухой крылатой рыбы в мехах, которую мог бы выловить в реке Припять двухголовый пионер. Что и соответствует месту действия, которое происходит на гомельщине, в «выселенной зоне» ЧАЭС.

В книге более 500 страниц, но, к счастью, это обманка: текста на каждой странице с гулькин нос: это  короткие миниатюры, как «Опавшие листья» В. Розанова. А иногда и вообще никакого текста нет, за что отдельное спасибо. Микро-эссе в раздумчиво-лирическом ключе повествуют «о времени и о себе». «О времени и о себе» – это ведь не просто избитая коннотация, а целый специальный жанр, когда-то излюбленный рабкорами  фабричных многотиражек и методистами гороно, разрабатывавшими «свободные темы» сочинений для юношества. Его рецепт такой: перемешать в равных частях  пафос (любой, на ваше усмотрение), слезоточивую лирику, ханжество, высокопарность, приправить элегическими нотами и сентенциями о высоких материях. Получится тошнотворный микс, и хоть в сочинение его, хоть в толстые журналы.

Сейчас этот жанр, который будто бы вытащили из-под груды старых подшивок и наглядных пособий, расчищая чулан, предстает в своем максимально наиполнейшем воплощении:

«… я вспоминал (…) свои мысли о бесконечном времени, с которым хотел встретиться здесь наедине, предстать перед ним с вопрошением, думал о мире больших чисел, как я его называл про себя. Мне казалось, я был вписан в него просто и ясно, как слово в бесконечную череду написанных за все время. В какие огромные масштабы я помещал себя!»

Или так: « … я летаю из детства в будущее, а то и одновременно нахожусь в далеких друг от друга местах. Но такой и хочу быть, чтобы не заскучать в покое, посреди своей вечности…»

Радиация, источаемая зоной ЧАЭС, не проходит бесследно: жанр настигла ожидаемая мутация. Раздумья  на фоне сгнившего свинарника озаглавлены первыми строчками эссе. От этого получился странный эффект, в лучших традициях китайской поэзии:

«Я пронзил свою деревню ночью», «Странная беседа с самим собой», «В эту бессонную ночь я впервые ни о чем в своей жизни не пожалел», «Я улыбнулся», «Я подумал про усталость», «Только к обеду во дворе раздалось звяканье ведер».

Автор сосредоточен на высокопарных монологах о вечном, а значит, ни о чем. Окружающей среде в отсутствии людей уделяется мало внимания. Картина запустения представлена ржавыми перилами моста да разрушенной хатой, которую бросили хозяева. Фамилия  этих белорусских селян нехарактерна для Полесья, но на просторах нашей страны у многих вызвала бы оживление, благодаря слову, от которого она образована: Ганжины.

Зато в тексте незримо присутствует некий странный конструкт под названием «Она». Это не местоимение, так как склоняется не «увидел её», а «увидел ОнУ».

К данному объекту, то есть к ОнЕ, главный герой обращает лирико-риторические вопросы, поэтому возникает мысль, что это некий эфемерный образ идеальной прекрасной дамы. Вскоре  «Она» куда-то исчезает, уступая место в мыслях героя более конкретной реальной ретродевушке, к которой лир.герой, будучи учащимся старших классов, гонял на мотоцикле в соседнюю деревню (если по книге снимут кино, то в этом месте надо поставить песню «Ява» группы «Сектор газа»). Сейчас герой хоть и по возрасту уже пенсионер, но еще огого: она (не та загадочная «Она», а местоимение она), в свою очередь, уступает место уже не ретро, а, наоборот, юной возлюбленной, которую пенсионер отбил не у какого-то там механизатора, а у кэгэбэшника. И поделом ему, вертухаю и моральному уроду:

«Ну не может человек, работающий в этой конторе, быть другим, не может. Что должно быть вместо совести, если ты идешь указывать людям, как жить, следишь за ними, присматриваешь, значит, хочешь быть надсмотрщиком… И совести у тебя нет. Вместо неё дерьма кусок. Значит, ты моральный урод«.

Друг, которому принадлежит этот монолог и к которому наш знакомец вписался пожить, все дни хранит  молчание, время от времени прерывая его монологами с критикой режима, диктатуры и их опричников: «несогласные мы. В Минске людей дубинками мутузят«.

Но лучшее, конечно, впереди, как поется в песне про ядерную бомбу. С текстом происходит новый виток мутаций. Лирические раздумчивые микротексты превратились в любовно-политический триллер. Друг («несогласные мы») предпринял марш несогласных в одно лицо, собираясь осуществить акт самосожжения, и уже даже облил себя керосином, но «погиб, упав со ступенек КГБ затылком и убился, а поджечься не успел«. В художественном (а ни в каком-нибудь ином) плане этот финал мною как читателем воспринимается скорее комически и напоминает случай в СССР, как на похоронах одного партийного деятеля его пьяный преемник, произнося траурную речь у гроба, свалился в могилу и тоже умер прямо там, сломав шею.

Аббревиатура КГБ и сегодня вписывается в белорусскую реальность, и гражданская позиция главных персонажей не может не вызывать уважения. Но как читатель я нахожу в этом произведении много комичного, хоть это и не входило в планы автора. Книгу, где автор был бы более пафосен и сокрушительно серьезен, трудно назвать. Тут не только Ганжины и свинарники тянут на серьез, но фигурируют и неопалимая купина, и камень с горы Моисея, и всяческие скрижали с Большим взрывом.

Впрочем, скоро политический триллер мутирует в кантри-оперетту с элементами блокбастера. Краткий синопсис: главный герой, на время забыв про «Ону», уединяется с юной возлюбленной в сельской бане. И тут заявляется оскорбленный жених Виталик, кэгэбэшник («моральный урод»). Но мало того: сейчас начнется экшн. Помимо автомобиля Виталика возле бани появляется еще и чёрный воронок. Он тоже приехал за героем-любовником. Юная возлюбленная, словно девушка Бонда, хватает ружье и патронташ, отважно вставая на пути неприятелей. Тем самым она спасает нашего героя, дав ему возможность надежно спрятать от государственного аппарата насилия компромат и палево: свой телефон (скорее всего, кнопочный). Враг бежит, повержен. Бондиана окончена, зритель может перевести дух. Вопрос лишь в том, куда именно можно в бане спрятать телефон, чтобы его не обнаружили в карманах, если при этом ты голый. Ответа автор не дает, оставляя читателю простор для фантазий.