Книга Вадима Месяца «Дядя Джо. Роман с Бродским» вышла к 80-летию со дня рождения Нобелевского лауреата. Совпадение? Не думаю. Однако объяснять всё исключительно привязкой к информационному поводу, как иногда пытаются, представляется некоторой натяжкой.

Месяц писал автофикшн ещё до того, как это стало мейнстримом. И «Дядя Джо» – снова в этом жанре, подкупающем своей подлинностью и искренностью, даже если на самом деле он под эту искренность талантливо маскируется. Вопросом: «Зачем автору Бродский?» – задался едва ли не каждый из рецензентов. Не будем отступать от общей тенденции и мы. Героев в книге действительно много, в том числе вполне узнаваемых, однако в заглавие вынесен именно он, и это вполне объяснимо. Бродский – исключительное явление, некий экстремум описываемой литературной среды, и потому акцент неизбежно смещается на него.

Книга Вадима Месяца – это роман странствий, герой путешествует не только из России в Америку, но и по литературному миру, в котором его собеседники приобретают те или иные архетипические черты. В пространстве романа они не самоценны, важны не сами по себе, а как сложная система отражателей, работающая с образом главного героя. В «Дяде Джо» есть черты и философского, и плутовского романа, и даже гонзо-журналистики. Но при очевидных кивках в сторону и Эдуарда Лимонова, и даже Генри Миллера, это прежде всего проза поэта, работающая в общем со стихами семантическом поле. Совсем не такая, как эссеистика Бродского, но всё же имеющая её в виду в качестве претекста, культурного бэкграунда.

Про Бродского написано много, очень много – воспоминаний, дневниковых заметок, художественной прозы. Эта книга выделяется из всего массива тем, что она… не про Бродского.

Роман построен по принципу детективов или авантюрного кино: нам известен определённый набор фактов, но от того, что к ним добавит автор, будет зависеть общая картина. Иногда она радикально отличается от наших изначальных представлений. Вадим Месяц комбинирует вымысел с реальностью, и то, что получается, больше всего напоминает сон, когда наряду с реальными людьми в реальных обстоятельствах происходит что-то совершенно фантасмагорическое.

Месяц играет с пространством в странную игру: он даёт очень конкретные ориентиры, но все эти ориентиры оказываются абсолютно бессмысленными и бесполезными, потому что на самом деле «геотеги» совершенно не важны, важно исключительно путешествие души и мысли. «Поэзия – избавление от эгоизма», – пишет Месяц, имея в виду, что стихи рождаются «помимо», из ноосферы и коллективного бессознательного. С этой точки зрения автофикшн – это возвращение к эгоизму, потому что он предполагает концентрацию на себе. Даже в виде анекдотов, историй, баек (например, о том, как в предвыборной гонке на Урале Ельцин одержал победу над отцом героя). Герой – мачо и мажор – аттестует себя Бродскому: «Я романтик, Иосиф Александрович. Идеалист. Последний герой». И правда, кажется, последний – какой идеализм в России середины 90-х?

Эпиграфы к книге подчёркнуто эклектичны: Лао Цзы, Ильф и Петров и Квентин Тарантино. Тарантино здесь особенно показателен – вся эта эклектика и фантасмагория совершенно в его духе.

В художественной литературе и воспоминаниях разных авторов Бродский вольно или невольно возводится на пьедестал. С пиететом и восхищением о нём пишут Сьюзан Зонтаг и многие другие крупные мыслители ХХ века. Пётр Вайль рассказывал, как однажды Иосиф Александрович пришёл на день рождения к их общей знакомой и стоял один, рассматривая картинки на стенах, в то время как вся остальная компания почтительно не решалась к нему приблизиться. Этот образ – Бродский со всеми, но при этом подчёркнуто один – совершенно типичен. Вадим Месяц в своём романе эту дистанцию сознательно и акцентированно нивелирует – это разговор на равных. Кто-то увидит в этом амикошонство, кто-то – литературный приём, но факт остаётся фактом: «Подборку его стихотворений я увидел впервые в журнале «Огонёк» – и скривился. В поэзии я искал живой, искрящейся фактуры. Выхода за пределы бытового сознания… Постепенно я привык к этим отстранённым интонациям, где скепсис мешается с горечью, но свет в конце туннеля всё-таки брезжит».

«Дядя Джо» – роман о внутреннем мире, о пространстве и времени, но в реальности сна. Очень точные и конкретные реалии вступают в нём в причудливые отношения, воссоздавая мерцающее сознание поэта, которое выхватывает яркие детали окружающей действительности и переплавляет их в поэтические образы.

Приветствую тебя, мой долгожданный читатель «Дяди Джо»!

Больше всего я боялся, открывая эту книгу, что перед нам современная версия «Романа без вранья». И не то чтобы я плохо отношусь к Мариенгофу, но сама тема «я на фоне великих» является констатацией творческого поражения. Автор как будто заранее признает, что ничем иным заинтересовать читателя не способен, и призывает на подмогу тени ушедших героев. К счастью, Вадиму Месяцу хватило таланта и такта не педалировать эту тему. И пусть на страницах романа великих хватает (тут и встречи с Бродским, Эрнстом Неизвестным, Евтушенко, Курёхиным и многими другими писателями и поэтами калибра помельче), их образы, за исключением разве что Иосифа Александровича, даны схематично, как будто листаешь старый альбом с фотографиями, всех узнаешь, но не можешь вспомнить, когда и где сделано фото. Замени Бродского и Евтушенко на Иванова и Рабиновича – текст не рассыплется.

Фабула предельно проста: герой с именем и фамилией Вадим Месяц (ох уж этот автофикшн) в поисках славы уезжает в Америку, утраивается там, преподает в колледже, проводит русско-американские поэтические фестивали, много пьет, покоряет женщин и попутно пытается понять свое место в мире и русской поэзии. Интригу линейному повествованию добавляют небольшие флэшбэки и элемент мистики. С самого начал героя преследует сумасшедший ученый Бен Крюгер, который изобрел аппарат, улавливающий всю поэзию мира: написанную и еще не написанную. Своеобразный радиоприемник (спидола), выхватывающий из ноосферы настоящую поэзию. И вот с этого момента повествование выходит за рамки любопытных историй из эмигрантской жизни и превращается в притчу.

Архетип Одиссея давно манит писателей всех времен и народов. Потому что скитания не имеют никакого смысла без возвращения, особенно, если возвращение невозможно.

Конечно, это не роман о Бродском и не об эмигрантах третьей волны. Это даже не роман о Вадиме Месяце, несмотря на то, что текст написан от первого лица и автор, без сомнения, любуется своим героем, наделяя его всеми качествами плута, повесы и обаятельного бабника (эдакий пикаро и альфонс в одном лице). Как дорогой парфюм, «Дядя Джо» раскрывается постепенно: за первым видимым слоем «наши в Америке» постепенно вырастает роман о поэзии в целом, о ее сути и содержании, о том самом соре, из которого рождаются стихи. А дальше – о разочаровании в себе, мире и в том деле, на которое потратил собственную жизнь.

За одно то, что роман написан прекрасным русским языком, можно простить Месяцу и самолюбование, и чрезмерное увлечение малозначительными деталями. Книгу хочется разобрать на цитаты. Я даже начал выписывать некоторые, но потом бросил это гиблое дело. Потому что грамотный автор к цитате тебя подводит, аккуратно и невзначай. Как опытный спиннингист вываживает щуку, так и автор разливает в тексте намеки, скрытые символы, которые, высветив главную мысль, напитывают ее всем комплексом смыслов. А вырви ее из контекста – магия тает.

Вообще – это принципиальная особенность хорошо организованной художественной речи: ты ее не замечаешь. Каждое слово настолько на своем месте, что ничего не топорщится «зелеными сугробами зелени» или иными искусственными красивостями. У Вадима Месяца получилось написать книгу так, что ты, мой долгожданный читатель, не будешь спотыкаться на каждой странице, отмахиваясь от разбухших метафор, как от надоедливых комаров (да-да, примерно, как сейчас).

Вот так не спешно, по шажочку, автор подводит нас к смелому и честному вопросу: как так случилось, что я не стал гением? И это на самом деле самый важный вопрос, который каждый писатель может задать самому себе. И это единственный вопрос, который он боится себе задать.

«Нет в поэзии никакой правды и справедливости».

Примечательно, что эта самая важная для автора мысль вложена в уста второстепенного персонажа. Тем ярче она звучит.

В диалоге с поэтом Алексеем Парщиковым автор (или это его герой Дыма?) задним числом пытается объяснить свой неуспех эдаким классовым несоответствием: новый гений в Москве не нужен, там и так велика конкуренция, никто добровольно не уступит место под солнцем. Но в глубине души сам все прекрасно понимает: просто на небесах что-то не срослось, какой-то сбой случился. Он не смог изобрести новой поэтической интонации, как Бродский; не совершил красивого поступка, как Лимонов; не угадал с конъюнктурой, как Гандлевский. И эта горечь не ставшего гением поэта высвечивается как данность, без обвинений и обиняков, но с затаенной обидой на само мироздание. Нет в поэзии правды и справедливости. Именно поэтому в конце диалога поэтов-не-гениев… атакует стая гусей. Как символ воли небес, как решение окончательное и бесповоротное.

«Поэзия – одна из форм светского слабоумия. Она давно вышла из моды, как и проза… Вы не задумывались, почему в балете такое количество извращенцев? Этот жанр не органичен времени».

На это нечего возразить, кроме одного: в каждое время находятся чудаки, которые пытаются что-то уловить, услышать сквозь гул эпохи, и записать это на бумагу, как откровение, не догадываясь, что никому это откровение даром не нужно. Но чудаки, еще такие есть…

Своим романом Вадим Месяц нам говорит: настоящая Поэзия витает в воздухе, и ей не важен язык, на котором ее декодируют в слова. То есть существует некое силовое поле искусства, к которому подключены художники вне зависимости от стран и континентов. Мысль, в целом, не новая, и, скорее всего, абсолютно точная. Но вопрос, который волнует автора, не в том, как поэт улавливает эти сигналы и оформляет в художественное высказывание, а почему, условно говоря, Борис Рыжий может подключаться к этому полю регулярно, а Вадим Месяц – от случая к случаю. Достаточно эгоистичная постановка вопроса, но, кажется, в русской литературе еще не было романа на тему «почему я не гений». Да и кто из поэтов отваживался публично ставить этот вопрос? Пусть даже и в романной форме?

Я убежден, что «Дядя Джо» многих разозлит. Походя пнуть Гандлевского и Драгомощенко, иронично подстебать псевдодемократию американцев, — это требует от писателя определенной смелости в наше время. Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется. Но если автор честен с самим собой до конца, то такие мелочи мало его заботят. В конце концов, настоящий поэт всегда один в поле воин. И по большому счету, только один и может быть в поле воином. Есть в этом какая-то высшая форма отчаяния и бесстрашия.

Я не знаю, прорвется ли «Дядя Джо» в шорт-лист Нацбеста, но то, что перед нами настоящая литература, у меня нет никаких сомнений.

В отличие от главного героя книги «Дядя Джо» мне поэтические тексты (свои или чужие) не снятся. А вот Бродский – бывает. Один раз Иосиф Александрович подошёл ко мне во время странного перформанса: я бросала помидоры на чистый холст на какой-то выставке.

– Давно я не видел Ваших стихов, Катя, – сказал он.

– А я решила завязать с литературой. Вообще, – ответила я.

–  Вот оно как. Всегда знал, что вы нормальный человек.

Судя по тому, что я собираюсь сейчас написать эту рецензию, Дядя Джо где-то пожимает плечами. «Понятное дело – наврала».

Образ Бродского из сна характерен для моих ровесников, выросших отчасти на пабликах в соцсетях, где под авторством поэта публикуют прописные истины. Для следующих поколений Бродский, скорее, саркастичный сноб-интеллектуал, нежели мудрец-романтик. Шерлок Холмс от мира литературы и неиссякаемый источник мемов. Выходит, он нуждается в развенчании культа не меньше, чем Пушкин. Не потому, что переоценивают, а потому, что часто упоминают всуе.

Так думаешь, когда берёшь в руки эту книгу. А получаешь фигу. Сложенную главным героем во сне.  Впрочем, всё честно. На обложке указано, что роман не «про Бродского», а «с Бродским». Даже если принять во внимание игру слов, нам всё равно намекают: важен не тот, кого упоминают, а тот, кто это делает. Дядя Джо один из десятка персонажей, и фигурирует в книге ненамного больше Жданова или Драгомощенко.

Итак, автофикшн. Но зачем нужен такой сильный, а порой и неоправданный акцент на Бродском? Дань уважения, скажете вы. Безусловно. Но будем честны: Бродский делает любой текст если не лучше, то популярнее. Его присутствие дарит то самое чувство локтя и товарищества, о котором автор упоминает в начале книги. Может, не будь Бродского в жизни Вадима Месяца, он бы и не решился на такой честный текст.

Автор встраивает Дядю Джо в свою биографию будто перекладывает камушек с одной святой земли на другое место, стремясь тем самым создать истинную уже не поэзию, но прозу. Да, иногда появление Бродского на страницах выглядит не столь украшением сюжета, сколько попыткой оправдать название. Но это ли не символическое отражение роли Дяди Джо в современной массовой культуре?

Роман Вадима Месяца – своеобразный «Улисс» в традиции плутовского романа. С первым книгу роднит мотив скитаний. Впрочем, герой Месяца перевоплощается из Одиссея, горячо ожидаемого Пенелопой (в ее роли выступает скорее Маргарет, чем Ксения), в Телемаха, который ищет «отца» — литературного наставника.

Как и роман Джойса, «Дядя Джо» изобилует персонажами с реальными прототипами и отсылками – к американской и советской культуре. Вопрос, как ни странно, здесь возникает к сноскам. Некоторые поэты указаны не в порядке упоминания, справка о других – слишком скудная. И уж совсем обидно, когда одни удостаиваются отдельного пункта, а вторые описаны скопом. Впрочем, сноски – тоже часть авторского видения, способ передать важность тех или иных явлений и людей именно в то время и именно в жизни героя. Поэтому о Чиже и Майке Науменко сказать надо, а о Модильяни и Матиссе можно и умолчать. Но тогда есть вопрос важнее: для какой аудитории этот роман? Если Вадим Месяц пишет книгу для ностальгии литературного сообщества, то эти читатели в сносках не нуждаются: они хотя бы понаслышке знакомы с каждым персонажем. Но если у «Дяди Джо» есть просветительская цель, то такого ликбеза недостаточно.

Теперь о плутовском характере книги. Одни только эпиграфы намекают, что без авантюрной ноты не обойдется. Впрочем, в отличие от плута, как и от главного героя книги «Я – Эдичка» (с которой из-за иммиграции в Нью-Йорк и бесконечных любовных связей так и тянет сравнить «Дядю Джо»), персонаж Месяца – элемент вовсе не асоциальный и не бедствующий. Его плутовство носит осознанный характер, отражая попытку творить поэзию, в которой хаос и гармония врастают друг в друга. Тем не менее, героя, как истинного плута и Одиссея, носит по разным работам, женщинам и собутыльникам.

Будто бравируя плутовством, автор дает себе полную свободу и в афоризмах. Дерзких мыслей о политике и культуре здесь так много, что кажется, в конце будет притча или жизненный урок, который покажет, что персонаж изменился. Этого поворота ждешь и после убийства Крюгера, и после смерти Бродского. Но плутовской роман лишен дидактики, и герой остается прежним: гуляет с девушками, выпивает. Но всё ли так прямолинейно? Плут в данном случае ещё и ненадежный рассказчик, а явно вымышленная линия с изобретением Крюгера только усиливает ощущение, что в книге нельзя разобрать, где ложь, а где правда.

Единственное, пожалуй, отличие нашего нарратора от легковесного плута – философствование. Помимо афористичности автор склонен к подробным и затянутым объяснениям чего-либо: своих поступков, оценок людей и т.д. Это похоже на извинения за свою молодость. Или Вадим Месяц хочет таким образом лишний раз намекнуть, что он и главный герой – это не одно и то же лицо?

В романе автор пишет, что долго пытался избавиться от «невыносимой легкости бытия». Что ж, судя по тяжеловесным рассуждениям, получилось. Впрочем, события, происходящие с героем, часто оказываются многослойнее и интереснее, чем те выводы, которые из них делает рассказчик. Конечно, без прямой рефлексии сложно представить автобиографический роман, но медленное разворачивание довольно простых (хотя и очень интересных местами) мыслей утяжеляет и беспечный характер персонажа, и атмосферу бесконечной нью-йоркской вечеринки. Впрочем, это может быть задуманное подражание Бродскому. Но опять же, начинающих прозаиков учат: показывай, а не рассказывай. Вадим Месяц перебарщивает: и показывает, и рассказывает.

На фоне обстоятельных размышлений о многих незначительных событиях эпизод с убийством Крюгера, как и вся его линия, страдает от отсутствия ярких деталей и осмысления главным персонажем.  Возможно, это сделано для подчеркивания вымысла. Тем не менее, обидно, что сюжет со спидолой смотрится непроработанным. У «Дяди Джо» был прекрасный потенциал вырасти в книгу о природе и назначении поэзии и составить достойную конкуренцию, как минимум, роману «Опосредованно» Алексея Сальникова.

Впрочем, одну роль линия с выхваченными из информационного поля стихами всё-таки выполняет. Она создает миф вокруг биографии Вадима Месяца. Камешек, перенесенный из поля фантастики на почву автофикшн, снимает ответственность с автора за написанное. Дескать, кто знает, вдруг здесь всё выдумано, и поэты вовсе не несчастные алкоголики. Возможно, для этой цели нужен и Дядя Джо: наивный читатель тратит силы на поиск параллелей с жизнью Бродского, отвлекаясь от неприглядной жизни других поэтов.

«Я быстро перевоплощаюсь, но вряд ли войду когда-нибудь в окончательный, фундаментальный образ». Эта цитата из «Дяди Джо» применима не только к главному герою, но и ко всей книге. Но фундаментальной задачи перед автором и не стояло.

Второй раз Бродский приснился мне лежа на диване. Хвастался новым кнопочным телефоном типа «Нокиа». Потом взял да и подарил его. А я сейчас думаю: зря не посмотрела в список контактов. Вполне возможно, что записанные там номера удивительным образом совпадают с телефонной книжкой Крюгера.

Бродский, как свет далекой звезды – сам умер, а люди, чьи стихи он однажды похвалил, продолжают греться в лучах его славы.

Аннотация обещает: «Вечный изгнанник», «самый знаменитый тунеядец», «поэт без пьедестала» — за 25 лет после смерти Бродского о нем и его творчестве сказано так много, что и добавить нечего. И вот — появление такой «тарантиновской» книжки, написанной автором следующего поколения. Новая книга Вадима Месяца «Дядя Джо. Роман с Бродским» раскрывает неизвестные страницы из жизни Нобелевского лауреата, намекает на то, что реальность могла быть совершенно иной. Несмотря на авантюрность и даже фантастичность сюжета, роман  автобиографичен. Действие происходит в 90-е годы прошлого века в Нью-Йорке. Героями книги наряду с Бродским стали Эрнст Неизвестный, Сергей Курёхин, Андрей Битов, Алексей Парщиков, Евгений Евтушенко, Дмитрий Пригов, Аркадий Драгомощенко, Елена Шварц, Татьяна Толстая, Петр Вайль, Александр Генис и другие известные люди».

Значит, ну, во-первых, это вранье. Вот прямо в каждой строчке. Ничего она не раскрывает. Ни на что не намекает. Собственно, я взялся читать книгу только потому, что подумал, прочитав аннотацию, что это будет русская версия «Седьмой функции языка» Лорана Бине, где герои — реальные люди (Ролан Барт, Мишель Фуко, Жиль Делез, Деррида. Умберто Эко мелькает), которых автор засунул в фантастический сюжет. Ну, потому что это давно уже не живые, настоящие люди, а персонажи, они так по уши влипли в поп-культуру, что мифологизировались до степени марвеловских комиксов. Поэтому автор придумывает конспирологический сюжет (который вполне мог бы случиться), а все события, которые на самом деле происходили в реальности укладывает (иногда очень здорово, иногда нет) в придуманную им схему: мол, не просто так поехали на конференцию, а потому что это была тайная встреча тайного общества.

По идее «Дядю Джо» можно, если слегка поднапрячься, прочитать и в таком ключе тоже. На протяжении всего текста развивается фантастический сюжет, как рассказчика преследует какой-то подозрительный тип, который изобрел радио, способное улавливать мысли поэтов (там сложная технологическая схема ближе к финалу нарисована) и транслирует их. То есть – можно подслушать еще не опубликованное, но рождающееся в поэте стихотворение и быстро выдать за свое.

Ну и Бродский, конечно. Он вообще идеальный персонаж для такого сюжета. Он давно уже мифологизировался до состояния «эльфы, хоббиты, Бродский».

Только сюжет этот, детективно-параноидальный, если оставить только его, развернется на 10 страниц, а в книге их 350. И все остальное, что есть в книге, это какой-то бесконечный поток самолюбования. Рассказчик (он же автор, это автобиографическая проза) описывает, как из Екатеринбурга переехал в Москву, потом в Нью-Йорк. С разной степенью подробности описания ездил по США, общался с людьми, преподавал русскую литературу в университете и устраивал конференции. Параллельно много пил и занимался сексом. Иногда писал стихи.

Все это происходит в 90е, самому рассказчику от 25 до 40 (примерно).

Кстати, о степени подробности разных описаний у рассказчика. У Барта есть статья о том, что такое Реальность в литературе. Он там задается вопросом – вот у вас детектив, вы входите в комнату и видите труп. И автор описывает: вот тело, вот нож, а вот на рояле ваза с ирисами. Зачем эти ирисы, спрашивает Барт? Они никак не нужны сюжету, никак не влияют. Что это? Эта бессмысленная деталь и есть реальность.

В «Дяде Джо», какие-то чудовищные проблемы с этим реализмом. То, что автор переехал из Москвы в США (а не из Екатеринбурга в США, например), становится понятно ближе к концу,  и нет вообще никаких подробностей (как летел, что видел), но зато местами с дотошностью счетовода описывается нечто совершенно другое. Как и где они ходили, например: двадцать метров направо по Сороковой, сорок метров налево по Бродвею.

И это, если подумать, объясняется, мне кажется, довольно просто. Автору даже в голову не приходит, что кто-то (как я, например) пришел с мороза и понятия не имеет не только о фактах его биографии, но даже о том, что он есть как таковой.

Но, вообще, проблем с «Дядей Джо», так много, что даже не знаешь, с чего начать.

Во-первых, и в главных, пожалуй, Бродский там нужен только для того, чтобы подсветить фигуру автора. Почти всегда он появляется в диалогах, чтобы сказать что-то вроде «не знаю» или «а вы, Вадим, что думаете». Он декорация, на фоне которой, автор выглядит красивым и умным.

« — я, кстати, работал на маяке, — вспомнил Бродский.

— А я мыл трупы в морге судмедэкспертизы, — ответил я.»

Вот чего бы ему не спросить Бродского, как оно было там, на маяке? Но автору неинтересно, автору хочется говорить только о себе, у него история покруче. Поэтому и подзаголовок «Роман с Бродским» — это для пиара. Без этого подзаголовка 90% читателей пройдет мимо. Это даже не русская версия броманса, когда двое друзей-мужчин близки так, как будто они женаты, поверяют друг-другу интимные тайны и у них крепкая мужская дружба (и вовсе не в том смысле, как эта дружба описывалась в соцреалистических романах про геологов). Нет. Это как в сетевом ресторане, когда ты заказываешь «борщ с говядиной». Ты, конечно, не ожидаешь, что тебе принесут мозговую кость, но тут тебе приносят красную жидкость со вкусом мяса и двумя маленькими постными кусочками,один из которых картофель. Это компот со вкусом говядины. Зато официант долго и подробно рассказывает, какая у него сексуальная жизнь, и как много они выпили вчера с приятелями. И что вы их даже знаете – Коля, Вася, Слава… Ну Слава… Ну такой… с прической.

Во-вторых, все остальные как-то «Эрнст Неизвестный, Сергей Курёхин, Андрей Битов, Алексей Парщиков, Евгений Евтушенко, Дмитрий Пригов, Аркадий Драгомощенко, Елена Шварц, Татьяна Толстая, Петр Вайль, Александр Генис» в книге выполняют функцию «Славы с прической». Они не являются героями романа, никак не влияют на развитие сюжета, ничего не двигают. Их значение сугубо декоративно-прикладное, их смысл появления в тексте (чаще всего) – выставить себя уродами, на фоне которых автор предстанет прекрасным пастухом, который вот-вот женится на принцессе. «Толстая сказала, что поэзия ее не интересует, тем более американская, и взялась с ходу обсуждать наших общих знакомых. Все они оказались недоделанные, неумные, необразованные.»

И это, почти все, что есть про Татьяну Толстую. Про других чуть больше/чуть меньше, но тоже не бог весть: полстроки там, два абзаца здесь. Бродский — адский антисемит, Пригов — тупой, Неизвестный, у которого рассказчик жил, какая-то квинтесенция пошлости.

То есть, когда говорят, что это «срез», что это «о жизни русской творческой интеллигенции в Нью-Йорке 90х», то чем конкретно вы меряете? Это снова и снова лубок: в центре огромная фигура автора, а вокруг много маленьких стаффажных персонажей, чьи имена вы, возможно, слышали: корчат рожи и показывают голые задницы.

В-третьих, автор слишком старательно строит из себя эдакого Питера Пена с яйцами, мальчика, который не хотел взрослеть, но все-таки дорос до полового созревания. Провинциал из села, балагур с могучим либидо, которого все хотят. Все девушки – какую ни встретит, мечтают залезть ему в штаны при первой удобной возможности. «Нас осветили фары въезжающего в переулок такси, и Белопольская спешно натянула брюки. Я продолжал стоять с торчащим «затейником», глупо улыбаясь».

Твою мать! «Затейник»!

(Хотя возможно тут я и не прав. Если ты не строишь из себя, а именно такой лубочный селянин и есть, то, возможно, ты даже представить себе не можешь, что кто-то может смотреть на тебя без желания).

Но тут дело не в либидо. Не в могучей бычьей силе, что досталась автору, с его слов. Тут дело в том, как автор старательно размахивает этим флагом. Традиционная цитата на все времена «Вольтер пишет: «Я смеюсь», Джойс смеется».

И, в-третьих. Автор – поэт. Он даже вставляет в рассказ несколько своих текстов, которые кто-нибудь хвалит. «По пристанищам длинным гурьбой содвигая кули», например. Естественно, я не такой специалист в поэзии как Бродский, точнее, вообще не специалист, поэтому мне эта строка и весь текст больше напоминает скороговорку для разминки ведущих перед телевизионным эфиром, но бог бы с ним.

Один из больших вопросов, который поднимается в тексте: вопрос о смысле поэзии (и шире: смысле художественного высказывания). Зачем она, эта поэзия, нужна. Это крутой вопрос, который незаметно всплывает на протяжении всего текста. И казалось бы – ты общался с таким количеством огромных художников, пил с ними, говорил, обсуждал: Неизвестный, Курехин, Битов, Пригов, да тот же Бродский. И понятно, что нет и быть не может универсального ответа, но возможно, если мы узнаем их версии, то откроем для себя что-то. Сами себе сформулируем ответ, поверяя его с их шкалой.

И каков ответ?

«Считалось, что писать стихи – вполне себе занятие для взрослого человека. Я никак не мог свыкнуться с этой мыслью. То есть, я сочиняю стишата, а на гонорары покупаю дачи и яхты? Здравый смысл подсказывал, что этого быть не может.»

Это удивительно тонкая оговорка.

Смысл подсказывал, что нет, но он, вообще-то, хотел. И даже некоторое время пытался этот план реализовать. И постепенно в тексте, медленно и как-то исподволь, проговаривается потрясающее: поэзия умерла, потому что ты не можешь, будучи поэтом, заработать себе на яхту. А других задач у поэзии и нет.

Роман Вадима Месяца «Дядя Джо» имеет подзаголовок «роман с Бродским». Чтобы было понятно, что за дядя такой. 

Я, было дело, рассказывал молодой аудитории про Бродского, имперском его самоощущении, нелюбви к интеллигенции (иногда скрываемой, подчас прорывавшейся) и привязанности на этом фоне — к народу. Речь здесь не о фольклоре даже, а самой стихии низовой жизни. Иосиф Александрович уважал уголовную феню, а с возрастом вообще стал напоминать вора в законе старой формации. Иннокентий Смоктуновский, едва ли видевший в жизни настоящих воров, сыграл русского крестного отца средней руки в неплохом перестроечном фильме «Гений». Большой актер изящно вышел из положения, взяв за образец поэта-лауреата, и на экране возникал собственной персоной Бродский, элегантный и хищный, а в чем-то даже трогательный — не верите, пересмотрите. 

После лекции Вадим Месяц сказал, что да, старик и в быту выглядел, как реальный блатной, и сослался на опыт собственного общения, довольно тесного. Нет, я конечно, про Месяца знал, читал, помнил, как отзывался о его стихах Бродский (лестно и даже тепло — хвалил он многих, но вот эта почти родственная ласка была эксклюзивом и запоминалась). Однако здесь другое — всё же любой собеседник Бродского — для меня вроде пассажира машины времени/прекрасной эпохи, живого экспоната. А он рядом, коньяком чокается, лекцию хвалит, говорит о своей книжке, которая скоро выйдет. Просит оценить название – «Дядя Джо». Еще бы, отличное. 

Жанр «Дяди Джо» — очень редкий для русской литературы, содержательно это вовсе не мемуары, но «роман о поэтах», а много ли у нас подобных вещей, при всем русском литературоцентризме, бессмысленном и беспощадном? Вспомнилась «Таинственная страсть» Василия Аксенова, широкой публике известная по сериалу. Книга точнее (и, неосознанно — саморазоблачительнее); Аксенов показывает советские 60-е как историю одной литературной компании. В мушкетерском духе, когда четверка поэтов отчаянно бунтует против Советской власти, а та, глупая и щедрая, почему-то этого не замечает, отправляя литературных озорников то в длительные загранкомандировки, то отдыхать в Коктебель, то ежевечерне напиваться в ЦДЛе… Отношение Бродского к этим д`артаньянам хорошо известно, да и к шестидесятническому мифу — тоже. Вот в «Дяде Джо» автор просвещает (не без троллинга в подтексте) Иосифа Александровича:

» — Вы, кстати, в курсе, что о вашей премии в СССР первым сообщил Чингиз Айтматов? Он сказал, что вы принадлежите к ведущей когорте советских поэтов, среди которых назвал Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулину. 

— Кто такой Айтматов? — сердито спросил Бродский. — За эти слова вас следует отравить.

— Шампанским?»

Форма «Дяди Джо» еще любопытнее — это non fiction novel, то есть дословно «роман без вымысла» или «роман без вранья». Тут мы упираемся в самый прямой русскоязычный аналог — знаменитый роман Анатолия Мариенгофа о Есенине. Пересечений действительно много — прежде всего сам образ лирического героя. он же рассказчик — обаятельный, красивый и счастливый нахал. Умеющий доставить себе радостей жизни, любимец барышень и литературных авторитетов (впрочем, не только — сам Ельцин телефонирует и косноязычно докладывается молодому поэту). Каковым был Мариенгоф в имажинистские годы и Вадим Месяц в американский период (да и сейчас, слава Богу, таким и остался). Собственно, и прежде всего именно эта нагловатая самопрезентация, дразнящий дендизм, а вовсе не Есенин в цилиндре, так напрягли публику по выходу «Романа без вранья». Счастливый молодой поэт — что может быть обиднее для литературных ханжей, неврастеников и профессиональных страдальцев? А тут еще Нью-Йорк, Нью-Йорк, вовсе не вуди-алленовский, а скорее лимоновский, только вот Эдичка-мажор, Эдичка-удачник выламывается из группового портрета эмигрантской литературы.

Скандальность — вообще спутник жизнелюбия и веселости, я не сомневаюсь, что и Вадиму Месяцу прилетит от литературной тусовки либерального направления (хотя есть и другой эффективный способ борьбы с вредными книгами — брюзгливое замалчивание). Действие романа охватывает несколько лет 1994-95-96 (плюс пролог из финальных лет перестройки) — это последние годы земной жизни Бродского, со всеми русскими рефлексиями по данному поводу. Но это и американские девяностые — гегемония, однополярность, агрессия — а герой, самозванный племянничек, воля ваша, что-то уж слишком сочувствует разбомбленной Сербии и весьма недвусмысленно высказывается о заокеанском истеблишменте. Ах, какой пассаж!

Но роман Месяца, конечно, не политический, это книга о поэтах и химии поэзии в жизни. Земной и не только… Послевкусие иронии — элегия; «Кладбище мертвых поэтов» — роман можно было назвать и так. Дело даже не в том, что поэты, как и все люди, имеют свойство и привилегию умирать (кто-то уходит, оставаясь, натыкаюсь в тексте романа на такие имена, как Сергей Гандлевский и Тимур Кибиров, и чувствую себя внутри ретроспективы — а ведь были звезды первой величины! А сейчас?… И сейчас. Наверное….), а в том, что от перемещения на кладбища в тонких мирах, поэтической ноосфере ничего не меняется. Там вечно соотношение волшебства и ответственности за него. 

Этот высокий план романа о русской поэзии символично начинается с «Любки Фейгельман» Ярослава Смелякова и заканчивается косноязычным бормотанием ушедшего Бродского. Ему скоро на момент выхода романа исполнилось 80 лет, и поэзия продолжается.