После Пикассо, могильщика классической живописи, работать в жанре чистого реализма отваживались немногие художники. Ну а в наше время традиционные пейзажи-натюрморты востребованы разве что в зданиях областных администраций: более утонченная публика непременно скажет своё фи, даже если пред ней явится вдруг новый Шишкин. В литературе, конечно, действуют несколько иные правила, и всё же сделанное по добротным лекалам прошлого произведение, даже талантливое, вызывает неоднозначные чувства. От сборника Татьяны Моисеевой (повесть, давшая название всей книге и семь рассказов, легко, без запинки читающихся) именно в силу этого остается двоякое впечатление — всё аккуратно, ружья стреляют, персонажи — родные братья и сестры героям Шолохова или даже может быть Шукшина, но ощущение некоторой затхлости бьёт по рецепторам, ответственным за восприятие изящной словесности. Даже при том, что действие в повести, например, происходит в наше время, и у героев есть не только мобильные телефоны, но и ВИЧ-инфекция. Не знаю, в чём здесь дело — вроде бы и персонажи не очень-то картонные, и сюжеты ладные, и с языком у автора всё в порядке, и чернухи отсыпано вровень с робкими надеждами, но чуда почему-то не происходит, прочитал — и забыл. 

Со сборником Татьяны Моисеевой «На краю» (Ярославль, «Факел», 2020 г.) получается интересно — эдакой микс локального с глобальным, семь рассказов и повесть, традиционный для провинции издательский формат, скромный тираж в 200 экземпляров. Вместе с тем, в любом премиальном списке обязательно наличествует такой вот ярковыраженный пример социально-бытовой чернухи, иногда представленный живым классиком направления Романом Сенчиным, иногда его последователями, а достаточно часто — и вместе.

Есть писательское мнение, что своеобразным пропуском в большую русскую литературу станут убедительные картины крупнооптовых, по Мандельштаму, смертей. Когда автор, ближе к финалу (но не обязательно) выходит на какую-то надсадную скорость умерщвления персонажей, нередко обходясь без подробностей и особых мотиваций.

Чтобы далеко не ходить – мы, конечно, и при каждом перечитывании бываем снова поражены силой автора “Тихого Дона” (или, в случае Сенчина, «Елтышевых»), однако не можем избавиться от ощущения, будто присутствуешь при соревнованиях по кладбищенскому многоборью среди литературных героев – и финиш здесь общий. Никак не преодолеть болельщицкого азарта, в котором, к нашему оправданию, по-прежнему преобладает “боль”.

Мне как раз интересна противоположная стратегия — когда смертный конвейер не то, чтобы не запущен, но автор и не желает знать о его существовании (скажем, Сергей Довлатов, у которого никто не умирал). У Татьяны же Моисеевой, конечно, первый и магистральный случай, где «разоряли дом, дрались, вешались», тонули и топились, гибли на войне и на производстве (лесозаготовки), сгорали от водки, тоски и пр.

Писательница на эту горестную картину подрабатывает интонацией плача, с не то былинными, не то библейскими инверсиями (в этом смысле характерен рассказ «Счастливый билет»). Очень быстро всё это начинает отдавать самопародией, конечно, неосознаваемой в подобном качестве, в безошибочно угадываемом хармсовском духе:

«Однажды Орлов объелся толченым горохом и умер. А Крылов, узнав об этом, тоже умер. А Спиридонов умер сам собой. А жена Спиридонова упала с буфета и тоже умерла. А дети Спиридонова утонули в пруду. А бабушка Спиридонова спилась и пошла по дорогам. А Михайлов перестал причесываться и заболел паршой. А Круглов нарисовал даму с кнутом и сошел с ума. А Перехрестов получил телеграфом четыреста рублей и так заважничал, что его вытолкали со службы.

Хорошие люди не умеют поставить себя на твердую ногу».

Кстати, и финальная мораль от Даниила Ивановича характеризует творческую манеру Татьяны Моисеевой и сам сборник «На краю» довольно исчерпывающим образом.

Слов нет, на подобном материале и методе воспроизведения реальности легко топтаться, попрекая прямоговорением, притворно морща нос, щуря глаз и затыкая ухо от ароматов скудной трудной жизни, да и попросту помоев, звуков стука снизу в ветхое дно бытия и сцен откровенного срама людского существования. Но когда появляется запрос на социальную драму из русской жизни, именно такие провинциальные истории оказываются хранилищем крепких сюжетов, занятных типажей, градусов напряжения и умения делать «хлесть» по глазам.

Татьяне Моисеевой, кажется, совсем немного не хватает для реализации настоящей писательской задачи; автор она, безусловно, способный, ей бы прибавить широты взгляда и художественных средств (вымученно-святочный финал заглавной повести — не в счет, это просто механическая смена декора) — и мы увидим подлинную драму живых, увеличенных из жизни в книгу людей.

А пока:

«Когда вывалилась шестая старуха, мне надоело смотреть на них, и я пошел на Мальцевский рынок, где, говорят, одному слепому подарили вязаную шаль».

В аннотации сказано, что в героях произведений Татьяны Моисеевой можно узнать соседей, знакомых и близких. Мне различие между первыми и последними видится принципиальным: у тех, кого встречаешь раз в день на лестничной клетке, готов увидеть целое бревно в глазу. Но чтобы родные люди были такими же злыми, травмированными и обиженными жизнью и на жизнь, как персонажи из представленных рассказов, мне бы не хотелось.

Обладай я должными экспертными знаниями, могла бы сказать, насколько сборник «На краю» соответствует стандартам хорошей деревенской прозы. А мне кажется, что именно к такой натуралистичной и по-своему жестокой литературе тяготеет большинство рассказов Моисеевой. Повесть же «На краю», оправдывая название, стоит отдельно, в оппозиции к общей атмосфере беспросветной тоски.

Представляется, что особенность сборника, его камень преткновения и его же фишка, заключается в том, что начинается он за упокой, а кончается за здравие, хотя по драматическим канонам художественной литературы принято наоборот. Рассказы «Счастливый билет», «Затмение» и «Трава у дома», где сильны мотивы воспоминаний и исторической травмы нашей страны, такие тяжелые, что тебя как будто припечатывают к земле и заставляют вслушиваться в топот скачущих лошадей. «Развод», «И в горе, и в радости», «Дочки-Матери» хоть и касаются более современного контекста, но затрагивают те же вечные проблемы человеческих отношений. Которые в городских условиях хоть и более цивилизованные с виду, но такие же прогнившие внутри.

И вот ты, весь в напряжении, ждешь этого несущегося стада. Подходишь к повести и вдруг выясняешь, что к тебе прискакали не горделивые статные кони, а милые пони или даже плюшевые единорожки. «На краю» — повесть актуальная и по сути должна была стать вершиной драматургии в сборнике. Но получилась стерильная история с позитивным концом. Сравните с тем же рассказом «Полчаса» Романа Сенчина из сборника «Петля». В данном же случае автор отказывается от какого-либо пафоса (как приема) в передаче переживаний ВИЧ-инфицированного персонажа. С одной стороны, это позволяет сделать Олега более живым и в хорошем смысле противоположным к героям предыдущих рассказов. С другой стороны, как-то не верится, что в созданном Моисеевой художественном мире, люди вдруг могут стать такими искренними, понимающими и счастливыми.

Честно говоря, я бы ещё поспорила с названием самой повести и сборника в целом, поскольку оно, на мой взгляд, не передает авторскую картинку на метафорическом уровне. Подразумевается, видимо, что герои Моисеевой (и прежде всего, инфицированный Олег) находятся на переломном моменте своей жизни, на границе между разными решениями, состояниями и мирами. Но мы видим, например, что персонажи рассказов, состоящие из воспоминаний о прошлом, уже умерли для окружающего мира, своих детей и подруг задолго до реальной физической кончины. Они уже перешли эту грань, спрыгнули с края.

То же касается и главного героя повести. До болезни Олег жил как подкаблучник и не имел никакого желания общаться с матерью. Его настоящий недуг не ВИЧ даже, а нежелание быть активным и брать на себя ответственность за что-либо. Инфекция становится шансом излечиться от пассивности и отстраненности. Но до другого края, до возвращения к гармоничной счастливой жизни (счастливой в долгосрочной перспективе, а не от сиюминутного спокойствия в душе) ещё далеко. Олег в этом похож на типичного чеховского героя, которого автор оставляет в неведении собственного ужасного замысла. Пока он радуется, болезнь на деле медленно убивает его, и никакого шага назад не сделаешь. Ты уже в прыжке на пути в бесконечность.

Край – это ситуация соприкосновения разных плоскостей, пограничное состояние. Но в сборнике «На краю» автор сталкивает своих персонажей с обочины жизни самолично с первых же страниц. Иван-царевич в этой сказке уже оказался в дремучем лесу перед избушкой Бабы Яги и ему остается только идти до самого конца в обряде инициации. Так что для меня сборник Татьяны Моисеевой приобретает совсем другое название – «По ту сторону».

Эта книга о простых людях, проживающих свои жизни «на краю», то есть без радости, без перспектив, без опоры и без любви. «На краю» они, как правило, находятся временно: кого-то убивают ближние, кто-то гибнет по нелепой случайности, а кого-то сама находит безальтернативная смерть. В рассказе «Счастливый билет» безобидную старуху забивает до смерти дочь  с собутыльником. Рассказ «Затмение», где действие происходит в послевоенное лихолетье, укладывается в четырёхмодельную парадигму «все несчастны – война – смерть – гибнут все».

Вырождение внятно артикулировано в данной книге. «Олег иногда вспоминал своих родных и никак не мог понять, почему же семья его так выродилась… [отец] пил каждый день после работы – на остановке, за остановкой, в кустах, дома у приятелей. Мать … ехала на последнем автобусе к месту его работы, находила где—нибудь в подворотне… «

Вот срез быта обычной простой среднестатистической семьи в наше время:

«Жил Андрюха с мамой, бабушкой, теткой, ее мужем и их тремя детьми в двухкомнатной квартире (…) бабка, наверное, днем спит, пока спальные места свободны, а ночью на стуле сидит. Все квартиры во дворе были одинаковыми«.

В рассказе «Развод» вопрос жилья и жизни сложился в комбинацию из трех пальцев. Женщина с беременной дочкой ушли от алкаша в однушку к парализованной бабке. Но недолго бате «шириться» в двуххкомнатной квартире. Он там «помер от водки», а квартиру занял на законном основании его племянник-торчок. И пять человек: мать, дочь, ребенок, дочкин парень и лежачая бабка пожизненно остались в однокомнатной хрущобе.

Продолжим цитирование: «муж пил, а как—то раз после уличной пьяной драки заполз в их подъезд да и умер на коврике за дверью. Утром стали выходить из квартиры, а он лежит там, скрючился«. Это один из многих фрагментов  книги, которые можно проиллюстрировать жанровой картиной «Папа от водки сдох».

Неотъемлемая часть вырождения – социальная стигматизация всех неприятных или непонятных народонаселению вещей. В данном случае – вич.  Социальная реакция на любую аномалию и неконвенциональность  нередко выходит за пределы человеческого. Это не может не приковывать внимания авторов. Но одна грань воплощения обязана быть невидимой. В произведениях на такие темы не должно быть никакой иной позиции, кроме изобразительной. Пафос и риторика здесь будут так же неуместны, как в описании зоологических сцен из жизни животных. Любые уступительные жесты, посредством которых авторы будут пытаться найти оправдание для невежества и жестокости, равно как и поиски «виноватых» и «врагов» превратят художественное произведение в дешёвую жанровую беллетристику.

В повести  «На краю» мать «смотрит по телевизору всякую дрянь. Насмотрится, плачет – у какого—нибудь актеришки столичного дочка заболела. Жалко ей дочку его. Сидит, слезами обливается«. При этом больного и обманутого сына баба тут же готова сама столкнуть в могилу обеими руками.

Вот это и есть архетипичная формула пресловутого  «сострадания» и «душевности». Другая часть этой формулы заключается в тупом равнодушии (или же звериной ненависти) к ближнему. Левая часть уравнения равна правому, а расхожий стереотип «мама, ты одна не предашь и не разлюбишь», в свою очередь, равняется нулю.

«На краю» – история зоологической травли и отторжения человека обычными людьми, которые окружают каждого. Потрясает срез обыденности: он зверский и пещерный, но это и есть люди. Это история не про особый случай, а про самых обыкновенных людей, и да, они именно таковы.

Парня бросила жена, скрыв, что заразила его вичом, принесенным с корпоратива. Несчастный в плановом порядке проходит все стадии отвратительной травли и безобразных дискриминаций от родной матери до каждого встречного-поперечного. Таким образом, популярный диагноз оказывается не только несмываемым клеймом, но стеклом Левенгука, демонстрирующим пугающую и опасную картину социальной микробиологии в России сегодня.

 Читатель встает перед фактом: в отношении всех социальных стигм, в числе которых вич (а здесь даже и гепатит, смотри цитату ниже) среднестатистический соотечественник пребывает даже не средневековье, а в первобытнообщинной пещере. Уровень их осведомленности такой: «Больной, нас всех перезаражает, помрем все! У кого—то ведь дети!«

О вырождении семей, деревень и целых «субъектов федерации» порядочные авторы писали при всех режимах. Как раз умением бесстрашно освещать неприятные темы и поверялась их порядочность по отношению к литературе и соотечественникам. А не наличием описаний балов и семейного счастья. Но массовому читателю, который обожает смотреть всякий треш по телевизору или в ютубе, в литературе подобные темы не нравятся. Двойная мораль: одно дело – ящик, а другое – книга. У обывателя всегда наготове клише «чернуха», которое он подхватил, будто вирус гепатита, на изломе бывшего ссср, а теперь штампует этим словом все, что не соответствует еще одному расхожему клише в его голове – «доброе и светлое «.

Благодаря развитию социальной журналистики описанные в книге истории – не новость. Проблема повести «На краю» не в чернухе, а в неожиданно фальшивом  и неубедительном хеппи-энде. К сожалению, финал превращает превосходный текст в стандартизированную жанровую беллетристику. Присобаченный счастливый конец с искусственным «светом в конце тоннеля» отсылает повесть, которая могла бы стать отличной, к не лучшим, а наиболее кондовым, «идеологически верным» традициям советской  литературы. Добавлю к этому, что  книга только выиграла бы и без рассказа «Встреча в лесу», где добрый дедушка (типа Николай Угодник) выводит девочку из чащи. Этот лубочный рассказ добавлен будто специально, чтобы угодить какому-нибудь любителю «доброго и светлого», подсластить ему пилюлю. Такие уступительные жесты ориентированы на аудиторию, которую в принципе не следовало бы принимать во внимание. Читателю, который нуждается в том, чтобы ему включили свет и требует, чтобы автор имел ответ на вопрос «а где же выход?», надо немедленно указать на дверь.

Сборник рассказов и одна небольшая повесть. По какой-то причине все напечатано огромным шрифтом, будто для тех, кто уже забывает, как читать или теряет зрение, но не может купить себе очки. Тираж — 200 экземпляров. Иными словами, издатель изначально на многое не рассчитывал. В общем, и правильно.

Все рассказы построены вокруг того, что мужики непременно пьют, умирают под заборами или в подъездах, женщины остаются с детьми, дети, обязательно тонут, если не тонут, то спиваются и забивают матерей до смерти. Работать можно только уборщицей или учительницей, муж может быть только бьющий и постоянно пьяный, если дети не умерли при рождении или не утонули в детстве, они должны стать инвалидами.

Вот один небольшой фрагмент из заглавной повести “На краю”:

“Было жаркое лето, вокруг города горели торфяники и сухая трава, повсюду пахло гарью, дым висел в воздухе и порой по целым дням заволакивал небо, где тусклым пятном стояло безучастное солнце. Витя с друзьями поехал купаться на озера за городом. И утонул. Дед этого не вынес и умер, не дожив даже до сорокового дня, все время представляя, как молча тонул и захлебывался его любимый мальчик. Бабушка умерла через полгода. Мать слегла, перестала ходить на работу. Отец совсем оскотинился, пропадал где‑то по несколько дней, а однажды пришел домой, лег и тихо умер. В тот год Олег пошел в школу”.

Тут важно, что это воспоминания человека, Олега, по совместительству, который только что узнал, что у него ВИЧ, который ему передала изменившая ему ранее жена, ушедшая от него несколько месяцев назад.

Эти бесконечные наслоения бытовой макабрической готики сами по себе могут быть предметом искусства, но что из всего этого следует? Какова эссенция этого литературного страдания? Люди живут плохо и очень плохо, а будут жить еще хуже. Это нам, в общем и так понятно, программу “600 секунд” мы все смотрели еще тридцать лет назад, мысль зрелого писателя за это время могла бы куда-то продвинуться.

В повести “На краю” герой, пережив все возможные страдания, находит успокоение и надежду в том, что засыпает на кровати вместе с мальчиком — буквально сыном маминой подруги. То есть с края он так и не сошел, а возможно, автор не видит, как это читается сегодня. Читается это как очередной этап федеральной целевой программы “Больше ада”.

Отдельно хотелось бы отметить, что некоторые рассказы в сборнике написаны с инверсией членов в каждом предложении — “После школы уехала Зоя в город”, “Много молока было в бутылочке, широкая оказалась дырочка на соске. Захлебнулась девочка”. И так далее.

Такой стиль повествования, как правило, свидетельствует о претензиях автора на эпичность и монументальность своего произведения — это же былинная распевная манера, передаваемое ею должно жить в веках.

Но нет. 200 экземпляров, шестнадцатый шрифт, 134 страницы.

Натужные, нашпигованные «находками» и попросту не поддающиеся чтению абзацы густой журнальной прозы про тяжелую жизнь в условном Сасово. Вот помирающая на сорном полу избы бабка Лида («Счастливый билет») «сглотнула густую солоноватую слюну, пропихнула в сухое горло, провела разбухшим языком по лопнувшим горьким губам, задумалась. Может, и не суждено ей было жить на этом свете. Еще несмышленым сморчком в животе у грузной, неряшливой матери своей чуть не погибла она». Тяжко ей в жизни пришлось, а забили ее до смерти дочь с зятем. Коллеги из жюри уже подробно пересказали всю ее жуткую судьбу (и как родилась она недоношенной, и как сестру собака загрызла, а внучку дочь Зоя уморила, ну и так далее), надрывно изображенную единственным немудреным стилистическим приемом, сразу же выдающим фальшивую интонацию, инверсией. Но дело даже не в этом недоразумении, которое раньше принято было считать стилем и которое теперь, помноженное на тему жестокой и ужасной судьбы, воспринимается не иначе как бабьи завывания: «Все лицо у нее было разбито, заплыло одним большим синяком, под носом и вокруг рта запеклась кровь. Странно вывернув руки, лежала она на полу у печки, а со стены смотрели на нее с нарядной фотокарточки сыночек Коля с беленькой своей сестренкой Зоенькой на руках». Да гниды они, понятное дело, моральные уроды. Тут сомнений нет. И жалко всех ужас как. До слез. И понятно, что жизнь в агонизирующей русской деревне такая, что лучше в петлю. Дело только в том, что весь этот рассказ, вся эта книга написана непонятно зачем. Зачем? Что эти жуткие истории добавляют к этой нашей тоске и жалости к брошенным старикам? Что, черт побери, хотел нам сказать автор? Что некоторые люди недостойны называться людьми? Или чего? А ничего. Потому что это — просто упражнение, колорит опять же деревенский, если тряпка, то линялая, если материнское молоко, то серое, если нос, то сопливый… ну вы поняли, в толстых журналах такие истории любят, должны бы взять.

Ну ладно, читаем дальше. Рассказ «Встреча в лесу». Двое детей, отца убили, мать утонула. Живут с больной бабкой. Мало вам? Ну так соседский мальчик еще утонул. Но девочка встречает в лесу деда, Николая Угодника, судя по всему, который дает ей земляники. «И всюду бегут к нему доверчивые чистые дети, слетаются птицы, продираются сквозь чащобу, выбредают из канав и логовин мохнатые звери, сползаются молчаливые гады, сплываются пучеглазые верткие рыбы. И всех он ласкает, утешает и кормит, дает силы, чтобы жить дальше на этой стылой, безбожной земле, сколько кому отмеряно». ОтмерЯно. Ага, конечно. Но должны бы взять.

Рассказ «Затмение» — про войну. Ну а про что же еще и писать-то! И опять — штамп на штампе! Ему перебило позвоночник, а она его все-таки любила и ждала в старом платьице, а его на другой женили, а у нее сестра повесилась и на мужа похоронка пришла, но он ее во сне видел, но ее убило на лесозаготовке белым стволом березы с крепкими черными ветвями. Ой, люди добрые, что ж это делается-то. Стилистические приемы из рассказа в рассказ одни и те же. Слезовыжималка. Я понимаю, что писательница очень старалась и много читала чужие книжки из районной библиотеки, но дальше читать это было уже невозможно, извините. Елизаров в «Библиотекаре» описал эффект от чтения таких вот опусов, но если там книги давали радость, силу, то «На краю» Татьяны Моисевой, отбирает радость, высасывает силу и лишает воли к чтению, как поцелуй дементора. Я не знаю, зачем она так. Но хочется верить, что хотя бы искренне.

Было время, я по юности буквально ненавидел региональные Союзы Писателей. Может, так было не везде, но средняя температура по больнице была следующей: дедушки, бабушки, дяденьки и тетеньки собираются, говорят о том, как прекрасен наш круг, ан круг то — замкнутый: чтоб попасть в него, нужно, видимо, родиться пятидесятилетним. Ещё все читают по очереди стихи о родине и берёзках, а ближе к концу собрания седовласый председатель прочтёт собравшимся девятую главу своего романа — фасаднодеревенского, наполненного диалектизмами, отменно длинного, длинного, длинного; и кажется, что не было ни футуристов, ни ОБЭРИУ, а всегда были лишь стихи про берёзки. И проза, где сын возвращается из бездуховного города в патриархальную деревню, встаёт на рассвете и раскуривает с отцом махорку на крыльце, тоже была всегда — ну с времён Алексея Михалыча Тишайшего уж точно. А где же молодые? Не дают молодым-то дорогу!

А потом оказалось, что всё не совсем так — в сравнении. Молодым, в общем-то, и не нужны никакие союзы — они могут и умеют пробиваться и так, хотя если союзы им становятся нужны — талантливых возьмут. Но уж если сами соберутся и соорганизуются, то могут устроить такой сектантский тоталитаризм со своими интернет-ресурсами, премиями, концертами и тусовками, что никаким союзам писателей и не снилось. Да и, собственно, в творческом плане всё не так однозначно — стихи про берёзки и родину, как и деревенские романы, внезапно, часто талантливее сетературных постполозковских виршей и «экспериментальной прозы», сколько бы вёдер лайков ни отгружали последним благодарные подписчики. Хотя бы потому, что условные «старички» что-то читали, а на собраниях этих союзов, в отличие от перфоманс-попоек молодых и модных, чему-то учат.

И глядишь — именно из этих региональных Союзов писателей в последнее время неожиданно выходят писатели нежданно-настоящие. И, что совсем интересно — молодые. Всё налаживается, друзья — не спугнуть бы.

Ярославская писательница Татьяна Моисеева — моя ровесница. По сборнику «На краю», впрочем, не догадаешься ни за что: его локации — село и городские окраины, время — от послевоенного до современности, герои — отживающие свой век бабки, пьющие мужики, вечно беременные заочно нелюбимыми младенцами бабы… Будто Леонид Андреев и Роман Сенчин уехали за вдохновением в деревню — а то, что она давно уже вовсе не благостный оплот простой духовности, мы уже давно догадывалась.

Может, русская деревня никогда такой и не была?

Родовые пятна старой-доброй деревенской прозы кое-где всё-таки возникают. Вот у героини «глаз заплыл темно-малиновой грушей» — поиск неожиданной образности обернулся плодово-ягодной путаницей. Много (к счастью, больше поначалу) инверсий — «чуть не погибла она», «вытащили её», что несколько сбивает.

Впрочем, языковые находки тоже порой проглядывают: «глянули на синего уродыша», «упыричьи глаза», героиня «льстива и подлизлива» — замечательно же.

Талант Татьяны Моисеевой — тёмный. Достаточно частое, кстати, явление. Светлая сторона жизни почти всегда удаётся ей заметно хуже.

В ряде рассказов это проявляется в виде назидательной притчевой  сентиментальности. Бог есть, что бы ни говорили коммунисты и мальчик Филька — иначе кто оставил голодной девочке корзину с ягодами («Встреча в лесу»)? Или примирение, прощение и прощание — сына с отцом — когда последний на смертном одре («И в горе, и в радости»). Так себе работает, если честно.

А вот с мраком — наоборот.

Вот сюжет самого первого рассказа, «Счастливый билет». Лежит бабка Лида, замерзает — и нет сил затопить печь. И перед нами проходит вся её жизнь — военные и послевоенные тяготы, сестру загрызла собака, отец-фронтовик умер от туберкулёза, после умерла мать, отдавило ногу на лесозаготовках, тяжелая работа… Густая жуть, в общем. Но Лида вытягивает «счастливый билет» — выживает…

И вот уже её бьёт муж, сын зарубил жену и отправился в тюрьму, дочь пьёт — она-то со своим сожителем из забьёт бабку. Ад, кругом настоящий русский ад, как в песнях Бранимира. Не выдуманный, с травмами и экзистенциальными переживаниями — а настоящий. Или, точнее, сущий.

Или ещё один рассказ — «Затмение» (почти леонидандреевское название, правда?). Его герои, Михаил и Поля, теоретически могли бы быть счастливы — их любовь и была тем самым затмением. Но отец Михаила сосватал её за некрасивую да богатую. Всё? Как бы не так. Раненный на войне Михаил умрёт в госпитале, красавицу Полю задавит березой на всё тех же лесозаготовках. Будто древние боги леса пробудились и начали пожирать людей. Ну и будет ещё пара побочных, нарочито некрасивых смертей.

Этой некрасивой неизбежностью пропитана вся книга. Герой Татьяны Моисеевой — не просто неприкаянный. Это заразный человек — он будто зачумлен с детства, и либо все от него  шарахаются, либо легко разрешают себе быть с ним предельно жестокими:

«Вот живет человек, курит с пеленок, да основательно, по пачке в день, и выпить не дурак, никогда не откажется. Потом раз – и в пятьдесят рак, гортань какая‑нибудь или легкие, и сгорит человек за месяц. Скажут – ах, как жалко, не старый еще был, только дочку замуж выдал, внуков ждал, жить бы да жить. А этот пьяный за руль сел да и въехал на скорости в столб – череп пополам. Тоже пожалеют – бедняга, двадцать лет, жить только начал. А я от любой сопли помереть могу, неизвестно, как все это завтра обернется, но я не человек для них. Конченый. Заразный. Воздухом со мной нельзя одним дышать. Рядом стоять нельзя. Даже лучше и не смотреть в мою сторону, а то заразишься, умрешь на месте! Родная мать шарахается, за один стол со мной не садится. Скоро горшок, наверно, выделит, чтобы в один туалет с ней не ходил».

Наконец, заглавная повесть. Ольга ушла от Олега, оказалось, у неё (и, разумеется, у него) ВИЧ. Олег начинает вспоминать историю семьи… Вообще, это частый приём, используемый Татьяной Моисеевой: герой попадает в пограничную, сложную ситуацию, оглядывается назад и понимает: раньше-то было не лучше, совсем не лучше. Просто конец наступил именно сейчас.

«Олег иногда вспоминал своих родных и никак не мог понять, почему же семья его так выродилась. Как будто в один момент поезд сошел с рельсов, а дальше стал медленно, со скрипом, заваливаться набок, да никак не завалится».

Олег вроде бы преодолевает страшное детское, где всё черным-черно, но преодоление это мнимое. Преодолевать придется ещё раз, в безнадёжной вроде бы ситуации — но он, казалось бы, рыхлый и слабый, справится — финал повести вполне жизнеутверждающий (чего уже и не ждёшь после рассказов) — и при этом наконец не сваливающийся в  назидательность и дидактику.

Говорят, писать «тёмное» легче, чем «светлое». Возможно, так и есть. Но у нас так много сейчас фальшивой безысходности и высосанных из пальца драм, что подлинную темноту уже и днём с огнём не сыщешь. И поэтому книга «На краю» — дебют очень и очень достойный. И очень интересно будет следить за дальнейшим творческим развитием интересного ярославского автора.

Все герои Татьяны Моисеевой живут на темной стороне, все, как один, вытянули несчастливый билет. Сборник так и озаглавлен (по названию повести) «На краю». Вот  и ходят несчастливцы по краю, а многие уж и того… 

Ох, и сколько же тут смертей! В каждом крохотном десятистраничном рассказике – одна-две (а то и три) обязательно: то бабка Лида замерзнет после побоев пьяницы дочки и зятя (в рассказе «Счастливый билет»): «и ведь сколько раз по краю ходила – не сосчитать, а все обратно соскакивала» (и в этом же рассказе собака загрызла сестру бабки Лиды, а внучка захлебнулась: «много молока было в бутылочке»); то в рассказе «Затмение» – о не вернувшемся с фронта Михаиле и его воспоминаниях на больничной койке, читаем: «удавилась Полина младшая сестра Зинка», «маленькую дочку Леночку убила молния в коровнике», а затем «убило Полю высокой раскидистой березой». Далее… рассказец «В горе и радости» прямо так со смерти и начинается: «У Сани Кондакова умер отец» (а потом выяснится, что его шестилетняя сестренка утонула в речке);  а рассказ «Развод» – о разводе Риты с Толей, – заканчивается: «Врачи просчитались. Толя умер той же ночью». Листаем мартиролог дальше: рассказ «Дочки-матери» заканчивается известием о смерти от передоза Сережи, а в «Траве у дома» – у старухи Марии дочку Люду сбил поезд. Это я еще о двух утопленниках забыла упомянуть, но и так набралось… на половину кладбища.

Хорошо, в повести «На краю» никто не помер… только подкаблучник Олег заразился от жены СПИДом. Ну, и понятное дело, что все мужики во всех рассказах – алкаши алкашами. А младенцы – «уродыши» да «жабы». Чернуха – был такой термин про кино 90-х, вот это она самая и есть.  

Когда смерть гуляет по страницам книги как у себя дома, когда через пяток страниц – вот она, опять тут как тут, уже перестаешь реагировать, и если Татьяна Моисеева хотела поразить читателя жесткой реалистичностью, то она просчиталась: читатель, застыв лицом, принимается вести подсчеты смертей, становясь не по своей воле горе-математиком.

Автор молода  и, судя по информации в соц. сетях, то и дело посещает семинары по писательскому мастерству, может мастера подсказали бы ей, что этак перебарщивать – себе вредить, всё должно быть в меру, даже смертность  персонажей.

Ну, и этакий… кокетливый, скажем так, порядок слов во фразах тоже надо бы в меру использовать: «Еще несмышленым сморчком в животе у грузной, неряшливой матери своей чуть не погибла она»; «Когда провожали их на пристани, далеко в сторонке стояла она», «Каждую ночь, бывало, снилась ему Поля, говорил он с ней во сне, смеялась она», «провожал до дома после танцев в клубе и собраний скучных».

«Но капля надежды все же болталась на дне души, и Олег с радостью подхватывал ее», – вот и читатель с радостью готов подхватить эту каплю надежды. И рассказ о встрече заблудившейся в лесу девочки Аниськи, – с дедом, который отдал ей, голодной, корзину земляники (во сне дед превращается в Николая-Угодника!), оставляет  надежду на будущую встречу с оперившимся автором:

«И всюду бегут к нему доверчивые чистые дети, слетаются птицы, продираются сквозь чащобу, выбредают из канав и логовин мохнатые звери, сползаются молчаливые гады, сплываются пучеглазые верткие рыбы. И всех он ласкает, утешает и кормит, дает силы, чтобы жить дальше на этой стылой, безбожной земле, сколько кому отмеряно».