Признаюсь: за работой Сергея Мохова я слежу давно. Журнал «Археология русской смерти» – мощное подспорье в написании художественных текстов. Вероятно, я когда-нибудь запишусь и на курсы в InLiberty, но с корыстной целью: подслушать других для дальнейшей переработки в прозе. Так что книгу я читала с огромным интересом, но придирчиво.

От классического научного исследования «Историю смерти» отличает два факта. Первое –  разнокалиберные примеры для иллюстрации тезисов. Мы встречаем не только такие актуальные кейсы, как трагедия «аптечного» блогера Екатерины Диденко, но и литературные сюжеты, вроде повести Толстого «Смерть Ивана Ильича».

К примерам из книг я отношусь с подозрением. Может показаться, что использование fiction облегчает понимание темы. Но не упрощает ли оно при этом саму литературу? Когда же мы говорим не о конкретных сюжетах, а о писателях и традициях, есть риск быть неубедительным. Нужна ли цитата Горького, чтобы показать восприятие филантропии как классового неравенства в СССР? Необходимо ли упоминание «Над пропастью во ржи» при рассказе о послевоенном гуманизме? И это не говоря о том, что аргументом неоднозначности бессмертия выступает незнание автором счастливых антиутопий.

Теперь к примерам, что называется, из жизни. Вообще «История смерти» – книга для тех, кто любит галопом по Европам. Поэтому примеры, даже самые интересные, не поставлены во главу угла. Из-за беглого повествования любой кейс выглядит скудно. Та же история с Диденко и публичным переживанием горя не рассматривается с позиции ее популярности у интернет-аудитории. При упоминании Кюблер-Росс и стадий принятия горя, автор не говорит, с чем связан уход теории в народ. Почему идея, сформулированная об умирающих, сначала перекочевала на живых, а потом и вовсе стала основой для мемов? Подзаголовок книги обещает, что Сергей Мохов расскажет, «КАК мы боремся и принимаем», но в «Истории смерти» этому самому «КАК» уделено недостаточно места.

Возможно, дело не в том, как автор рассматривает примеры, а в том, в какой части они находятся. К композиционному построению книги действительно есть вопросы. Логичнее, скажем, перенести пример с Диденко в раздел «Войны за горе: как скорбеть, чтобы никого не обидеть». Но там мы встречаем кейс с трагедией в ТЦ «Зимняя вишня». После его описания читаем: «Под критику может попасть не только недостаточная скорбь, но и горе, которое кажется чрезмерно интенсивным или неуместно длительным». Подразумевается ли, что протесты в Кемерово были связаны с недостаточной скорбью? Думаю, ситуация заключалась всё-таки с необходимостью найти виновных, поэтому реального примера здесь читатель так и не получает.

Другой момент со структурой книги и появлением в ней не только иллюстративных кейсов, но и научных имен, связан с Эмилем Дюркгеймом. Сказать о нем стоило бы ещё в разделе о работах про достойность смерти, упомянув как минимум альтруистические самоубийства. Но автор выбирает сложный путь, и социолог Дюркгейм не только оказывается в череде антропологов, но и подвергается необоснованному обвинению: «Все эти ученые исследовали не современный им западный мир, а далекие сообщества и племена, проживающие в колониях европейских стран». Само собой, Дюркгейм – предшественник структурно-функционального анализа и в антропологии, в некоторых работах он изучал племенных аборигенов. Но исследование в книге «Самоубийство», о которой идет речь, связано именно с европейским обществом, современным Дюркгейму.

Второй факт, который отличает «Историю смерти» от скучной монографии, – попытка задать авторскую интонацию повествования. Мохов привносит в текст собственный опыт, но его мало. Это, скорее, обманная затравка: читая, как автор в детстве плачет на кладбище, наивно ожидаешь, что вся книга будет с личными историями, пропущенными сквозь научную призму. Ждешь ещё и потому, что автор не только создатель курсов, где теоретические концепции делают частью персонального опыта, но и сотрудник похоронной бригады в прошлом.

Иными словами, живого материала и инструментов для его подачи должно быть много. Но это не Ирвин Ялом с его «Жизнью без страха смерти», и авторское «я» Сергея Мохова щурится при каждой попытке вглядеться в солнце. Остаются только шаблонные риторические вопросы в конце каждой главы – дешевый манипулятивный ход. Впрочем, авторский голос всё-таки проявляет себя по-настоящему один раз, в неожиданном политическом пассаже о России. Говорю «в неожиданном», поскольку и в примере с митингами после «Зимней вишни», и в описании уголовного преследования Юрия Дмитриева автор ведет себя сдержанно. Но затем риторика меняется так резко, будто повторяется сюжет с письмом из Простоквашино и дописывать книгу садится Любовь Соболь.

«История смерти» местами напоминает студенческую работу, автору которой плевать не только на читателя, но и на текст. Клишированные пассажи в духе «Обобщая все эти начинания, можно смело утверждать, что смерть в последние годы стала популярной и модной темой, и о ней говорят самые разные люди по всему миру» подводят к мысли, что у Сергея Мохова собственного голоса как раз и нет. Можно предположить, что последний проявляется в том, какие примеры выбирает автор. Но, как я уже говорила, он не останавливается на них подробно, отчего местами кажется голословным. Если читатели «Комсомолки» участвовали в опросе про эвтаназию, то результат в 40%, непременно, «воодушевляющий», хотя нам не говорят о выборке.  Не поясняют нам, почему с врачей в Новом Орлеане сняли обвинения. Рассказывая о феминистском отношении к горю, автор сначала пишет о противопоставлении патриархальному взгляду, где «горе – женская прерогатива», а потом приводит цитату феминистки: «горе должно вернуться в руки женщин». В главе об «энтузиастах смерти» под видом пояснения, как это движение появилось, нам вообще преподносят тот факт, что представления о табуированности смерти преувеличены.

В книге говорится, что поп-культура во многом основана на заинтересованности смертью. Казалось бы, идеальный момент, чтобы разобрать особенности массового восприятия на кейсах. Но и здесь неудача. Так, об интересе к серийным убийцам говорится в двух словах и только в контексте привлекательного безумия. Анализу murderabilia, т.е. коллекционированию предметов преступников, не отводится места совсем. Разделы, посвященные зомби и блэк-металу, мало чем отличаются от похожих статей в «Археологии русской смерти», разве что Мохов развивает здесь идею о трансформации зомби в контексте биологических границ смерти, о чем он уже высказывался во время интервью с Диной Хапаевой для своего же журнала. В конце автор напишет: «Вопрос о границе человеческого может подниматься и в фильмах про вампиров, оборотней и другую нечисть. Тем интереснее, что именно на зомби чаще всего останавливают свой выбор режиссеры и писатели, а еще зрители — как активные потребители этого продукта». Интересно, подкреплено ли мнение статистикой? У «Обители зла» миллиардные кассовые сборы, но и у вампирской саги «Сумерки» не меньше.

Задача любой хорошей книги, по моему мнению, заключена в присваивании и переработке того самого интеллектуального опыта, о котором говорится в описании курсов Сергея Мохова. Более того, в случае со смертью факты и наблюдения могут стать важной частью бытовых повседневных практик. Для этого и необходим мостик между научными теориями и массовым читателем – живой пример, близкий максимальному числу людей и разобранный в авторском стиле со всех возможных сторон. Пока же Сергей Мохов как итальянский врач Джованни да Виго: «не дает прикладных советов, но описывает общую симптоматику».

Сергей Мохов – важнейшая фигура для российского интеллектуального поля. Он стал лицом death studies в России еще до того, как антропология стала мейнстримом. Помню, много лет назад я был на презентации первого номера его журнала «Археология русской смерти» в петербургском «Центре независимых социологических исследований» — среди очень разношерстной публики: от профессора криминологии до пары экзальтированных барышень исключительно в черном. Тогда Сергей говорил о значимости разговора о смерти в обществе и о необходимости разрушения табу. Сейчас можно сказать, что он достиг в этом некоторого успеха.

Прежде всего, благодаря другой его книге – «Рождение и смерть похоронной индустрии: от средневековых погостов до цифрового бессмертия», которую издал Common Place – издательство книжного магазина «Фаланстер». Тогда это выглядело не скандально, но смело и действительно против течения – ну, какое большое издательство согласиться это издать? Кто вообще будет читать про похоронную индустрию – последние готы, сатанисты и кучка сумасбродных антропологов? Однако, оказалось, что это было настоящее сляпое пятно на маркетологической карте: широкая публика обнаружила никем не предсказанный интерес и в очередной раз (ну конечно же!) оказалась умнее прогнозов. Сначала разошелся один тираж, потом второй, потом третий – сколько тиражей распродано сейчас сказать трудно.

Рецензии на книгу продолжают выходить, ее продолжают читать, но и это не главное – главное, что удалось сдвинуть с мертвой точки нашу индустрию – сейчас книги о восприятии смерти, о похоронных обрядах, о проблемах достойного ухода есть в портфеле крупных издательств и табу разрушается уже общими усилиями. Именно на этом новом фоне вышла «История смерти. Как мы боремся и принимаем».

Основой для нее стали семь лекций, прочитанных Моховым для фонда InLiberty. Задача курса была ввести условного современного гуманитарного интеллектуала в круг вопросов и проблем, связанных с исследованием смерти в мире, плюс обозначить историческую перспективу. Задача книги – такая же, только для более широкого круга читателей. И, надо сказать она прекрасно с нею справляется: эвтаназия и право человека распоряжаться своей жизнью и смертью, паллиативная помощь и политический активизм, средневековое воскрешение во плоти и цифровое бессмертие – Мохов рассказывает об этом увлекательно и совсем не скучно, что необходимо для такой книги. Здесь есть что почерпнуть человеку, впервые столкнувшемуся с этой темой, так и тому, кто уже в теме и хочет прогуляться по сноскам.

Отдельно нужно сказать, что говоря о смерти Моховн постоянно говорит о человеческом достоинстве. Если в наших краях постоянно говорят о правах, то о достоинстве разговора нет почти совсем (редкий пример – Анна Федермессер и другие представители благотворительной сферы) – а ведь все люди равны в правах и достоинстве, как говорит «Всеобщая декларация прав человека». И это хорошая отправная точка для еще одного разговора в обществе.

Резюмируя, можно сказать, что «История смерти. Как мы боремся и принимаем» восстанавливает пробел в нашем гуманитарном знании как некое «введение в соврменное восприятие смерти», дополняет те книги, которые уже есть на русском языке и дает перспективу для развития этой темы в будущем. Все это делает книгу Мохова хорошим кандидатом на премию «Просветитель», однако «Национальный бестселлер» может подождать другой его книги – не обобщающей те исследования и дискуссии, что уже есть, но нового, самостоятельного и оригинального исследования. Вроде как, он сейчас таким занимается – и я с нетерпением буду его ждать.

Нацбест-2020, как известно, взяла «Земля» Михаила Елизарова. По аннотациям и рецензиям к этой прекрасной книге кочует вынесенная на обложку фраза о «масштабном осмыслении русского Танатоса». Может, писателям пора и переключиться на иные темы?

Даже если судить по названиям книг финалистов, что и отметил ответственный секретарь жюри Нацбеста-2021 в комментарии к Длинному списку – нет, нельзя. Смерть не отпускает творца.

Конечно, некротематика неисчерпаема. Вечная тема, всё такое. Да и благодатная – не одна музыкальная, режиссёрская, литературная карьера была построена на принципе «обожаю всяческую мертвечину, ненавижу всяческую жизнь». Наконец, у кого-то есть и онтологический, и при том исследовательский интерес к теме.

Сергей Мохов – учёный, известный антрополог, и тема смерти для него, как говорится, «профильная». К примеру, он издатель и редактор российского научного журнала «Археология русской смерти». И о похоронной индустрии, кстати, тоже очень много писал.

Тема и тема. Как говорится, «то, что касается лично тебя» — напрямую или опосредованно. Не раз и не сто:

«По мнению американского антрополога Майкла Керла, среднестатистический телезритель видит в год порядка 16 тысяч смертей ».

О чём «История смерти»?

В предисловии и первой главе книги Сергей Мохов заявляет, пусть и несколько впроброс, темы важные и непаханые. Например, упоминает о феномене публичной скорби и потенциально «правильной» и «неправильной» публичной реакции на ту или иную трагедию – в том числе и в социальных сетях. О «культуре горя», в общем. Литературы на подобную тематику действительно очень мало.

Да, автор сам пишет в предисловии о том, что «Историю горя» следует воспринимать как сборник тематических эссе о горе, боли и смерти. Однако всё равно по-читательски ждёшь если не «открытий чудных», то всё-таки нового.

Что ж, если читатель серьёзно интересуется смертью как сложным и многогранным явлением, ничего принципиально нового из этой книги он не узнает. Будь он философом, экзальтированной готессой с именем Анабелла или Ядвига или любителем популярного сейчас медицинского научпопа в духе «Неестественных причин».

Судите сами. Читаешь, и кажется, вот-вот – и начнётся. Но сначала будет глава про эвтаназию, потом – про хосписы и паллиативную медицину, потом – про проблему бессмертия (в том числе и цифрового) и биохакинг… И каждая из них, в свою очередь, начинается с экскурса в прошлое, с «истории вопроса». Им, собственно, зачастую и заканчивается.

Дальше идёт глава «Смерть в поп-культуре». Может, вот оно – социология подъехала, к примеру?

Но нас ждёт очерк о блэк-металле, в особенности, о знаменитом норвежском. О Burzum. Эссе о серийных убийцах. Размышления о феномене популярности «зомби-апокалипсиса» в современной культуре. Рассуждения о перезахоронениях, эксгумации, «правах мёртвых» — снова с густыми примерами из далёкого и не очень прошлого.

Наконец, лишь с 193 страницы (глава «Позитивное отношение к смерти») начинается разговор о современном осознанно (простите за это слово) отношении к проблеме. Об обществах и движениях, полагающих свой целью пересмотр восприятия, в том числе и общественного, к «старухе с косой». И… даже здесь не обойдётся без Фрейда и Дюркгейма. Death Cafe, Партия мёртвых, прочая современность появляются и, простите, в итоге умирают – и всего на нескольких страницах.

Заканчивается книга следующим образом: «Так давайте поговорим о смерти».

Давайте. Когда начнём-то?

Посыл «Истории смерти» понятен и по-настоящему важен. Давайте, в конце концов, действительно говорить о смерти. Обсуждать, дискутировать – смерть касается слишком многих сторон жизни, чтобы иметь роскошь пугливо отворачиваться от неё. Перезагружать некоторые табу, наконец – как ни крути, сейчас действительно стремительно меняется многое, если не всё. Кроме нашего опасливого нежелания прикасаться к неведомому и страшному:

«Как бы умирал Иван Ильич сегодня? Скорее всего, он лежал бы в хорошем хосписе в пределах Садового кольца, где получал бы качественные обезболивающие препараты. Его бы вкусно и разнообразно кормили, о нем бы заботились профессиональные медсестры, к нему бы приходили волонтеры- аниматоры. А еще  кто-нибудь непременно снял бы документальное кино о его героической борьбе с болезнью и стойком принятии неизбежного конца. Возможно, он бы даже вел блог о борьбе со смертью или написал бы книгу «25 правил счастливой жизни и смерти».

Но  сделало бы это Ивана Ильича счастливее? Стал бы он от этого более умиротворенным?»

Однако, как кажется, автор останавливается на полпути. Сергей Мохов решил, видимо, с одной стороны, не перегружать читателя наукообразностью и сложными исследованиями, а с другой – почти обошёл своим вниманием презренную современность и её вызовы. Получились намёки, намётки – и недурной научпоп. Или краткая популярная энциклопедия о смерти и о смежных с ней «дисциплинах» — моральных и общественных вопросах. Книга, что называется, для широкого круга читателей. Разумеется, в этом нет ничего плохого. Но почему-то кажется, что, помимо просветительских, автор ставил перед собой и иные цели. А вышло будто бы большое предисловие к чему-то очень и очень важному.