Современному человеку трудно понять, чем же так ужасен был поздний Советский Союз.

О революции, войне, Колыме, космонавтах – об этом каждый имеет ну хоть какое-то мнение, а вот условный 1981 год – что это было? И почему тогда советский народ с таким ликованием бросился из этого мира – во все тяжкие?

Отличный способ прочувствовать ту эпоху – прочитать книжку Романа Сенчина.

Его тексты – это такая образцовая мертвечина, такой типичнейший журнальный совпис, что ты словно бы заглянул в склеп.

Что характерно, в этих рассказах и повестях есть все, чему учили в Литинституте, все, что было положено видеть в «работах нашего мастеровитого земляка, запечатлевшего жизнь горняков и металлургов, знатных комбайнеров и других тружеников села».

Есть «развитие сюжета», «конфликт», «образы героев», «у каждого своя правда».

И с каждой страницы тебе передают привет то ли Сорокин, то ли какие-то пародии из Довлатова, все эти нескончаемые пассажи очеркистов «Зари Кузбасса» и «Советского Таймыра» в жанре:

— Это жизнь, Васька. Жизнь, понимаешь? Эхма! – сказал Петрович, вздохнул и торопливо зашагал по лужам. Васька долго, долго смотрел ему вслед.

Нет, это не цитата, это моя импровизация, но это именно такой текст, сотни страниц, где нет ни одного живого слова, один труп советской литературы, да еще того третьего разряда, что была мертва еще тогда, когда везде печаталась.

Может ли книга быть такой же кондовой, как самый тоскливый панельный дом в депрессивном спальном районе?

Может. Вот она.

Короткая проза от одного из самых ярких современных писателей: стиль Сенчина безошибочно узнаётся с первых страниц – или по паре любых из середины. Роман Сенчин в своей прозе избегает экстремумов – исключительных событий. Он пишет о нашей окружающей действительности, в фокусе его писательского интереса быт и повседневность. И именно повседневность он и делает экстремумом, доводя читателя до предельных степеней сочувствия и сострадания. «Чувства добрые» он умеет пробуждать как никто, раз за разом низвергая читателя во внутренний Мальстрём. В общем, Сенчин действует строго в русле классической русской литературы, в которой непременно должен страдать либо герой, либо автор, либо читатель. А лучше все вместе.

«Петля» – книга слепков нашей реальности и героев нашего времени. Причём вполне буквально – от Аркадия Бабченко (пусть и под другим литературным именем) до самого Романа Сенчина. Перед нами не цикл, а именно сборник рассказов: в нём нет принципов циклической организации, но есть отдельные сквозные темы, герои, образы.

Писатель прощупывает ту тончайшую грань, за которой жизнь становится литературой: за годы писательской работы он добился её исключительной проницаемости. Почти полное отсутствие дистанции между автором и рассказчиком и временного зазора между реальностью за окном и описываемыми событиями – характерные черты этой книги. Всё происходит на наших глазах, прямо здесь и сейчас, и тут же становится литературой.

Что характерные сенчиновские мрак и безнадёга рассеиваются, отметили, кажется, все – вслед за автором предисловия Валерией Пустовой: «Тот, кто годами ждал просвета в творчестве этого писателя, сможет найти здесь долгожданную альтернативность жизненных сценариев. Теперь его герои получают не только возможность — но и умение выбирать. Даже узнаваемое, фирменное сенчиновское «все мы будто спим» — уже не приговор, а образ такого общения, которому не нужны слова». Анна Матвеева: «Сквозь традиционный для автора мрак и «грустяшки», которых здесь тоже хватает, в книге просматривается нечто вроде осторожного оптимизма, а традиционных брутальных героев Сенчина нередко сменяют вполне себе женственные героини». Василий Авченко: «Той самой фирменной мрачности действительно стало, по-моему, меньше. За тьмой, без которой не обходится человеческое существование, обязательно проглядывает – причём всё более явственно – свет».

Сенчин демонстрирует читателям сеанс магии с последующим саморазоблачением: в одних рассказах он являет нам образцы прекрасной актуальной прозы – прозы о времени и духе времени. В других показывает, какой ценой они даются, открывает перед читателем и писательский быт, и писательскую душу. Источником литературы, импульсом для неё, может стать как первичная реальность (окружающая писателя действительность), так и вторичная (новости, соцсети, Википедия). И природа этой реальности не очень принципиальна: по-настоящему важна только способность писателя преобразовать этот материал, откликнуться на него, подчинить своей авторской задаче, победить неизбежно накатывающую прокрастинацию. Новый день – новый вызов: кто кого – она тебя или ты её? Так типично для представителей творческих профессий, но ведь не только для них…

Сборник «Петля» – книга о времени, о дне сегодняшнем. Книга, которых так не хватало ещё совсем недавно, до того, как «Редакция Елены Шубиной» запустила серию «Актуальный роман». О времени, которое уходит слишком быстро – и так же быстро, хоть порой и незаметно, меняет всех нас. В том числе саморазоблачающегося писателя. Можно попытаться сделать время своим союзником, но этот союзник ненадёжен. Однажды он обязательно обернётся противником. Противником, с которым невозможно договориться, которого невозможно разжалобить или остановить: «Скорость всё увеличивалась, как-то раскручивалась, и, даже сидя часами на стуле, не двигаясь, Сергей ощущал её, эту скорость. Ощущал физически: вот он замер, а на самом деле несётся вперёд». Это традиционный для литературы приём: категории перемещения в пространстве перенесены на временную шкалу – оставаясь внешне статичным, герой неудержимо несётся по шкале времени. Как каждый из нас.

Как бы банально не звучало, но основа «Петли» — жизнь во всём её многообразии. Хотя скорее однообразии, если говорить о простоте судеб конкретных персонажей. Восхищаться здесь хочется не столько языковыми и стилистическими инструментами, сколько собранными и проработанными сюжетами. При этом, конечно, авторская оптика всё равно важна: взятый с первых страниц неторопливый темп повествования позволяет не просто создать крепко сбитые истории, а развернуть их как ленту Мебиуса. Смотрите сами: односторонние (в своей простоте и близости к читателю) жизни героев вложены в трехмерное пространство, создаваемое Романом Сенчиным с нуля.

Автор изучает персонажей под микроскопом, записывая каждую деталь, и создает практически дневник исследователя. Именно исследователя, а не наблюдателя. Продолжая мысль Валерии Пустовой о художественной лаборатории, скажу, что Сенчин видится в хорошем смысле сумасшедшим ученым, который ставит эксперименты над героями. Атмосферу честного и независимого исследования поддерживают даже авторские комментарии о том, какие слова выбирать для описания персонажей или их действий.

Валерия Пустовая в предисловии пишет, что у героев «Петли» есть умение выбора и порыв к действию, а главной темой сборника становятся перемены. Но мне не кажется всё таким однозначным. В сборнике во главу угла поставлен онтологический вопрос о сущности наших выборов и перемен. Выбор у персонажей «Петли» на самом деле не такой уж кардинальный и разнообразный: семья, по которой скучаешь, но которая тебя не любит, или новое общество, где ты как будто не в своей тарелке; страна, которая считает тебя предателем, или страна, готовая использовать тебя как пешку в политической борьбе; жизнь с парнем, в которого безответно влюблена, но который стал беспомощным, или тотальное одиночество, и т.д. По сути героям предлагают выбирать из двух зол. И тут никакие умение выбирать и желание действовать не спасут.  Становится важнее понять: всегда ли перемены то самое меньшее зло или своя, со всех сторон расковырянная болячка ближе?

Более того, здесь мы сталкиваемся с логическим парадоксом курицы и яйца: выбор приводит к переменам или перемены подталкивают к выбору? Является ли сознательный отказ от перемен новым витком в жизни, а значит, самой переменой? Вопросов, которые парят над сюжетами из «Петли», десятки. Меняет ли свою жизнь Аркадий из рассказа «Немужик», когда возвращается домой к семье вместо того, чтобы улететь к любящему человеку? Всегда ли наш выбор независимый и подталкивающий к истинной свободе, если ты, например, мать-одиночка из рассказа «А папа?», оставляющая сына в деревне в поисках лучшей жизни? А если ты незаменимый специалист Ирина из рассказа «Долг», остающийся на археологических раскопках только ради обязательств?

Другая важная тема, затронутая в сборнике, это, конечно, сила памяти и невозможность отделить ностальгию от любви. На первый план выходит пространство – ключевая точка в привязанности к прошлому и чуть ли не отдельный персонаж. Например, мать Аркадия отказывается переезжать, ведь пространство поддерживает воспоминания о тех временах, когда ещё была неизвестна страшная для нее правда о сыне. А сам Аркадий, вопреки своему профессиональному мнению о том, что человека делает счастливым гармонично сконструированная среда, из раза в раз возвращается к токсичным отношениям с родным городом, который его явно не привечает. В других рассказах пространство и вовсе становится фреймом, регламентирующим поведение персонажей. Это и психиатрическая больница с салоном красоты в «Функции», и родительский огород в «Очнулся», и даже информационное пространство интернета из «В залипе». По сути и петлей-то становится пространство, которое стягивается вокруг тела, но из-за постоянных воспоминаний давит ещё и на душу.

Скажу отдельно и о повести «Петля». Мне понятно, почему некоторым критикам текст кажется недостоверной попыткой влезть в чужую шкуру. Тут, конечно, важно и то, чья именно шкура, но главным представляется выбранный ракурс повествования. Во-первых, о значимых для нескольких стран событиях Сенчин пишет сдержанно. Даже здесь пространство преобладает над сутью происходящего, но и это лишь ещё один способ показать, в какой ловушке памяти мы живем. Автор, а вернее нарратор, явно не живет войной и политикой, не ставит перед собой цель показать их как явления многозначные. Во-вторых, хоть его и интересует внутреннее состояние героя, но излишнего психологизма он избегает. Сенчин не Достоевский, а Дядченко – не Раскольников, и слава богу. Сложные характеры и неожиданные сюжетные повороты тут не нужны, потому что литературный эксперимент должен проводиться в стерильных условиях. Авторская задача – в демонстрации знакомой истории изнутри, в атмосфере страха, неопределенности и даже стыда главного героя. Без особой драмы или пафоса. А всё это для того, чтобы мы вновь смогли отрефлексировать такие тесно связанные, но такие губительные друг для друга понятия «выбора», «перемен» и «свободы».

Весь текст ниже опровергается в логике футболиста Аршавина «Ваши ожидания – ваши проблемы», но мне страшно обидно, что Роман Сенчин уже не станет великим писателем.

Крепким, хорошим, добротным – да. Но великим – нет.

«Петля» имеет подзаголовок «совсем новая проза». Это как бы сборник рассказов, но у жанра рассказ есть определенные ограничения, рассказ – это такая форма, поэтому вместо «сборник рассказов» такое обтекаемое – тексты, проза.

При этом, за исключением трех текстов, это именно рассказы. Два текста – что-то вроде дневниковых записей, в которых действует сам автор, и еще один – тот, которым назван сборник – это реконструкция событий вокруг журналиста Аркадия Бабченко. Та история, когда Бабченко убили в Киеве, а потом оказалось, что не убили. Героя зовут Антон Аркадьевич Дяденко. Есть еще Трофим Гущин, который опознается как Захар Прилепин, но все остальные, кажется, фигурируют под своими именами.

«Петля» очень странный и не очень понятно зачем вообще существующий текст. Это попытка говорить от первого лица, от имени героя, описание его мыслей и переживаний, но как будто вообще не попадающая ни в характер, ни в интонацию. Сам текст напоминает такое упражнение, когда автор рассказывает историю от имени оловянного солдатика, собаки или, например, кружки (у Сорокина был такой рассказ, про кружку, которую забыли на дачном столе на веранде и что она видит в течение года). И, как и бывает в таких рассказах, это, естественно, попытка встать на нечеловеческую позицию и посмотреть на привычный нам мир глазами Иного. То есть «Петля» кажется именно таким упражнением, но происходит с конкретным живым человеком, который активно пишет, выступает и его интонацию и манеру речи вполне можно воспроизвести.

И те последние абзацы, в которых проясняется смысл названия, они тоже сделаны в логике этого «взгляда иного», и, по идее, выглядят глубокомысленно – герой сидит в морге, где его заперли до поры до времени, читает фэйсбук и думает о судьбе России, ему холодно, он кутается в местную простынь и она врезается в шею, как ошейник или петля. И это вроде как глубокая метафора. Но чего?

Автор не дает ответа, но амбивалентность всего происходящего какая-то звенящая.

При этом это вообще главный прием автора – извлечь какой-то кусок, оставить лакуну, чтобы казалось, что что-то недосказано, чтобы читатель заполнил эту лакуну своим пониманием. Это добавляет глубину даже вполне прозаическому происшествию.

При этом рассказ – сложный жанр именно в силу своей краткости. В романе за счет объема можно скрыть приемы, как-то размыть их текстом, а в рассказе, где только скелет, сразу видно, что и как сделано и нет времени и места чтобы растушевать.

И автор снова и снова создает глубину пользуясь только этим одним приемом.

Технически это выглядит так: «— Прогресс, маму вашу, — бормотнул и нажал кнопку звонка; с той стороны заиграла мелодия «Подмосковные вечера».

— Здоров-здоров, — принял у него торт и пакет Славка. — Мы уж заждались.»

Герой пошел в гости к старому другу. Долго собирался. Два дня. Автор, не упуская мелочей, подробно описывал, как герой брился, одевался, добирался, что купил по дороге, размышления – это купить или то. А потом нажал кнопку звонка и пропал целый кусок. Тут должно было быть описание того, как с той стороны кто-то идет,  может быть, смотрит в глазок, щелкает замок, свет прихожей тусклый или, напротив, яркий. Все это опущено и действие сразу перепрыгивает в момент, когда уже  дверь открылась и герой вошел в квартиру.

Это техническое решение, но то же самое автор проделывает и на уровне смысла.

Вот рассказ «А папа?». Герой – мальчик лет пяти, которого мама отвозит в деревню к сестре своей матери, потому что не тянет финансово. Среди прочего, когда мальчик спрашивает, где его папа, женщина отвечает, что папа «козел с бубенчиком» и уезжает. Мальчик гуляет по деревне и тут же находит козла, привязанного к дереву и решает, что это и есть его отец, которого заколдовали – он видел мультфильм об этом.

Заканчивается рассказ следующим: «Козёл был на месте. Увидел Гордея и сказал громко, почти пропел:

— М-ме-е-е!

— Пап, мама приехала! — крикнул Гордей. — Мама! — Обернулся и крикнул маме: — Вот папа, его надо расколдовать и забрать!

Мама бросила сумки, подскочила к Гордею и присела перед ним, больно сжала плечи. Смотрела в глаза своими глазами. Незнакомо смотрела, как чужая.

Потом обняла и зашептала:

— Сыночек… Сыночек ты мой бедненький… Сына…

А потом отстранила от себя и сказала строго:

— Это не папа, это козёл простой. Незаколдованный. Папа дома и ждёт нас. Понял? Он не козёл, его зовут Виталий. Понял? А это просто козёл. Скотина просто… Всё, пошли. Опоздаем.

И повела Гордея туда, где лежали сумки.

Гордей пытался понять слова мамы и забыл оглянуться».

О чем думала в этот момент женщина? Что переживала? Автор оставляет нам самим решать.

Общая неустроенность героев и прием умолчания создают такой сенчиновский эффект – ты не понимаешь, как что-то надломилось, оборвалось то ли в них, то ли в тебе. Ты еще бежишь вперед по тексту не замечая, что в боку пулевое отверстие и герои тоже не замечают.

Сенчин — это такой русский Кафка, с колоритом, понятно, но общая атмосфера какой-то экзистенциальной бессмысленности и конца света длящегося бесконечно присутствует.

И вот тут проблема почему, собственно, Сенчин не станет великим писателем. Да, близко, но нет. И проблема не в том, что ему чего-то не хватает, а, напротив, в том, что есть избыток.

В действительно великом романе «Зона затопления», который есть такая бесконечная хроника умирания, в прологе появляются два героя, кажется, Путин и Чубайс: это реконструкция якобы состоявшегося между ними телефонного разговора, где они решают, что вот эта местность будет затоплена на благо России. И дальше собственно сам роман – который весь метафора российской жизни. И казалось бы – зачем тут Путин? Кому через десять-двадцать лет хоть что-то скажет имя Чубайс? А вот этот процесс: Родина выгоняет вас из дома, требует бросить могилы родителей для вашего же блага – это что-то неизменное и кажется, таким всегда и будет. Но вот эта фиксация на сиюминутном, эта постоянная попытка совместить актуальное и вечное, — она присутствует и в книге «Петля», и это меня как читателя сбивает. Те лакуны, что оставляет автор, чтобы я заполнил их своим отчаянием и через это добрался до очищения, оказываются неглубокими и по краям немного выложенным блескучими стразиками.

Начну с признания: я очень люблю Романа Сенчина, как человека, а также как автора «Елтышевых», «Минуса», «Вперед и вверх на севших батарейках»  и других повестей и рассказов, названия долго перечислять. Еще в далеком 2000 году Александр Евсеевич Рекемчук (на семинаре которого мы оба в разное время учились) прислал мне изданную в «Пике» книжку «Афинские ночи», расхвалив автора в пух и прах. Разумеется, я прочла всё, ну, или почти всё, что в дальнейшем написал Роман Сенчин.

Но речь не об этом, речь о нынешнем сборнике рассказов под названием «Петля». Эх, «Петля», «Петля»… Вышел сборник в рубрике (или в серии?) «Актуальный роман» (впрочем, если «Роман» писать с заглавной буквы, тогда это относится к автору: «Актуальный Роман»). Но, в любом случае, «Петля» эта, – и рассказ, давший название всему сборнику, – увы, далеко не актуальна, и, потом, разве  могут рассказы составить роман? Впрочем, прецеденты были. Ладно. Там под «Петлей» есть еще подзаголовок «Совсем новая проза»… А что это значит? Ну, вышел сборник в 2020-м, это и означает, что «совсем новая проза»?.. Но в таком случае словосочетание «совсем новая проза» можно отнести к любой прозаической книжке, вышедшей в 2020-м, а издание  2021-го тогда – «новейшая проза». Потому что сенчинский стиль не подновился, не изменился, какой был, таким и остался. И приемы те же… Узнаваемые, фирменные сенчинские: «Дома такие же, и проспекты, и памятники, и выражение лиц прохожих: какая-то на них мрачная сосредоточенность. Не враждебность, не злоба, а именно сосредоточенность. Но мрачная». Вот эта «мрачная сосредоточенность» относится не только к городу на Среднем Урале, но и к самому автору.

В послесловии к «Афинским ночам» А.Е. Рекемчук писал, что «имена, фамилии, прозвища героев Романа Сенчина зачастую совпадают  с именем и фамилией автора, либо являются (…) производными от них». И объяснял это тем, что «молодой писатель как бы жертвует собой, именем, биографией, репутацией – ради торжества бескомпромиссной жизненной правды (…) он (…) одержим целью разрушить само понятие ficnion». Но прошло 20 лет, молодой писатель теперь не так уж и молод, подобрался к полтиннику, а ничего не изменилось: так же совпадают фамилии автора и персонажа (в рассказе «Долг»,  или являются производными от нее, – например, Свирин в рассказе «Очнулся», ну, а Дэн из «Афинских ночей» трансформировался в Вэла из рассказа «Девушка со струной»); вполне вероятно, в итоге одержимость стала традицией: «жертва бескомпромиссной жизненной правды» и одновременно разрушитель ficnion… Но как раз это и хорошо. Не нужна тут никакая «совсем новая проза»… от которой еще неизвестно чего ждать. Герои те же (ну, порой сильно повзрослевшие), реальность та же, стиль не изменился, разве что местом действия зачастую становится Екат (куда автор перебрался из Москвы).

 «В залипе» – поток сознания писателя, который залип в компе и никак не может вернуться к своему тексту. Это да, актуально для каждого нынешнего писаки. Ну, и сразу считывается биография Сенчина: учеба в Литературном институте, жена – драматург, упоминается «товарищ мой, литератор Дима Данилов, болельщик «Динамо»», драка автора после  церемонии «Букера» и даже идет «прямой репортаж»: «Слушай, может, рассказ написать о человеке, который всё время читает всякую муть, смотрит ролики. Мучается, а отлипнуть не может… А? И назвать — «В залипе»».

И все же: новость о гибели Сергея Доренко – в этом же рассказе давным-давно не новость, так же как о лже-смерти Аркадия Бабченко (Дяденко в «Петле»). Фильмы о Калоеве, «Игра престолов», которую смотрят писатель с женой, футбольные чемпионаты, все интриги – давно скатились в прошлое, ну, не актуально уже это, разве что – как история залипаний  чувака в компе. А вот тут и впрямь выскочила злоба дня (хотя опять-таки явно ненадолго): «Кстати, Навальный наверняка с Доренко пример берёт в своих роликах… — Да? В чём? — Ну, напор, ирония, демонстрация сенсационных документов. А может, и нет. Но сходство есть».

Это я к тому, что все же не надо слишком-то упирать на актуальность, на прошлогоднюю и позапрошлогоднюю правду. 

А если так-сяк знаком с биографией автора, хочешь-не хочешь вычленяешь всякое такое-этакое… в рассказе с литературоцентричным названием «Сюжеты» изумляешься: «Теперь же, когда гора свалилась с плеч, — завтра он гордо войдёт в деканат и бросит перед Светланой Викторовной, завучем учебной части, зачётку», – правда, всё правда, так ее и звали завуча-то. А в «Долге» (о поездке в лагерь археологов на Енисее), где  «они всё повторяли, что не верят, что к ним заехал «живой Сенчин», расхваливали мои книги», упоминается младшая дочка главного героя Лера.

А вот в по-хорошему странном рассказе «Функции» никакого Сенчина (или его многочисленных копий) нет. И рассказ состоялся: он о том, как профессиональная функция меняет человека, практически из доктора Джекила превращает в мистера Хайда, (в данном случае, из старшей медсестры Хайд в миссис Джекил из салона красоты).

Рассказ «А папа?», с анекдотическим вроде сюжетом,  когда четырехлетний мальчик принимает за папу настоящего козла (мама отозвалась так о папе: «козел», мол), цепляет. А «Немужик» – нет. Я тут, конечно, на стороне матери Аркадия и работяги брата Юрки; а не на стороне дизайнера (с уклоном в модную антропологическую архитектуру). И вызывают оторопь жуткие мечты Аркадия расцветить районы пятиэтажек в городке на Среднем Урале: «Конечно, по науке, желателен подбор цветов, создание благоприятного для психики спектра, но можно и наугад: один дом салатовый, другой — розовый, третий — пусть останется серым, четвёртый — голубой, пятый — оранжевый». Впрочем, тут явно авторская ирония (к тому же символизм: ведь Аркадий – человек, э-э…радуги). И неприятный осадочек оставляет двусмысленная концовка рассказа «Ты меня помнишь?» И совсем уж не хочется читать об откровениях Аркадия Дяденко (фамилия, производная от Бабченко) в «Петле», – и тоже не новость эта история, и мало кому, мне кажется, по истечении времени интересна.

Впрочем, что-то я зациклилась на актуальности… Из 11-ти рассказов только три мне, консервативной, так скажем, барышне преклонных годов, оказались не по сердцу. А главная-то новость «совсем новой прозы» такова – Сенчин остается собой. Форева!

«Петля» — значится на обложке очередной книги Сенчина. А ниже — издательское пояснение: «Совсем новая проза». И очень кстати: а то, бывает, купишь какой-нибудь сборник Сенчина, а там среди новых рассказов затесалась и парочка старых, давно знакомых. Наверное, к теме сборника подошли… Это понятно… Но постоянному читателю Сенчина может быть и обидно.

И вот перед нами — самые свежие тексты. Объединены в сборник исключительно временем создания. Десять рассказов и одна повесть. Как будем их анализировать? По сути, каждый рассказ достоин отдельной развернутой рецензии. Все они хороши, каждый обнаруживает авторскую наблюдательность, умение поглубже заглянуть в себя или в другого человека, выбранного в герои. Но объединяет ли эти тексты еще что-то, кроме психологизма? Есть ли у них что-то общее?

Рискну предположить, что да. Не все, но большая часть произведений являют нам нового героя — зрелого и состоявшегося. И обозначают проблему этого состоявшегося героя. Да-да, у состоявшихся героев тоже есть свои проблемы.

Здесь стоит пояснить, каким образом складывается корпус произведений писателя. Сенчин — сильнейший реалист. Сложившийся автор с устоявшимися художественными приемами. Он пишет давно, много и регулярно. За счет этой регулярности и основательности все произведения писателя выстраиваются хронологически в летопись российских событий (от 90-х до наших дней) и в некую автобиографическую летопись. Творческий метод писателя — реализм — не меняется. А герой вынужден меняться вместе с окружающей действительностью, да и просто в силу возраста.

Автобиографизм Сенчина — разнороден. Произведения пишутся то от первого, то от третьего лица. Герой может носить имя автора и предельно точно передавать обстоятельства его жизни, а может носить похожее имя и совпадать с автором только частично. Может унаследовать от него какую-то одну веху биографии или одну черту характера. Увы, здесь нет четкой системы персонажей, нет единого авторского мира. А зачастую случаются и повторы: герои разных произведений носят разные имена, имеют разные биографии, но служат в одной и той же части, учатся в одном и том же училище, переезжают из одного и того же города и т. д.

И несмотря на такой разнобой, мы все равно можем говорить об эволюции героя Сенчина. За этими разными лицами и именами мы все равно узнаём личность самого писателя. Мы складываем представление о жизненном и творческом пути не из интервью, не из «Википедии», не из «Фейсбука». Мы следим за жизнью автора через его книги. Всё, что нужно, он сообщит о себе сам.

Сейчас ему 49 лет, вместе с автором достигли зрелости и его герои. Персонажам сборника «Петля» — 42, 43, 44 года… Они уже не юнцы, которые ищут себя, они уже определились и добились определенного уровня жизни. На страницах сборника замелькали айфоны и прочие атрибуты успеха. Герои Сенчина достигли — кто материального благополучия, а кто и известности, но жизнь пока не дает им расслабиться. Если бы герои могли спокойно почивать на лаврах, мы бы о них не читали: без конфликта, как известно, нет сюжета.

Вот Аркадий, герой рассказа «Немужик»: сумел вырваться из затхлого провинциального городишки, открыл собственное агентство, построил бизнес, стал «богатым, успешным, известным». А счастья нет: мама и брат, оставшиеся в городишке, как будто не замечают его заслуг. Все потому, что у Аркадия нетрадиционная ориентация. В этом контексте все его заслуги обнуляются, и брат-мужлан, не сумевший построить ни собственного дела, ни дома, ни крепкой семьи, в глазах матери выглядит куда большим героем.

44-летний Свирин, герой рассказа «Очнулся», тоже приезжает в провинцию помочь стареньким родителям и покопаться в огороде. Возникает «чисто мужская» задача: починить электропроводку. И хотя Свирин готов взяться за это дело, родители отчего-то в нем сомневаются и предпочитают помощь соседского пьяного парня. «Мама, я взрослый человек…» — доказывает Свирин, но все бесполезно.

В рассказе «Долг» писатель путешествует с дочкой по своей малой родине, и именно в этой поездке у них устанавливается дружба. Отец выглядит в глазах дочери положительным героем: он опытный проводник, его узнают читатели, он исполняет песни и всегда находится в кругу интересных людей. Идиллия рассказа разбивается буквально в последних абзацах: семья распалась, писатель разводится с женой, и дочка перестает общаться с отцом. Все завоеванное доверие как бы аннулируется. Известности и успешности может быть в жизни сколько угодно, но радости мало, если в глазах дочери ты предатель.

«В залипе» — ироничный рассказ о том, как автор садится утром за рабочий стол, но вместо творчества получается сплошная прокрастинация. Из рассказа мы узнаём интересные подробности нынешнего быта писателя: он живет в Екатеринбурге с молодой талантливой женой, работает в собственном кабинете и получает за писательские труды «от шестидесяти до девяноста тысяч». «…Десять дней на Мальдивах уже не считаются олигарховостью…» — замечает рассказчик. Да, это уже не Сенчин периода «Вперед и вверх на севших батарейках» (2008), это уже совсем иная фигура. Вообще Сенчин — писатель довольно депрессивный, уныние и тоска — привычные для него тональности. Но «В залипе» удивляет нас неподдельной внутренней гармонией, оптимизмом, жизнерадостностью. Все сценки, включенные в рассказ, кричат читателю на все лады: жизнь удалась! …А в чем же проблема? Проблема в том, что этот уровень процветания необходимо поддерживать. Той же самой ежедневной творческой работой. А нет-нет да и возникнет тревога: напишется ли еще что-то стоящее? А как отзовутся критики? А вдруг оборвется ниточка, «на которой держится способность писать, талант, удача. И больше — ни страницы настоящей»?

Трагедия забытого писателя с пугающей убедительностью передана в повести «Петля». Это уже не автобиография, а биография: повесть написана по мотивам реальных событий — мнимой смерти Аркадия Бабченко в 2018 году. Талантливый писатель забрасывает прозу, увлекается политикой и превращается в блогера. Наступает момент, когда и литературная слава прошла, да и политическая ослабла. Инсценировка убийства, в которую втягивают героя, становится одновременно и чем-то дико неприятным, и желанным «информационным поводом» — писателя вспомнили, о нем пишут и говорят.

Неизвестно, каким образом Сенчин собирал материал для повести — только ли из внешних источников, или интервьюировал самого Бабченко, но Сенчин показывает чудеса перевоплощения. Кажется, будто он лично пережил всю эту историю, сам лежал в коридоре, щекой в луже свиной крови, и просил жену сделать фотографию на память. Почему Сенчина так тронул этот сюжет? Вполне возможно, что отправной точкой стала именно оставленная литература. Что будет с писателем, переставшим писать? Куда выведет его жизнь? Как в этой жизни заново утверждаться? Вот какие вопросы волнуют автора.

Итак, новому герою Сенчина — сорок с хвостиком, он уже достаточно потрудился и получает от жизни какие-то бонусы. Но выходит, что этому статусу, приобретенному с таким трудом, необходимо каждый день соответствовать. Необходимо доказывать себе и окружающим: я тот, кто я есть, и заслуживаю того, что уже имею. А мир меняется очень быстро — читая сегодняшнюю ленту новостей, мы уже не помним, что было во вчерашней. Над успешным человеком ежедневно висит угроза забвения. Увы, отдохнуть пока не получится… Нужно держать планку. Тревога будет гнать бизнесмена — на работу, а писателя — к писательскому столу.

Грустно? Возможно. Но нам, читателям, это на руку. Я, признаться, с нетерпением жду, когда выйдет та повесть, которую пишет автор «В залипе». Повесть о переезде из Москвы, о том, «как кончилась прежняя жизнь».

И теперь я не сомневаюсь, что дождусь.

Хотелось мне начать с того, что, дескать, в сборнике новой прозы предстаёт совсем другой Роман Сенчин — светлее и нежнее привычного, но я вовремя вспомнила про название книги. «Петля» она и есть петля. И всё же, и всё же «Бармалей уже не тот» — сквозь традиционный для автора мрак и «грустяшки», которых здесь тоже хватает, в книге просматривается нечто вроде осторожного оптимизма, а традиционных брутальных героев Сенчина нередко сменяют вполне себе женственные героини. Есть в «Петле» даже гомосексуалисты и их страдания, описанные с искренним сочувствием.

Плох тот автор, который не меняется, воспроизводя от книги к книге один и тот же сюжет, антураж, идею, используя раз и навсегда выбранный язык. Плох, но при этом широко распространён в литературном мире — потому что сложно отказаться от однажды выбранного пути, которым хочется следовать дальше. Типа я ещё не все сказал. Но читателю, вот беда, подавай, с одной стороны, разнообразие, а с другой — полюбившуюся авторскую манеру. Сенчин, с его пристальным вниманием к деталям повседневной жизни, которые мало кто замечает, долгое время как бы топтался на одном месте: удобном для автора и понятном для читателя. Ключевые понятия его прозы — ностальгия, любовь к малой родине, презренный быт, одиночество, паралич воли, мужской кризис, сочувствие к страдающим (даже не заслуживающим сочувствия) — как вешки на тропе, по которой автор ведёт читателя от начала к финалу истории. Но в «Петле», как мне показалось, Сенчину удалось проложить боковую тропинку — избежать предсказуемого развития, сохранив при этом свою самобытность. Десять рассказов и повесть объединены темой времени — безжалостной и милосердной субстанции, с которой выясняют отношения все персонажи этой книги. В экспериментальном для автора сочинении под названием «В залипе» герой прокрастинирует на глазах читателя, погружаясь в сетевую зависимость как в зыбучие пески, да и в более характерных для Сенчина историях, таких как «Долг» или «Очнулся», именно времени отведена главная роль.

Новый, светлый и нежный (всё-таки я это сказала!) в сравнении с собой прежним, Сенчин, как мне показалось, куда чаще черпает вдохновение из Интернета, чем из реальной жизни — и в этом тоже есть примета времени, влияющего на автора не меньше, чем на его сюжеты и персонажей. 

Гримасы отечественного книжного рынка — когда сборник экспериментальной прозы («Петля». М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2020 г.) заранее объявляется хитом сезона и потенциальным национальным бестселлером. Впрочем, для подобного маркетинга принципиально имя автора. А Роман Сенчин, может, единственный в текущем руслите писатель, относительно статуса которого («современный классик»), существует согласие – негромкое, зато практически всеобщее.

Статус плохо монтируется с формальным поиском, но мне-то всегда было понятно, что Сенчин – новатор, работающий, в особом, под себя изобретенном направлении, я его в свое время обозначил как «похмельный реализм». Слов нет, и того, и другого у нас бывало и есть в избытке, но фишка в том духовно-мобилизационном порыве, который возникает где-то между. В демонстрации его и, подчас, эксплуатации, Сенчин действительно уникален.     

Собственно, треть сборника и составляют рассказы, сделанные в традиционной для Романа Валерьевича манере и координатах географической и человеческой периферии, с героями-«сенчинцами» (я когда-то предложил подобную «типологию», по аналогии с «достоевцами» Лимонова). Вещи крепкие, предсказуемые в коллизиях и сильные в финалах — «Функции», «Ты меня помнишь?», «Очнулся», «Девушка со струной» — последняя вещь слабее, но тут инерция темы – почему-то большинство попыток перенести в литературу атмосферу и людей «русского рока» неуклюжи и инфантильны, оборачиваются читательской неловкостью за героев и автора. (Исключения – новеллы того же Лимонова нью-йоркского панк-периода, пара коротких вещей Захара Прилепина, рассказ Андрея Рубанова «Концерт Елизарова во Владивостоке», однако по каждому из перечисленных поводов уместно сказать «это другое»).  

Понимаю, насколько революционным для Сенчина решением было пригласить читателя в собственную жизнь, семью, кухню, творческую, так сказать, лабораторию («Долг», «В залипе», отчасти «Сюжеты»). Однако Лимонова не получилось и здесь – может, потому, что в наборе не хватило постели. В этом смысле, кстати, показательна завершающая сборник новелла «Полчаса» — весь моралистски-молодежный пафос идет к черту, туда и дорога, поскольку в начале появляются девки-студентки, пожирающие в подсобке секс-шопа подарочные мармеладные фаллосы. Умеет ведь.

Особняком стоит маленький и подлинный шедевр – «А папа?». Срабатывает, и отлично, противоположный прием – не тащить жизнь в литературу, а больше литературной специи добавить в бытовую, казалось бы, историю. Сенчинский сюжет (деревня, мать-одиночка, бабка, внук четырех лет, самостоятельно засматривающийся на жизнь), мотивы детской классики (от Гайдара и Носова до Виктора Драгунского) и безжалостно обнажающая суть вещей и явлений обэриутская оптика – результат имеем великолепный.     

Но, надо думать, центральными, концептуальными, соответствующими издательскому титлу «Актуальный роман», вещами автору виделись открывающий сборник «Не мужик» и заглавная «Петля».

Герой первой – тоже «сенчинец», но «сенчинец», порожденный обстоятельствами трансгуманизма и «новой этики». Впрочем, социальный запрос на подобного персонажа прозвучал довольно давно.

« — Вчера был в московском Пен-клубе, и там в один голос назвали замечательную книгу нашего известного писателя. – Администратор замолчал, пошлепав большими губами воздух, словно тренируясь перед тем, как выговорить трудное имя, а потом назвал писателя, чью книгу о судьбе гомосексуалиста, страдающего от непонимания и одиночества, азартно обсуждали газеты и журналы и по которой уже начал сниматься фильм с известной рок-звездой в главной роли. – Мне кажется, присудив эту премию, мы исправим несправедливость по отношению к сексуальным меньшинствам, страдающим от общественного порицания и церковного осуждения. Привлечем на свою сторону многих талантливых режиссеров, художников, модельеров, ждущих с нашей стороны подобных знаков внимания». (Александр Проханов, «Господин Гексоген», сцена в Кремле, где персонажи, похожие на Татьяну Дьяченко, Александра Волошина, Бориса Березовского и др., обсуждают судьбы русской словесности).

Надо сказать, Аркадия своего Сенчин ни разу не титулует геем – молодого писателя за такую находку ужасно бы хвалили; рассказ, впрочем, действительно талантливый.

И, наконец, «Петля». Здесь применен особенный метод, «новая форматность» – лёгкая беллетризация отдельных кусков реальности без отступления от событийной канвы. (Что для литературы нонсенс: писатель не может не иметь соблазна коррекции жизни – какой смысл переписывать в литературу хронику текущих событий, не изменив ни запятой).

Очерк болотно-майданно-эсбэушной эпопеи известного Аркадия Бабченко (он у Сенчина зовется Антон Дяденко). Другие узнаваемые люди оставлены под собственными именами, а кто-то скрыт под столь же прозрачным псевдонимом; разумеется, наличествует и Трофим Гущин, уже фигурировавший в рассказе Сенчина «Помощь», напоминающий не столько Захара Прилепина, сколько его телевизионный образ, смонтированный в карикатурную нарезку. Кстати, «Помощь», которую Роман Валерьевич тоже написал, не дожидаясь отстоя пены, была не то чтобы сильнее, но художественно убедительнее и достовернее – ключевое, в понимании Сенчина, достоинство.

Проблема «Петли», впрочем, не в скоростреле, отсутствии необходимой хронологической дистанции между событием и его литературным осмыслением – время у всех разное, особенно сейчас. Календарь – не арбитр и не дополнительная гирька на литературных весах. Тут другое – уважаемый автор не сумел найти ни адекватной подобному сюжету формы, ни интонации – получилась лишённая внутренней энергии сухомятка полупрозы, одновременно сбивчиво-торопливая и до комического эффекта замедленная. Фельетон, написанный пятистопным анапестом.

Сенчин свои остросоциальные, «политические» истории помещает в цикл «Чего вы хотите?» – с явным отсылом к вождю советских краснокожих сталинистов Всеволоду Кочетову, автору «Чего же ты хочешь?». Роман Валерьевич, наверное, хотел бы сейчас стать фигурой столь же интегральной и спорной. Мне «Петля», однако, напомнила перестроечные пьесы ловкача-драматурга Михаила Шатрова – у него Ленин матерился, Сталин истерил, Бухарин исповедался, реальность скрежетала, а читателю со зрителем – тошнилось. Очевидные издержки метода, поскольку Сенчин в литературе – явный антипод шатровым.

…Есть и достоинства – неоригинальный, но умелый финал. Фразы типа «автор журнала, где печатался Солженицын» – есть в ней нечто комически-точное для всей литературной ситуации. Не входившая, наверное, в авторский замысел, но прочитанная мной мысль – о том, что писателю ни при каких нельзя бросать литературу – она вытащит из любой крайности. Как, я уверен, неоднократно бывало и с самим Романом Сенчиным.

Как-то мне уже приходилось писать, что постсоветская отечественная литература давно разделена по условной «линии Летова». По тем самым «двум выходам для честных ребят». Роман Сенчин — яркий адепт второго «выхода», который в летовском изводе звучит как «покончить с собой, собой, собой, собой, если всерьёз воспринимать этот мир». Убийство и самоубийство, конечно, здесь лишь экстремумы. Куда направлять энергию, в том числе и разрушительную — на других или на себя? И, с другой стороны,  «уйти в люди, к людям» или  «воссоздавать себя»? Герои Романа Сенчина идут «в», а не» к». Внутрь.

Сборник рассказов «Петля» преподносился как какой-то принципиально новый Сенчин — то ли ищущий, то ли вообще бунтующий и против чего-то протестующий. Ничего такого здесь нет, и это, в общем-то, замечательно:

«Я часто повторяю: «в прошлой жизни», «в позапрошлой», — но на самом-то деле жизнь одна, и я тот же самый, что был десять, тридцать лет назад. И пишу, по сути, одну и ту же книгу. Уверен, что честную и искреннюю».

Открывается книга рассказом «Немужик». Его герой, внешне, в общем-то, вполне состоявшийся человек, всю жизнь старается доказать маме, простой провинциальной женщине, что он тот самый «мужик» — и старается имитировать её представления. Не жизнь, а самокопания — а там недалеко и до самозакапываний. И вывести его из этого порочного круга  способно, пожалуй, лишь гипотетическое Дело, и желательно такое, которое больше его самого. Но герой идёт «в», становясь не человеком, но функцией. Функцией неоправданных ожиданий.

Слово «функции», думается — ключевое в сборнике. Есть в нём и одноимённый рассказ.

Не смирение разрушает Ольгу, его героиню, но непонимание того, что всё действительно изменилось. Если раньше, лет каких-нибудь десять-пятнадцать назад, человек человеку был открытым волком, то сейчас люди будто живут две жизни. В первой есть человеческое — сочувствие, сплетни, любопытство, а во второй — только функция, и возможность выйти за неё даже не обсуждается. Слёзки — вместе, а табачок, даже «Парламент» — врозь.

Это и есть схема целого ряда рассказов сборника. Человек идёт за человеком, а натыкается на функцию — подруги, мамы, отца. А иногда, как герой рассказа «Очнулся», неожиданно понимает, что функция — это он сам. Порой автопереход от человека к функции может заостряться, сопровождаться дважды символическим самоубийством — имитационным в реальности и всамделишным на ином, личностном уровне («Петля»).

Героям навязывают норму, а норма, мягко говоря, спорна. Так же было и в той, прошлой жизни. Но раньше этой самой норме была уверенная неуютная альтернатива — литература, огород к с картошкой, да хоть фенечка на руке. А сейчас сплошной лёд — и под ногами, и, по-андерсоновски, в собственных сердцах. И он тронулся — девушка со струной уже не убедительна.

У времени — бешеный бег, оно перестало замедляться. Не успеешь — подхватит и унесёт, но унесёт — в бездну. А бездна уже насмотрелась на тебя – и, кажется, даже начала приближаться.

«В юности он был уверен: сейчас время летит, а потом, с годами, станет замедляться, дни растянутся, будет когда почитать толстые сложные книги, подумать, ответить на скопившиеся в душе вопросы. Сейчас, пока молодой, нужно скорее жить, потом же — анализировать прожитое.

Оказалось, не так. Скорость всё увеличивалась, как-то раскручивалась, и, даже сидя часами на стуле, не двигаясь, Сергей ощущал её, эту скорость. Ощущал физически: вот он замер, а на самом деле несётся вперёд. И вокруг всё несётся вместе с ним, сидящим на стуле, и в голове тоже».

Функции не имеют права быть людьми, даже если хотят этого. В этом их оправдание — и их страшная сила. Не жизнь заставила или среда заела, тут другое. Мумии развязывают свои бинты — или что там у них. Вяжут из них петли. И вершат свои — страшные и не очень — дела, да ещё и за долг это почитают. Египет времён Древнего царства, номархи и феллахи:

«Ну хоть на один вопрос вы можете ответить: Аменхотеп Четвёртый и Эхнатон — это один и тот же человек или разные?»

Нет? Какой вы тогда, батенька, писатель? Зачем вы? Какое право вы имеете существовать?

И выходы, собственно, иллюзорны. Один из рассказов называется «Очнулся», и это глагол-определение относится к целому ряду героев Романа Сенчина. Но даже само это слово ещё не предполагает осмысленного действия. Это лишь первый этап.

На пути к функции неизбежно расчеловечивание. В том числе и на языковом уровне, через язык. А если это язык близких, казалось бы, людей… «Ты немужик», — говорит мама герою первого рассказа. «Они говорят: ты предатель, сынок», — сокрушается ещё одна мама в заглавной повести сборника. Так и закольцуется: вот она, инаковость, и не горделиво-вызывающая — мол, принимайте меня, каким есть — но неуверенная и обреченная, сама себя стесняющаяся. И ничего с этим поделать нельзя.

Откуда этот рок древнегреческий, неизбывность и невозможность? Отчего в рассказах сборника царят петля, узаконенное бурление и ворованный воздух?

Нет ответа.

И, вопреки предисловию Валерии Пустовой, героям «Петли» всё-таки «не моглось». А иногда закрывается подозрение, что не очень-то и хотелось.