На первых страницах книги я был уверен, что напишу хвалебную рецензию. Я читал и думал — ну, наконец-то, прекрасная книга! Но теперь грущу, это был настоящий облом.

В самом начале книги мы видим мир глазами девочки Киры. Это суровая, брутальная Россия девяностых, страна контрастов, которую населяют безмолвная мать, подобострастная папина любовница, несимпатичный мальчик, который искренне любит Киру, прекрасный, но долбанутый тренер по карате, учитель музыки, которого сейчас бы уволили за неподобающее поведение — каждая из этих фигур соотносится с двумя ключевыми, Кирой и ее отцом. Отец же — как раз сосредоточие эпохи, живое воплощение насилия. Он обожает охотится и кормить всех дичью, он держит в страхе семью и подчиненных, он стремится к тотальному контролю всех, кто от него зависит и к подчинению тех, кто от него не зависит. Более всего ему хочется управлять личной жизнью и гендерным определением дочери, которая как раз переживает подростковый сексуальный подъем — он надеялся, что родится сын и называет ее не иначе как Кирюшей, заставляет отжиматься и следит за кругом ее общения.

После — оказывается, что эти страницы — не что иное, как записи самой Киры, сделанные ею по рекомендации психотерапевта, к которому она обратилась, чтобы расхлебать травмы юности.

И здесь следуют занавес, а затем, мы оказываемся на турецком берегу, в роскошном отеле, где все сюжетные линии найдут свои развязки и где, вслед за автором, мы совершим еще несколько головокружительных (отчаянных) кульбитов и придем к финалу.

В принципе, у Богословского могло получиться полноценное высказывание о сущности власти в семейных отношениях, или о постсоветском гендерном лабиринте, но этого не случилось.

После кириного дневника из романа как будто вынимается объем. Он как будто становится плоским. В первой части объем и глубина достигаются за счет ощутимой, внятной метафизической связи всего со всем – ты понимаешь, что вся эта жуть и тревога работает в неослабебевающей и нерегистрируемой связи всех предметов и явлений. Это – лучшие страницы книги и даже на общем фоне современной русской литературы они хороши. Но из-за того, что за ними следует – волшебство прозы испаряется (и вот кто знает, в чем тут дело – может быть, все дело в месте действия, и иная земля отнимает у Богословского силу).

Честно говоря, это тот случай, где хотелось бы, чтобы автор не торопился, и чтобы этого уплощения не случалось. И только Кирин дневник дает надежду, что Богословский покажет нам что-то очень крутое и важное.

«Токката и фуга» – сокровище для интерпретатора. Небольшая узорчатая шкатулка с двойным дном и кучей мелких сюжетных пружин внутри, которая выглядит как вставная новела в скучном морализаторском романе. Только без романа. И еще в процессе чтения портал в Ад открывается. Выходят сенобиты и начинают всех пытать.

Не уверен, что стоит спойлерить, все-таки, в некотором смысле, сюжетные твисты – это половина удовольствия. С другой стороны, видимо, без некоторых спойлеров не обойтись.

Но прежде чем начать, давайте сделаем две вводные.

Во-первых, нужно заметить вот какую вещь: великая литература, как мы ее знали еще пятьдесят-сто лет назад, когда было возможно большое высказывание, задевающее многих и определяющее жизнь поколения, – умерла.

Про «Анну Каренину» и говорить не стоит – не будет у нас новой «Анны», но даже и «Архипелаг ГУЛАГ» в современном мире – нонсенс. Люди, думающие, что это возможно, – остались. Поиск нового великого романа – не останавливается. Попытки его написать – тоже. Это понятно. Только все это – уходящая натура и сегодняшний читатель даже и не ждет этого, не ищет. Не в смысле, что он ждет сиюминутных развлечений, нет. Он ждет, но ждет разговора об актуальном. О том, что происходит здесь, сейчас и с ним. А в связи с тем, что мир меняется достаточно быстро, мы оказались в ситуации, когда любой художественный текст может быть актуален год-два, максимум пять. Потом он просто вымывается и перестает быть соразмерным современности.

Попробуйте сегодня дать двадцатилетнему прочитать великий роман «Чапаев и Пустота», а потом объяснить, что за бред происходит в главе, где по Москве гуляют Терминатор и Просто Мария. А потом попробуйте сами его перечитать и не отбросить с отвращением, потому что великий роман, который производил такое сильно впечатление, вдруг оборачивается набор КВНовских кривляний. Два матроса в лесу больше не обращаются к ветру и сумраку, вместо них депутат Поклонская в голове «Бессмертного полка» с иконой Николая Второго.

И именно поэтому так смешно выглядят некоторые современные писатели, которые надувают щеки и пыжатся выглядеть больше, чем они есть на самом деле. Если нет великой литературы – то нет и великих писателей. Можно делать вид, что ты великий писатель. Это сколько угодно.

У этого, на самом деле, есть два простых объяснения: демография (мы стали жить сильно дольше, социальные и вестиментарные нормы поведения в определенном возрасте больше не трансгрессивны, границы между поколениями стерлись и каждый занимается чем-то, что интересно ему и еще небольшой группе разновозрастных интересантов) и новая этика.

И это второе.

«Токката и фуга», на первый взгляд, проходится ядовитым языком по всему корпусу новой этики. Мне думается (я не знаю на самом деле), что автор пытался раздать всем сестрам по серьгам – в сцене, где Кончита Вурст читает письмо Александра Дугина, откровенно говоря, уроды все. Но в целом, роман можно рассматривать как заход на сложную актуальную тему.

Сама фабула – это такое гротескное, немного инфернальное выворачивание принципов новой этики и ее последствий. И, на первый взгляд, кажется, что автор иронично стебет эти принципы. Но только на первый.

Вот один из второстепенных героев объясняет почему увольняется с работы в отеле для очень богатых и знаменитых: «Я и раньше не был в восторге от происходящего здесь. Падения гостей с гор, ночные передозировки, грязные предложения алкашей-политиков, коллективные секс-марафоны. Ты и сам все знаешь. Весь этот свободный мир, все это европейское счастье — вот оно здесь. В самом чистом виде. Но теперь… нет, хватит. Теперь точно хватит. А вы тут как хотите. Мой выбор — это мой выбор.»

(Вообще, можно процитировать все письмо Александра Дугина к Кончите Вурст – оно тоже довольно показательно – но у нас места нет, да и это отдельное удовольствие, чтобы лишать его потенциальных читателей).

В чем тут проблема?

В том, что это не про новую этику. Это вообще главная проблема новой этики – никто не понимает, что это такое, но все видят ее последствия: этому актеру сломали жизнь, этого политика/бизнесмена/ученого захейтили с соцсетях. Собственно, вот этот паттерн – человек работал, строил, прилагал усилия, а потом пришли непонятные и бездарные, ничего не сделавшие в своей жизни анонимы, у которых из всех достоинств – доступ в соцсети и вся жизнь коту под хвост – главная претензия.

На самом деле ничего сложного тут нет.

Объясняю.

За примерно пять тысяч лет истории, что существует цивилизация мы не видели других вариантов выстраивания общества, кроме вертикально ориентированных. Мы привыкли к иерархиям, для нас иерархии – это норма. Кто-то всегда располагается наверху пирамиды, кто-то внизу. Вся идеология, буржуазная мораль и социальные мифы воспроизводят одну и ту же риторику – они объясняют тем, кто внизу – почему это справедливо (через религию, масс-медиа и идеологические аппараты), а тем, кто наверху пирамиды – почему они это заслужили, почему они этого достойны. Почему это – в конце концов – справедливо. При условии, что элиты контролируют идеологию, буржуазную мораль и производство социальных мифов, то в целом понятно, что такое положение вещей их вполне устраивает.

Но у вертикально ориентированных иерархий есть одна проблема. Точнее правило. Оно простое и понятное, как столб: чувства тех, кто находятся наверху, имеют значение, а чувства тех, кто внизу, значения не имеют. Я студентам когда объясняю эту штуку, привожу один и тот же пример: представьте, что вы девушка, что вы работаете с начальником-сексистом, который отпускает в ваш адрес непристойные и унизительные шутки («курица не птица, баба не человек», например). Так вот – вы не можете обидеться на эти шутки. Потому что в иерархической логике вы ниже начальника, а значит, ваши чувства можно не учитывать. При этом, если вы позволите себе какую-нибудь злую и унизительную шутку в ответ – вас могут уволить или лишить премии. Почему? Потому что чувства начальника имеют значение. Он может обидеться, и у него есть ресурс за эту обиду вас наказать.

Так было, в общем-то, всю историю человечества. Но в начале XXI века случился фазовый переход – появились соцсети, главное свойство которых – горизонтальное распространение. А при условии, что современная экономика – это экономика потребления, а главный в экономике потребления – покупатель, то корпорации, бизнесмены и политики («элиты», да?) пошли в народ. Начали использовать соцсети как новый инструмент для привлечения новых покупателей. А покупатели стали обращаться к «элитам» напрямую. И те из бизнесменов, политиков и прочих корпораций, кто начал общаться с людьми на равных (или имитировал это равенство) – выигрывали и получали реальную или символическую прибыль.

Естественно, что если вы производите или имитируете равенство в одном месте, вам придется имитировать или производить его везде. Это был первый шаг к формированию «новой этики» – требование быть последовательным, а не только в тот момент, когда вы впариваете  очередную дорогую дрянь.

Если у нас горизонтальные связи, и нет вертикально ориентированных иерархий, то все люди равны и равноценно важны чувства каждого. Нет больше человека, про которого можно шутить непристойные унизительные шутки, нет больше людей второго сорта.

Протест против новой этики – это страх перед потерей места в иерархии. Страх, что все твои заслуги не имеют ценности. Не в том ценность, что ты книгу написал / спектакль поставил / в кино отлично сыграл, а в том, что ты, будучи на вершине иерархии, не относился к тем, кто ниже тебя как к людям второго сорта, чье мнение и чувства – расходный материал. При условии, что довольно много людей сделали карьеру унижая, ломая и шагая по головам – естественно, оказаться в новом чудном мире для них довольно болезненный опыт. И это можете быть даже не лично вы, а ваши предки. Вы лично никого не убивали, но вот ваш дедушка сколотил состояние, когда эксплуатировал шахтеров, которые работали по шестнадцать часов в сутки без должной техники безопасности, а когда им ставили диагноз – рак легких, увольнял без всяких отступных. И ваше сегодняшнее благосостояние оплачено смертями многих людей в прошлом. И соцсети – это простой способ для многих громко спросить, как вам спится по ночам.

И в этом смысле роман «Токката и фуга», вообще-то выступает с позиций новой этики, даже в чем-то проповедует ее (и мне кажется, что автор этого вообще никак не хотел. Но в том и сила социальных трендов и духа божия – они веют, где хотят).

Главный злодей в книге – отец героини – классический представитель старого «иерархического» поколения. Он человек, который пытается, пользуясь тем, что он в семейной иерархии на вершине, переделать героиню так, как ему хочется, никак не учитывая ее личных желаний. Он вообще не обращается с дочерью, как с живым человеком, а как с объектом. И при этом – он абсолютное чудовище.

История со странной сексуальностью этого злодея тоже укладывается в старые паттерны: грубо говоря, если бы он жил в обществе, которое не считает, что гомосексуализм – это проблема, то, возможно, всей этой истории бы и не случилось. А так получается, что человек крайне извращенным образом пытается реализовать вполне примитивную потребность быть тем, кем он хочет, но не может в силу самого устройства общества, в котором норма – это хорошо, а любое отступление – покушение на устои. И весь твист книги вполне разворачивается в обратную сторону – если бы ты мог сделать то, что ты сделал с дочерью с самим собой – то ты был бы счастлив. Просто никто не учитывал твоего голоса.

Комическая сексуальная оргия (с гомосексуальным сексом и обливанием портрета Александра Дугина мочой), которую, собственно, и комментирует в приведенной выше цитате один из героев, тоже вполне показательна. Вообще-то в этой оргии участвуют как раз только «элиты» – очень богатые люди из «иерархического» поколения. Обслуживающий персонал гостиницы – молодые люди – на все это смотрят осуждающе. Они готовы «продать» свои услуги – это к вопросу о несправедливости устройства современного капиталистического общества – но добровольно участвовать в этом не хотят. А то, что при этом говорится о «новой этике» и «европейской свободе», ну так и маркиз де Сад под свои эскапады подводил в качестве базы актуальные на тот момент философские взгляды. А «элиты», как мы помним, контролируют масс-медиа и, при должном старании, вообще все что угодно могут оправдать, ссылаясь хоть на Сократа, хоть на Фуко.

Короче. «Токката и фуга» — отличная современная книга, которая, в несколько извращенной форме (но это объяснимо – про новое всегда говорить трудно, никто еще этого не говорил, как правильно еще никто не знает, и говорить приходится теми словами, которые есть сейчас, а они уродливые, как главный герой), говорит об актуальных и современных вещах. Это редкая книга про завтра, каким оно будет, в отличие от огромного количества книг пытающихся снова и снова переписать, что было в прошлом.

И PS.

«Токката и фуга», как бы странно это сейчас ни прозвучало, редкая вещь еще вот почему – это, вообще-то, реалистический роман. Это текст, в котором нет ни одного фантастического допущения. Эту мысль я думаю уже некоторое время – прямо сейчас мы переходим от условно пелевинского романа с оборотнями и вампирами в качестве героев к (слава Богу!) роману реалистическому. Это какой-то новый реализм, не тот, который был в XIX веке или в соцреализме, но это реализм. «Земля» Елизарова – это реалистический роман. Сейчас, по крайней мере. Там есть внутренние суеверия главного героя – как у любого реального человека – но технически это реалистический роман. И он в прошлом году собрал все, что можно было, а нового Пелевина на НацБест, например, даже не номинировали. Не говоря уже о том, что на Оскар в этом году выдвинули шесть фильмов снятых по реальным событиям и только два по оригинальным сценариям.

А давайте притворимся (или нет) умными и сурьёзными литературоведами и попробуем поговорить о кое-каких важных вещах. Источников, правда, привлекать не станем и французских философов цитировать не будем, но всё же.

Для начала, как это обычно бывает, попробуем определиться с терминами. Их будет два, и, к сожалению, «оба хуже». Один — условная «альтернатива». Со вторым совсем скверно — слово «метамодерн» и затаскано, и расплывчато одновременно. Но, например, слово «метаирония» звучит совсем плохо, потому будем довольствоваться «метамодерном». И уточнять, что же имелось в виду.

Под грифом «альтернатива» лет пятнадцать назад в АСТ издавалась контркультурная проза. Впрочем, серия эта была замусоренной (наряду с битниками и чуть ли не классикой там порой выходило черт знает что) и считалась несколько попсовой. Ибо во многом просто пошла за трендами — до неё были и «Ультра. Культура» Ильи Кормильцева, и тогда ещё молодой и дерзкий Ad marginem. Но серия все равно стала, простите за пошлое слово, «культовой» — ибо это была альтернатива в прямом смысле этого слова. Альтернатива Коэльо и Мураками, Сергею Минаеву и Оксане Робски (последняя с книгой «Casual» в 2005-м была финалистом «Нацбеста» и претендовала на «Русский Букер», а критики изобретали термин «рублевская проза» и прочили ей новые невиданные  горизонты — o tempora, o mores!)

Под метамодернизмом же мы понимаем некую суперпозицию, этакую культуру Шрёдингера. Совсем юные видят в нём только ироничную сторону (не разделяя «пост» и «мета»), а бумеры любого возраста просто путаются во всех этих «пост-пост мета-мета», как поётся в одной песне. Но дело в том, что в метамодерне, по крайней мере, теоретически, уживаются, не мешая друг другу, стёб и серьёзность, трэш и самые чистые, нежные ноты, и видеть только одну сторону медали означает упростить.

Именно в этом, например, фальстарт и трагедия Александра Проханова. Люди, которым близки его политическая позиция, пафос, серьёзность, не читают и не принимают его книг. Им бы что-то посконное да про берёзы, а не лубочный имперский киберпанк с трипами-путешествиями к самым чёрным табуированным безднам. Те же, кому такая стилистика могла бы, что называется, «зайти» (читатели той же «Альтернативы»), Проханова не откроют никогда из-за его ТВ-образа или высказываний. Без иронии, он мог бы быть нашим Уэлшем, да читателя не нашлось. Фальстарт.

Романа Богословского можно назвать автором, продолжающим именно прохановскую традицию (а не сорокинскую, как иногда пишут; Сорокин — классический «пост», общего нет почти ничего).

Фальстарт возможен и здесь, но шансов всё-таки больше — появляется иной читатель, выросший на сложных темах и мемах и ищущий своего писателя.

И, собственно, про «альтернативу» и «метамодерн» — наши чеховские ружья.

«Токката и фуга», во-первых — самая настоящая альтернатива постному общественному вкусу; во-вторых, она альтернатива и «старой-доброй деконструкции и трэшу», тому же  сорокинскому, например. Симптоматично: там, где раньше творили непотребства Сталин и Хрущев, ныне фигурируют Дугин и Кончита Вурст. У Александра Пелевина, кстати, в его последней книге будут действовать Курехин и Лимонов, пусть и в ином регистре. Это очень принципиальный момент: становятся иными фигуры для мифотворчества и дескрализации, советское переходит в постсоветское, и минус меняется на плюс. Старые песни о главном уже не работают:

— Я слышал о русских тюрьмах. Сталин, ГУЛАГ, репрессии,— сказал он неопределенно.

— Сталин, ГУЛАГ… при чем тут это,— с усмешкой сказал Дмитрий.— Я тебе не о том толкую. Ты зачем это вино свое делаешь? Потому что тебе песни твои не нравятся. В семидесятых нравились, а сейчас— нет. Вот ты и в йогу подался, в виноделие. Круг вон не сидел— переживал, ты дело свое похерил— тоже переживаешь. Все вы в комплексах, понимаешь? И поете нам о них со сцены».

Наконец, «Токката и фуга» — альтернатива мировому тренду. Книгам о пресловутой травме, которые уже и читать невозможно. Да, применительно к нашей литературе это во многом игра на опережение — у нас пока нет ни своего условного «Щегла», «Маленькой жизни» и чего-то там ещё. Пока нет канона, всё на эту тему какое-то мелкотравчатое. Но альтернатива уже появилась.

И немного про «метамодерн».

Есть такой шаблон мема: «Зумеры изобрели (открыли)…» Про изобретение велосипедов. Например, зумер пишет: «Раньше мне приходилось каждый день готовить еду, чтобы носить с собой на работу. Теперь я готовлю сразу по 4 кг еды и потом беру порции с собой. В английском для этого есть специальное выражение meal preap, приготовление еды. Теперь я использую метод милпрепа, и поскольку в русском аналога слова «милпреп» нет, буду использовать этот непривычный англицизм».

И комментарий: «Зумеры придумали, что  можно готовить суп на неделю и таскать его на работу в контейнерах».

Это, конечно, смешно, но и грустно — этот зумер додумался, а другие-то, возможно, и нет.

Так вот, наша литература на какое-то потеряла жанр высокой пародии. Потеряла так прочно, что пришлось воссоздавать его заново, под новыми лейблами. Просто пародий было много — высмеять, постебаться. Но высокая пародия про другое — на костях высмеянного она повышает и градус серьёзности, выводит избитое на новый уровень, становится поэзией. Как в случае с «Дон Кихотом» и рыцарскими романами.

Да, в «Токкате и фуге» много жесточайшей насмешки, но не столько над самими «травмами», сколько на паразитирующей на них литературой. Но сквозь насмешку виден и авторский ужас, и боль — во что, Боже, превратили эту по-настоящему серьёзную проблему!

И оттого в небольшой по объёму «Токкате и фуге» Романа Богословского намного больше  нежности и поэзии, чем во многих жалейках-слезодавилках о несчастливом детстве, вместе взятых.

«Токката и фуга» –  постмодернистский памфлет и вариация на тему Франкенштейна в контексте либеральных свобод и сексуальных меньшинств. По структуре роман пытается оправдать название. С токкатой получается: сюжетные повороты распределены по первой части равномерно. Нарастающая агрессия, граничащая с сумасшествием, у отца, и физическое взросление главной героини – его дочери – развиваются на фоне террористического акта в метро и смерти матери, убийства тренера по каратэ, ударившегося в сектантство, и т.д. Но главный твист, конечно, внезапная встреча героев спустя много лет.

Закончить книгу, превратив ее в повесть, стоило бы на появлении в турецком отеле двух мужчин, у одного из которых «густая рыжая шевелюра». Дальше всё понятно. Небольшой загадкой, пожалуй, остается только эротический мотив отца, который подробнее раскрывается к концу. Впрочем, аннотация к книге с указанием на сексуальный сюжет подсказывает, что и такой сценарий не исключён.

Твисты из второй части «Фуги» (появление друга Киры, сатанистские наклонности Гюль, попадание Шахина в пещеру) воспринимаешь уже равнодушно из-за их высокочастотности. Закрученный сюжет не умещается в заданный масштаб: на 180 страниц не развернешься. Получаются мельтешащие кадры, и 25-й из них – страх перед западным обществом. Часть «Фуга» не получилась ещё и потому, что эффект полифонии, т.е. многоголосья персонажей, каждый из который в идеале должен быть ненадежным рассказчиком, не сработал. Потому что говорят все герои искусственно и одинаково.

Наконец, если идея с токкатой связана с прозвищем Киры, то почему персонажи во второй части так зациклились на фуге, неясно. Видимо, и Алексей, и ЛжеДмитрий – убийцы с тонким музыкальным вкусом и глубоко чувствуют Баха. Раз было время на Быкова и Сенчина, наверняка, нашлось и на это. В любом случае, когда герои напоминают, что состояние Андрея называется фугой, значит, автор сам не уверен, что донес до нас эту идею другими способами, например, через мысли Андрея.

А с мыслями и речью у персонажей «Токкаты и фуги» действительно катастрофа. Стилистически ничего не проработано. «Знаешь, сколько сил на это надо? Ты хочешь, чтобы он прокис? В нем, между прочим, ценное мясо, лук и картофель», — кричит отец дочери.  Это так все прорабы говорят в порыве злости? Понятно, автор передает детское восприятие, но потом-то мы узнаем, что это воспоминания взрослого, а наша память редко бывает аккуратна в выражениях.

Вот речь Алексея, обычной преступной шестерки, исполняющей приказы босса, не интеллектуала и не доктора: «Он чувствует себя словно зеркало, отражающее лопнувший мир. Будто он больше ни для чего не нужен, как только смотреть на все вокруг без личных интерпретаций… бессмысленно слышать, осязать. Словно реальность через него как бы наблюдает себя саму. Здесь и сейчас, без прошлого и будущего. Ему все знакомо, но никакой связи с вещами и явлениями он не чувствует…». Даже если предположить, что у Алексея за плечами богатое прошлое, не могу представить, что люди так беседуют. 

Теперь о том, как Андрей размышляет о Дмитрии: «И совершенно чужой человек оказал ему такую услугу— даже не верится. И правда, надо успокоиться, нужно довериться Дмитрию. Он хотя и грубоватый, но добрый, сильный, умный, богатый. С ним можно чувствовать себя в безопасности. А память о прошлом… так ли она важна? Надо просто жить. И Дмитрий поможет в этом». Нам конечно не рассказывают, что именно сделали с Кирой, чтобы у нее отбило память. Но вряд ли интеллект, в т.ч. и эмоциональный, должен при этом опускаться на детский уровень. И вряд ли люди, потерявшие память, так легко отказываются от желания ее восстановить. Такие мысли были бы уместны, покажи нам автор эту ситуацию, например, с позиции Стокгольмского синдрома, но психологизм – не сильная сторона книги.

В общем, о литературных достоинствах «Токкаты и фуги» говорить тяжело. Читаешь «Молодой рабочий Михаил Ромин морщился» и думаешь: есть же и другие способы намекнуть на возраст персонажа. Отдельно отмечу ассонансность фразы: я надеялась, что звуковое и ритмическое построение текста (как в предложениях типа «Привычно ставлю подбородок меж коленей») будет перекликаться с музыкальной темой и в целом окажется системным. Но нет, похоже, это авторские случайности, которые нужны незачем и ведут в никуда.

Однако есть в книге и хорошее. Например, появление Квентина Тарантино, с помощью которого автор самоиронично обсуждает и трешевость сюжета, и метафору с песком в жизни Ромина. А ещё есть недурная метафора с мясом (но без охоты, которую как олицетворение отношений между жертвой и абьюзером используют направо и налево).  Сравнения в духе мешков под глазами, похожих на бабушкину грудь, более спорны из-за общей тематики (это как сравнить дерево с кустом), но и они симпатичнее небесного каратэ. Впрочем, даже оно выигрывает на фоне расплывчатых и пафосных лирических отступлений. Огромный пассаж о временах года и черноте, к примеру, никак не раскрывает характер героини и очень слабо говорит о ее эмоциональном состоянии. Или, допустим, пейзажная зарисовка о том, что море спорит, играет и обманывает. Никогда такого не было, и вот опять.

А вот отрывок о состоянии Андрея: «Он чувствовал себя частью окружающего мира, но самой ничтожной частью. Его не покидало ощущение, что голова расширилась до бесконечности, стала пузатым шаром с целую вселенную. И до какого-то предела он мог окинуть мысленным взором пространство внутри себя, но рубеж наступал быстро. И дальше двигаться было некуда. Мысли упирались во что-то твердое, сгибались под давлением и возвращались назад уже в виде погнутой проволоки. Пустота и вязкая тьма — так он себя чувствовал. И не было слов, чтобы выразить это». Таким способом можно описать что и кого угодно. Никакой конкретики, только набор банальностей. Кажется, слов не было у самого автора, а не у героя.

Сцену с Кончитой Вурст даже с литературной точки зрения комментировать трудно. Очевидно, она писалась (ударение в данном случае вариативно) в надежде, сделать ее настолько плохой, чтобы стало хорошо. Но получилось просто плохо. Моча и оргия. Пошлость и скука. Впрочем, из этого получилась бы забавная песня Михаила Елизарова. Но вы же чувствуете разницу между песнями Елизарова и его прозой? Всё-таки «Национальный бестселлер» был взят не за какую-нибудь «Школьную», а за «Землю».

«Токката и фуга» — роман, который мог бы выстрелить, имей он под собой хоть какой-то интеллектуальный подтекст и метаязык в основе. Безусловно, постмодернистские черты тут есть, но где авторская игра с большой буквы? Попытка сделать безобразное частью эстетики проваливается, потому что авторскую ненависть к изображаемому объекту замаскировать не удается. В гротескном взгляде на мир нет ничего крамольного, но хотелось бы больше умело сделанного контраста между тихой интровертной жизнью Киры в России 90-х и зарубежным Содомом уже в 2000-х. Тогда «Токката и фуга» не скатилась бы в пародийный слэшер. В стремлении сделать текст максимально саркастичным автор напрочь забывает о необходимости сделать его ещё и художественным. Чтобы стеб срабатывал, надо подкреплять его объемными героями, сложными взаимоотношениями между ними, четко прописанными мотивациями. А пока, желая насмеяться над китчем, «Токката и фуга» сама становится им. Стебаться над массовой культурой сложно, когда пишешь на уровне песен Кончиты Вурст, а может, и хуже.

Писать обычную рецензию на «Токкату и фугу» (М.; «Городец. Книжная полка Вадима Левенталя», 2021 г.) мне не слишком интересно.

Дело даже не в том, что я ознакомился с ней в рукописи, аттестовал автору как вещь неожиданную и неровную, и немного проконсультировал Романа по практическим вопросам – относительно одного покойного шансонье и особенностей подмосковной охоты. Что-то из моих рекомендаций он принял, что-то проигнорировал. Нормально.

Книжка, так или иначе, спровоцировала дискуссию – что всегда хорошо, но инвестировать в нее свои пять копеек мне кажется нецелесообразным – поскольку сам этот бизнес (хвалить за смелость, тематическую прошаренность, демонстрацию писательского роста; ругать за сюжетные ляпы и стилистические провалы) – в данном случае не слишком перспективен.

Конечно, никто не отменяет традиционного инструментария, но, сдается мне, «Токкате и фуге» нужны другие оценочные критерии. Категории даже.

В Нацбест-гонке 2019 самой скандальной номинацией оказался роман Упыря Лихого «Славянские отаку», и градус обсуждения был еще выше. Я тогда написал на Упыря рецензию феноменологического свойства (ссылка не саморекламы ради, а только для прояснения ситуации — http://www.natsbest.ru/award/2019/review/otakuj-ne-otakuj/). Мне представляется, что «Славянские отаку» и «Токката и фуга» образуют в современном руслите очень интересное свежее направление, исследующее новейший социально-бытовой контекст, формы и явления существования, ранее в серьезной литературе не отрефлексированные. В «Славянских отаку» — киберпанк, функционирование виртуальных комьюнити, паблик-секс, в «Токкате и фуге» — не просто родительский абьюз, но с уходом в хирургические решения и «транссексуальный инцест» ((с), Олег Демидов, номинатор Богословского). Прямо сказать, антропологические девиации. В этом смысле Упырь и Роман наследуют, конечно, не постмодернистам, но модернистам-шестидесятникам, Василию Аксенову и Ко, стилягам и коллегам, чей разрушительный этико-социальный функционал маскировался под эстетическое бунтарство.

(Вот поэтому хватит уже сравнивать Богословского с Сорокиным! Последнюю свою литературу Владимир Георгиевич издал года четыре назад, сейчас, в основном, дает комментарии, где «совок» и «постсовок» идут по пять раз на абзац. Прямо Борис Леонидович Пастернак в переделкинской форточке, «какое, милые, у нас…». Детвора, между тем, убежала, и далеко).

Собственно, всё, что я сказал тогда об Упыре Лихом, в той или иной степени применимо и к новому Богословскому. Повторяться нет желания, выскажу пару свежих соображений.

Будучи в прошлом сезоне куратором литературной мастерской для молодых (от 18-ти до 35-ти) литераторов, я обратил внимание на изрядное количество молодежных текстов, посвященных родительскому абьюзу, чаще материнскому – но здесь, видимо, чисто российская история – с ответкой, в том числе, на криминальную субкультуру с ее культом матери. В сетевых СМИ появляются рубрики, плотно набитые материалами по семейному насилию (причем, чаще в схеме именно «родители – дети») и бойкие медиаменеджеры соблазняют малых сих «поделиться своей историей». Будь я конспирологом, решил бы, что тут отработка внешней методички с атакой на одну из основных национальных ценностей, на разрыв базовых семейных и – глубже – родовых связей. Но видимо и как всегда, всё вместе, к внешнему вызову вызрел и внутренний запрос – чему свидетельство как раз интерес к болезненной теме у юных авторов.

Как остроумно заметила Аглая Топорова, литература по абьюзу и прочей психотравматике (нон-фикшн, автофикшн и худлит, последние нередко сливаются до жанровой неразличимости) становится влиятельным рыночным сегментом, впору заводить отдельные стеллажи в книжных, между дамскими романами и эзотерикой с единоборствами. Сказано точно, но никак не опровергает моей мысли об оригинальности «Токкаты и фуги» — она про другое.

Ну и соображение, так сказать, общественно-политическое. Понятно, что традиционалисты и охранители от «Токкаты и фуги» должны рычать, давясь проклятиями и, привычно путая автора с персонажами, объявить Богословского извращенцем и порнографом (с Упырем такое было). Однако, как ни парадоксально – это весьма «скрепное» сочинение. Есть верхний слой – повсеместный И. С. Бах, и есть нижний, всем понятный, иллюстрирующий до какой ничтожности и гадости может снизойти русский человек, получи те права, свободы и бабки, которые сопровождают конец истории в нынешнем «цивилизованном мире». По какой красной звезде мы сможем пустить их трансгуманизм и новую этику – вон даже Тарантино, насмотревшийся видов, в эпилоге нешуточно напрягся.

Ну, а что касается неровности и стилистического разбаланса текста, вынужден всё же повториться: литература подобного направления, как правило, не бывает совершенной или хотя бы ровной. Попытки снабдить свежий, чуть закипевший, общественный контекст эпическим измерением или стилистическим блеском обычно заканчиваются провалом, да и попросту неэффективны. Сам пейзаж и парад второй части романа (Александр Дугин, Стинг, Михаил Круг, Кончита Вурст, тот же Квентин) задают и объясняют вектор между памфлетом и комиксом. А этим жанрам опасна долгая и подробная рефлексия.

Поторопись, в смысле «поберегись!».

Мне неудобно писать об этой книге – я чувствую вину за произошедшее во второй её части. Дело в том что на странице 66 герой/антигерой Михаил Ромин, прочитав исповедь своей дочери Киры, дает такую оценку и такой совет:

«Последние лет десять я много читаю — как-то втянулся. То есть понимаю кое-что. У тебя прямо талант, реально. Знаешь… гораздо лучше Улицкой, но чуть хуже Быкова. Тебе бы потренироваться — я б в тебя денег вложил, книги бы издавать стала — слава, поклонники. Сенчина бы локомотивом взяли, пару-тройку встреч с читателями бы на пару провели. А?»

Не исключаю, что прочитав какие-то мои вещи, Михаил Ромин, в первой части (90-е) невыдающийся домашний тиран, к середине 10-х превратился в чудовище…

Но рука моя вытянула на сей раз именно «Токкату и фугу» Романа Богословского, я ознакомился и пишу отклик.

Издатель не обманул – это действительно роман, хоть и очень небольшого объема. В нем две части, практически не связанные друг с другом до самого финала. Первая часть вполне реалистична и наполнена жизнью – это рассказ девочки-подростка Киры Роминой об отношениях с родителями, одноклассниками, учителем в секции карате.

Отец, что называется, самодур, который хочет воспитать Киру как пацана, сделать из дочки сына. Впрочем, с первых же страниц воспитание это какое-то странное: вместо мужских занятий, он заставляет Киру выполнять так называемые женские дела – прибирать квартиру. Лишь потом появляются отжимания, шведская стенка, секция карате. И начинается роман странно: и отец, и мать и сама Кира вдруг – по воле автора – рождаются на свет, выпадают готовенькими из небытия, когда Кире исполняется лет тринадцать. А что было до этого?

Вторая часть отчасти устранила для меня эту странность – роман Богословского сконструирован, сделан, придуман. После эпизода с зачитыванием Кончитой Вурст письма к ней (к нему) философа Александра Дугина и последующим глумлением над его портретом и оргией, я уверился, что это роман тенденциозный. Что автор показывает нам логово современного разврата, в котором нет разделения на пол, нет морали, нравственности и тому подобного. И жертвой собравшихся здесь оказался не только портрет многими считающегося эталонным носителем консервативных идей Дугина, но и дочь Михаила Ромина Кира, которую хирургическим путем переделали в мужчину и назвали Андреем (в этому моменту лично мне стало ясно кто есть кто).

Но на этом роман, к сожалению, не кончается, автору зачем-то понадобилось всех переубивать, а Михаила Ромина сделать жертвой мечты. Франкенштейном, рыдающим над своим умирающим творением. Написаны последние страниц двадцать как пародия на многое-многое-многое. Мне, например, первым делом, вспомнился фильм Романа Полански «Тупик», где гангстер Дики, обладающий неимоверной силой (точно Михаил Ромин) гоняется по горам за людьми…

Написаны эти страницы – такое впечатление – на одном дыхании, без дальнейшей обработки. Вот служащая отеля видит избитого Ромина:

«— Мой господин, что они с тобой сделали?».

А вот страницы через полторы Ромина видит его охранник:

«— Что тут происходит? Господи, ты весь в крови, что они с тобой сделали?».  

«Андрей послушно сидел, словно игрушка, которую выключили»; «Андрей сидел на коленях и, словно сломанный робот, повторял…»

И подобных повторов на этих страницах немало. Чем объяснить? Автор наверняка был увлечен, а читатель вынужден укалываться об эту скоропись.

В чем соль книги? Показать нам извращенца, который… Приведу его монолог с некоторыми купюрами (отнюдь не цензурного характера):

«— Ты должна была родиться мальчиком, вот так все просто. Именно ты, только ты. Я мог бы наделать еще хоть сто детей, но мальчиком всей моей жизни должна была стать ты. <…> Пойми… я до последнего надеялся, что это пройдет. Это жуткое, кошмарное, тяжелое безумие, когда ты намертво влюблен в своего ребенка, но только в ту его версию, в которой он — мальчик. Представь, а? Когда ты родилась, я всем знакомым на полном серьезе говорил, что у меня мальчик. Говорил и действительно в это верил. И ждал, что боженька исправит свою ошибку… И я однажды проснусь, а в кроватке мальчик вместо девочки… Мальчик! Мальчик! Мальчик всей моей жизни.

Друзья смотрели на меня, будто я безумец. Они-то знали, что у меня девочка… Вся… вся моя жизнь изгажена, растоптана, вывернута и выпотрошена. Этой самой девочкой. Тобой, Кира. И добреньким бородатым боженькой… <…>

Ты влюблен в своего ребенка, но только в мальчика, тогда как он родился девочкой. И ты хочешь его… Да, хочешь его… Ты любишь его как отец, как вселенная, но и хочешь его больше всего на свете — как обычный мужик, самец… Его! Но только мужского пола…»

Такая вот трагедия. Такая вот «головожопость», как говаривали мои знакомые минусинские художники, разглядывая слишком замысловатые свои картины, созданные в алкогольном или наркотическом запое.

Точку в романе ставит актер Дуэйн Джонсон, отвечая на вопрос режиссера Квентина Тарантино, готов ли он «сыграть самого больного сукиного сына из всех, что когда-либо знал этот мир? Это, вероятно, единственный случай в мировой психиатрии. Ты представляешь, кем тебе придется стать?

Дуэйн Джонсон грустно улыбнулся в ответ, дружески обнял режиссера.

— Ох уж эти русские, — сказал он и задумчиво посмотрел в небеса».

Так что, получается, роман о загадочной русской душе?

…Это не первая прочитанная мной книга Романа Богословского. Все они, скажем так, не сладкие конфетки, но и… По-моему, автор в душе человек чистый, стыдливый и даже целомудренный. И на всяческие отклонения в виде наркотиков, «чрезмерного употребления алкоголя», не говоря уж о чем-то большем, смотрит или через мутное стекло, или вовсе с закрытыми глазами.

Но вот как достоверно описано половое созревание и вообще взросление Киры в первой части книги. Там все естественно, и даже секс взрослого мужчины с малолеткой, как мы можем знать из сокровищниц мировой литературы, дело, в общем-то, житейское.

А вот смена пола. Тем более переделка женщины в мужчину, это пока не такой уж заурядный случай. И автор, предельно внимательный к телесным ощущениям растущей Киры, становится совершенно нелюбопытным к ней, когда она становится Андреем. А я бы хотел узнать, куда делась Кирина грудь, что у Андрея между ногами – слепили там что-нибудь или нет, есть ли волосяной покров по мужскому типу? То есть, автор этим важнейшим вопросом не заинтересовался. Постеснялся?

И последнее. Кира сбежала от отца в восемнадцать (мать погибла за несколько лет до этого), жила у подруг, потом уехала к бывшему однокласснику в Воронеж, и отец одноклассника взял ее на работу; потом оказалась в Питере и вышла за муж, затем вернулась в родную Москву, стала работать в модельном агентстве (и работает там пять лет, летает в командировки). И, оказывается, все эти годы ее разыскивает маньячный, со связями, отец, а находит только после того как Кира начинает общаться с психологом Галиной и присылает ей смс со своим домашним адресом…

Что, раньше нельзя было найти? Ведь места работы, свадьба, развод, успех в модельном бизнесе? Или это всё по фальшивому паспорту? Но вот Галина называет ее Кирой? Какая-то очень явная натяжка, нужная, видимо, для того, чтобы показать: Кира состоялась как женщина, привыкла ею быть, и вот ее вырывают из ее пола и превращают в «сломанного робота» Андрея.

Впечатление, что отец охотится круглый год. На дворе 90-е, но и тогда охотничьи сезоны соблюдались. Было полно выполняющих свой долг егерей… Убоину, кстати, Ромины хранят на балконе. Зимы в Москве всегда коварны – мясо на балконе долго не полежит.

В общем, многовато в книге Романа Богословского литературщины. А об отце, который хочет сделать из свое дочки «мужика», написать бы стоило предельно достоверно, от чего бы волосы действительно встали дыбом. Подобных историй миллионы. Маленькие, внутрисемейные, но оттого еще более страшные трагедии.

Я читал две повести Богословского “Трубач у врат зари” и “Зачем ты пришла”, а еще статью о нём в Википедии, очевидно бережно редактируемую им самим. Повести были невыносимы — на уровне первых пубертатных экспериментов из десятого класса. Статья в Википедии изобилует упоминаниями того, как именно автора хвалили известные писатели и публицисты. 

Тут нужно вспомнить такое правило — один писатель публично хвалит другого только если не считает его конкурентом. Богословского, судя по количеству похвал, конкурентом не считал никто.

Теперь же, признаю, что за последние годы многое изменилось. “Токката и фуга” повесть вполне приличная и, что немаловажно, увлекательная.

В первой части девушка рассказывает о том, как она долго росла в абьюзивных отношениях, какой ее отец был жестокий и недалекий тиран, как он ненавидел ее за то, что она родилась не мальчиком. Сверстники за то, что девочка не успевала в музыкальной школе, прозвали ее Токкатой.

Довольно убедительно описано состояние бесконечного детского страха, смешанного с полным безразличием. Богословский хорошо передает это детское ощущение — я скажу и сделаю, что угодно, только отстаньте от меня.

Во второй части появляются загадочные персонажи — русский владелец турецкого отеля для миллиардеров, расслабленный в библейском смысле юноша, турчанка с сатанинскими татуировками. Дальше всё крутится в декорациях роскошного курорта с налётом оккультизма, организованной преступности и бесконечного нездорового влечения.

Так одна из центральных сцен — владелец отеля, который, как мы выясняем позже, есть же и отец девочки из первой части, совокупляется в баре с бородатой певицей Кончитой Вурст, а гости в это время обливают своей мочой портрет Алексанра Дугина. Замах понятен, он на рубль, ударом он, конечно, не становится, но это еще не повод его не ценить.

Выясняется, что причина всех трагедий, которые произойдут в повести — перверсивность нынешнего мира. Люди решили, что они могут считать сатанизм свободой, девочек — мальчиками, мужчин — женщинами, злодеев — благодетелями, убийство — избавлением. За то по грехам и гибнут. Еще в повести есть певец Стинг и даже режиссер Тарантино. Это, видимо для эффекта.

И как бы я ни был скептически настроен к Роману Богословскому, я не могу сказать, что мысль в основе этой повести не рабочая, и что повесть получилась плохая. В самом тексте разбросаны наивные неудачи, повторы и неоправданные длинноты, вроде романтической — в стилистическом, а не тематическом смысле — сцены на ночной лесной тропе. Но, повторюсь, книга удалась.

И это хороший пример для всех, кто считает, что невозможно научиться писать.

Роман Богословский был безусловно плохим писателем, а за два года стал условно хорошим. Это очень серьёзное достижение.

Приветствую тебя, мой несчастный читатель «Токкаты и фуги»!

Я всецело разделяю твое недоумение, поэтому готов ответственно заявить: лично для меня эта повесть Романа Богословского стала самым сильным литературным разочарованием прошедшего года. И все хвалебные рецензии в какой-то момент показались похожими на фоточки еды в «Инстаграме» раскрученного ресторана: тебя зазывают отличной картинкой, вкусными ингредиентами, пишут, что мясо молодого бычка, питавшегося сочной травой на альпийских лугах, привезено спецрейсом и даже не успело остыть. И вот ты срываешься, бежишь со всех ног в этот ресторан, а там… нет, даже не жесткий стейк. Тебе приносят на тарелке жирную шаверму, всю в масле, с подгоревшей корочкой, и официант размытой сексуальной ориентации кивает тебе: да-да, это тот самый бычок. Дефлопе, лучшее в Москве!

Но обо всем по порядку.

Повесть состоит из двух частей: первая называется «Токката», а как называется вторая – догадайтесь сами. Первая часть написана от лица Киры Роминой, девочки-подростка, растущей в семье с деспотичным отцом и тихой забитой матерью. У самой Киры весь набор комплексов пубертатного возраста. Отца, понимаете ли, не устраивает, что у него родилась дочь, и он лепит из ребенка своего в доску парня, заставляет коротко стричься, ходить на секцию каратэ. Сам он – настоящий мужик: охота, окровавленные туши мяса, водка, все как положено. Когда-то давно он начинал грузчиком на стройке, но сейчас у него свой строительный бизнес. А девочке уже нравится трогать себя, лежа в ванне, и все это описано с дотошными подробностями. Отец, кстати, пылает к своему чаду совсем не родительской любовью, намеки щедро разбросаны по всему тексту. Но невинности девочка лишается в спортзале на матах, отдавшись тренеру. Это называется «небесное каратэ».

Описание секса в литературе – один из самых сложных приемов. При видимой простоте (казалось бы, ну чего там, все всё знают, проходили и даже пробовали) каждого второго автора уносит в такие образные красивости, вроде распустившегося тюльпана и огненного жезла, от которых хочется то ли плакать, то ли хохотать в голос. Вот и Роман Богословский не удержался: «…я вижу легкие облака в солнечном небе. Я — горный ручей. К моему берегу подходит большой черный конь. Он опускает морду в мои воды — и жадно пьет из меня. Дует ветерок— по мне проходит рябь. Один, второй, третий раз. Я слышу свой голос, стоны воды. Они везде, по всей длине ручья. Я замечаю деревянный мостик, перекинутый через меня. Конь прекращает пить, поднимает морду вверх, трясет головой — капли разлетаются в стороны, поблескивая на солнце, медленно колышется его грива. Он идет на мостик, поднимается на середину — и вдруг подпрыгивает, взлетает высоко в небеса. Потом падает вниз.» Так и вижу животину, которая сигает с моста в речку и ржет во весь голос. В общем, не в коня корм. Не можешь литературно описать… эмм… «небесное каратэ» – не берись.

И даже не смотря на весь набор фабульных клише, доставшийся нам из 90-х, несмотря на купание черного коня – первую часть можно читать, в ней есть сюжет, она сделана динамично, похожа на некий литературный эксперимент за рамками обычной «чернухи». Скажем так, в ней есть фундамент, с которого можно выруливать хоть в психологию, хоть в порнографию, и это пространство для маневра создает интригу: что нам дальше автор покажет? Но вот дальше…

Прежде чем перейти к «Фуге», невозможно обойтись без спойлеров. Тренера по каратэ убивают и отрезают голову (да, читатель, ты уже понял, что это сделал отец-психопат, но Богословский потом отдельно это проговорит), девочка сбегает из дома и несколько лет живет свободной жизнью. В это время отец безуспешно ее ищет, по ходу дела становится олигархом, разбогатев на обманутых дольщиках не построенного жилья. Наконец, он ее находит, и осуществляет мечту всей своей жизни. Да, мой несчастный читатель, он делает ей пластическую операцию и превращает в парня со всеми полагающимися причиндалами. Чтобы сюжет не забуксовал, автор лишает девочку-мальчика памяти. Собственно, на этом намек на литературу заканчивается. Читатель ждет хотя бы Педро Альмодовара, но дальше начинается Дарья Донцова.

В «Фуге» мы переносимся на турецкий берег в некий отель, который по своим ТТХ сродни дворцу в Геленджике: элитный комплекс отдыха для неприлично богатых людей. Там будут отдыхать миллионеры и миллиардеры, мы встретим там Стинга и Кончиту Вурст, познакомимся с горничной-сатанисткой, насладимся сценами свального греха и фирменными диалогами бульварных романов. Сам отель принадлежит Михаилу Ромину, отцу-психопату, и он привозит туда для реабилитации не то сына, не то дочь. Говорит царева свита: вы родили трансвести… Пардон, это не отсюда. Будет много секса, кровищи, убийств, девочка-мальчик вспомнит все и вместе с другом детства, который совершенно случайно окажется в этом же отеле, попытается убить ненавистного папашу. Но другу детства придется за это дорого заплатить! Каррамба!

«Внутри Киры закрутилась центрифуга, завизжал вихрь, заплясала кровавая чернота.

— А-а-а-а… А-а-а-а-а-а-а-а… А-а-а-а-а-а…— орала она, извиваясь по земле. Она билась лбом о каменистую тропу, царапала ногтями булыжники…

Георгий из последних сил прошепелявил сломанным лицом:

— Подлая… Больная… Сволочь… Кира… Т… Ток… Моя Ток… ката… моя родная… Моя… Я… Я люблю… Люблю… Т… Тебя… И плевать… какого ты… пола… Поедем… Уедем… Вместе…

Ромин лениво поднялся, наклонился над Георгием.

— Ну что, Жорик, помнишь, как я вас отжиматься заставлял, а? Помнишь, как ты отжался меньше девчонки, — он кивнул на Андрея, который в тот момент внутри себя превращался обратно в Киру. — А теперь все, Жорик. Время отжиманий безвозвратно ушло.

Ромин обрушил ногу на голову Георгия. Затем второй и третий раз. В широко раскрытые глаза его попадали капли дождя, наполняя их. И когда они уже были переполнены — ручейки вытекали из них, струясь по тому, что осталось от лица.

Ромин аккуратно взял Киру на руки и, шатаясь, пошел по тропе, приговаривая:

— Ничего… Вот теперь все хорошо… Нам больше никто не мешает… Нет больше лжи… Есть только мы вдвоем… Вот теперь все правильно… Пусть ты теперь опять Кира… Но тело-то мужское… Конечно… Конечно, мужское…»

Прости, мой несчастный читатель. Я знаю, ты уже не можешь это развидеть. Но ты прочитал лишь пару абзацев, а я всю книгу. Мне неделю снились кошмары! Жена чуть не развелась со мной, потому что среди ночи мне приснился Богословский, и я хотел его задушить.

На самом деле «чернухой» нас не удивить. Но когда это сделано жутко, как у Мамлеева, или мерзко, как у Сорокина, то как минимум возникает уважение к мастерству писателя. Потому что эти авторы знают: нельзя описывать расчлененку или дикую оргию, как будто ты акын в степи, что вижу, то и пою. Литературе нужны нюансы, порою малозначительная деталь, какая-нибудь брошка в виде единорога, шрамик на запястье становятся тем самым крючком, на который умный автор ловит своего читателя. Деталь дополняет картину, и рождается образ. У Богословского в «Токкате и фуге» напрочь отсутствует это понимание. Все в лоб, все прямолинейно, никаких полутонов. После первой части сюжет разгадывается на раз-два, ты уже знаешь, что дальше произойдет, все по лекалам бульварных романов. Но если в тексте с детективным сюжетом отсутствует драматургия, то на кой ляд сдался этот текст? Я, как читатель, не хочу проявлять снисхождение к писателю, я жду интриги, я жду авторских обманок, ловких ходов, ярких образов, но меня вместо этого пытаются эпатировать мыльной картинкой: отец-психопат сношает на столе банкетного зала Кончиту Вурст под овации распалившихся гостей. Но ведь самому неискушенному читателю ясно, что если в художественном тексте появляется Кончита Вурст, то это неспроста: дальше либо ее, либо она, либо все друг-друга после этого. Ноль интриги. Ноль драматургии.

Критик Олег Демидов в хвалебной статье на «Токкату и фугу» утверждает: «Литература может говорить о чём угодно. Главное — чтобы язык выводил высказывание на принципиально иной, неземной уровень. А у Богословского с этим проблем нет».

Зная чуткость Олега к литературе, уверен, что он имел ввиду «небесное карате» и язык черного коня. С этим, действительно, у Богословского проблем нет.

Подводя итог, можно сказать, что Роман Богословский написал отличное бульварное чтиво. Его повесть – где-то между Донцовой и Бушковым. Но в наше удивительное время такие книги выходят в импринте боллитры, попадают в «Нацбест» и агрессивно требуют к себе серьезного отношения. Ну, помилуйте, братцы, есть нежный шашлык, тающий во рту, а есть подгорелая шаверма. И я не ханжа, будучи жутко голоден, с удовольствием слопаю эту шаверму, но не надо мне рассказывать, что это вкуснейшее блюдо на свете.