Рецензия в отличие от книги (объёмом в 600 с лишним страниц) будет совсем короткой.

Автобиография-мистерия Павла Пепперштейна «Эксгибиционист» обречена на сочувственное уважение критиков и малые тиражи, но она, как явление, состоялась.

И есть два исхода.

Исход первый. Вы москвич, вам за сорок и больше. Вы знаете, что такое «Гараж», и вы из тех немногих, кто рад переформатированию издательства Ad marginem — там теперь издают много книг о современном искусстве.

Это для вас выходит полное комментированное собрание сочинений Пригова. Вы не путаетесь в названиях различных арт-групп и продолжаете в 2021-м году (больше по привычке, конечно) читать Льва Рубинштейна. Вы читали «Мифогенную любовь каст», а то и «Словарь терминов московской концептуальной школы».

Это ваша книга, важная для вас и знаковая:

«Как и большинство моих современников, я мог бы составить автобиографию потребителя или туриста… Короче, если вам нужны воспоминания художника, то вот они перед вами».

Вот есть такой жанр. Павел Пепперштейн сам вспоминает о записках, сочинениях или письмах Ван Гога и Кандинского, Дали и Петрова-Водкина. Автобиографию художника как-то узнаёшь всегда: по неуловимым для нас, но всё равно ощущаемым связям и ассоциациям. И «Эксгибиционист» — именно такая проза. Немного о времени — и о себе, себе, себе. И своих.

Фильмография несуществующих фильмов. Стихи из поэтического цикла «Внученька», начатого в дурдоме. Италия, Германия, Чехия — декорации для вечного перформанса, для какой-то масштабной инсталляции, растянувшейся и во времени, и в пространстве. Много занятных, игровых историй-каламбуров — про Кремпича, который повесился, и не раз, про перегородку с милым названием «порнорадио», про психоневролога по фамилии Кувалда.

Если вам знаком этот странный, чудной мир, где всякое слово неизбежно обрастает шальными психоделическими ассоциациями, а любое действие становится родом искусства, вам очень понравится эта книга. А если вы хоть краешком соприкасались с ним — или тем более жили в нём — «Эксгибиционист» может стать для вас очень важным текстом.

Исход второй. Если многое из вышеперечисленного вам (как и мне) было либо незнакомо, либо неинтересно, а того же Пригова вам скучно читать, то, осмелюсь предположить, делать этого и не надо. Тот же Лимонов вроде бы тоже писал о себе и своих, однако читатель из его текстов узнавал многое о местах, людях, эпохе в конце концов — таков уж был гений. В талантливо написанной книге Павла Пепперштейна вы узнаете о жизни его круга, будто бы взятой в вакууме — несмотря на смену локаций, Делеза, Чиччолину, шаманов и анекдоты про Брежнева.

Страшно вымолвить, но скажем: это уже история.

Книжный магазин, город Кинешма. Покупателей нет. Вот стеллаж «История искусства», полка «Когда деревья были большими».

Зайдёт странно выглядящий человек, спросит: «А есть чё про «МГ» почитать?» Вы радостно потянетесь за книгой Павла Пепперштейна и очень удивитесь, когда узнаете, что он хотел почитать про «Мужское государство» — комичное и страшное сборище женоненавистников.

Что ж, и это пройдёт.

Прежде чем садиться читать «Эксгибициониста», имеет смысл повторить матчасть. Понятно, что перечитывать «Мифогенную любовь каст» это, наверно, перебор, но «Словарь терминов московской концептуальной школы» (СТМКШ), что называется, мастхэв. Благо он небольшой по объему и местами очень смешной. Ну и конечно, перечитывать его сейчас, двадцать лет спустя, это еще и такое ностальгическое действие – как случайно в старой книге найти фото из детства: все молодые, живые, счастливые.

Просто если не вспомнить, то текст «Эксгибициониста» производит впечатление рассказа эпилептика под кислотой. Я не знаю, страдает ли автор эпилепсией и употребляет ли кислоту, но местами описания в книге производят впечатление последних 50 страниц «Дамского счастья» Золя, когда он описывает белый цвет и с каждым оборотом сам себя накручивает все больше и больше. Только у автора «Эксгибициониста» это не реальный мир, а поток галлюцинаторного бреда. Или то, что Виктор Тупицын в СТМКШ называет «текстурбацией» (речеложеством) «Экстаз говорения, отличительная особенность речевых актов в русской культуре».

Итак. Перед нами автобиография художника/писателя от самого детства, первого яркого воспоминания, до плюс-минус настоящего. Автор специально подчеркивает принципиальную неразделимость и в то же время принципиальное несовпадение этих двух личностей.

«Я хочу сказать этим, что не только являюсь в равной степени писателем и художником, но эти два персонажа еще к тому же существуют совершенно независимо друг от друга, это два совершенно разных человека, чей образ жизни и образ мыслей редко совпадают, но взаимная симпатия (не лишенная легкой прохлады) позволяет время от времени оказывать взаимные услуги: например, художник ПП может бесплатно изготовить иллюстрации к рассказам ПП (исключительно по дружбе!), а писатель ПП может написать автобиографию своего друга-художника (что и происходит в данный момент). Вы воскликнете: «Это шизофрения!» А я вам на это отвечу: «Как скажете…».

Совершенно чудесный абзац, в котором видно сразу все, как в капле воды виден океан.

Само понятие «шизофрении» – не как диагноз, а как метафора – появляется впервые в работе Делеза и Гваттари «Антиэдип. Капитализм и шизофрения». Там авторы отталкиваются от следующей мысли: Фрейд работает с неврозом (потому что это самая частая проблема в его время) и игнорирует шизофрению. Психоанализ выстраивается вокруг осмысления невроза. Даже если у вас какая-то другая проблема, если вы идете к психоаналитику он будет вас «лечить» от невроза. Психоанализ в том виде в котором мы его знаем в конце XX века – репрессивная практика, которая всех стрижет под одну гребенку.

Таким образом, говорят Делез и Гваттари, современная нам экономика выстроена людьми, которые ходили к психоаналитикам, а те навязывали бы им одну форму интерпретации всего – невротическую. При этом, говорят Делез и Гваттари, шизофрения (еще раз – не как медицинский диагноз, а как метафора) такая же распространенная вещь, как и невроз.

По сути, шизофрения (которая переводится с греческого как расщепление) это то, что мы сегодня называем эмпатией. Способность встать на место другого, почувствовать его боль, сопереживать персонажу фильма или книги – расщепить свое сознание и принять позицию другого человека это и есть шизофреническое в нас.

Шизоанализ, которым авторы «Антиэдипа» предлагают заменить психоанализ – это учет всех возможных форм «производства» художественной мысли (в очень широком смысле этого слова), а не только тех, что одобряет психоанализ. Сам термин был воспринят и перетолкован Московскими концептуалистами или НОМА (НОМА. Термин введен П. Пепперштейном для обозначения круга московского концептуализма. Означает «круг людей, описывающий свои края с помощью совместно вырабатываемого комплекса языковых практик». (СТМКШ) и активно использовался.

Термин «Шизо-Китай», в свою очередь, означал акустический эффект «многовековой традиции», создаваемый НОМОЙ. Вот этот «шизо-Китай» Павел Пепперштейн и воссоздает в «Эксгибиционисте».

Эта книга – такой довольно большой дом, выстроенный из кирпичей других текстов и художественных практик (ссылается на них, работает с ними). При этом тексты эти в большинстве случаев (за очень редким исключением) забыты, а их авторы либо уже мертвы (как, например, Дмитрий Саныч Пригов), либо давно оставили свои позиции и ушли заниматься чем-то другим (как Владимир Георгиевич Сорокин). И только Павел Пепперштейн, как партизан, которому не сказали, что война закончилась, сидит в подвале, насвистывает веселую мелодию не замечая эха в пустых комнатах, и продолжает собирать бомбы, чтобы пускать под откос поезда.

И это, конечно, завораживающее зрелище.

То, как все эти логики и термины сплетаются и вырастают друг из друга – живые и актуальные; то, как собирается текст принципиально без всяких иерархий (одно предложение, или абзац, или мысль может начаться так, будто его писал клон Набокова или Газданова, а кончится какой-нибудь обсценной лексикой и порнографией); то, как возникают забытые имена – как актуальные и живые – все это производит немного грандиозное впечатление.

Главное, конечно, в нем – ощущение того, что Павел Пепперштейн все эти годы был в путешествии или не выходил из дома, занимался своими делами и не заметил, как все кардинально изменилось.

С другой стороны, он привез из путешествия много интересных историй.

Во-первых, хочется заметить лично от себя, что в этом году в «Нацбесте» сложилась интересная ситуация: в забеге участвуют два текста произведенных из одной и той же позиции (художник рассказывает о себе), говорящих об одном и том же времени (девяностые плюс-минус) и с участием одних и тех же персонажей.

Я говорю про «Дядю Джо» Месяца и «Эксгибициониста» Пепперштейна. И тут видно, как сильно авторы отличаются. Простой пример. Тот же упомянутый уже Пригов (я просто лично его очень люблю). Каким его показывает Месяц? Глупый и скучный, а стихи и не стихи вовсе, а дрянь какая-то.

Какой он у Пепперштейна? Тонкий, отзывчивый, прекрасный друг, который разглядел сквозь показную бодрость трагедию автора, у которого недавно умерла мать. И стал его вытаскивать и тормошить.

Возможно, я был не прав, когда писал, что Вадим Месяц показывает всех уродами, чтобы на их фоне выглядеть красавцем. Есть большая вероятность, что это они как раз и не вели себя с ним дружески. Дружба это же про эмпатию, не так ли? А если автор все время хочет яхту и много денег, и ведет себя так будто ему все должны, то как с ним общаться?

Во-вторых, Пепперштейн, конечно может быть каким угодно писателем и художником (я не большой поклонник ни его прозы, ни его искусства), но какой же он тонкий и прекрасный критик и интерпретатор чужого.

В книге, например, есть отдельная глава про Илью Кабакова. Вот тоже – Илья Кабаков. Это личное: умом я все понимаю, видел работы, читал его «Тотальную инсталляцию», но он не мой автор. Но с какой любовью и нежностью о нем пишет Пепперштейн и как показывает о чем, на самом деле, все это было.

«Кабаков […] бросился осваивать советскую эстетику. Тут и возник тот грандиозный пласт работ, который впоследствии принес Кабакову славу и признание на Западе. Это и инсталляции, связанные с коммуналкой, мусорные романы, «Человек, улетевший в космос». Это тот самый человек, которым только что был или почти был сам Илья в период нашего совместного пребывания в Паланге. Там возникло ощущение, что он уже сидит на этой катапульте, и стоит сделать последнее, решающее движение, нажать на какую‑то кнопку, и он действительно улетит в космос. Но он этого движения не сделал. Вместо этого он превратил этого человека в персонажа, персонажа окружил инсталляцией, выстроил комнату, покрытую полностью изнутри советскими плакатами. При этом он еще очень интересно комментировал расположение этих плакатов, соотнося их со структурой иконостаса в православном храме.

Кроме этого интереса к советскому, его спасло, удержало от провала в тотальный галлюциноз панковское начало. Тогда, да и сейчас, он, наверное, не стал бы идентифицироваться со словом «панк». Тем не менее он панк. […] В случае Кабакова это помогло предотвратить безумие».

И так почти с каждым, кого упоминают в книге. Ты видишь их глазами очень влюбленного и тонко чувствующего человека. После этой главы я достал с задних рядов «Тотальную инсталляцию» и переложил ближе, чтобы перечитать.

И третье.

В пятой главе, которая называется «Одно из возможных запоздалых вступлений» есть такое толкование названия книги:

«Но в конце 80‑х — начале 90‑х годов освоил новую профессию — профессию эксгибициониста.

Речь не об обнажении тела или души, а об устройстве выставок. Я стал мыслить выставками, а поскольку все профессиональные обсуждения этой деятельности велись в основном на английском языке (украшенном русскими, немецкими, итальянскими и французскими акцентами), слово exhibition постоянно находилось в центре всего этого деятельного вихря.

В силу этого обстоятельства слово «эксгибиционист» (хотя оно уже закреплено за сексуальным пристрастием) кажется мне более подходящим для обозначения этой деятельности, нежели, скажем, слово «экспозиционер». […]

Итак, эксгибиционист».

В рамках работы в этом сезоне «Нацбеста» я оказался в двусмысленном положении: с одной стороны – в длинном списке есть моя книга, с другой – я член большого жюри. Интересно, что с обеих сторон прилетает примерно одно и то же возражение: а актуальна ли вообще сегодня «французская теория»? Да это было модно в 60-70-е годы двадцатого века (Россия немного опоздала, у нас французскую теорию открыли в 90-е), но сегодня, пятьдесят лет спустя – кого это вообще может волновать, кому это вообще интересно?

Давайте я кое-что проясню и мы больше не будем к этому возвращаться. Структурализм, постструктурализм и деконструкция – это не модная мелодия и актуальный фасон, который был когда-то модным и актуальный, а сейчас так не носят. Даже если, как заметил один автор «Лакан из всех дыр уже чудовищно надоел, да», даже если Барт для вас унылый секонд-хэнд, а от слова «постмодерн» ноги сами спать идут,  это не значит вообще ничего. Все эти вещи не про модные мелодии для танцев с барышнями – это, прежде всего, метод работы с текстом. Метод письма и метод чтения. Вот вся эта устаревшая шляпа: структурный анализ; ризома как метафора устройства современной культуры и деконструкция как способ разъятия и сборки для прояснения смысла текста – это все никуда не делось.

И если вам кажется, что так в мире уже давно никто не носит, то я могу составить список из художников, писателей, режиссеров, архитекторов и дизайнеров – крупных и успешных, которые не просто так делают, а впитали это на уровне ДНК. Там, действительно, на все эти тексты не нужно даже ссылаться, они часть пейзажа. Если вам кажется, что постмодерн умер и скука смертная пересмотрите фильм Гая Риччи «Джентльмены» и ему расскажите об этом.

Или. «Поэтика и Семиотика» Барта это очередная модная в свое время книжка. Нет. Это пособие, инструкция, учебник как читать современные тексты. Это настольный словарь любого, кто берется за анализ текста. И он еще долго и долго будет актуален просто потому, что сегодня никто не предложил чего-то нового. Покажите мне новую критику и я покажу вам, где Барт об этом пишет.

То, что мы здесь, в России, считаем, что это старье, демонстрирует только две вещи – снобизм (в его классическом определении – оценивать человека по его социальному статусу), и тот факт, что мы не усвоили эту логику и не осмыслили. Грубо говоря – мы не читали Лакана, Барта, Делеза и Деррида. Слышали? Да. Кто-то что-то такое упоминал? Да. Думали? Нет.

Но мы спорим об актуальности этих текстов, так, как будто это имеет значение: «я бежала за вами три квартала, чтобы сказать вам, как вы мне безразличны». При этом современная критика в России (за редким исключением) не задается актуальными вопросами и не пытается показать скрытые структуры устройства мира, которые проговаривает художник. Нет. Современная критика в России сидит на пеньке и высказывается на уровне – я прочитал много книг, умею складывать слова в предложения, у меня есть хороший вкус и поэтому эта книга хорошая/плохая.

На всякий случай. Понятие «хорошего вкуса», как показывает Джорджо Агамбен в «Человеке без содержания», придумали элиты в XVIII веке, чтобы отделить себя от повсеместно расплодившейся буржуазии. Грубо говоря, это утверждение так и звучало – мы элиты, потому что у нас есть хороший вкус (и мы не скажем вам, что это такое – это врожденное), а вы все грубые простолюдины и поэтому заслужили жить в грязи и нищете. И кстати, французские критики, оперировавшие понятием «хорошего вкуса» в литературе считали, что Флобер – плохой писатель.

Вот уж ирония – располагаться на позиции «хорошего вкуса» в России в начале XXI века и с этой позиции обсуждать хороший перед тобой текст или нет.

Забавно то, что во времена Барта у этого типа критики не было названия, а у нас сегодня есть. Сегодня это называется «книжный блогер». Если ты не смотришь на то, как устроен текст, не вскрываешь работу идеологии, не занимаешься анализом, а просто пересказываешь сюжет и свои эмоции по этому поводу – ты книжный блогер. И не важно, что у тебя за площадка: инстаграм, телеграмм или сайт «Медузы». Это не про литературу, это про лайки и репосты. Ну, тоже жанр, конечно.

Поэтому еще раз: критик – это человек, который объясняет устройство текста, а через него объясняет устройство мира. Блогер – человек с хорошим вкусом и кучей свободного времени.

Собственно, роман «Эксгибиционист», как мне кажется, должен быть прочитан (во всяком случае, в какой-то момент я именно так его и начал читать) как большое критическое высказывание. Только автор обсуждает не конкретную выставку или объект искусства, а высказывается об эпохе. Это критическая статья о нескольких десятилетиях бытования советского и постсоветского искусства.

Борис Гройс как-то сформулировал: «Современный художник – куратор чужого плохого искусства». Эксгибиционист?

Давайте добавим: современный писатель – это критик чужих плохих текстов.

Относительно незаметно, маскируясь под «немецкий роман», в свет вышла автобиография Павла Пепперштейна, в представлениях не нуждающегося. И насколько же она интереснее, ярче и глубже любого «автофикшна», которым пестрит лонг-лист этого года! Конечно, жизнь художника, тем более, столь яркого, часто бывает увлекательнее любого фикшна, но это ведь надо ее еще так записать!

Почему роман «немецкий»? Более того, он еще и посвящен немецкому языку, да и эпиграф имеет из Хуго фон Хофманнсталя. Да потому, что в жизни художника нет места ничему, кроме образов. Вот и образ некой туманной Германии из далекого детства определил очень многое в жизни Пепперштейна, начиная от псевдонима, и кончая географией пребывания и творчества.

Роман-автобиография подкупает с первых строк. Невероятной эрудицией автора, легким слогом и непринужденной манерой говорить доступно о сложных перипетиях биографии и умозрительных искусствоведческих категориях.

Книга будет безусловно интересна и попросту необходима всем, кто профессионально занимается историей и осмыслением московского концептуализма, причем не только историей «Медицинской герменевтики». В «Эксгибиционисте» Пепперштейн подробно и предельно ясно разбирает и свои книги, и перформансы и картины. Свои и коллег. А еще обильно цитирует свои прекрасные стихи. Я бы даже назвал эту книгу учебником по истории отечественного совриска. И в качестве такового ее и следует, вероятно, читать.

Отдельное спасибо Павлу и издателям за богатейший иллюстративный материал, в книге масса фотографий из личного архива художника и репродукцией его работ.

Итак, читать «Эксгибициониста» невероятно увлекательно. Это наслаждение во всех смыслах. Жаль только, что ни к слову «национальный», ни к слову «бестселлер» автобиография Павла Пепперштейна не имеет и иметь не может. Остается только порекомендовать заинтересованному в постижении талантов Пепперштейна читателю другие его книги: пожалуй, сложную для восприятия неподготовленного читателя эпопею «Мифогенную любовь каст» и два великолепных сборника рассказов, «Весна» и «Военные рассказы».

Спасибо, Павел Пепперштейн!