Николай Иванов. «Реки помнят свои берега»

Продолжая традиции классического реализма и современной интеллектуальной прозы, роман ставит перед читателем вопросы о судьбе отдельных людей, народа и России, предлагает посмотреть на сегодняшний день в сравнении с ключевыми событиями нашей истории (1985, 1991, 1993), которые закончились развалом великой непослушной империи во имя псевдодемократических интересов. В романе изображены судьбы людей, которые делают непростой выбор, проходят испытания не без потерь, но сохраняют достоинство. Герои рассказывают нам, что не всегда достает сил, чтобы противостоять несправедливости, но «реки помнят свои берега» и обязательно возвращаются в прежнее русло, главное «не падать раньше выстрела, хотя и тяжело…» В книге нет лексической несдержанности, эксперимента с формой или словом. Лишь достойный и уважающий читателя рассказ. Такие книги мы будем хранить на «долгой полке», к ним будем возвращаться и перечитывать.

Алексей Небыков – писатель, критик, Москва.

Рецензии

Вероника Кунгурцева

Наш Рэмбо

Прошу прощения у автора: ведь он от имени главного героя Егора Буерашина прямо говорит, что тот не Рэмбо, он другой… Но! И Рэмбо, наверное, не снилось убить крокодила при помощи воткнутого в деревяшку ножа («…главный недостаток рептилии: в воду он возвращается только по своему следу»), влезть внутрь выпотрошенного чучела и незаметно проползти мимо колумбийских полицейских. Так, по реке Магдалене, он выбрался из плена в пещере: «Пленнику вредно мечтать о будущем: чтобы оно существовало, необходимо подчиняться только настоящему».

Однако в родной стране его не ждали, вернее, ждало ох, какое настоящее: наступило 18 августа1991-го, потом Беловежский сговор и т.д. Буерашин стал косвенным участником многих событий. А когда вернулся в родное село Журиничи, пришлось вступить в схватку с местным шерифом… ну, участковым, конечно, а тот был на посылках у богатея фермера. «Вот и повернулась жизнь так, что его, разведзверя ГРУ, гоняют как зайца по родным просторам». Правда, наш Буерашин, в отличие от Рэмбо, не взрывает заправки и магазины, не нападает на участок милиции, однако, это ему вполне по плечу, и, когда прибывший на выручку командир Кап-раз Черёмухин, даст добро, он устроит «милицейский цирк»: повалив забор из штакетин, разоружит сидевших за изгородью автоматчиков, и в прыжке, пяткой в лоб, лишит оружия и фуражки зарвавшегося участкового Околелова.

Кто же он – Егор Буерашин, разведзверь ГРУ? «За последние два года он успел побывать и рядовым бойцом в Персидском заливе, и диверсантом в Колумбии, и политическим вредителем для Прибалтики, и охранником у Президента, и почти Героем несуществующей ныне страны», а потом по приказу Родины дошел: «…через шкуру крокодила до шконки в «Крестах»».

Но роман славен не только этим, я бы сказала… э-э, лоуренс-аравийским оттенком желтого, ведь параллельно кульбитам Егора, нам показана жизнь его отца Федора Буерашина, когда-то партизана Ковпака, племянников Егора, а также всего села Журиничи, что на границе с Украиной (а лес подле села – с Чернобыльским пятном посредине).

Притом, тут можно разглядеть цитаты не только из западного кино, но и, скажем, из «Андрея Рублева»: Егор в финале романа пытается отлить колокол (и да, эти «Реки…» так и просятся на широкий экран, ну, или на малый: ежели в сериал).

Фольклорные нити, вплетенные в текст, наверное, не всем будут по нраву, может, кто-то бы и вырвал их из романа, где главный персонаж – разведзверь… Но разведзверь и на куцелапого волка, убийцу бедного Тузика, идет с ижевским ружьецом. А начинается роман с монолога «холода», но если учесть, что «прийти с холода» у разведчиков означает вернуться с задания, а ведь тут: возвращение Егора домой и победа над «холодом» (чужбиной) – и тогда вполне приемлемо заговорить от имени этого «холода». Но в романе одушевляются не только природные явления или стихии: холод, огонь, солнце, порой слово дается и колоколу, или зубилу, пусть и речь у предметов не собственно-прямая. Такой братский анимизм по отношению к неживому как-то очень трогает. Вот Иванов пишет: «У колоколов названия те же, что и у человека, — уши, язык, тулово, юбка», или: «Посреди высокого потолка висит на проводке доживающая свой век без суда и следствия, без малейшего права на амнистию тусклая от горя лампочка в 60 ватт», а вот еще: «Дома — они ведь тоже горожане. Просто не пьют и не курят, а потому в два-три раза живут дольше людей», а это когда умер Буерашин-старший: «…и пока поднимали Фёдора, зашелестели в голос придорожные кусты».

Племянница Егора, Аня, живущая с дедом Федором, говорит, как старушка, как тетки у магазина, и это по-особому характеризует девочку, отличает ее от ровесников.

А сколько в этом тексте пословиц и поговорок, некоторые были утрачены из речи (а вот и возвратились!), некоторые прямо на наших глазах обрастают концовками. Для примера: «Иди к Женьке, а то он как ломоть отрезанный — или первого съедят, или зачерствеет», «…Такой же чернозём, только издалека привезён», «Только кого много хвалят, тех сороки уносят», «Бережёного Бог бережёт. А не бережёного — конвой стережёт».

Недавно я писала рецензию на «Ону» Сотникова, там тоже про село, пострадавшее от Чернобыля, и про уж-жасное КГБ, роман «Реки помнят свои берега» написан с противоположной позиции – и это как бальзам на душу, после тонны обличительной макулатуры, начиная с конца 80-х и по сей день. Да, я патриотка, но роман стоит того, чтобы его прочли все.

И сколько интересных деталей про 90-е: «После назначения в 1985 году Э. Шеварднадзе министром иностранных дел улицу Арбат, соединявшую МИД и здание Генерального штаба, стали называть Военно-Грузинской дорогой», «У обменника, наспех переделанного из привокзального туалета, роились менялы, перехватывая возможных клиентов», «Метро утопало в мусоре: город, погрязший в политике, обречён утонуть и в грязи».

Также эта эпопея про 90-е перекликается с «Ильичом» Сергея Волкова, вот и тут про памятник: «Это была последняя услуга Ф. Дзержинского своему ведомству: когда демонстранты направились громить здание КГБ, переодетые комитетчики перенаправили гнев толпы именно на памятник. И тем самым спасли Лубянку». А как злободневно!

И закончить отзыв хочу вот такими словами Николая Иванова: «Как же мы, оказывается, зависим от простого расположения 33 букв алфавита! Цифра возраста Христа. Вроде должна нести только святость, если исходить из религиозных постулатов. Но всё зависит от людей, этот «алфавит Христа» использующих…»

Роман Сенчин

Николай Иванов «Реки помнят свои берега»

Подобные книги наверняка имеют своего читателя; подобные книги наверняка полезны. Крепкий герой, честный, смелый, которого ломают, но он всё выдерживает и даже проигрывая битвы, не проигрывает войну…

Временной охват романа «Реки помнят свои берега» небольшой, но переломный для нашей страны: 1991 – 1993 годы. Действие романа начинается в Колумбии, где выполнявший задание офицер ГРУ Егор Буерашин попадает в плен, а заканчивается в брянской деревне, где герой разгребает пепелище родного дома, чтобы построить новый. Между ними – Москва, «Ленинград, а теперь, по новым правилам — Санкт-Петербург», Белоруссия и конкретно Брест, Брянщина…

Роман тенденциозный – всё в нем подчинено одной цели: показать развал великого государства, людей, которые в меру сил этому развалу противостоят. В тенденциозности нет ничего плохого – тенденциозные романы писали и Достоевский, и Лев Толстой, и Писемский… Плохо, что у Николая Иванова тенденциозность постоянно заслоняет художественность.

А художественность и без этого, по-моему, зыбкая.

Я не люблю подход критиков, сравнивающих разбираемое произведение о тем, что уже было. Но здесь я не могу этого миновать. «Реки помнят свои берега» напоминает то романы Александра Проханова, то его же ранние рассказы и очерки о русском быте, то прозу деревенщиков, причем в основном времен «Молодой гвардии» 1960-х, то публицистику в духе газеты «Завтра». Никак, читая, от сравнений, не избавиться.

Авторский голос часто какой-то не свой, будто кого-то копирует. Вот, например:

«К Тихоновой пустыни народ прибывал на лошадях, велосипедах, машинах, а кто и пешком. Манила всех, конечно, в первую очередь родниковая вода. По преданию, первым стал на колени перед бившим из-под земли ключом и сделал глоток воды некий старец Тихон. Кто он, откуда, куда и зачем шёл — про то преданий не сохранилось. Чем гляну- лось ему это место, тоже осталось неведомым, но у воды блаженно и завершил земную жизнь, отмаливая в долгих часах людские прегрешения. Тогда и потянулись к Тихоновой пустыни люди. А когда ещё и чернобыльская радиация непостижимым образом обошла святое место стороной, во всей округе уверовали в его целебную силу.

Анютке не сподобилось побывать в Пустынке раньше, и она глядела на скопление народа во все глаза».

Или такой эпизод. То ли Проханов, то ли Юлиан Семенов:

«Отправив катер с лоцманом, капитан спустился в каюту и избавился наконец от представительской трубки. Прежде чем взяться за сортировку документов, подвинул к себе портрет девушки на ромашковом лугу. Подмигнул ей, тронул фото пальцами, но вдруг почувствовал в каюте постороннего. Войти мог только старший помощник, но стука не было, и капитан, заранее улыбаясь наваждению, обернулся. И вскочил, увидев в дверях глухонемого портового грузчика.

— Я свой, — проговорил тот на чистейшем русском и поднял руки, всем видом призывая не делать резких движений.

— Откуда? Почему? Как? — выгадывая время и приходя в себя, капитан схватился за курительную трубку. Хотя хвататься, конечно, требовалось за трубку телефонную…

— Я свой, — ещё раз попытался успокоить хозяина каюты глухонемой бородач. — Надеюсь, кроме меня, никто не зайдёт к вам без вызова?

Однако тот наложил палец на селекторную кнопку:

— Я вызываю старшего помощника. Кто вы?

— Скажем так, сотрудник одного из наших силовых ведомств. Мне необходимо нелегально вернуться в СССР. И, если возможно, срочно выйти по закрытой связи на Москву. В экипаже обо мне никто не должен знать.

— Ваши документы, — потребовал капитан, не принимая условий».

Добивают художественность романа сноски. Особенно такие:

«2 Группу Е. Буерашина вскрыло РУМО — военная разведка США, после того, как советские боевые пловцы, обеспечивая скрытый заход советских субмарин в Карибское море, «заглушили» американские контрольные буи, установленные на морском дне. Более подробно о действиях советских боевых пловцов за пределами страны говорить ещё рано».

Ну разве можно так в «литературно-художественном издании»? А на что тебе, автор, само содержание? Вставь туда эти сведения хоть в художественной форме, хоть в форме документа.

Биографию автора я знал в общих чертах задолго до прочтения этой книги. Он сам офицер, был в плену в Чечне; читал я его публицистику, пробовал и прозу… Наверное, по офицерской привычке Николай Иванов командует сюжетом и персонажами, словно солдатами. И очень многое в романе происходит по приказу автора.

Вот задрал волк собаку, и мужики решают похоронить ее сейчас же. А на дворе лютый мороз – земля как камень. Зачем? Обычно оставляют в снегу до оттепели. Некоторые – сжигают. Но мучает рытьем могилы автор мужиков, видимо, затем, чтобы те – уставшие, злые – наконец высказали друг другу всё, что скопилось на душе.

Заканчивается роман традиционно для подобного рода произведений – пожаром. Губительным, но и очистительным. И опять же именно автор устраивает этот пожар. Приказывает ему случиться:

«— Разбился. Самолёт разбился! — завопил Женька с крыши.

Подтверждая страшное, со стороны чернобыльского леса донёсся глухой, разлетевшийся в разные стороны с недоброй вестью, взрыв.

— А-а-а! — в страхе позвал Женька, боясь оставаться в одиночку и, возможно, навсегда устрашившись своей мечты, с которой вот так запросто, оказывается, можно разбиться о землю.

— Вера! — закричал Егор жене. — Я в лес.

Отбросив кувалду, рванулся к границе. Понимал, что ничем не поможет летчику, что и упал МиГ, скорее всего, на украинской территории. Но, видать, в крови у русичей бежать на беду, а не от неё. Да и когда загорелся чернобыльский лес, украинцы ведь тоже прибежали тушить общий пожар. А тут тем более — родной полк брата, это мог быть и даже его истребитель. А колокол не запел потому, что предчувствовал трагедию? И зря гневался на него Егор?

Он бежал без оглядки и не видел, что за спиной тоже начинал клубиться дым. Отброшенная кувалда, задев угол старенькой печи-домны, выбила нижний кирпич. Из дыры на землю просыпался пепел, угольки задели пучок сена, оставшийся на земле после Женькиного лазанья на крышу. Затаились в его травяной паутине. Не услышав окриков и поднабрав силёнок, высунули наружу огненные язычки. Внимание Журиничей оказалось прикованным к взрыву самолёта, и огонёк, пусть и на хиленьких ножках, но сумел добежать до сарая, где можно было поживиться ещё большей вкуснятиной.

Все сложилось для огня удачно, одно к одному: и желание Киева перебазировать авиаполк поближе к НАТО, и неумирающая с советских времён традиция летчиков делать прощальную петлю над родной бетонкой. Легла к месту и мечта Женьки, заставившая его лезть на крышу. И застрявшая в очереди за хлебом Оксана».

Я прошу меня извинить за обилие цитат. Повторяю, подобные книги, по моему мнению, важны и полезны. Но вот качество конкретно этого произведения представляется мне – скажу так – не совсем удовлетворительным.

Алексей Колобродов

Машинопись реванша

Социально-политический роман Николая Иванова «Реки помнят свои берега» (М.; «Вече», 2021 г.) – хроника крушения державы и целой цивилизации. Формально повествование охватывает около четырех лет – с 1991-го по 1994-й, но у автора отношения со временем гибкие, и читателю, в общем, понятно: временной фон книги – девяностые как эпоха, т. е. календарные рамки вполне непринципиальны.

(Тем не менее, сделаю одно замечание – памятник Феликсу Дзержинскому на Лубянке свалили вечером 22 августа 1991 г., а не днем 19-го, как в романе. Символика распада – символикой, но конкретика в таких вещах всегда убедительнее).

Принципиальны лейтмотивы, чрезвычайно характерные как для времени, так и для искусства, наиболее адекватно его отразившего – как правило, патриотического направления – дело тут в болезненности и глубине переживания. Прежде всего война, тюрьма, предательство, сиротство, отравленный лес (чернобыльская история с географией), сгоревший дом, возникновение новых государственных границ и предчувствие братоубийства.

Изнасилование чистой и светлой девушки подонками и появление народного мстителя, с почти немедленным и неминуемым возмездием (как бывало у Виктора Астафьева в «Людочке», у Валентина Распутина в повести «Мать Ивана, дочь Ивана», и, понятно, в «Ворошиловском стрелке» Станислава Говорухина). Спецслужбист и спецназовец (бывших не бывает, эта банальная констатация у Николая Иванова приобретает круги и скрипы колеса сансары), супергерой в центре повествования, с его боевыми навыками, приключениями и подругами, недополученными наградами погибшего государства, повышениями в звании и падениями на социальное днище – тут, естественно, вспоминается «семикнижие» Александра Проханова и огромный корпус тогдашнего развлекательного чтива. Николай Иванов определяет своего Егора Буерашина как «разведзверя», с некоторым даже мистическим оттенком.

Родимые пятна известной традиции можно перечислять и дальше, но интереснее обозначить, где традиционный (и даже традиционалисткий) роман о «проклятом времени» вдруг меняет регистр, и мы оказывается в новом, во многом неожиданном литературном пространстве.

Ключ отчасти в названии и том подтексте, которое этим афоризмом взрыхляется. Реки, безусловно, помнят свои берега, но и в одну реку нельзя войти дважды: Иванов в какой-то момент (и момент понятен – впечатляюще описанные события Беловежского сговора, увиденные глазами Егора – на тот момент сотрудника ельцинской СБ и машинистки сельсовета Евгении Андреевны, привезенной печатать печально знаменитое Соглашение, убившее СССР) сообщает роману историческое измерение, и «Реки» из долгого социально-бытового очерка, набора запоздалых переживаний и рефлексий, становятся интересным жанровым экспериментом: романом о катастрофах ушедшей эпохи, написанном с позиций сегодняшнего дня. Своего рода романом-реваншем, сведением исторических счетов.

К чести автора (а может, и к половинчатости случившегося реванша) и вопреки патриотической линии в беллетристике – нет у него никакого намека на неизбежные в грядущем «месть и закон», объемы и градации возмездия. Так, один из самых неприятных персонажей – фермер Борис Сергованцев – явно имеет серьезные карьерные перспективы (в отличие от положительных героев) – и нынешние времена, похоже, встретил в степенях известных – губернаторских или сенаторских. Николай Иванов, кстати, преуспев в идеализации персонажей положительных, отнюдь не спешит демонизировать отрицательных. Изобразить так, чтобы запомнили (суетливые волосатые пальцы милицейского участкового Околелова) – это да, но ненавидеть до пропажи аппетита – лишнее. Зло банально и обыденно. Даже Ельцин с окружением из младореформаторов – не инфернальные злодеи, невесть откуда случившиеся чужие, а шайка одуревших от свалившейся власти обывателей, еще вполне типических и советских…

Написан роман неровно. Сильные и пронзительные куски, где высокая патетика перемежается сатирой, соседствуют с целыми страницами, заполненными «белым шумом», неуместной метафорикой в псевдофольклорном духе, и олеографическими персонажами, знакомыми по советской же сериально-пасторальной прозе. Впрочем, при хорошей экранизации, недостатки эти не то, чтобы исчезнут, но спокойно лягут в ностальгический формат.

Мощный символ упомянутого сведения исторических счетов и возвращения в берега – в финале, когда сельская девочка-подросток Анька печатает свои первые литературные опыты на синей «Оптиме», той самой, на которой работала Евгения Андреевна в Беловежье.

Роман-реванш, рискну заняться литературной футурологией, сейчас жанр перспективный, а в скором будущем станет влиятельным.

Иван Родионов

Оптимистический реквием

Роман Николая Иванова «Реки помнят свои берега» — реквием по слишком многому и, если вдуматься, дважды трагическая книга. Случай с «Реками» столь любопытен, что хочется написать о нём большую статью и, думаю, я это сделаю. А пока основное.

Во-первых, у нас катастрофически мало книг, осмысливающих события 92-93 годов. Впрочем, сейчас подумалось: схожую по смыслу фразу я видел несколько раз применительно к другим книгам. То есть, выходит некая книга и нам говорят: да, распад страны отчего-то почти не освещён в нашей литературе, но вот сейчас… А потом проходит пару лет и оказывается, что очередная попытка не удалась. И книга о событиях начала девяностых в лучшем случае хорошо рассказывает о чём-то другом, а в худшем — просто исчезает. Из глаз долой и из сердца вон.

И вот — ещё одна попытка. Масштабная, с размахом. И всё же делать прогнозы о том, что тема хотя бы отчасти «закрыта», я бы пока поостерёгся. Столь большое и важное точно видится на расстояньи, подождём. Но реквием в любом случае удался. И это именно он, несмотря на казалось бы оптимистичный и открытый финал:

«Значит, не всё сгорело, не всё превратилось в пепелище. И качели взлетят у детей, и часики, когда починятся и заведутся, снова пойдут отсчитывать время. Утверждая это, похлопал по закопчённому боку печи, как давеча по колоколу: ну что, остаёмся и начинаем всё сначала?«

Продолжение уже написала сама жизнь, и мы могли прочесть его в благословенные девяностые, подобно герою новеллы Кафки «В исправительной колонии», собственными истерзанными спинами.

Во-вторых, роман «Реки помнят свои берега» подводит черту сразу под двумя почтенными жанрами (а третьему не бывать): жанром советского политического детектива и жанром советской эпопеи на «народном» деревенском материале. Дальше писать уже просто некуда.

Пусть вас не вводят в заблуждение аннотации и рецензии: «Реки», конечно, никакой не «традиционный русский роман», если понимать под последним, например, книги Достоевского и Толстого. Корни (или устья) книги, с одной стороны, в раннем Юлиане Семёнове и раннем же Александре Проханове (отсюда и важность личного авторского опыта, и некоторый журнализм), а с другой — в традиции, начатой Мельниковым-Печерским и Маминым-Сибиряком. Оттуда вышли и Панфёров, и Проскурин, и во многом Анатолий Иванов. Большинство из вышеперечисленных авторов, кстати, сейчас печатают в серии «Сибириада» того же самого издательства «Вече», в котором вышла и книга Николая Иванова. Писать ни в том, ни в другом жанре на сегодняшнем, например, материале, решительно невозможно: кончились типажи, герои, эпоха. И символично, что с распадом СССР распадаются и жанры. Как главный герой романа Егор Буерашин — последний из тех, кто получил высшую награду не существующего уже государства, так и Николай Иванов пишет, боюсь, последнюю в таком роде книгу, пользуясь единственно возможным для этого приёмом — возвращается к эпохе, когда был возможен и такой герой, и такой жанр.

Пока в стране и Беловежской пуще орудует один Борис, на селе лютует другой — новоиспеченный фермер-бизнесмен Борис Сергованцев, сажающий людей на цепь совсем как немыслимый уже лет шестьдесят-семьдесят мироед или кулак. С женщинами он тоже не церемонится — объектом его охоты становится учительница, моя однофамилица, отсылающая читателя к самой известной в России няне. Отдать такую мерзавцу — потерять новых Пушкиных. А если её ещё и подстерегут на безлюдной дороге какие-то негодяи…

Оттого и главный герой, суперпрофессионал Егор Буерашин (лет пятьдесят назад такого героя звали бы, например, «майором Громовым»), способный выжить в колумбийском плену, на свалке, в тюрьме, оказывается каким-то неуместным, не созвучным новой эпохе. Его самоотверженность, знания и умения, принципиальность — всё засасывает топь новой России. Оттого по прочтении книги, несмотря на умение героя выпутываться из самых жесточайших передряг, надежды на «светлое будущее» не ощущаешь. Автор не пессимистичен, он трезв. Оттого и реквием.

«Зато недалеко по улице, в избе брянского лесник держали за страну гранёные стаканы три её воина — старый партизан, прошедший Афганистан военком и бросивший начальству вместе с погонами рапорт на увольнение спецназовец, не успевший стать Героем Советского Союза. Пили коренники, рабочие лошадки, которых ни о чём не спросили, о которых политики и не вспомнили при своих играх с Союзом.

Эх, по третьей!«

Добавим: не чокаясь.

И ещё одно, хрестоматийное:

Не говори с тоской: их нет;

Но с благодарностию: были.