Книга Соловьевой – это исторический роман о судьбах дворян и крестьян Тверской губернии сквозь все драмы первой половины прошлого века: революции, войны, террор, нищета etс.

Тема, казалось бы, замечательная. А мне особенно близкая, так как родные мои семейные места находятся буквально в десяти минутах езды от места действия этого романа, и те края я хорошо знаю и люблю.

Есть только одна проблема.

Текст, который я прочитал, невозможно назвать даже слабой литературой.

Это так называемый «самотек», то есть рукопись, присланная куда-то в редакцию или в издательство автором, который не имеет отношения к сочинительству, но – смутно подражает тому, что кажется ему, автору, литературой.

Это – «наивная» словесность, которую, кстати, можно было бы успешно изучать на предмет того, как устроено это авторское простодушие. Но это уже дело филологов, а не рецензента.

В романе этом Соловьева имитирует нечто среднее между латиноамериканскими любовными сериалами, этакой «Рабыней Изаурой» на русский манер – и советскими соцреалистическими «опупеями» из деревенской жизни, правда, идеологический мотив изменился, и теперь барин в этом повествовании оказывается «хорошим», колхозы с комбедами – «плохими» и тп., но – по сути это ничего не меняет. Эта книга написана так, словно бы ее уже написали до этого как минимум тысячу раз.

Есть тут и свои трогательные особенности. Так, автор явно вооружился перед работой какими-то энциклопедиями и монографиями по истории крестьянских традиций, примет, «календарного» фольклора, поэтому буквально на каждой странице мы видим заботливо вписанные в канву сюжета гадания, заговоры, бытовое колдовство etc. Ох и тяжело пришлось этим выдуманным героям 1912 года, когда автор заставил их нескончаемо воспроизводить каждую мелочь, усвоенную им из этнографических книг!

Есть и смешные ошибки.

«С ними за столом в этот день сидел Иеремий, схимонах из Оптиной — дальний родственник Агафьи.

Откусив кусок печенья, Иеремий сказал:

— Говорят, война идет.

— Как война? — всполошились бабы. — Год-то не високосный — тысяча девятьсот четырнадцатый.

— А вот есть у нас в Дивееве одна блаженная, так говорит, что через годок все мужчины зипуны на серые переменят».

Автору представляется, что схимник, то есть не просто монах, а человек полностью отказавшийся даже от немногих вольностей внутримонастырской жизни, мог до 1917 года бесшабашно кочевать по деревенским застольям каких-то других губерний – без каких-то особо оговоренных причин.

Хуже того, сам этот схимник-бродяга — из Оптиной пустыни (нынешняя Калужская обл.), а «у нас в Дивееве» — это нынешняя Нижегородская область, то есть, мягко говоря, далеко. Тут уж либо схимник должен быть из Сарова, либо «у нас» в его исполнении – это не Дивеево, а Шамордино.

Эх, что уж тут придираться.

Можно высказаться намного проще: автору просто не нужно писать. В мире есть много других профессий.   

Прежде чем говорить, удалась книга или нет, стоит определиться с тем, в каком ряду мы ее рассматриваем, на какие образцы автор ориентировался. Если автор равнялся на «Тихий Дон» (отсылки к нему есть), то скажем сразу — затея провалилась. А если на романы Гузели Яхиной — автора можно поздравить. «На берегу Тьмы» ничуть не хуже «Зулейхи» и вполне заслуживает такого же коммерческого успеха и экранизации.

С «Зулейхой» роман Натальи Соловьевой роднят две особенности. Первая — сама тема. И там, и там главная героиня — простая неграмотная крестьянка, которую выбрасывает с ее «женской половины» в бурную самостоятельную жизнь сила истории. Зулейха открывает глаза в результате ссылки и репрессий. А Катерина, героиня «Тьмы», переживает по полной программе все катастрофы XX века: Первую мировую, революцию, гражданскую войну и Великую Отечественную — и в этих страшных обстоятельствах тоже волей-неволей начинает обретать собственный голос.

Вторая особенность — это определенный перекос качества текста от начала к концу. В «Зулейхе» самое ценное сконцентрировано в начале: описание татарского быта, нравов, жизненного уклада — имеет не только этнографическую ценность, но и художественную. А дальнейшие злоключения героини выглядят уже не так интересно и убедительно.

Нечто подобное мы наблюдаем и в романе «На берегу Тьмы». Книга как будто делится на две части: дореволюционную и советскую. Но если первые 266 страниц отданы описанию всего пяти лет (1912–1917), то последующие 198 страниц — двадцати семи (1918–1945). Почувствуйте разницу. Немудрено, что первая часть на фоне второй выглядит некой ретардацией, а вторая по сравнению с первой — сжатой гармошкой.

Хотелось бы верить, что это такой авторский прием: показать разную скорость времени. В дореволюционном раю время тянется бесконечно, неспешно, а после революции всё летит под откос, от катастрофы к катастрофе, героиня не успевает и опомниться… Но увы. Скорее всего, мы имеем дело с небрежностью, продиктованной личными симпатиями и вкусами автора.

Складывается впечатление, что автор питает глубокий и неподдельный интерес к дворянскому и крестьянскому дореволюционному быту, а к советской эпохе испытывает отвращение. Подходя к написанию романа, Наталья Соловьева, возможно, уже сложила для себя образ старины, опоэтизировала его и захотела развернуть в таких колоритных декорациях любовную историю. Далее для воплощения задумки, конечно, пришлось исследовать эпоху, чтобы не получилось развесистой клюквы. С задачей Наталья справилась, и об этом говорит не только длинный перечень благодарностей в конце книги, но и сама живая среда, которая с любовью воссоздана в первой половине книги. Возможно, эрудиты отыщут довольно ляпов и несуразиц, но массового читателя здесь ничто не покоробит. Я нашла всего одну ошибку: слово «ужо» используется в значении «уже». А в целом даже и речь героев выглядит вполне естественной — укладывается в наши представления о том, как говорили в начале XX века.

Убедительно изображено всё: жилища, одежда, обряды, работы. И все эти этнографические знания вплетены в сюжет не для галочки, а осмысленно. Любые поверья, которые упоминаются, отражают сознание героя и идут на пользу его психологическому портрету. Любые традиции, которых касается автор, всегда работают на сюжет и символику, а не просто выведены где-то на заднем фоне, «чтобы было».

Совсем не то ждет нас после рубежа 1917 года. Там под откос полетят не только судьбы героев, но и былое бережное отношение автора к среде, и психологизм, и мотивации героев. К исторической достоверности тоже появятся вопросы. Автор не стал погружаться еще и в исследования революции, войн и репрессий, чтобы обогатить текст деталями. Поэтому нам, читателям, придется довольствоваться условными фигурами и условными сценами. Условные революционеры-рабочие-крестьяне (все животные), условные красноармейцы (изверги), условные чекисты (садисты)… Все обозначены схематично и выкрашены одной черной краской, без полутонов. Для каждой эпохи — один-другой «знаковый» эпизод: вот красноармейцы отбирают зерно, вот в сталинские времена арестовывают невиновного человека, вот немцы стоят в деревне и портят местных девок… Автор как будто теряет запал и продолжает писать книгу по инерции: раз уж начато, то должно и продолжиться, и закончиться. Но продолжать и завершать приходится в той эпохе, которая автору и противна, и неинтересна: а потому зачем рассусоливать… Золотой век миновал, а в этом, железном, ничего хорошего не может быть по определению. Ради чего, спрашивается, и стараться.

В первой части автор пристально следит за своими героями, передает мельчайшие движения их души. Во второй — лишь пунктирно обозначает жизненные вехи: убила немца, устроилась работать библиотекарем, похоронила сына. Что там, какие переживания за этим стоят? Одному Богу известно.

«Развитие» героев происходит гигантскими скачками: в первой части дети Катерины — еще несмышленые, во второй предстают перед нами взрослыми, готовыми людьми. События их жизни перечисляются буквально через запятую, и при такой спрессованности информации мы не успеваем ни привязаться к героям, ни поболеть за них, ни прочувствовать обозначенные трагедии. Автор попросту не оставил себе и нам места для литературы и довольствуется синопсисом.

Композиционный перекос плачевно сказывается и на содержании.

В книге звучат две главные темы: любовь и женская эмансипация. Темы эти тесно переплетаются. У Катерины в жизни было две любви: истинная и ложная. Истинная — это Николай Вольф, дворянин, берущий Катерину в няньки. Несмотря на принадлежность старому миру, Николай предлагает весьма прогрессивную любовь и демонстрирует отношение к женщине как к равной. Свою нелюбимую жену он спокойно отпускает к любовнику. Уходя на войну, делает Катерину управляющей имением. Учит ее обращаться с оружием. Обучает грамоте. Усмиряет свою страсть и, вместо того чтобы накинуться на бедную крестьянку и овладеть ею, предоставляет ей право выбора, право самой выбирать свою судьбу, самой принимать решения. «Силой никто принуждать не может», «Живи своим умом», — советует он Катерине.

Ложная любовь Катерины — это Александр Сандалов, управляющий имением, ставший ее мужем. Несмотря на то что он моложе Николая и интересуется марксизмом, его взгляды куда патриархальнее: сам образованный, он считает, что учиться женщине необязательно, жена «должна слушаться мужа». В течение жизни не раз принимает решения за Катерину, идущие ей во вред, и даже поднимает на нее руку.

Что получается из этой расстановки сил: Катерина делает неверный выбор в пользу ложной любви — и жизнь проживается напрасно. Начавшаяся было эмансипация где-то на полпути затухает и сходит на нет. В конце книги Катерине еще нет и пятидесяти, а жизнь уже утратила смысл: умерли и нелюбимый муж, и любимый Николай, и любимый сын. Второй сын, нелюбимый, стал монстром в НКВД, дочь — прижила ребенка от немца и спилась. Работа в библиотеке как смысл жизни? Ну, знаете ли…

Впору лезть в петлю. Удерживает в жизни только немецкий внук, который без нее пропадет.

И совершенно неожиданно к этой ситуации приделывается вот какой финал: «Катерина почувствовала, что нужна таким же, как она, одиноким женщинам, которым предстояло поднимать страну после войны. Она больше не жалела себя. Силы возвращались. <…> …Она, незыблемая, оставалась на месте. Потому что поняла наконец, что женщины — основа всего. Как земля. Мы и есть земля».

Слова, конечно, красивые, но верится с трудом. Представьте: женщина узнаёт о смерти мужа и о смерти любимого, в которой, по сути, и она отчасти виновата. (Николай вернулся за ней из эмиграции, чтобы спасти от голода, она отказала ему, а Александр сдал бывшего барина большевикам.) И что же? До того ли ей, чтобы поднимать страну и думать еще о каких-то там одиноких женщинах?

«Силы возвращались». А где были эти силы, когда требовалось принять волевое решение, уйти от мужа, выбрать наконец свою истинную любовь? Выходит, что Катерина эмансипировалась-эмансипировалась, эмансипировалась-эмансипировалась, да не выэмансипировалась. И сама счастья не получила, и другим его не дала. На этом фоне строки о «силе» и «основе» звучат инородно. Это мысль, которая проговаривается автором прямо, но никак не вытекает из общего сюжета.

А что вытекает? Да совершенно противоположное. Настоял бы Николай на своем, взял бы в охапку, перекинул через коня — гуляла бы Катерина по бульвару Осман и в парке Монсо, а не выживала бы в загаженной мухами и мышами избе. Дай женщине «жить своим умом» — сделает неправильный выбор, себя и тебя погубит. Кто разберет этих женщин? Сами не знают, чего хотят.

У этой книги долгая и не совсем обычная история. Наталья Соловьева выросла в Белоруссии, училась во Франции. Приезд в 2003 году в тверскую деревню изменил планы и жизнь Натальи Соловьевой на годы.

Все вокруг казалось создано для романа. Река с каким-то символическим названием Тьма. Дом из белого камня на холме и старинный парк, бывшая дворянская усадьба. И большой деревенский дом с высокой мансардой. И крестьянский быт: иконы, сундуки, старинные зеркала, вышитые подушки, стеганые одеяла, связанные крючком подзоры.

Материалом для книги стали документы из архива, комментарии краеведов, письма, воспоминания, поверья, песни, частушки, диалектные слова.

Захотелось рассказать о людях, которые жили здесь, «ударялись макушками о низкие косяки, просыпались от шума дождя по крыше, баюкали детей, праздновали, горевали, ждали писем с фронта».

Действие романа, за немногими исключениями, происходит в тверском селе. Начинается незадолго до Первой мировой войны и оканчивается вскоре после Великой Отечественной. Счёт времени идет по церковному календарю: «на Сретенье лепили из теста жаворонки», «после светлой седмицы холода закончились, наступила настоящая весна», «на Иванов день девки и бабы <…> отправились собирать лечебные травы: от кашля, грудных болезней, от живота», «на Казанскую в 1944-м открыли церковь <…> поплыл забытый колокольный звон».

В книге описаны крестьянские работы в поле, женское рукоделье зимой, праздники, венчание в церкви, проводы на войну, одежда, кухня (господская и крестьянская). О масштабах заготовок на зиму можно судить по «капустному корыту» на господской кухне.  Оно выдолблено из цельного дерева дуба.

Наталья Соловьева рассказывает в книге об очень интересных поверьях, вряд ли известных современному читателю. После Крещения женщины старались как можно дольше не полоскать белье в проруби, потому что нечисть, изгнанная при освящении воды, сидела на берегу и ждала, когда вместе с бельем можно будет спуститься в воду.

При этом роман не превращается в этнографический очерк. Все эти сведения естественно вплетены в повествование о повседневной жизни героев.

Две основные сюжетные линии – дворянский род Вольфов и крестьянская семья Бочковых – то идут параллельно, то пересекаются. Их соединяет фигура главной героини – крестьянской девушки Катерины. Она появляется в романе шестнадцатилетней и проживает более тридцати лет, очень трудных, несчастливых. Не только революция и три войны сломали ее жизнь, но и собственный выбор. Хотя другого и быть не могло: строгое воспитание, болезненная совестливость, чувство долга, религиозность и суеверия, предчувствия, вещие сны – все сошлось. Жизнь с Александром Сандаловым начиналась сказкой, а окончилась тяжелым семейным разладом на годы. Любовь Николая Вольфа, бескорыстная и благородная, прошла стороной. Катерина не решилась на нее ответить. К концу романа фигура Катерины вырастает почти до символа русской женщины, способной терпеть лишения, принимать на себя чужие грехи, оставаться со своими детьми, даже если они не оправдали надежд.

Книга Натальи Соловьевой написана с любовью и о любви  к людям, к семье, к тверской земле.

Объемную любовно-историческую сагу про крестьянку Катерину читаешь без усилий, будто ешь сладкую вату: вроде набил рот под завязку, а пышное облако там вдруг как-то само уже и рассосалось. Инда сладкие слюни ручьем текут. Любителей такого  удовольствия, кстати, прорва. Это телезрители сусальных сериалов про русскую деревню и фильмов Говорухина, любители белогвардейских романсов, завсегдатаи муниципальных мероприятий для ветеранов и бюджетников в БКЗ и «душевных» творческих вечеров в библиотеках,  ценители «доброй и светлой литературы», а также все те, на кого ориентированы масштабные концерты с русскими песнями и плясками и военным репертуаром по ящику в честь женского дня под названием  «Женщины — основа всего» или «Мы и есть земля» (именно этими словами как раз и заканчивается роман о женской доле крестьянки Катерины).  

Краткий синопсис: деревенская неотёсанная Катя 16 лет, безграмотная, но добродетельная и скромная, едва устроившись в барскую усадьбу Вольфов нянькой, сразу становится предметом страстной любви  всех лучших людей места: принца на белом коне – молодого управляющего имением с университетским образованием и даже – бери выше – прогрессивного помещика Вольфа, который само благородство и красавец. Эти представители золотого фонда губернии, валяясь в ногах у дочери холопа-пьяницы, соперничая друг с другом, умоляют  о немедленном венчании и свадьбе, а не норовят сорвать цветок, как  поступают всякие несознательные баре в книгах и сериалах.

Про остальную шушеру и всяких мерзавцев, переобувавшихся из комиссаров в полицаи, и тем более про  еврея-журналиста, залетевшего в село прямиком из Маньчжурии, Монголии, от челюскинцев и с ледокола «Красин», готового при виде Кати немедленно жениться и тут же увезти ее в Москву, невзирая на мужа и троих взрослых детей, даже уже и говорить нечего. Несмотря на наставнические усилия влюблённого до гробовой доски помещика и курсы ликвидации безграмотности, к концу 40-х Катя едва освоила печатные буквы, хоть уже и трудится в сельской библиотеке, но не в этом, как видите, счастье. Главное, справно рожать и быть двужильной в годины тяжелых испытаний, чтобы образ точно соответствовал и коню, и горящей избе (есть примеры и того и другого). Вообще сказ (а иначе и не скажешь ввиду масштабного размаха и эпохального пафоса) построен прямо в одну линию, как по линейке, и поражает бесхитростной прямотой канона, как рецепт для блинного теста. В линию вытянута вся историческая череда ХХ века с войны 1914 года до сталинского послевоенного лихолетья, между которыми аккуратно размечены, как в тетрадке отличницы, мобилизация, революция, гражданская война, коллективизация, продразверстка, красный террор, жернова репрессий, эмиграция, финская кампания, фашистская оккупация, восстановление индустрии, развитие самолётостроения. Можно с успехом повторить историю, если кто забыл. И не только историю. Любовно-семейные драмы, как оперные сцены, здесь происходят на фоне  постановочно-бутафорского трудового крестьянского быта со множеством этнографических подробностей и деталей, будто пришел в краеведческий музей: «Катерина спустилась на несколько ступенек на земляной пол и осмотрела двор, разделенный на несколько загонов: для кур, овец, свиней, лошадей и, наконец, для коров; в дальней части двора располагались ворота, чтобы выводить скот, а также окошко, чтобы выбрасывать навоз. Была и еще одна дверь на улицу – выносить инвентарь, – здесь дожидалась весны борона«.

 Крестьяне непрерывно треплют лен, истово молотят зерно, осуществляют тяжелые посевные, пашут и боронят, с песнями щиплют пух с уток-двухлеток и гусей, режут свинью, надев ей  на голову ушат и ловко сливая в банку кровь из яремной вены, шьют кальсоны для солдат, разграбляют спиртзавод, разоряют барские имения, объезжают меринов, трясут сливы, ковыряют вишни. Мистерия украшена описаниями народных традиций и обрядов, поверий, суеверий, цитированием пословиц, прибауток, народных песен: «бабы говорят, что будет пришествие Антихриста, анчутки беспятого, свержение царств и  бедствия народные. А еще говорят, что антихрист Вильгельм завоюет Россию и будет царствовать тридцать три года, после чего случится светопреставление«.

Читатель может извлечь максимум пользы, включив в свой банк фраз колоритные выражения, чтобы вместо всяких тупых мемов ввернуть при случае многомудрые присловия: «в Сретенье корми кур овсом – весной и летом будешь с яйцом», «пришли Громницы, снимай рукавицы!», » много грибов – много гробов» и глубокомысленное «что я – то Илья, что Евсей – то все».

Особенно порадуют активных любителей русского культурного наследия припарки из мухоморов,  лопухи, бекасы, выжлятники, корытничьи, чутьистые борзые, паратые гончие, сани, гармошки, прялки, кучер Ермолай, купец Евлампий, барские охотничьи забавы и девки, в смущении теребящие косы.

Зачин мистерии напоминает сразу и охотничью тургеневщину, и  псевдорусский фольклор по мотивам темы «как мужик барина спас», и васнецовско-билибинский модернистский лубок. По мере смены политических декораций меняется социальная фразеология, появляются отсылки к фундаментальным изречениям, новый неймдроппинг:

 «Великая Сталинская Конституция обеспечивает трудящемуся крестьянству полное политическое равноправие, широчайшую демократию».

«Сразу после армии поступаю в Центральную школу ГУГБ НКВД СССР».

Новое время, что называется, диктует новые обряды: «Митрий изнасиловал Глашку, но, поразмыслив, решил не пускать ее по кругу среди товарищей, как у них заведено, а женился на ней. В тот же день, не откладывая, сыграли свадьбу (…) не настоящую, с венчанием, а коммунистическую. Много пили и палили в воздух из винтовок«.

Во как: не то что барин-недотепа, который в ответ на отказ только и может, что спеть песню, стоя на коленях перед зазнобой: «уж как ретиво сердце да истомилося во мне, доставалась моя любушка другому, а не мне» .

Иногда реквизит, призванный изображать ретрореальность, подводит, и получается аляповатый пэтчворк, будто в ткань повествования неловко вшит фрагмент  сатирического фельетона из журнала» Крокодил»:

«На площади затормозила колхозная полуторка. Из нее, ежась и подбирая юбки, стали неловко вылезать промокшие женщины в фильдекосовых чулках и прюнелевых туфельках с перепонками. В колхоз прислали горожанок помогать копать картофель«.

Набор штампов радикально поменялся,  теперь на смену тургеневщине пришла бабаЕвщина – клише передовиц и  книг сталинских лауреатов: «Катерина стряхнула с себя морок и вернулась к работе: нужно было приготовить книги для агитфургона, который отправлялся в поля, к жаждавшим знаний калининским льноводам, вступившим в социалистическое соревнование с узбекскими хлопкоробами«.

Поменялись и образные клише, васнецовская милота отступила перед новой техногенной телесностью Дейнеки: «[Катя] представила себя пилотом самолета, бесстрашно пересекающего океан, или за рулем открытого, как на картинке в газете, сверкающего металлом автомобиля«. Здесь питание романа идет от других источников, так что стилистика сильно отличается от довоенной лапидарной прямоты, сравним с тем, как было раньше:

«Апосля Рожжества возвращайся-ка ты взад«.

» Катерина подоила коров и села за веретено».

«Александр и Агафья, громко собачась, резались в карты».

«Верткий молча выудил из-под шинели шмат желтого в крошках махорки сала, завернутый в агитационную листовку».

Из открытых источников в интернете можно узнать, что книга Натальи Соловьевой имеет у массового читателя большой успех. Но к образцам интеллектуального бестселлера её, к сожалению, отнести никак нельзя, поскольку вдумчивой работе с языком автор предпочёл использование уже готовых штампов и клише.

Герой романа «На берегу Тьмы» Натальи Соловьевой Николай Вольф размышляет: «На этой земле я всего лишь временный житель, механизм. Моя обязанность – принять от предков то, что они нажили, и передать в сохранности потомкам. Чувства не должны иметь никакого значения. Я всего лишь звено в цепи семейной истории». Каждый герой – и каждая героиня (что для романа Соловьёвой особенно важно) – такое звено в цепи, и все звенья в ней должны быть, по логике, равны, но некоторые всё-таки оказываются равнее других. Потому что «На берегу Тьмы» – роман прежде всего о сильных женщинах и их судьбах, оказавшихся тесно связанными с судьбой страны.

Роман-хроника – затея сложная, для начинающего писателя особенно, но Наталья Соловьева чувствует себя в ней уверенно. Рассказчица не борется с прошлым, не соперничает с ним, а бережно сохраняет, пытается таким способом «присвоить» его себе, стать его частью по-настоящему. Этот роман вписывается в череду семейных саг и хроник ХХ века: «Ложится мгла на старые ступени» Александра Чудакова, «Всё поправимо» Александра Кабакова, «Зелёный шатёр» и «Казус Кукоцкого» Людмилы Улицкой, «Сад» Марины Степновой, «Хоровод воды» Сергея Кузнецова и многих других….

Рассказывая о частных судьбах на фоне большой истории (обе революции, гражданская, Первая мировая и Великая Отечественная войны, коллективизация), автор подробно и со знанием дела описывает крестьянский быт, приметы, обычаи и поверья.

«На берегу Тьмы» – история внешне хрупкой, но при этом очень сильной женщины, которая не даёт обстоятельствам себя раздавить, хотя первая половина ХХ века пытается изо всех сил. Личная история вырастает в семейную, а семейная – в государственную. Историческая подоплёка романа очевидна: реальное село на реальной реке, село с историей (связанной, в частности, с Анной Керн и Александром Пушкиным, к которому в романе есть ряд вполне определённых отсылок), у героев есть реальные – и очень близкие – прототипы.

Этот роман – ещё и сборник фольклора, обычаев и поверий. Он о том, как языческие традиции переплетены в народном сознании с христианством:

«Накануне Успения с полей убирали рыжий длинный овёс, а воскресенье, как и положено, отдыхали», «Экономка верила в приметы, колдовство, леших, русалок и прочую нечисть. Увидит на полу или на земле мокрый след от ведра или лейки – обязательно обойдёт, ни за что не наступит, чтобы не заболеть. Чёрных кошек в усадьбе при ней не было», «Дома у Бочковых никого ещё не было – набожная бабка Марфа не разрешала уходить с литургии до отпуста», «Когда Анна впервые появилась в усадьбе, всю ночь, не смолкая, пели петухи. Клопиха сразу поняла: добра не будет. Так и вышло».

Приметы и предания для народа – малограмотного, необразованного – столь же важная, глубинная часть сознания, как христианские молитвы и традиции: бытовое язычество – важная часть жизни, которая удивительным образом не противоречит канонам православия, а дополняет их.

«На берегу Тьмы» – роман о смене уклада, о постепенном отходе от патриархального под влиянием времени и обстоятельств. Женщина ещё чаще всего бесправна, но уже вынуждена проявлять волю и нести ответственность за жизнь семьи. Пока в деревнях женщины трудятся наравне с мужчинами, в городах у высшего света возникают «проблемы первого мира»: рефлексии на тему, почему реальная жизнь не похожа на ту, о которой говорится в книгах, женское чувство вины за то, что она неидеальна в отношениях с мужем и детьми, перепады настроения беременных и прочие.

Николай Вольф наследует традициям литературных героев XIX столетия (и в этом смысле пушкинские аллюзии и реминисценции не случайны). Он из тех же «лишних людей», метущихся, страдающих, неприкаянных, что Евгений Онегин. И тем не менее даже такие «слабые» герои (хотя и на сильные поступки он оказывается способен) порой необходимы для становления тех самых сильных женщин, о которых пишет Соловьева: сцена обучения Катерины грамоте в этом отношении аллегорична. И в любовном треугольнике Николай–Катерина–Александр у Николая сложная и трагичная роль: «Николай поплелся за кухаркой в свою спальню. Спальню, куда он надеялся привести Катерину в качестве своей жены. В спальню, где она должна была рожать его детей. И вот она здесь, рожает. А его, Николая, ведут сюда в качестве пугала, чтобы она скорее родила».  Здесь работает не только приём столкновения ожидания и реальности, не только мотив крушения надежд, но и уже упоминавшееся проникновение языческого в повседневное: чтобы «помочь» роженице, её следует напугать, а мужу снять мужскую одежду и переодеться в женское, пока всё не разрешится.

Мысль, звучащая в начале романа, до всех исторических перипетий ХХ века, оказывается важным ключом ко всему тексту: «если счастья в тебе самом нет, то никто другой тебе его не даст, а даст, так ты и не заметишь».

«На берегу Тьмы» кажется утраченным и внезапно обнаруженным  текстом, написанным давным-давно, в середине ХХ века, или того раньше… ну, к примеру, это неизвестный роман принадлежащий перу… Алексея Толстого, или же, навскидку, Анатолия Иванова. Такой апокриф, «Хождение по мукам», переплетенное с «Тенями, исчезающими в полдень». Хотя… скорее это всё же такая, по звуку, эмигрантская лира, записанная на нотном стане той прозы, которая громыхала из оркестровой ямы 90-х: красноармейцы однозначно скверные, революция – отвратительна, в Великую Отечественную было столько дезертиров и самострелов, что удивительно, кто же тогда воевал.

Хотя роман не об этом, не только об этом, и, возможно, это придирки, взгляд внучки, наслушавшейся рассказов бабушки о зверствах другой стороны, о конфискованной белыми единственной лошади (а в семье-то пятеро ребятишек, да мать, а отец где-то сгинул на германской), лошадь как-то умудрилась сбежать, сунула голову в окошко (как обычно делала) и заржала: а вот она я! Впрочем, таких рассказов в каждой семье столько! Да не у всех получается из перебродившего сусла семейных преданий получить полноценный роман. У Натальи Соловьевой получилось!

Эпиграф из Первого послания апостола Павла к коринфянам сразу уводит и к «Андрею Рублеву» Тарковского. Кстати сказать, тяга к религии наполняет жизнь героини, не прерываясь и в новые, послереволюционные времена.

А место действия поднимает текст к литературным высям: Берново, Осиповы-Вульфы (ну, пускай в романе Вольфы), Малинники – 7 глава «Евгения Онегина», написанная в Малинниках… В романе аллюзий на «наше всё» достаточно: «Когда Николай проехал Братково, ему вдруг прямо под ноги бросился заяц»; Катерина Сандалова, хоть и крестьянская девушка, но, по духу, словно внучатая племянница Татьяны Лариной; святочные гадания… Но сам поэт упоминается в романе лишь однажды: «Немецкий штаб разместился в бывшей усадьбе Вольфов, на холме, откуда хорошо просматривалась местность. Старые раскидистые липы в парке, заставшие Пушкина, срубили в первый же день, чтобы не мешали вести огонь, — немцы боялись контрнаступления Красной Армии».

И вплетенное в жирный кровавый шрифт исторических событий – тонкое письмо явлений обычной женской жизни, как то: сговор, свадьба, роды, крестины. И зачастую вплавленные в христианские обряды –  многочисленные народные приметы, тщательно собранные автором и к месту употребленные: «Наконец, помолясь на иконы, троица села в свадебный поезд с традиционно нечетным числом подвод и покатила в Дмитрово»;  «Отоприте все замки, откройте двери! — распорядилась Клопиха, прибежавшая на крик. Александр с Николаем бросились открывать все сундуки, шкафы и двери в усадьбе!» (во время родов);  «Катерина смутно видела, как ее и младенца окропили святой водой. Потом ребенку перерезали серпом пуповину, перевязали материнским волосом. Повитуха облизала голову ребенка, сплевывая на левую сторону — «чтобы спокойный был»» (тогда же).  

И очень вдумчиво и подробно, со знанием дела описаны крестьянские работы: сбор бабами льняного семени, пахота (в том числе, на быках и на бабах, когда лошадей забрали для нужд армии), да и обычные труды хозяина и хозяйки: строительство дома («Как только завершили крышу, стали, перебрехиваясь топорами, рубить доски, готовить косяки на проемы»), кладка печи («Печи клали из обожженных кирпичей, надевали на них марлевые рубашки, как на младенцев, и промазывали красной, загодя добытой неподалеку, глиной, а уж потом белили известкой»), изготовление колбас, варка варенья («В кипящее сладкое варево Катерина осторожно засыпала исходящие соком, обмякшие бессердечные ягоды») – каково определение!  

Вообще неожиданных определений, метафор в романе, казалось бы написанном безыскусным языком, достаточно: «Толпа разряженных крестьян колыхалась, как нескошенное разнотравье от порывов ветра»; «Через зубчатую кромку леса проклевывалось солнце»; «Гуси, примерившись в  острый длинный клин, сиротливой ниточкой наметывали очередную главу своей птичьей жизни — улетали из своих гнезд к новому теплу»; «Всякий раз при виде медно-золотистых вихров Саши нежность шерстяным платком окутывала Катерину»; «Слышалось, как яростно матерится пулемет с крыши усадьбы…»; «Александр прислал жениховую шкатулку с белоснежной ажурной, как рыболовецкая сеть, фатой».

Что касается движения сюжета (да просто движения), героиня остается на месте, у реки Тьмы, никуда не уезжает, история сама девятыми валами накатывает на нее, пытаясь смыть, но безуспешно…

И начиная со встречи, когда шестнадцатилетняя девушка спасает тонущего в болоте барина, Николая Вольфа (и рядом другая встреча – у колодца, с Александром Сандаловым), и вечный выбор не того; и Митрий, сватавшийся к Катерине и отвергнутый, всю жизнь, на протяжении всего романа, мстит героине, толкает сюжет в свою сторону, – и, заканчивая видением встречи-не встречи с вечно любимым, – конечно, это роман о любви, но также и о долге, о жертвенности.

«На берегу Тьмы», в женской своей сути, напоминает, если приглядеться, также «Унесенных ветром» – только на нашей земле, у нашей реки, с нашей героиней. И двое главных героев, Александр и Николай, между которыми мечется Катерина, и германская, гражданская, а после Великая Отечественная (сразу три войны да революция), прокатившиеся по судьбам людей (а немец  Клаус, убитый топором, в таком разе, – точно застреленный Скарлетт янки)… да, при желании можно сыскать параллели.

«Мужья воюют, бегают от красных к белым и обратно, играют в карты, пьют, уходят к другим, а мы, женщины, кормим детей, стираем, шьем, доим коров, работаем в поле — и так изо дня в день. Потому что знаем, что мы — основа всего. Как земля. Мы и есть земля». (Ср.: «Красная земля Тары – вот что дает тебе силы. Единственное, что тебе не изменит»).

Да, это очень женская история, но не бабская, не феминистская (единственный вызвавший досаду, такой детски-суфражистский момент, когда орда баб стаскивает с мужика, их оскорбившего, штаны), о тяготах женской судьбы, о вечном выборе, о том, что колесо истории, как оказалось, не способно раздавить любовь.