Когда рецензируешь книгу с загадочным и в то же время емким названием, велик соблазн анализировать текст сквозь призму данной метафоры. Но в случае со сборником «Финтифля» Наталии Гиляровой этот путь кажется тупиковым: рассматривая рассказы как легкомысленные проделки, мы не приближаемся к их сути. Думаю, что, называя книгу чуть ли не пустяковой безделицей, автор лукавит: пытается снизить уровень пафоса в притчах.

А пишет Наталия Гилярова именно притчи. Ну, или сказки для взрослых в духе Людмилы Петрушевской (только без чернушных финалов). Тексты она создает залихватски, используя проверенные постмодернистские приемы. Прежде всего, слом четвертой стены и включение автора в сюжет. На мой взгляд, рассказы с одинаковыми фишками, собранные под общей обложкой, быстро утомляют. Всё-таки автор должен удивлять. Предугадываю возмущения поклонников постмодернизма: автор никому ничего не должен. Однако напомню, что на дворе XXI век, и умер не только автор, но и сам постмодернизм. А девизом метамодерна вполне можно считать: всё хорошо, что в меру.

Герои рассказов из «Финтифли» — персонажи не от мира сего. Высокочувствительные, тонкокожие, местами экзальтированные. Должные пить амброзию на облачке (нектар нужен, как минимум, Ванечке и Саше), но вынужденные столкнуться с жестокой реальностью. Персонажи эти постоянно выжидают, что их жизнь изменится, когда кто-то придет и перевернет мир. Этот кто-то на самом деле возле персонажей есть почти всегда, но приходит он (или она) не исправлять, а наблюдать.

Действительно, тот, кто должен управлять персонажами, но не хочет или не может, присутствует во многих текстах. Это и сам автор, и Коляда, и Нут, и Немой-Калека, и Птах. А в рассказах про портниху таким демиургом и вовсе становится время, смена эпох (Мора). От всех этих всевластных или просто могущественных (на первый взгляд) героев главные персонажи ждут благосклонности, защиты, широкого жеста. Не догадываясь, что поддержка нужна их богам ещё больше, чем им самим. По сути Гилярова пишет о новой версии маленького человека, которого поместили не в реалистичный, а мистико-фантастический формат. Сил на перемены и ответственность за них у таких персонажей нет. Так что никто им помочь не в силах.

Если Юля из «Шкуры от кутюр» хотя бы попадает на бархатном автобусе (катафалке) в свой уютный рай (пусть и по ошибке автора), то Ванечка чуть ли не становится бомжом, а Олег попадает в цеховые обломки за проигранную (даже не начатую) битву с жизненной жутью. Саша же вообще умирает так и не дождавшись того, кто искупит окружающее несовершенство (хотя его вполне могла бы искупить Софья). Из этого общего фона выбиваются разве что Вита, способная довольствоваться малым и радоваться жизни, и Кирилл, вовремя понявший, что энциклопедические знания из книжек – не есть реальный мир, а воспоминания о прошлом – не есть сама жизнь.

Говоря о «Финтифле», нельзя, конечно, не отметить авторский язык и филигранную работу со словом. Наталия Гилярова – художник во всех смыслах: таких сложных и красивых метафор у других авторов ещё поискать. Впрочем, есть подозрение, что усложнение притчей дополнительными образами не идет на пользу читательскому восприятию. Но я уверена, что автор это понимает, иначе не было бы в книге тонкой зашифрованной самоиронии: «А иногда текст прямо-таки удивляет неуместными эпическими интонациями». Возможно, не будь в рассказах такой высококонцентрированной художественности, они превратились бы в морализаторские кейсы по саморазвитию.

Анализировать рационально рассказы Наталии Гиляровой сложно. Не все они расшифровываются с первого раза. Догадываешься, что происходит в истории нечто важное, но не всегда понимаешь, что именно. Как подобрать ключ к этому шифру? Не знаю. Но боюсь, если перебирать слишком много ключей (то есть вчитываться в сборник долго и мучительно, отбрасывая всё красоту авторского слова и стремясь докопаться до смысла), окажется, что перед вами не сейф с тайным знанием мира, а шкатулка с плёвым замком. И зачем тут ключ, когда открыть можно обычной шпилькой. В таких шкатулках и правда хранят какие-нибудь финтифлюшки. Эх, всё-таки не удержалась я от этой метафоры.

Тексты Гиляровой – это рассказы-мультфильмы.

Этакие современные сказки, где действуют то ли люди, то ли какие-то фантазийные существа, а действие заведомо условно. Традиция старая, почтенная: Лесков, Ремизов, Платонов – это ее классики.

К сожалению, в данном случае это скверная мультипликация и неудачная сказка. 

Госпожа Гилярова пишет страшно приторно. Читаешь – и словно бы обмазываешься каким-то тягучим, бесконечным сиропом.

И все-то у нее так трогательно, так романтично, почти в каждом тексте действуют тонко чувствующие, обиженные миром и мужчинами хрупкие девочки, и то ли они девочки, то ли они бабочки, вот сейчас, кажется, эта бабочка легко поведет крыльями и взлетит высоко-высоко, туда, где розовеющее небо, далекое от несправдливости жизни… Ну и так далее.

На этот стиль очень быстро возникает сильная аллергия.

Тем более, что к этой сладкой авторской манере примешивается и элементарный писательский непрофессионализм.

Простой пример: книжка называется «Финтифля».

Не обсуждая, удачно ли это название, замечу, что если вы избрали себе для заглавия некоторую метафору в лесковском духе, то вы должны как следует ее продавать. Но когда мы доходим до одноименного рассказа, то оказывается, что тема этой самой «финтифли» раскрыта торопливо, кое-как, автор начал – и тут же бросил ее, не умея сделать так, чтобы мы ахнули: надо же, слово какое – и вот что открывается за ним!

Словом, все это – второй курс Литинститута.

Но если учиться, если внимательнее смотреть на тех гениев, что явно служат примером для автора, — может быть, однажды из текстов Гиляровой что-нибудь складное и образуется.

Начать стоит с хорошего. Финтифля — это образ ветрености и хрупкости мира. Герой одного из рассказов  — это сборник — вспоминает — “… видел ковер над бездной — дом раскололся, панели рассыпались, а ковер на одном из верхних этажей продолжал драпировать собой обломок стены”.

Вот это интересный и вполне художественный образ — настенный ковер над бездной и есть финтифля. Нечто уже разрушилось, но пока висит. Финтифля — это жизнь. Иногда она нам видится как что-то настоящее и прочное, но вообще-то это просто финтифля.

Другой вопрос, что само это слово слабое, противное, отсылающее к финтифлюшкам, лишенное самостоятельного смысла, заигрывающее с читателем на уровне — и даже ниже — детского обзывательства. Как название для рассказа — тем более для книги — это маркер отсутствия литературного слуха.

Рассказы в книге все как один жалостливые и одновременно чрезвычайно претенциозные.

Жалостливые они в содержании. Это всегда девочка или мальчик, которым очень тяжело жить в этом неуютном мире. Это художница третьего порядка или несчастный декоратор, аутичный мальчик, портниха. Кто-то необычный и творческий. Непременно творческий.

В первом же рассказе раскрывается образ дырявой шкуры — девушке тяжело жить, потому что мир царапает ее через ее дырявую шкуру. Вы не понимаете! Она живет с оголенными нервами, ей тяжело! Потом она едет в дом отдыха по путевке с больным ребенком. Но ребенок то не ее! Там ее шкура заживает, но оказывается, что и путевка не ее. Всё. Шкура рвется снова, и только плеер с джазом бережет пока еще целые уши.

Или вот девочка любит воздушные шары, видит других детей, которые больны, она их жалеет, она дарит им шары. Потом она вырастает. Проходящая мимо собака кусает воздушный шар, тот лопается, хозяин предлагает купить новый, а девочка говорит, что уже не нужно. Чувствуете остроту образа? Собачья челюсть жестокого мира разгрызает тонкостенное детство героини. Вместе с детством уходит необходимость любить, сопереживать, жалеть. Что же вы наделали! И ничего уже не вернуть, ничего.

Претенциозность же этих рассказов заключается в намеренно творческом и сугубо оригинальном выборе стиля. Чувствуется это с самого названия. Чего стоит одна “Финтифля”. Но там и дальше — “Юля ощутила, что карманы ее души переполнены подарками”, “Грустил в углу одинокий велосипедик”, “Развозя бумажки, девчонка сильно уставала, спотыкалась на колдобинах, задыхалась, догоняя автобусы, и падала под них”. Вроде и заплачешь, читая, а с другой стороны подумаешь — мало ведь кому удавалось в жизни упасть под автобус больше одного раза. Может быть, это сборник оптимистических рассказов о физическом бессмертии?

Но есть в этом сборнике и безусловно удачная деталь. В одном из рассказов рефреном на фоне действия, будто лопнувшая струна у Чехова, где-то за окном кричат собаке “Джесси, домой! Джесси, домой”.

И хочется присоединиться к этому зову — Джесси, домой! А то тут финтифля какая-то.

Мир рассказов Наталии Гиляровой необычный, странный, можно сказать – абсурдный, можно сказать – волшебный. Мир, преображенный фантазией. Границы между реальным и придуманным прозрачны и проницаемы. «Вот что я люблю, – старичок простер обе руки, потянулся к рисунку <…> и влетел в него <…> лёг спать на пригорке, на солнышке, под лопухом» («Посылки в рай до востребования»).

Нематериальное в этом мире обретает видимые и ощутимые очертания. «Комната Кирилла заполнена его мыслями, и воздух в ней густой». По вечерам освещенная комната «просачивается» в распахнутое окно, повисает на уровне восьмого этажа, и «страшно за внутренний мир, оказавшийся на улице» («Читальня»).

Вещи оживают: «…гороховая блузка поспорила с фиолетовыми отрезами. Вещи могут ругаться не хуже людей» («Портниха, год 1989»).

Престижные вещи заслоняют людей. «У Наташи образовался роман с ауди «серебряный перламутр», у него был салон «черный шелк и дерево», двое взрослых детей, неприятности на работе и часто плохое настроение» («Читальня»).

Времена в рассказах Наталии Гиляровой смешиваются, пересекаются. У Саши в метро отрезали косу, а «на темной улице сняли шинель. Это тогда было вообще принято срывать с бедных людей шинели» («Она»). Вряд ли девушка носила шинель. Конечно, это тень Гоголя прилетела. Она витает над рассказами Наталии Гиляровой. А еще тени Лермонтова, Фета, Гумилева, Набокова.

В этом странном, придуманном мире можно разглядеть черты реальности. В рассказе «Портниха, год 1989» позднесоветское время очень узнаваемо, хотя сценки похожи на театр абсурда. На кухне частной портнихи собираются Маши (их шесть) и Саши (их четверо). Они играют в ассоциации, перебрасываются только им понятными фразами, обмениваются запрещенными книгами. Их одежда, сшитая частной портнихой Мусей, вызов советской серости и однообразию.

В других рассказах время не обозначено. Просто современный город – «жуткое пространство бетона и асфальта». Населяют его «своеобразные наяды и дриады – урбаниады» и лица у них «змеиные, хищные» («Она»). Таким, как Юля, натурам нежным и утонченным, жить здесь невыносимо. Не только грубое слово ранит, но «случайный взгляд сбивает с ног. Она спотыкается и хватается за воздух» («Шкура от кутюр»).

И только искусство если и не спасет мир, то украсит его. Искусство лечит. Девочка перестала смеяться, говорить, даже плакать. Детский врач Вита выписала ей рецепт на больничном бланке: Мамин-Сибиряк «Серая шейка», Лев Толстой «Лев и собачка». Девочка прочитала, заплакала и заговорила («Шар»).  Искусная портниха Муся украшает жизнь людей, делает ее ярче. Олег из рассказа «Финтифля» называет всякие украшения, кто бы их ни создавал, кондитеры, мебельщики, жена Ольга – ерундой. Оказалось, не ерунда, потому что фантазия и мастерство нужны для «преодоления серости, противостояния Жути». Об этом рассказы Наталии Гиляровой.

«Они лениво попивали кофе, и через несколько секунд барон сказал:

—  Если у вас повторится Революция и вы сместите вашего Усача, постарайтесь не забыть о духовной вере или уж, по крайней мере об экзотике»

Артур Кёстлер, «Слепящая тьма»,

Откуда-то из памяти всплывает давно забытое слово «финтифлюшка». Сверился с товарищем Ожеговым: финтифлюшка – 1. Безделушка, мелкое украшение; 2. Пустая и легкомысленная женщина. Из финтифлюшки, собственно, и получается финтифля.

Лишившись уменьшительно-ласкательного и несколько пренебрежительного суффикса, финтифля стала чуточку основательнее, но при этом лишилась какой-то непосредственности, что ли. Земля, поля, финтифля. Такой мир избыточных и законченных безделушек. Суета сует, и всё – финтифля. Рацио негодует – как жить-то?

А что, если именно в ней, в этой самой финтифле, и есть наше спасение от серости и, главное, свинцовой предсказуемости?

«Начальник смотрел рисунки, лицо его оставалось невозмутимо, и Фишкин дивился его самообладанию, пока тот не произнес бесцветным голосом:

— Дух времени требует лаконизма. Вы предлагаете излишества.

Ефим удивился, собрал свои рисунки и понес их в другое учреждение. Тамошний главный ценитель автомобильной красоты был чрезвычайно веселый человек».

Может статься, что противостоять каменно-самодовольному может только беззащитная, почти невесомая зыбкость.

Вот князь Шаховской – начальник Юли. Был такой министр государственного призрения во Временном правительстве. Призрение – это забота о незащищённых и нуждающихся, но в рассказе «Шкура от кутюр» он становится, скорее, министром презрения. А у неё торчат уши. И Шаховской её мучит. Но она держится и летает.

Вот асоциальный Ванечка, дважды сказочный – и фартовый добрый дурачок, и привязанный к сестре козлёночек (рассказ «Шарманка»). И он сестру (пусть невольно) мучит. Но она держится и летает.

Или есть, например, урбаниды (рассказ «Она»). Они ходят толпами, пихаются локтями, отрывают пуговицы, срезают косы. И есть девочка Сашка, и ни один человек на Земле за всю её историю не был достаточно хорош для неё.

Есть, наконец, современная русская литература – правопреемница нашей классической литературы. И она всё так же занята вечными проклятыми вопросами. И есть Наталия Гилярова.

В аннотации к книге её отчего-то сравнивают с Платоновым – как написано, из-за «словотворчества», однако более равноудалённых авторов сложно и представить. Платонов – настоящий «маг земли», его образы и язык –корневые, почвенные. Наталья Гилярова же служит стихии воздуха, поднимающего брызги и искры.

Сила такой позиции и такой литературы – в независимости и вызове. В самом деле, в себе и независимо от всех – дело нелёгкое.

Есть и уязвимости – впрочем, уязвимостями они становятся, если глядеть со стороны, а перед героями подобная проблема может и не стоять.

Во-первых, старый-добрый эскапизм неизбежно приводит к тем самым пресловутым воздушным замкам и башням из слоновой кости, а отсюда – и к некоему высокомерию, что ли. Автору, конечно, можно всё, что угодно – был бы талант (а он есть), однако симпатии к героям, носителям финтифли, это не добавляет. Зачем мы, если есть Коляда, профессор Нун из будущего (не потомок ли она писателя Джеффри Нуна часом?), Птица-Гоголь или Птах, властитель Загробного царства?

«Нет, не спешите меня прощать. То что я натворил — кошмарно. У меня не достало фантазии. Моя фантазия оказалась кособокой и землистой. Нужно было исправить, искупить свою вину и помочь вам. И тогда я дал вам фантазию, фантазию бесконечную—создал искусство. Я думал при этом о чем-то, не так ли? Вот ответ на ваш вопрос: каждый из вас волен мечтать. Мечта идет на строительство Рая, а сотворить ее можно из каких угодно ошметков проклятого моего мира, — его голос все утончался и блек, — что кто намечтает, то и получит! А кто не захочет потрудиться душой — тому кукиш, пусть пеняет на себя. Кто не спрятался, я не виноват…»

А во-вторых, в наше время, когда 9 из 10 хороших книг «благодаря» маленьким тиражам и массовому нечтению превращаются то ли во что-то элитарное, то ли в сущий андеграунд, писать так и о таком очень опасно. Настоящее безумство храбрых: настолько демонстративно отворачиваться от «среднего» читателя – человека неглупого, но несколько специфического.

Впрочем, финтифля (и «Финтифля») и не собирается нам нравится. Она про другое и о другом.

Что ж, дорогой спрос на русскую литературу, хорошую и разную – верю в шальное твоё воскресение.

«Олег не терпел финтифли. Но диваны и прочая мебель, дома и целиком города, потом Ольга и прямоугольники окон – все оказалось финтифлей».

Вот так живешь и не знаешь, что все вокруг – финтифля. Нервничаешь чего-то, переживаешь, торопишься, внимание излишнее уделяешь «значительным» и «важным» вещам, а нужно-то просто замереть на мгновение и заглянуть внутрь себя. Тогда, может, и поймешь чего-нибудь. Ну, или нет.

Умело играя словами и образами, Наталия Гилярова напоминает нам о важности и необходимости оставаться настоящим человеком. Сама по себе мысль, конечно, не новая, дело понятное. Но Гиляровой удается говорить об этой простой и вечной истине в особой манере – погружая героев в абсурдный и в некотором смысле фантастический мир. Фантастический – это про реализм, не про фантастику. Причем абсурд этот, происходящий вокруг, иногда как будто улавливают и сами герои, но против демиурга не попрешь. Потому приходится им играть по правилам, ища лазейки, как бы взбрыкнуть. Выкинуть фокус какой, когда вокруг «мир синтетический» с «деревьями синтетическими».

На тему абсурдности жизни есть один французский писатель, Сильвен Тессон. И есть у него рассказ про альпинистов, в котором говорится следующее: «Альпинизм – это способ побороть абсурдность жизни, противопоставив ей еще более абсурдные поступки». Потому что – ну, кто его знает, какой в жизни смысл. Да и нужен ли он вообще, если вокруг столько удивительного. Главное – успевай наблюдать.

А Гилярова как раз-таки из внимательных наблюдателей, подсматривает за ходом жизни, за магией ее, за странностями, а потом себе отмечает. И получается такой вот сборник коротких рассказов с подобными моментами:

«Даже если ничто от жизни не запечатано внутрь бабушки, все наслоилось снаружи – обозначилось, отложилось – дряблыми морщинами, бородавками, восковыми мешками. И когда бабушка проходит мимо, жизнь ухмыляется».

Вообще, все в этой прозе бежит, прыгает, тянется, крутится, движется, не стоит на месте. От того и жизнь сама кажется какой-то живой. Никакой рутины. Гилярова как будто сквозь цветное стеклышко на нее смотрит, и все вокруг преломляется и преломляется, причудливым становится, волшебным. И даже серое – уже и не серое вовсе, а цвета, может, такого, какого и не было никогда. Но в голове-то попробовать представить и новый можно. Вдруг получится.

Ну, а то, что язык на платоновский похож, что поделаешь. Об этом на четвертой полосе обложки прямо говорится. Единственное – увлекается иногда Наталия Гилярова в попытках ощущения передать. Блуждает вокруг частокола из слов. Бывает. Но так или иначе выход находит. И вопросы емкие отправляет во Вселенную:

«И зачем человека мучить, если жизнь его все равно такая маленькая?»

В книге несколько рассказов с разными действующими лицами. В одних это девушки или нарядные и легкие, как стрекозы, молодые женщины, в другом – невнятный мужик, статус которого можно определить как «лох, лишенный  культурного бэкграунда». Невзирая на несходство персонажей, суммарный месседж всех рассказов, собранных под одной обложкой, таков:

«Этот мир страшен. Зло всегда побеждает. Добро страдает. Счастье – выдумка, на самом деле его нет«. Это слова одного из персонажей книги. Точнее, одной, но в данном случае пол никакой роли не играет. Здесь все герои похожи на авторских кукол ручной работы из художественной лавки и делятся на мужчин и женщин лишь условно. Поэтому их  детали гротескно утрированы.

Одна девушка, например, всегда с ног до головы одета исключительно в лиловые цвета и шьет себе сразу по четыре платья того же цвета. Другой персонажик (здесь хочется всех называть уменьшительно-ласкательно, иначе язык не поворачивается) преувеличенно воспитанный: «Саня мухи не обидит, он подаст мухе тапочки, если та навяжется к нему в гости«. Вот еще один персонажик, совсем неотличимый от куклы из магазина «Лавка художника»: «библиотекарша вздернула лицо и увидела крохотного человечка в детской курточке, с большим грушевидным носом и тоскливыми темными глазками, опутанными морщинками«. Все это очень мило, но все равно чувствуешь себя, будто пришел в кино на серьезный фильм, а это оказалась его мультипликационная версия. Ты обламываешься, но деваться некуда, так что остается принять как данность художественную условность:

«Опустела постелька братика, и кружка, и тапочки с кисточками. Грустил в углу одинокий велосипедик…»

Это грустный текст: он о тоске, о созависимости и об одиночестве. И весь маленький кукольный мирочек, будто нарисованный цветными карандашиками в блокнотике для рисования, полон лжи и разочарований. Кукольные человечки механически изображают своими крошечными ручками жесты отчаяния, уморительно и трогательно гримасничают, шаркают ножками, закрывают ладошками личики, показывая, как неуютно им жить в  художественной реальности. Эта реальность предельно недружелюбная, некомфортная и ранящая: всех здесь «ранит бетон и асфальт города, обжигает ядовитый свет и огни«. По мере поступательного нарастания бессмысленной и враждебной энтропии кукольный «текстик» делает попытки прорваться в антиутопию, обрастая расхожими для данного жанра штампами: вокруг «враждебный мир», где запрещена индивидуальная трудовая деятельность, людей преследуют и сажают в психушку, все заводы производят колючую проволоку, а казённые учреждения в инвентарной картотеке всей этой бутафории витиевато означены как «дома с решетками на окнах и абракадаброй на табличке«.

В данной реальности жизнь бессмысленна,  люди занимаются нелепой деятельностью, а «по улицам ходят не наяды и дриады – урбаниады«. Насчет малоосмысленной деятельности городского прекариата поспорить трудно, но неологизм, прямо скажем, так себе, звучит фальшивой нотой.

Лично мне как читателю депрессивная картина мира  кажется более адекватной, чем «добрая и светлая». В этом плане автора трудно упрекнуть в том, что он смотрит вокруг восторженным взором идиота и призывает нас к тому же. Но написано обо всем этом какими-то не теми словами.

Выдуманным бестиарием, как Карабас-Барабас своим кукольным театром, управляет некий «хозяин мира» с погремухой Калека, потому что он  «слепой, глухой, у него совсем нет тела». Ну, метафора, честно говоря, тоже так себе: это, прямо скажем, общее место – во все времена  главные люди в стране лишены телесности и представляются электорату чем-то вроде голограммы, так что на особое художественное откровение этот образ вряд ли потянет. Цели и задачи у «хозяина мира» ему под стать: «разгадать Землю». Антигерой удостаивается длинного перечислительного ряда эпитетов. Но в таком виде они не выражают позиции,  а напоминают подборку слов, случайно сгенерированных роботом, или выкрики ссорящихся между собой дошкольников: «Слепой, Безглазый, Глухой, Беззубый, Безмозглый, Безумный, Бездушный, Бесталанный, или Любопытный, Невежда, Прагматик, Великан, Крошка Цахес, Вурдалак…«

Название книги «Финтифля» объясняется так: один из персонажей вдруг понял, что все вокруг фальшь и обман, и заявляет: «Я не стану перед ним (создателем) юлить: «Ах спасибо, было приятно и хорошо. Так и скажу – все финтифля и жуть…».

Финтифля – это ложь, в которой пребывает все вокруг. Не только политика, но и политес, и мода, и отношения – все существует ради вранья (не путать мнение персонажа с мнением автора). Ну что тут скажешь – sic fiat. Это лучше, чем утверждать обратное теми же малоубедительными способами.

 К тому же и выход предлагается. Он заключается в том, что надо противостоять Жути, зыбучему песку жизни. А для этого надо делать, что положено: не опускаться, одеваться красиво, любить музыку, не плыть по течению, соблюдать законы Вселенной. В противном случае окажешься в небытии, то есть в куче зыбучего песка, в которой перемололись в муку такие вот «финтифли». Здесь читателю можно предложить исключить лишнее из того, что надо делать. Я лично исключила пункт «соблюдать законы Вселенной» и тут поняла, что именно меня не устраивает в этой книге: ее пафос, продиктованный ньюэйджеровской эзотерикой. «Осознанность», «саморазвитие», «космические законы», «гармония с мирозданием», «личностный рост» и тому подобное идеологическое лоховодство  особенно хорошо действует на собирательный идеальный образ прекраснодушного представителя  среднего класса. В процессе детализации оный распадается на фракции в виде невежественного городского жителя, который пишет с ошибками и не может назвать ни одного современного автора, и  духовно одаренных домохозяек с узким кругозором, но зато с детьми, которые находятся на альтернативном семейном обучении. Для всех них (если последние все-таки к окончанию школы или хотя бы к завершению собственного пубертата осилят грамоту) эта книга будет хорошим подарком.

Авторский слог этой книги претендует на самостоятельную роль, отдельное существование. Он отодвигает содержание, чтобы читатель мог наслаждаться именно тем, как рассказывается  история. Историй, впрочем, как таковых практически нет. Есть некая экзистенция, жизнь в ее медленном потоке или длительном состоянии. Есть характер, почти единственный: женщины, состоящей в тягостном депрессивном состоянии:  враждебный мир, толпа чужих и чуждых крутит ее, как хочет, а она в своей бесприютности страдает и мечтает о лучшем. Другие характеры прослеживаются слабо, хотя у автора есть одна несомненная удача: в рассказе «Шарманка» отлично схвачен современный типаж бездельника-инфантила. Ванечка и в свои 29 лет – беспомощный ребенок, который и сам знает, что с жизнью не справится, и отдельным родственникам умеет внушить эту удобную для него мысль. Привлекательна у Наталии Гиляровой природа: к ней с надеждой припадает несчастный горожанин, и лес, вода, поле даруют ему радость, впрочем, недолгую.

Но можем ли мы сосредоточиться более всего на авторском стиле, посредством которого и воссоздается образ мира, в котором живут герои Гиляровой? Конечно, можем. Предполагая, однако, что если авторский слог претендует на самостоятельную роль в составе художественного произведения, то этот слог должен  быть индивидуален и органичен, а также если уж не совершенен, то мастеровит. Так войдём в подробности со всем уважением и доверием к словесной технике автора. Вот тут-то нас и ожидают многочисленные колдобины. Это плохо мотивированные сравнения: пуговицы – кости одежды (10), а далее они же – скелеты истлевшей жизни (15) Бабочки … читались, как брошюры (16), ребенок был похож на обглоданную воблу (22). Это беспомощное использование диалектной лексики, плохое знание фактов: запах горячей тины (13) – тина может быть нагретой солнцем, но не горячей; идут двое сироток по широкому полю и видят озеро, а около него пасется стадо коз (21) – поле рукотворно, вокруг озера может быть луг, но не поле; томик словаря Даля (22) – даже в постсоветских изданиях словаря В.И. Даля, набранных микроскопическими буквами, каждый том достаточно увесист; наконец, совсем уж веселое: герой споткнулся, растянулся, но благополучно переполз притолоку (25) – притолока – это верхний брус дверного косяка, переползти же можно только порог! Но главное, это книжность, которая плохо прилажена к разговорно-образной ткани текста и то и дело рвет ее. Только вчитаешься в художественное изложение, как тебя хлоп по лбу то штампом, то оборотом типа оттопыренные уши, отягощенные еще очками (3); то фразой типа Она непостижима в своей функциональности! (142), ими управляет инстинкт прочтения мира (142), Всегда существовали люди, призванные осуществить связь мира дольнего с миром горним (166). Возможно, к книжности подталкивает тяготение автора к проповеди и притче, к высокому в противовес низкому. Но органики изложения нет, а с этим пропадает и предлагаемая мысль.

В итоге хочется отдать книгу рассказов Наталии Гиляровой хорошему редактору (и корректору, кстати, тоже). И сказать, вот нафинтифлил тут автор много чего, убавить бы… Название книги саморазоблачительно. Много финтифлюшек, как содержательных, так и словесных, но не удается проникнуться ни сочувствием, ни сарказмом, как не удается и побыть под сенью прекрасной русской речи. В замысле была финтифля как фантазия, иллюзия, то лишнее и важное, без чего человеку нельзя. Реально же имеем замысловатое нечто, со множеством разнородных завитушек. Финтифлишь, писатель? – Финтифлю.

Гоголь, а также Платонов, Гофман, Шекспир и Венедикт Ерофеев (хорошая компания, что тут сказать!) встретились на обложке этой книги. И еще Набоков (куда ж без него!) в эпиграфе к рассказу «Посылки в рай до востребования».

Но вначале о Гоголе… В том же рассказе «Посылки в рай до востребования» инвалид Ефим Фишкин придумал делать машинам коровьи морды «и чтобы мотор открывался как коровья пасть (…) И прочие носы, на любой вкус — собачьи, драконьи, львиные, мышиные, птичьи клювы, наконец? Каждый захочет завести себе зверя по душе вместо гладкого пенала». Чем не история про нос, правда, не сбежавший, а… уехавший. Или вот в рассказе «Она» читаешь и глазам своим не веришь: «Другой раз ограбили. Зимой на темной улице сняли шинель. Это тогда было вообще принято — срывать с бедных людей шинели…» А еще в книжке есть попугай Гоголь (рассказ «Открытки в рай до востребования»), который  подражает голосу, а потом и походке фараончика, причем Гоголь бессмертный, «сизокрылый Гоголь был несусветной птицей — изысканной, с чувством собственного достоинства — недаром его выбирал и имя ему давал ее фараончик», который, в конце концов, поменяется с Гоголем местами и будет сидеть на веточке, «в казачках и косухе». Кстати, в рассказах обилие лексики с уменьшительно-ласкательными суффиксами, поэтому, возможно, следует сказать: «Новый Гоголёк явился»…

И попугайничанье тут ни при чем. Есть такие детские стишки: «Финтифлюшки, финтифлю,/ Это очень я люблю./ Перед зеркалами встану,/ Из шкатулочки достану…» – ну, и десятку странных самобытных рассказов достаем из шкатулочки Наталии Гиляровой. Хотя на мой взгляд, сменить бы заголовок сборника: вместо «Финтифля» хотя бы «Шкура от кутюр», или «Шар», или «Читальня» – это названия других рассказов в книжке (только не «Она» – «Она» уже есть в нынешнем списке «Нацбеста»), впрочем, книга явлена: «Финтифля», и всё тут. И вот в этом самом рассказе, Олег, который учился на повара, да бросил (а финтифля – это украшение на сдобе) «… не мог жить всерьез, потому что и сама жизнь — финтифля». А после смерти его ждет с укорами Коляда, играющий людьми, как куклами из сундука, мол, он должен был играть повара: «— Ты артист! И ты не справился с ролью! Артист, не умеющий играть — это кукла, бессмысленный кусок теста! (…) Еда ведь — не настоящая. Настоящая еда дала бы вечную жизнь. А земная еда — бутафорская. Для продолжения игры…»

В рассказе «Шкура от кутюр», который открывает сборник, у девушки оттопыренные уши и такая тонкая кожа, что «не только любое неласковое слово ранит Юлю, но и случайный взгляд сбивает с ног. Она спотыкается и хватается за воздух», она ищет в мире, где «каждый до единого (…) — агнец на закланье, все — глина» хоть кого-то Разумного, и не находит. Но простой подарок на день рождения – плейер, дает спасение хотя бы ушам: «Ушные дыры теперь залатаны этими наушниками. Ушам не страшно. Невзирая на их форму даже».

А Саша, девочка на побегушках, из рассказа «Она» ищет «искупителя своих мук», «но в мире было пусто. Только урбаниады. И они не унимались. Пинали локтями, лягали ботинками, хлестали матом», наконец она находит Витю… И рассказывает своей подруге Софье о ранимости и чувствительности этого «искупителя мук»: «Он должен жить в прекрасном саду, дружить со стрекозами, дышать цветами, есть фрукты…». Софья с грустью рассматривает это чудо с «хитреньким сморщенным личиком».

В «Шарманке» Аленка, работающая в СОБЕСе, так же лепит эльфа из сколопендрика братика Ванечки, в конце концов, сбежавшего на помойку.

Вита из рассказа «Шар» плачет то о Серой Шейке, то об «Идиоте» Достоевского, и рассказ этот о душе, о форме души, о шарообразности души, о шарах, которые  «наполняли не газом, а живым дыханием», то есть частью человека.

Кирилл в «Читальне», гуляющий с ветром, узнает о хозяине мира, он «… слепой, глухой, у него совсем нет тела. А ему нужно разгадать Землю. Поэтому он пользуется нашими чувствами, ушами, глазами! Мы должны познавать за него. Он вообще мертвый!» А «кособокая приплюснутая Земля валяется в углу галактики в жалком виде — сама себя пожирающая, полная недоумений, с любопытством разглядывающая свой пуп — и никто в Космосе не признается, чьих рук дело, там тоже делают вид, что не замечают ее».

 Вообще все персонажи этой книги взыскуют Бога, как бы его ни звали: Птах, Разумный, Коляда, «… Прагматик, Великан, Крошка Цахес, Вурдалак, или просто Хозяин, Начальник…», «Тваштар Прекраснорукий, или Праджапати, или Брахма, появившийся из золотого яйца в вечном океане, или Яхве, или африканский Моримо», – это насквозь богоискательская книга, причем не ложно-философичная, а такая словолюбивая, когда за словом, за обычными буквенными соединениями – бездна, куда тянет читателя автор.

Недаром персонажи шлют письма и посылки в рай, получая оттуда ответные послания. И это не магический реализм, и не заявленный фантастический реализм, фантастики тут 0, ну, разве что Софья из рассказа «Она», живущая миллионы лет (явная гипербола, и никакой фантастики) с планеты О, населенной бессмертными, которые не решаются ступать на Землю, потому что «думают, что смерть заразна». Тут своё… Гиляровского звали дядя Гиляй, Гилярову в таком случае можно назвать по аналогии… Нет, не тетей… Речь о текстах, это, разумеется, и не пост-модернизм, не сюрреализм, это… всеобщая гиляризация действительности.

Разве только рассказы «Портниха, год 1989» и «Портниха, год 1999», с душком критического реализма, выпадают из схемы гиляризации.

А если вернуться к обложке книги, то отзыв мертвого Войновича, словно открытка из рая до востребования, потрясает, пугает, завораживает, и тут уж неважно, что в той открытке написано: гофманиада да-да.