Ох, нелёгкое дело какое — написать небольшую рецензию на роман, в котором 750 страниц и целый ворох смыслосплетений. Но мы попробуем. Ещё и усложним задачу: представим, что никакого «Чёртова колеса» не было. Чтоб не было искушения ностальгией — это раз, и чтоб воспринимать «Коку» как совершенно отдельное произведение — это два. Порой помогает: понятно, что вторая часть киношной версии «Транспойтинга» не работает в отрыве от великой первой. Здесь же ничего такого нет — «Коку» можно смело читать и тем, кто никогда об авторе этой книги не слышал.

К слову, миры Михаила Гиголашвили и персонажей «На игле» пересекаются даже не жанрами — скорее, художественным языком: и там, и там не агитка на тему «жуть-смерть-наркотикиплохо» (такого добра, всяких реквиемов всегда было предостаточно), но повествование страшное и в то же время весёлое, даже озорное.

Озорство начинается с эпиграфа. Оказывается, «акула лишена плавательного и, прекратив хоть на миг своё движение, утонет» — сообщает нам некий учебник «Физиология акул». Ладно, специализирующийся на акулах вообще, но на физиологии акул!

Этот учебник — сам роман «Кока», а такая акула — его главный герой.

Кока по кличке Мазало (затейник, балагур, забавник, баловник, шалопут), простите за эту банальность — классический трикстер. Ему необходимо движение, без него он утонет. И в романе будет показана эволюция этого самого движения — от карнавального внешнего до напряжённого внутреннего.

Новое станет старым, а старое — новым, как говорится.

В романе три основных главы: рай, ад и чистилище — а также четвёртая, представляющая собой повесть Коки, освободившегося из тюрьмы.

Рай и ад, возможно, перепутались и являются не тем, чем кажутся. Впрочем, обо всём по порядку.

Криминально-эмигрантское житие героя в вольно городе Амстердаме описано в  главе «Рай». Рай — потому что вечный кайф — или погоня за ним, как в видениях. Вот в дебрях наркоквартиры чуть не умирает (и видит во время клинической смерти свиней) Лясик, вот путается рогами не жертвенный агнец, но раблезианский Баран. Люди-отломыши. Будет и настоящий (почти) Сатана — он всегда впервые появляется эффектно… Но всё обойдётся — рай же.

Но ложь и кайф — близнецы-братья, как говорит Лясик в начале книги. А Библия ясно говорит нам, кто отец лжи и, соответственно, кайфа. Потому зеркала кривые — у того же Ляиска, например, наркотические наваждения вполне ставрогинские: кого-нибудь унизить, сделать что-то эдакое. Он шипит библейским змием в конце первой главы «Рая», предвещая недоброе: «Хорош-ш гаш-шиш… ашиш… шиш… иш-ш-ш-ш-ш» — тут читаются и насмешливо-обидный предикатив шиш, и ишь, междометие, как написано в словаре Ушакова, «со значением укоризны».

Изгнание близко.

В раю нет категорий добра и зла, потому всё, происходящее рядом, кока воспринимает как данность:

«Испытывал ли Кока ненависть или злость к Сатане? Нет. Он воспринимал его как явление природы, как дождь, гром, ветер, которые надо пережить; так, наверно, антилопы и буйволы воспринимают наличие хищников — с неизбежностью, с покорностью».

Итак, по самоощущению героя его амстердамские наркотрипы  — сущий рай, но при взгляде на изломы его судьбы со стороны вспоминается известное: «Ты в аду, сынок!»

А ад?

Ад — российская тюрьма в только что распавшемся Советском Союзе, куда герой попадает за те же наркотики. Но для Коки заключение в чём-то становится раем — он чистится. Во всех смыслах — и от наркотиков, и от морока внешней «движухи».

В «раю» мы видим молодого человека, что называется, без руля и ветрил: он теряется, сомневается, плывёт по течению. В «аду» же он не просто выживает — он приходит к себе. И всё налаживается: успев даже побывать смотрящим по камере, Кока счастливо освобождается.

Акула эволюционировала.

Кстати говоря, зоологии в книге столько, что одобрил бы сам Николай Дроздов. В раю (на воле) — животные показаны изустно (о них рассказывают эпикурейцы Лудо и Йоп). В чистилище (клинике) — так сказать, наглядно (Кока и Массимо смотрят телевизор, показывающий исключительно канал Animal Planet). А уж в аду (тюрьме) этот самый Animal Planet вполне себе материализуется. Безо всяких отрицательных смыслов — чистая биология. Ах да, там ещё будут стихи Маршака про деток в клетке.

И про стихи. Какие маршаки-лебядкины в аду? А вот какие, доморощенные. Не могу не привести текст сочиненной одним сидельцем детской считалочки:

Я отвезу тебя в Нижний Тагил,

Где нет ничего, кроме тьмы и могил.

В Нижнем Тагиле оставлю одну —

Будешь от холода выть на луну.

Сам не останусь, уеду назад,

Там тебя волки однажды съедят.

Это ужасный, безжалостный край,

Так что не вредничай и доедай…

Что ж, выходит, что яркий рай — это эрзац-жизнь, а в аду, несмотря на внешние обстоятельства, можно жить полнокровно, через края:

«В том, что ему хотелось, Кока всегда шёл до конца».

Свой карамазовский путь (со своей легендой о великом инквизиторе Каиафе) Кока пройдёт.

Да, забыл про чистилище. Что ж, оно на своём месте. Слово «чистилище» обретает несколько буквальный смысл — там тоже чистят, но пока только тело. Это клиника для наркозависимых.

Всегда догадывался, что чистилище — это когда психологические тренинги и прочая эрготерапия. Честно. Натуральное чистилище — не жизнь, не смерть, а некое пограничное состояние.

Про легенду, написанную Кокой, нужно бы написать отдельно (дай Бог сил и времени) — столько там всего. Если кратко, ещё в тюрьме Кока читает Библию, размышляет, почему народ иудейский всё-таки выбрал Варавву. Ответ сокамерника обескураживает: а если это был не народ, а воры, которые, естественно, «вписались» за своего?

Про это он после и напишет. И про то, что абстрактной тихой для по-настоящему главного мало — нужно (прав был Достоевский) и страдание, путь, то самое движение. Ведь «платят» не за краски-марки, а за энергию, причём не только кинетическую, но и потенциальную.

И напоследок — про язык. Эстету, любящему бесхребетно-бессюжетных стилистов, языеовое пиршество Михаила Гиголашвили может показаться избыточным. Лично мне, наоборот, нравится, когда через край — как в недооцененном, на мой взгляд (и, не побоюсь этого слова, гениальном) романе «Тайный год», как в «Коке». А что уж говорить про евангельские сюжеты с элементами тюремного жаргона — похожее было у Пелевина, когда он пересказывал языком бандитов идеи Юнга и Фрейда, но там эффект был скорее юмористическим. А в «Коке» — серьёзно, и при этом уместно и ладно, с той самой библейской похабностью, по выражению Пушкина.

Говорят, толстый роман мёртв. Востребованы короткие: Тургенев победил Толстого. Если, так сказать, для ежедневного потребления, то да, так и есть. Оно и удобно: съел на ужин новую книгу Фредрика Бакмана или Салли Руни — и на боковую. А очередной портрет семьи (как вариант, поколения) на фоне эпохи действительно не нужен никому.

Но всегда появляются исключения, подтверждающие правило. Редко, но появляются — «Бесконечная шутка», «Благоволительницы», ещё некоторые. Без них никак — есть вещи, о которых впроброс сказать нельзя.

И Михаил Гиголашвили, думаю, знает об этом:

— И как так жить? — вырвалось у него.

— Так и живи. А что делать? Другой жизни нет. Эту живи, пока не сожрут. Надеяться надо — что ещё?

Нередко писатель становится заложником своей главной книги – примеров в мировой словесности несть числа. Инерции этой избежал Михаил Гиголашвили, автор прославленного «Чёртова колеса». Его новая вещь «Кока» (М.; АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2021 г.) — огромный роман-путешествие – не только по географическим, но метафизическим и жанровым маршрутам, так дантовы «Ад», «Чистилище» и «Рай» (в обратном порядке) определены, соответственно, как «комедия», «драма» и «трагедия». И да, «Кока» может считаться сиквелом «Чёртова колеса» лишь по формальным основаниям.

Принципиальных отличий куда больше, чем общих мотивов и персонажей, и говорить о «Коке» интересно, именно обозначив дистанцию между двумя эпопеями – кстати, между выходом романов в свет она составляет около дюжины лет, между романными хронотопами – 6-7, 1987-й и 1993-94-й. Цифры и даты знаковые.

О «Чёртовом колесе» мне приходилось писать, и не раз: этот великолепный и пограничный роман (издан в 2009 г., какое-то количество литературных регалий собрал в 2010-м, а был по-настоящему прочитан и восторженно принят в последующие два-три года) стал чем-то вроде матрицы для русской литературы десятых. Когда вдруг (в очередной раз, понятно) случился реванш fiction, многократно похороненный русский роман воспрял и развернулся, жанровости перестали стесняться, беллетристика обрела архитектуру и композицию, массу свежих типажей, полифонию идей. Да, собственно, и такие знаменитые сегодня авторы, как Гузель Яхина и, во многом, Евгений Водолазкин, мало того, что состоялись как продукты направления, но и лихо пробились в лидеры. Показательны другие имена и названия – «Обитель» Захара Прилепина, «1993» Сергея Шаргунова, «Финист – Ясный Сокол» Андрея Рубанова, трилогия Ольги Погодиной-Кузминой («Адамово Яблоко», «Власть мертвых», «Сумерки волков», готовится к переизданию под одной обложкой и названием «Новые русские»), «Земля» Михаила Елизарова; во многих текстах звучали фирменные, гиголашвилевские, мотивы психоделического трипа, нуара, черного юмора.    

Словом, в какой-то степени русская литература десятых стала заложницей «Чертова колеса», в то время как его автор пошел другим путем.

Нет, безусловно Михаилу хотелось повторить успех и бесспорный шедевр, устроить читателям длительное свидание с полюбившимися (сложно выговаривать этот эпитет в случае «Чёртова колеса», но ведь так и есть) персонажами – а в «Коке» действует не только титульный герой Николоз Гамрекели, обаятельный интеллигентный шалопай и его приятели, знакомые нам охотники за кайфом – Нукри Доктор и Арчил Тугуши, но и грозный бывший вор в законе Нугзар Кибо, и бандит-беспредельщик Сатана, ставший в новом романе своеобразным мотором долгого сюжета, тягостным его спутником.

Конечно, Михаилу Гиголашвили, возможно, неожиданно для себя самого, без церемониала и пиара, ощутившему себя большим русским писателем, казалось необходимым дать аромат и движущиеся картины эпохи, интерпретации священной и новейшей истории, ворох больших мыслей о мироздании, судьбах народов, биологии и этнографической криминалистики.

«Засыпая, Кока вспоминал, как хан Тархан объяснял ему, почему грузинские воры верховодят в чёрном мире. Главное — в Грузии умеют воспитывать детей в вежливости и уважении к старшим и женщинам. При этом Грузия многонациональна, и потому с детства надо уметь ладить с разными людьми, разумно решать вопросы, быть вежливыми и обаятельными, где надо, и показывать клыки, где без этого не обойтись. Грузинские воры, с одной стороны, непревзойдённые домушники, открывают любые замки и сигнализации, заходят только к богатым, берут только деньги по принципу “Господи, прости, дай наскрести и вынести!”, с другой стороны — они рассудительны, справедливы, умелы, хитры, находчивы и настойчивы, знают назубок воровские законы, не пачкают себя кровью, вежливы, веротерпимы, держатся всегда с достоинством, знают, как с кем разговаривать, и кто какой язык понимает. Им можно доверять не только общаки и тюрьмы, но и зоны, края, города. Они — фокусники в  своих делах! Так успешно, как они, никто не обносит квартиры и не дурит лохов! Одна проблема: многие из них морфинисты! А это нехорошо для вора, чьё слово — закон: ведь человек под кайфом не имеет полного контроля над собой, а в ломке вообще плох, как лох, на всякое способен ради дозы».

Вообще, по Гиголашвили постперестроечная эпоха оказалась даже мельче предшествующих столь же смутных лет: набор заявленных идей (не автором, а по-достоевски, персонажами) сводится к банальному отрицанию человеческого в человеке, а вся история (акцент на русскую и советскую) – ошибкой и преступлением. Что ж, интеллектуальный мейнстрим свежеразрушенной империи так и выглядел; странно, что и через тридцать лет без малого уважаемый автор не рискует дать фоном к своим примитивно рефлексирующим мыслителям какой-либо иной историософский план, он, кажется, с тех пор несколько прояснился.

Наверное, дело в иной модели: для Гиголашвили преобразование реальности через литературу происходит посредством не осмысления, а в жизнетворчестве. Определяющим стал пафос «романа воспитания»: Гиголашвили всё-таки вывел своего героя из тбилисских блатхат, амстердамских кофе-шопов, немецкого дурдома и российской тюрьмы прямиком в писатели. Сюжет, понятно, не нов – аналогичные истории случались у Сергея Довлатова (правда, дорога вывела с другой стороны запретки) и Андрея Рубанова – да и вообще, как выясняется, путь в русскую литературу из тюрьмы – из самых прямых. Однако у Гиголашвили он подкрепляется весомым доказательством – приложением, повестью Коки из истории Иудеи I века, написанной по евангельским мотивам. Помимо оригинальной интерпретации земного пути Иисуса и апостолов (под оптикой воровских понятий и эффективности действий разбойничьего сообщества), повесть помогает сбалансировать роман – оттенить слишком благостный для героя финал обретения свободы и дома.

А сам Михаил Гиголашвили, давно взрослый русский писатель грузинского происхождения, немецкий профессор, специалист по Достоевскому и психоаналитик Иоанна Грозного («Тайный год»), устроил себе сентиментальное путешествие в страну далекой уже юности. С регулярными лирическими камбэками – подробные описания дворов и их обитателей, культовых кулинарных явлений и локаций, дорогих покойников, вечных вёсен и других берегов. Элегия, как всегда у Гиголашвили, функциональна – отступления (как и лекции мирных амстердамских психов и агрессивных российских арестантов о редкостях и причудах земной фауны, включая человечество) цементируют и углубляют роман, повествовательная линия которого держится на единственном герое. В «Чертовом колесе» повествование перебивалось фрагментами гностического мифа с местным колоритом – это работало тоже, но с перебором, слишком явным выглядело стремление автора усилить эффект от бестиария наркоманов эдакой вечной демонологией места. Оказалось, лирика подчас сильнее магии —  все это пестро, живо и пряно, и тонкое удовольствие автора от ностальгического трипа неизменно передается читателю.

В чем, кстати, действительно близки «Кока» и «Чёртово колесо» — в сильнейшем воздействии: тут не только механическая увлекательность чтения, горечь сопереживания, радость узнавания, но и долгое послевкусие, природу и состав которого определить непросто. Видимо, сам по себе сложный набор элементов и витаминов жизни, переплавленный в литературу умелой рукой.    

Праздник для поклонников «Чертова колеса» – перед нами снова 750 страниц 100%-ного Гиголашвили – с нуаром, то и дело оборачивающимся чернухой, приключениями, тонким и очень узнаваемым юмором и саднящей достоверностью.

Писатель изобрёл настоящую машину времени – открываешь роман – и моментально переносишься на 10 лет назад, становясь собой образца 2009–2010, впервые читающим «Чёртово колесо». Там в аннотации к роману о конце 1980-х говорилось: «Не имеет значения, как человек попадает в это чёртово колесо, он будет крутиться в нём вечно». Гиголашвили последователен – будет крутиться, сколько бы лет ни прошло, в какой бы стране ни оказались его герои. Кольцо замкнуто, выхода нет, попытаешься разорвать – в лучшем случае скрутится в бесконечную же ленту Мёбиуса. 

Однако какую бы страшную действительность ни живописал Михаил Гиголашвили, первично в его прозе всегда гуманистическое, а не чернушное начало. Герои, сторчавшиеся и опустившиеся, живут в мире долгих, умных, обстоятельных бесед. Их темы – от сотворения мира, истории и зоологии до актуальной новостной повестки: они, находясь на социальном дне, творят мир словом. Главный герой, Кока, пытается рефлексировать, в какой момент он пересёк черту, за которой назад пути нет: подсев на анашу в школе, или позже, когда перешёл с неё на «всё подряд» под долетавшие с Запада отголоски хиппи-революции в виде рок-музыки?

Герои «Коки» – поколение, которое уже потеряно, но ещё остаётся людьми. Контраст жуткой жизни в ужасных условиях людей с зависимостью и безграничного разнообразия тем их разговоров.  Их детство и юность прошли в Грузии, которая была воровской зоной и управлялась воровскими законами, и в которой теперь, «после перестройки и войны, начался беспредел и бардак». Кока – начитанный мальчик из интеллигентной семьи. Но время и среда – школа и улица – не щадят никого. В Коке борются два начала – «обычное, дневное, спокойное» и «злобное, сердитое, чёрное, слепое, ночное», которое вырывается и заслоняет весь мир.  Экстраполируя борьбу этих начал на романное пространство в целом, можно выявить центральный конфликт текста: это роман о том, как злое и деструктивное вырывается на волю и подчиняет себе всё, стоит выпустить его лишь однажды, – это как цепляющие друг друга костяшки домино – для тотальной энтропии достаточно тронуть всего одну.

«Кока» – роман с нелинейным хронотопом: есть «настоящее», в котором герой из Голландии совершает долгое путешествие. По сути, это попытка бегства от себя самого – ехать ему по большому счёту совершенно некуда и незачем – ломка в любом случае настигнет. Ломка – не бандиты, от которых есть хоть призрачный шанс скрыться (хотя, как показывает практика, всё равно найдут – не тебя самого, так семью). Помимо «настоящего», герой совершает постоянные эскейпы в прошлое, когда жизнь не состояла исключительно из мыслей, где добыть еду и дозу. Это движение – и символ жизненного пути, и символ наркотрипа, и своеобразное паломничество. Это странствие, дающее в общем необоснованную, но почему-то вполне определённую надежду на то, что победит всё-таки первое, светлое начало, нужно только продолжать движение. Не останавливаться, потому что дорогу осилит идущий.

Человек всё-таки удивительное существо, которому иногда удаётся не только выживать на самом дне, но даже оставаться при этом человеком.