«Но это, конечно, только сознательное штукарство — от избытка».

В. Маяковский, «В. В. Хлебников»

Общее место: считается, что творец должен «развиваться», «экспериментировать», «осваивать новые территории» — иначе, мол, неизбежны топтание на месте, самоповторы и, как следствие, стагнация, а то и деградация. К экспериментам автора толкают критики и «тонкие ценители», к тому же ему самому надоедает постоянно исполнять старые хиты (простые почитатели таланта, напротив, крайне консервативны и к «новому звучанию» старого-доброго творца относятся с подозрительностью).

Спору нет, в теории подобное звучит правильно и хорошо. А на практике?

А на практике часто случается, что автор (музыкант, например), ударившийся в эксперименты и «новое звучание», не только не приобретает новую аудиторию, но и потихоньку растрачивает старую. И, самое обидное,  возвращаться к старому после нескольких экспериментов уже как-то странно, а сами эксперименты становятся всё более изощренными (технически), неуклонно стремясь к чему-то понятному лишь автору, к «музыке для никого». А автору обидно — люди до сих пор слушают его старое и, как он уже вполне искренне считает, примитивное, а новое — сложное, зрелое и всё такое — не хотят.

Причина проста. На самом деле, этому музыканту и так повезло — он нашёл своё звучание, своё лица необщее выраженье — за это его и полюбили. Многим не дано и этого. Но музыканту этого мало — он же хочет «расти». А какова вероятность, что он найдёт ещё одно убедительное и, главное, своё звучание? Очень и очень малая. Исключения бывают, но редко.

Ксения Букша практически сразу с момента своего дебюта была записана в главные надежды отечественной литературы, а затем — и в первый писательский ряд. Заслуженно: если убрать имена авторов из текстов одного -ского и другого -ского, различить их умные бессюжетные размышления решительно невозможно. А прозу (художественную) Ксении Букши не спутаешь ни с чем. Живые маленькие человеки со своими непроговоренными историями и зияющими ранами (не пресловутыми травмами!) в душах. Страшноватые и странноватые истории — несколько петрушевские, да, но Людмила Петрушевская создает убедительный объём, а у Ксении Букши — музыка ассоциаций, полутонов и перекличек. Таковы «Завод «Свобода», «Открывается внутрь», «Рамка». В недавнем романе «Чуров и Чурбанов», впрочем, писательница предприняла попытку (половинчатую), что называется, сыграть по-другому. И вот — «Адвент».

Итак, жили-были математик Костя и музыкант Аня, и была у них дочка Стеша.

Идёт Адвент («пришествие» с латыни) — предрождественский период у католиков и лютеран. Это одновременно и время радостного ожидания, и повод для размышлений о втором пришествие. Своя символика есть у каждого воскресенья Адвента — можно поискать параллели с событиями романа, но это долго, да и не хочется.

Герои живут сами по себе и не смеются, однако коллекционируют смех в воспоминаниях-флэшбеках — это вместо «радостного ожидания», значит. А вместо размышлений — математическое мышление Кости.

Костя — это такой плотник Иосиф, Аня — Мария (неужели героем её случайного лёгкого романа на стороне был… да нет, бред какой-то), а к финалу случится и обещание пришествия — Аня беременна.

Предрождественский сюжет, счастливый финал (несмотря на несколько мрачноватых, классических для писательницы эпизодов) — перед нами новая Ксения Букша?

Новая-то новая, но кое-что смущает.

Во-первых, герои (кроме дочери, конечно). Может, они замышлялись инакими, особенными, но на мой вкус — они просто противные. Высокомерная аутичность языка, чуткость на искажения…

«Женщина с ребёнком в их речи была как бы «терпящая бедствие», «несчастная». Ане это не нравилось, потому что на время поездки она в их глазах становилась как бы той страдающей женщиной из блокады «с ребёнком», из тех времён, когда наличие ребёнка становилось фатальной слабостью, а порой — катастрофой. Там маячили картинки, на которых вертухаи вырывали детей из рук в колонне арестантов, а еврейские матери душили младенцев, чтобы те не выдали их вместе с остальными детьми. Аня в эти картинки не хотела. Она жила в другой, там, где обычная мама и обычный ребёнок просто едут по своим обычным делам».

Не самый распространённый эпитет «стрёмный» встречается в небольшом по объёму «Адвенте» 13 раз. В речи и воспоминаниях Кости есть стрёмный чувак-математик Веро, ему встречаются «девчонки какие-то стрёмные заводские в каком-то безумном нейлоновом шмотье». У Ани — и того больше: стрёмный чувак, который жил на Бестужевской, стрёмный смех, который сопровождает травлю преподавателя по музлитературе, а ещё был стрёмный мальчик Гришка из плохой семьи, что подбирал бычки, и вся семья у него тоже была стрёмная, ибо выпивала.

Во-вторых, структура книги. Она переусложненная, замысловатая, из головы. Бессобытийность Адвента тянется малосюжетной прозой, разбивают её флэшбеки-истории, написанные верлибром. Наверняка это как-то хитро связано с математикой и музыкой — опять-таки, разбираться не хочется.

Николай Гумилёв писал о стихах поэта Ивана Рукавишникова: «В его книге есть стихотворения в форме чаши, меча, креста и треугольника, подражание поэтам-александрийцам. В ней много новых размеров, новых строф. Характерным для Рукавишникова является частое повторение какого-нибудь слова или выражения, придающее его образам характер неотступности. И у него часто встречаются темы оккультизма, трактованные не глубоко, но своеобразно.

Книга его представляет материал для поэтов, и богатый материал, — но автора ее поэтом назвать страшно».

Ксения Букша — безусловно, большой писатель. Но назвать «Адвент» шагом вперёд, уж извините, не поворачивается язык. Это такой сложношифрованный роман для себя, возможно, для автора он очень важен, но мне сложно представить читателя, которому (извините ещё раз, теперь — за пафос) эта книга попала бы в самое сердце.

Что ж, бывает: верлибры уже всем надоели (хотя и никак не хотят уходить), мода на адвент-календари захватила в прошлом году и православных, и атеистов, Волга впадает в Каспийское море, смерть неизбежна.

Математика и музыка, на первый взгляд, вещи несовместимые. Но при ближайшем рассмотрении их объединяет многое. Здесь и четкое следование внутренним законам, и наличие точной терминологии. В романе «Адвент» Ксения Букша создает из двух героев, один из которых олицетворение музыки, а другой – математики, семью и показывает, как они выживают в современном мире.

Саму книгу тоже можно рассмотреть в музыкально-математической оптике. Для главных персонажей «Адвента» – Кости и Ани – жизнь представляется уравнением, которое они пытаются решить перебором разных переменных из прошлого. Отсюда и логика прямолинейного повествования с постоянными флешбеками. С другой стороны, автор добавляет в роман музыку за счет чередования прозы и верлибров. Это сочетание создает песенную иллюзию: куплет, припев, куплет. Неудивительно, что все верлибры, как припевы, имеют общее построение и схожий смысл: это описание ситуаций, где главные герои не смеялись. Сложно сказать, удались ли стихи сами по себе, но мне запомнился верлибр с почти Шредингеровской историей про математиков, которая перекликается с «Александрийскими песнями» Михаила Кузмина («Нас было четыре сестры…»).

Смена ритмического построения переключает читательское внимание не просто на воспоминания, а на смех, который буквально превращается в самостоятельного героя и который, разумеется, тоже может быть музыкален. В таком тексте Ксения Букша становится дирижером. Поэтому в книге и появляются авторские замечания в скобках, которые, с одной стороны, говорят о всевидящем нарраторе, знающем о персонажах больше, чем они сами о себе, а с другой – намекают на пьесовый/сценарный характер романа с ремарками.

По началу «Адвент» вообще выглядит как роман для аудиалов. В центре возникает одновременно забавная и зловещая идея – коллекционирование смеха. Но в итоге смех становится лишь проводником к воспоминаниям, как, например, сильный запах. Дальше самой констатации смеха автор идет редко: смех из прошлого Кости и Ани описывается скудно, а в настоящем ими почти не замечается. Однако смех как инструмент рассказа о персонажах всё равно работает, и это лучше, чем, например, пресловутые «живые глаза», которые тоже есть в тексте.

Центральной темой романа для меня стала идея важности ритуалов в нашей жизни и того, как прочно они связаны с ощущением свободы. Аня и Костя, конечно, персонажи не асоциальные, но их стремление отгородиться от мира всеми способами очевидно. Герои негативно реагируют на любой социальный ритуал, будь то чужая свадьба или разговор по душам. Смех – это тоже ритуал, и «Адвент» удивительным образом перекликается с другой книгой длинного списка премии, а именно с «Историей смерти» Сергея Мохова. В последней скорбь разбирается, в том числе, как контролируемый ритуал, связанный с эмоциональной неискренностью. В «Адвенте» ситуация примерно та же, но со смехом. Смех – повседневный обряд, который, в частности, помогает нам отличать своих от чужих. Но Аня и Костя знают – чужие все, поэтому лучше быть серьезным.

Отказавшись от ритуалов, герои, по наивности надеются, что их жизнь наполнится свободой. Но приходит пустота, которая со временем всё равно дополняется ритуалами. Да, уже локальными, семейными, но по сути такими же бессмысленными и необязательными. Появляются чтение вслух детского меню, материнские поцелуи на Поцелуевом мосту, Адвент-календарь. Но всеобщее ощущение тоски не уходит, и подтверждение тому – ежедневные слезы Стеши на тихом часе. Возникает понимание, что чувство свободы – вещь сугубо внутренняя, не связанная с плохой страной или токсичным обществом. Если семья Ани и Кости эмигрирует из России, их восприятие мира не изменится. Найдутся новые раздражающие ритуалы.

Роман «Адвент» напоминает по атмосфере «Петровых в гриппе» Алексея Сальникова. Здесь тоже странные герои, у которых особое взаимопонимание друг с другом, зимняя предпраздничная атмосфера и болезнь ребёнка. Но если «Петровы в гриппе» рассказывают фантастическую и мифологическую историю (для тех, кто считывает сюжет Аида и Персефоны), то «Адвент» пытается увести нас в религию. Я говорю «пытается», поскольку убедительность авторского мира остается под вопросом из-за прямолинейной, почти арлекинской печали персонажей. Герои постоянно грустят. Им плохо, и они, возможно, даже понимают, отчего, но ничего не делают для изменения.

Понятно, что, отрекаясь от повседневных ритуалов общества, Аня и Костя отказываются надевать маску веселья, т.е. отстаивают право всегда быть самими собой. Но ни любимый ребенок, ни любимая работа не становятся для них отдушиной, а лишь выступают пережитком тех самых ритуалов – навязанных представлений о необходимости трудиться и иметь семью. Приостановка неверия не срабатывает из-за отсутствия в героях особой тайны, живого противоречия, стремления хоть к какому-нибудь, но своему счастью. Потому ожидание Адвента существует в вакууме и становится нелепой деталью.

В книге мы так и не узнаем, почему герои, с такой легкостью отказывающиеся от социальных ритуалов, являются приверженцами ритуалов религиозных, причем не самых распространенных для российского читателя. Разве что, пытаясь обособиться от окружающей среды, они используют католичество (или протестантство?) как ещё один способ остаться в уединении. Либо же сам автор таким образом намекает на инаковость персонажей.

Можно было бы предположить, что Адвент фигурирует исключительно как повод к покупке календаря. Современные адвент-календари всё-таки покупают и к Новому году. Но нет, Стеша неплохо осведомлена, судя по играм, зачем нужен предрождественский период, а воспитательница из детсада даже звонит поздравить с Рождеством. Кстати, сложно понять, откуда персоналу дошкольного учреждения могут быть известны религиозные взгляды родителей.

Однако вспомним о священном праве авторской гегемонии (я художник, я так вижу) и примем, простите за каламбур, на веру: герои верующие, а значит, икренне ждут Адвента. В финале ожидание заканчивается знаменательным событием: Аня беременна. У семьи начинается новый период, предвосхищающий рождение уже не Иисуса, но второго ребенка. А  если принять во внимание, что Адвент – это еще и время подумать о втором пришествии (привет, адвентисты!), то будущее дитя не такое уж и обычное. Неслучайно у Костика возникает видение, где он наблюдает за семьей сверху, а Стеша в этот момент говорит, что мама и папа словно слились в единое целое.

Адвент – время размышлений и воздержания от радостей жизни. Возможно, поэтому Костя и Аня кажутся такими сосредоточенными. У семьи не очень клеится с тем, чтобы ожидание главного в году праздника стало приятным: родители предаются травматичным воспоминаниям, а дочка, хоть и открывает окошки календаря с радостью, плачет в детском саду. Может быть, переживание тяжелых моментов – это и есть форма исповеди и покаяния. Однако давайте признаем: уныние тоже грех.

Адвент – время, предшествующее Рождеству Христову. Аня – музыковед, Костя – математик, их пятилетняя дочь Стеша в ожидании Рождества. Стеша открывает окошко адвент-календаря, достает шоколадку и поет:

Адвент, Адвент, идет Адвент,

зажглась одна свеча.

Мы ждем тебя, мы ждем тебя,

Прекрасное дитя.

Ну просто рождественская открытка. Как это далеко от депрессивной прозы Букши. Какая-то новая Букша. Ну совсем новая. Постепенно начинаешь понимать, что не совсем. Тот же город. Язык не поворачивается назвать его величественным и гордым именем Санкт-Петербург. Надо как-то проще, демократичнее – Петроград, Питер, даже Ленинград. Ржавые крыши, ржавые трубы, неухоженные дворы, мусор. Климат навевает тоску: ветер, дождь со снегом, «серая слякоть».

Герои, как и в других книгах Букши – пассажиры маршрутки. Из нее сквозь мутные стекла они видят Санкт-Петербург, но проезжают мимо – на службу, потом – домой. Поэтому так легко, естественно перешли из «Чурова и Чурбанова» в новый роман детский врач-кардиолог и его «звездный видеоблогер пес Шеф».

15 глав романа построены по одному принципу: рутина повседневности, вдруг случайная встреча, впечатление и пробуждаются воспоминания. Будни и воспоминания Кости (глава 1), повседневные заботы Ани и тоже воспоминания (глава 2), потом снова Костя, потом – Аня и т.д. Конечно, мысли человеку приходят неожиданные и без всякой связи. Но художественный текст далеко не жизнь, и случайности в нем – это просчет автора. Иногда переход к воспоминаниям выглядит естественно. Аня стала невольной участницей чужой свадьбы и вспомнила о своей легкой влюбленности в музыканта из оперного театра (глава 6). В другом случае связи нет. Почему Ане вспомнилась ее университетская подруга Ира (глава 2)? Просто «прикольная» история и все.

По сравнению с книгой Букши «Открывается внутрь», где ужас, ужас, ужас ужасный, «Адвент» гораздо светлее. Но и в этой книге немало тяжелых сцен: дети без причины дразнят девочку Аню, в деревне, где прошло ее детство, царят пьянство и дикость. Деревенская история кончается пожаром в бараке.

Через всю книгу проходят суицидальные мотивы. Они прежде всего связаны с Костей. Математиков, настоящих математиков по складу ума, простому смертному не понять. Вот Костя по просьбе Стеши придумывает сказку:

Жили были два математика, А, В и С.

и сидели они на крыльце.

Любой человек, усвоивший арифметику, просто счет до десяти, скажет: «Их трое!» Поэтому оставим математическую голову Кости в покое. Остальное легко понять. Самоубийство отца, то есть была наследственная предрасположенность. Костя всегда одет в черное, часто уходит в себя, любит ходить на кладбище. Костю не просто посещают мысли о самоубийстве, мысли настойчиво диктуют ему броситься вниз, когда он стоит на галерее над бассейном, где плавает его дочь. Он представляет, как разобьется череп о край бассейна. Косте все-таки удалось заглушить темные мысли. Есть и психологическое объяснение этой перемене. Помогли ему Стеша, ее тепло, жизнерадостность. Но главное, его личная ответственность за ребенка.

История Лилит тоже на тему суицида. Это самый запоминающийся образ среди героев второго плана. В бордовом или оранжевом балахоне она влетала в комнату, «как шаровая молния», заполняла пространство «как светящейся газ». Инфернальное существо. Смеялась она «отчаянно, как чайки кричат». Этот смех предвещал беду.

Кстати, о смехе. Букша обычно скупа на эпитеты, но для смеха нашла много: чудный, свободный, младенческий, придурковатый, бессмысленный, безоглядный, неудержимый. Смех проявляет характер героя. Так, смешливая одноклассница Кости Маша – очень добрая. Смех Лилит открывает ее злую, гибельную натуру. Смех девушки в парке какой-то насильственный, будто «бес вселился», показывает ее неадекватное состояние.

Аня, на мой взгляд, неудачный образ. Аня – девочка, Аня – студентка. Аня путешествует автостопом по Украине. Аня пишет научную статью о кантате Баха. Аня – наблюдатель на выборах. Из этих картинок не складывается образ.

Ксения Букша ставит психологические задачи, но решает их средствами комикса. Аня «работала на тяжелых работах», а потом все стало хорошо. В психологическом романе такая фраза невозможна, даже не говорю о стиле «работала на работах».  Для комикса достаточно: «так бывает». Волшебные слова. В «Чурове и Чурбанове» и в «Адвенте» есть рисунки самой Букши. Это даже не иллюстрации, а продолжение текста. Рисунки в свойственной этому автору эстетике минимализма.

Ксения Букша поставила сложную задачу написать рождественский роман на вечные темы. Но написала его современным языком, не избегая нецензурных слов, используя приемы комикса и рэпа. Почему она вдруг переходит на рэп? Какой-то четкой закономерности не просматривается. В этом случае она отказывается от привычной строки, выстраивает фразы лесенкой, подчеркивая смысловые паузы, не соблюдает правил орфографии и пунктуации.

Описание в ритме рэпа:

уголовное какое-то место было,
типично девяностое
ковры на стенках, на полу
бильярд, бархат, сосиски, жареная картошка

янка дягилева и северный вперемешку

на обоях клопы

Повествование в ритме рэпа:

И вот Андрей. В Наташку. С Наташкой.

<…> какая у них там была

динамика, статика и практика, психология

и анатомия.

Внутренний мир, чувства в стиле рэпа:

в голове стучала пустота о черноту

маршрутка была предельно убитая
и побрякивала жестью на кочках, ямах
и поворотах
а в голове, такой же пустой и жестяной,

брякали мысли

Существует все-таки сопротивление материала. Есть темы, не подвластные комиксу и рэпу. Рэп живет на земле, а музыка Баха возносится к небу.

Скажем сразу, у этой книги нет ни стиля, ни смысла. И она не нуждается поэтому в разборах, рецензиях и отзывах. В ней ничто не мотивировано и все не нужно. Это необязательная фиксация расхожих ощущений, облеченная в самую нейтральную форму. Ощущения, например, такие:

пыльные школьные тетрадки пахнут школой

можно любить одноклассниц не целиком

а только их красивые уши

любимые за уши одноклассницы иногда

любят других одноклассников

автобусы в детские сады уходят из-под самого носа.

Изредка только заунывное повествование перемежается столь же необязательными и ничем не мотивированными верлибрами (см. выше). Не верлибрами даже, а разбитыми на фрагменты записанными в столбик предложениями. А еще недоверлибры знаменуют собой флешбеки. Вот такой остромодный кинематографический прием.

Не необходимое примечание: Адвент — это в католической традиции время ожидания Рождества. Налицо мощный христианский зачин. В это время детишки по одному в день открывают нумерованные окошечки адвент-календаря, за которыми обычно прячутся шоколадки в виде игрушек, орехи и всякое такое. Но почему немногочисленные события книги происходят именно это время? Почему семья героев ожидает католическое Рождество и отправляет католические же ритуалы? Не дает ответа.

Содержание сводится к следующему: семья скучных и не умеющих смеяться креаклов в черном Кости и Ани, один из которых, поаутичнее, коллекционирует нечто невещественное (смех, например). Они живут в центре Петербурга. Единственное яркое в их жизни — их дочка Стеша в комбинезоне. Конечно, люди все в окружении креаклов — подлинные моральные уроды и упыри, они и смеяться-то не могут, так что коллекционировать Косте практически нечего. Пассажиры автобуса, расспрашивающие женщину с ребенком, «просто греют косточки о теплого, живого дошкольника, пользуются Стешей, чтобы поднять себе настроение», ну и так далее, нечувствительные, бездушные функции, а не люди. Напирают в автобусе.

Прошедший лагерь Костин отец совершил самоубийство. Он и сам подумывает о суициде, но только подумывает, гуляет по кладбищам и читает еврейские (это важно) надгробия с фамилиями типа «Яруский/Яруская». А еще о том, что пора валить, конечно. Но тоже только подумывает. У Ани отчим в Иркутске. И порок сердца был в детстве.

Петербург — вообще город печальный. Погоды там… то дождь, то снег, даже в верлибрах-флешбеках. А уж народец… Вот Аня со Стешей пошли в парк, папа играющего на площадке мальчика, конечно, детдомовец, выпустился в эпоху развала Союза, теперь валторнист в Мариинке.

Редкие моменты счастья у Ани связаны с невинным адюльтером с детдомовцем-валторнистом и каким-то «стремным чуваком» из флешбека. Но описаны они до того убогим, выхолощенным языком, что в истерике неведомо откуда взявшейся и зачем-то встреченной Аней блондинки под спидами и в лабутенах счастья и то больше.

Зачем-то к истории адвента присовокуплен неточный протокол собрания ТСЖ. И еще пожар. Проблемы там с ЖКХ, неграмотный дворник Джамшут. А в Новой Голландии на елочном базаре хипстер. А в Киеве… Содержание кончилось, не начавшись.

Про стиль: авторка отчаянно тужится показать, что она очень современная, использует слова «чувак», «ноут», «слоупок», «зум», «big data» и «wildberries» (при этом общее место, что в хороших книгах даже мобильный телефон невозможен), а иногда и матерок проскакивает.

Про хронотоп: когда я увидел описание маршрута автобуса (это шестой) через Площадь труда и Благовещенский мост на Кадетскую линию Васильевского острова, сердце мое замерло. Я и сам, когда в последнее время приезжаю в Петербург, живу на Васильевском в районе Кадетской. И что? Да ничего. Нет в этой книге никакой хронологии, никакого топоса (эроса и вируса тоже нет). Ничего в ней нет.

Отдельно хочется процитировать пассаж Букши про блокаду (там у них в Питере была блокада): «Женщина с ребенком в их речи была как бы ‘терпящая бедствие’, ‘несчастная’. Ане это не нравилось, потому что на время поездки она в их глазах становилась как бы той страдающей женщиной из блокады ‘с ребенком’, из тех времен, когда наличие ребенка становилось фатальной слабостью, а порой — катастрофой. Там маячили картинки, на которых вертухаи вырывали детей из рук в колонне арестантов, а еврейские матери душили младенцев, чтобы ты не выдали их вместе с остальными детьми». Зато о трагедии еврейского народа (в Треблинке) в повести Букши рассказывают детишкам воспитательницы в детском саду. Но они там вообще идиотки-невротички. Вот что это? Зачем блокада, зачем евреи, зачем лагерь? Все это неуместно, бестактно. Если это попытка, увязать историю унылых питерских креаклов в черном Ани и Кости с большой историей страны. Попытка провальная, потому что упоминанием этих трагических обстоятельств она и ограничивается.

Интерес и симпатию в книге вызывает разве что девочка Стеша. Но, во-первых, дети в принципе умеют вызывать симпатию своей непосредственностью, а во-вторых, разве что на общем фоне. Ничем Стеша не отличается от миллионов своих сверстников в реальной жизни, а на фоне других детей в литературе сильно меркнет. А ведь именно Стеша открывает окошечки адвент-календаря, именно она могла бы быть камертоном этой нудной истории, а календарь — ее двигателем. Но нет. Ничего не сообщает нам о Стеше автор кроме того, что та любит пшенную кашу и какао в детском саду (я тоже любил, и рыбные котлеты еще, и что с того) и в какой-то момент осознает, что ее родители, как и все люди, смертны. Тут как бы и Рождество могло бы наступить, да и метафора могла бы развернуться, но нет. Реакция Стеши предсказуема, она плачет. Видимо, от скуки.

Особенно нелепо выглядят, конечно, размышления креаклки Ани про Баха. Позволю себе процитировать их полностью: «Годовой церковный круг — колесо обозрения, гигантская шарманка, которая рассказывает одну и ту же священную историю, но каждый раз в новых деталях, каждый раз цепляя новые чувства, и в каждом прихожанине — чувства разные, темные, сложные (если он, конечно, слушает хоть сколько-нибудь внимательно, а не сплетничает в церкви, как это делало большинство). Кажется, что не под силу одному человеку делать столько работы, но у Баха была цель, он втайне надеялся, что после смерти такой музыкант, как он, встанет одесную Господа и будет продолжать крутить это необозримое колесо в вечности. Не странная ли награда за выполнение всех ритуалов — вечная вариативность и вечная повторяемость все того же движения?» Не странная ли выспренная чушь все это?

Незабвенный протоиерей Смирнов как-то сказал, описывая современного молодого человека (напомним, книга «Адвент» вышла в серии «Роман поколения»): «Ты не знаешь радости. Ты мертв». Персонажи этой книги не могут смеяться. А читатель не может испытывать радости от этого текста, ибо бездействуют в нем совершенно мертворожденные персонажи в поиске хоть какого-нибудь автора.

Есть одна награда — смерть. Аха-ха-ха-ха ха-ха-ха ха-ха-ха ха!