В книжку входят заглавная повесть и рассказ «Где Лиза?». В повести «Никто не вернется» муж истеричной Ульяны приводит домой бомжа, который зовет Аркадия – папой, Ульяну – мамой (а у тех четыре года назад  бесследно пропал сын-школьник Виталик), и то и дело, выдает фразы вроде: «А мы им бошки кипятком поливали! (…)Н-на, падаль!».  Ну, понятное дело, тут Ульяне есть где пофеназепамить: муж-то на работе, а она – дома. Что за притча – привести домой бомжа? Ульяна думает, что муж «…всегда был добрым, отзывчивым человеком. Помогал, кому мог. Деньги всё время на благотворительность жертвовал. В «Подари жизнь», в Фонд Хабенского, ещё куда-то». И вот допомогался до бомжа… Ну, а психотерапевт (да, да, теперь у нас, как в Штатах, у каждого – психотерапевт) объясняет это так: «Всё дело в вашем сыне, понимаете? Аркадий пытается компенсировать потерю». Таков зачин, потом пружина сюжета раскрутится, а финал красноречиво (кверху ногами летящий красный человечек), вынесен на обложку.

И с первых страниц зашкаливает обсценная лексика, – ну, это бы что! нынче без этого куда! большие дяди засмеют. Но тут впечатление такое, будто ее использует домашний мальчик, который, попав в дурную компанию, очень хочет произвести впечатление. Уж он и так и этак… У него не только люди, но и попугай Психотерапевта (бывают и такие, не всё же про попугаев Сильвера читать) говорят вот этак, например: «Пососи его немножко. (…) Глаза не закрывать, грязная тварь! Глотай, глотай, глотай, глотай!»

Домашний мальчик, как бы ни старался показать себя перед дворовыми хулиганами, выходит у него всё больше – не про траханье, а… про что? А вот цитатки: «Почему-то долго не отвечали. Может, дежурный пошёл покакать?», «Ефима он, конечно, не выгнал. Даже после того, как тот разобрал бачок унитаза, вынул внутренности и куда-то утащил», «Она зачем-то пошла туда с телефоном, и Ульяне пришлось слушать, как журчит струя, выходят старческие газы и как Раиса Львовна сопит», «Говно, как известно, к деньгам,— зачем-то сказала Ульяна. — Когда снится, то да. Но не всегда. Мне однажды приснился фонтан говна. Целый фонтан. Огромный, как бассейн. Но никакой прибыли мне это не принесло», «Нато оттыхать. Лешать. Срать. — Спать, в смысле? — Кулла, спать», «Ты оставайся, посри. — Поспи. — Кулла. Поспи» (последние две цитаточки из диалога с финном Коко, который пишет книгу про Россию, утверждает, что она вызовет скандал и что это «песусловно»  очень хорошо, – о, да!). И это далеко не всё. Бедный, бедный мальчик… Говорят, наряду с зубной феей, существует детское поверье о страшненьком туалетном гноме  (и, видимо, оба живут в ванной комнате) – вот это он самый и есть. А если кто думает о «Норме», и что это норм, так это его личное концептуалистское дело.

В рассказе «Где Лиза?» известный московский писатель Иван Барановский приехал в родной городок, к умирающей матери, а ему покоя не дают мысли о Лизе Матвеевой, которая когда-то ушла от него к боксеру Сане, сыну главы района (этот Саня теперь баллотируется в мэры), и Ваня даже пытался повеситься, ну, и опять, конечно, не обошлось без психотерапевта и некоторого количества говна: «Вань, ой, а вы изговнялись где-то,— сообщила вдруг Надя», – это у  него плащ в пятнах, которые несут, видать, символическую нагрузку: и на солнце есть пятна, и в прошлом Ивана – тоже. И посадят писателя на ножи, а в финале вспомнит он песенку, которую когда-то пела ему мать (а то все никак не вспоминалась) –  и окажется, что это «Ванюша» Александра Башлачева. Каково?! О чем это говорит? Небось, о том, что умерли оба, и писатель и мать, и беседуют на том свете, а то с чего бы старушке-провинциалке исполнять песню СашБаша.

Ну, и Ульяна, подобно э-э… (простите за такое сравнение) блоковской девушке, но не из церковного хора, конечно, – в течение всей повести, воет во мраке о том, что никто не придет назад.

Начинается книжка эпиграфом из Егора Летова, а заканчивается цитатой из «Ванюши» СашБаша. И эта постмодернистская закольцовка, может, и неплоха, только это кольцо, выкованное темным Сауроном постмодерна, некоторым не в пору. Аркадий, муж Ульяны из повести о «не любовном треугольнике», как-то сказал, что «сон странный приснился. (…) Будто я превратился в белку». Тут и предчувствие (летягой лететь), а еще у Анатолия Кима есть такой роман «Белка», как раз о превращении, – опять, что ли, постмодерн?..

И вот я, как бесхитростная пионерка, замороженная в холодильнике «Орск» от времен застоя до наших дней, очнувшись, полистала эту книжку и почтительнейше возвращаю читательский билет богам литературы. Да и главный Библиотекарь куда-то отлучился, а мальчик тотчас выскочил и сообщил, куда именно: («Может, (…) пошёл покакать?»): вот и закольцовка с началом повестушки.

Когда не замечать абсурдность жизни становится невозможным, мы вынуждены выбирать для себя путь ее принятия. В романе «Никто не вернется» Рябов создает пространство, наполненное абсолютной безысходностью и постоянным ощущением отсутствия любви. Единственные «настоящие» чувства возникают у одного из главных героев, Аркадия, к местному бомжу Ефиму, которого Аркадий решил «усыновить», поставив его в иерархии семьи на место пропавшего четыре года назад ребенка. И эту любовь явно нельзя назвать здоровой.

По крайней мере, Ульяна, жена Аркадия, тут обязательно согласилась бы и добавила пару крепких слов на чистом русском. Любви Ульяна ни к мужу, ни к кому бы то ни было другому не испытывает, как и вообще каких-либо чувств, кроме, пожалуй, злости. Бытие ее классически лишено всякого смысла. Даже чувство вины за то, что пропавший сын не от мужа, Ульяну никак не гложет.

Персонажи романа (в том числе и второстепенные) в основном движутся строго по прямой. Словно инерционные машинки, запущенные рукой Кирилла Рябова. Где-то на плоскости их траектории пересекаются, тогда непременно происходит столкновение, какие-то даже вылетают в окно, получив слишком большой стартовый импульс, и сходят с дистанции раньше времени.

Бессмысленна и беспощадна жизнь по инерции. Обыденность существования пожирает героев, а автор отнимает любые маломальские надежды на свет в конце тоннеля. Но делает он это качественно, потому что лишать надежды, видимо, тоже нужно уметь. Ведь когда началась гангрена, ногу лучше ампутировать. Причем без разговоров.

Теперь о разговорах – их в книге достаточно. Диалоги выполнены здоровски, они же являются основной движущей силой романа. Жаль только, что абсурд, который в них содержался, ближе к финалу поугас. Начавшись в ироническом ключе, роман постепенно стал тяготеть к гиперреализму и несколько подрастерял свой стартовый шарм. Вероятно, того требовал сюжет. Возможно, стоило скрутить его где-то пораньше.

В общем, принимать абсурдность жизни можно по-разному. Можно с равнодушной улыбкой, а можно с истерическим смехом, как Ульяна. Тут каждый пусть выберет сам.

Напоследок хотелось бы процитировать воспоминания главной героини о своей свадьбе: «Все было торжественно, как у людей: платье, гости, шампанское, жиденький дождик из риса. Правда, лимузин раздавил передним колесом белого праздничного голубя, который слишком увлекся рисом». В принципе, эта ремарка полностью отражает происходящее в книге.

Писателей «в полном расцвете сил» литературная геронтократия снисходительно держит за «совсем молодых» и «подающих надежды», будто выдает аванс в бухгалтерии за первую публикацию в студенческой газете. «В расцвете сил» в контексте нашего чахлого города сильно сказано, но тем не менее до возраста автора Кирилла Рябова  Гофман и Шелли, а также некоторые из «местных» классиков (Белинский, например) даже не дожили, а Сартр, которого здесь будет уместно вспомнить ещё раз, к этому возрасту уже несколько лет как успел написать «Тошноту».

Нерядовое сюжетообразующее событие в повести «Никто не вернется»  происходит сразу и становится сильным композиционным дебютом, деморализующим ударом. Такой прием часто используется в абсурдистской литературе, которую наследует  поэтика Рябова, но мало кто из членов большого жюри этого и прошлого сезонов (кроме Хлебникова и отчасти Белякова и Леонтьевой) это заметил. И новую книгу, и вошедшую в прошлом сезоне в короткий список повесть «Пёс» заценили, в основном, как очередной виток реализма, называя «социально-заостренной прозой»; А. Снегирев яростно уверяет воображаемых оппонентов: это не «чернуха», аргументируя, что  автор  пишет «о жизни миллионов» (забыв или не подозревая, что жизнь миллионов-то как раз и есть то самое, чем не является рябовская проза). Новая книга содержит не только повесть «Никто не вернется'», но и  рассказ «Где Лиза?», которого бы здесь очень не хватало. Редкий случай, когда добавленный к повести рассказ бывает органичен и даже необходим: чаще всего это выглядит как дополнительный бонус и инородный довесок, который положили для объема. В обоих текстах нет ничего похожего ни на остросоциальную прозу, ни, тем более, на «чернуху» – от этого архаичного слова в контексте современной культуры уже пора отказаться: сегодня его давно нет в картотеке читателя новой формации, так что полемика насчет «чернухи» надумана.

Домохозяйка ждет с работы примерного положительного мужа, а он вдруг «нашёл где-то на помойке грязного, вонючего и сумасшедшего бомжа, привёл домой и сказал, что тот будет жить с нами. Мол, надо ему помочь«. Мотивация следующая: «если каждый отдельно взятый человек протянет руку хотя бы одному утопающему, глядишь, наступят счастье, мир и любовь«. Может, такое и возможно (есть информация про волонтёрку, которая так и поступает), но мы обсуждаем конкретный текст. В рамках текста эта ситуация является стопроцентно абсурдной, не потому, что муж «сотворил дичь», а потому что  в данной художественной реальности подчеркнуто нарушены все причинно-следственные связи, а сама она быстро начинает рушиться по принципу домино. В результате абсурдной реализации избитого нравственного стереотипа («помоги ближнему») происходит  деградация, а затем и последовательная тотальная деконструкция реальности: после ссоры  наступает смерть старухи, вследствие этого распадается брак, затем рушатся надежды на новые отношения и на любовь, героиня с бомжом как бы меняются местами, затем гибнет и сам муж. Наступает распад, обнуление бытия: надежда на божью помощь оборачивается ряженым ненастоящим священником; последнее прибежище, трамвай, везет не к дому, которого, возможно, уже нет, а в сторону леса, то есть  в небытие, в смерть, и оттуда возврата не будет, так как возвращаться некому: ноль умножается на ноль.

У Виктора Ерофеева есть рассказ с аналогичным сюжетом «Жизнь с идиотом». Налицо формальное сюжетное сходство (муж приводит в дом взрослого идиота жить, тот живёт, устраивая дестрой, рушатся отношения, и наконец идиот убивает жену). Тем не менее сравнить эти две вещи никак нельзя даже несмотря на то, что язык повести Рябова принадлежит ХХ веку. Но его проза не про театр абсурда, не про жесты, как у Ерофеева, а про мир, «где чувство абсурдности поджидает на каждом углу«, как не только у  Камю, но и у бодрого американца Доналда Бартелми, где бессмыслица и есть все существование человека, состоящее из мелочей и деталей повседневности. Чем больше в тексте ощущается привычность, обыденность («у мусорного контейнера дворник в оранжевом жилете рубил топором стул», бомж стоит у магазина «Белорусские продукты»),  чем убедительнее и детальнее изображается повседневность (тряпка с хлоргексидином, песня Цоя в голове, узбек в красном жилете в подсобке магазина), тем быстрее нарастает опустошение и нелепость происходящего. Вариации на тему  адаптированной под расхожий  стереотип заповеди абсурдны в гротескном механическом тиражировании каждым из тех, кто узнает о поступке. Все в один голос транслируют идиотичную пустоту нравственного штампа – от матери до полицейского и росгвардейца в коридоре отделения: «у меня получилось воспитать порядочного и доброго человека» (мать); «думаю, если бы каждый отдельно взятый человек протягивал руку помощи тем, кто нуждается, то мы жили бы совершенно иначе. Не только у нас в России, но и во всем мире» (полицейский); «если каждый отдельно взятый человек протянет руку помощи нуждающемуся, то мир изменится» (росгвардеец).

Актуализация бессмысленности нравственного закона и демонстрация нелепости и комизма его прямой реализации характерны как раз для абсурдистской литературы, а никак не для произведения социальной направленности. В рамках условной реальности текста это выглядит одновременно жутко и комично, как изображение прямого смысла какого-нибудь фразеологического оборота («съел собаку» или «кровь из глаз» ) – задание, которое выполнял каждый школьник.

Внутреннее чувство экзистенциального ужаса точнее всего можно передать словом «Тошнота», что и сделал другой известный французский писатель. Но приоритет в авторстве этого соответствия принадлежит не Сартру, а  Хармсу: широкоизвестная микропьеса «Неудачный спектакль», где всех рвёт, написана на четыре года раньше. Неудивительно, что персонажи повести Рябова постоянно испытывают тошноту:

«Ульяна закрыла глаза и провалилась в эпицентр тошнотворного урагана«.

«А потом стало хорошо и тепло. Тошнота исчезла«.

«Давно ему не было так тошно«.

«– Меня тошнит.

– И?

– Сейчас вырвет».

«Выпив, Ульяна почувствовала лёгкую тошноту».

Ввиду ограниченности  задачи нет возможности подробно разобрать отличный рассказ «Где Лиза?». Скажу, что он выдержан в единой стилевой и художественной  норме с повестью (что и делает книгу книгой, а не сборником прозы) и точно соответствует формуле Камю: «Иррациональность, человеческая ностальгия и порожденный их встречей абсурд – вот три персонажа драмы, которую необходимо проследить от начала до конца со всей логикой, на какую способна экзистенция«.

В книге Антона Секисова (см. мою предыдущую рецензию) в качестве одного из второстепенных героев фигурирует писатель Кирилл Рябов, «приятно округлый парень». В книге Кирилла Рябова никакого Антона ожидаемо нет, зато есть тот же самый унылый город и самоубийство из окна. Про самоубийство это не спойлер, оно на обложке изображено, на всякий случай.

Почти что телеграфный стиль, которым написана повесть Рябова — это конечно же, не попытка сделать из этой книжки в будущем сценарий для фильма или мини-сериала. И это не стилизация под некую французскую пьесу, комедию, в итоге обернувшуюся почти что король-лировскими страстями и чередой смертей. Это скорее попытка нарочито простыми словами рассказать нечто более сложное, чем  лежащая на поверхности простецкая метафора с бомжом. Возможно, каждому необходимо пустить в свою жизнь бомжа, принять своего внутреннего бомжа, сбежать от своего бомжа, избить и выгнать своего бомжа, в конце концов, самому стать бомжом. Ну и вообще, место действия, да простят меня отдельные футбольные болельщики, предполагает что бомжи в этом городе на каждом пятом углу.

Книжка читается легко, однако совсем не приятно. Да, она на самом деле напоминает пьесу или сценарий, но я почти уверен, что Рябов это делает нарочно. Вряд ли с такой пьесой столичные актеры полусреднего звена поехали бы чесать антрепризой по домам культуры Ивановской области. Однако эффект, который выходит у автора, поразительный.

Без издержек, конечно не обошлось. Периодически встречается, например, вот такое: «Она слезла с кровати, стала торопливо натягивать ботинок. В этот момент смартфон протяжно зажужжал вибросигналом, и Ульяна замерла с наполовину надетым ботинком. Это был Аркадий».

Но давайте не будем занудствовать и спишем подобные штуки на заданный с первых же слов формат изложения.

Я почти никогда не перечитываю книги, но с рябовской книжкой что-то не так. Я прочитал ее неделю назад, и всё ещё думаю о ней, и даже, грешным делом пару раз закрадывалась предательская, кхе, мыслишка, открыть её снова. Похоже, что я не до конца её понял

Эта повесть строится на противостоянии двух этических систем. Условно христианской (Муж) и условно обывательской-постсоветской (Жена).

Муж встречает на улице бомжа и приводит его жить в квартиру. Жена возмущается. Муж отвечает, что это доброе дело и что бомж — божий человек. Жена пытается сопротивляться, но на сторону мужа встаёт свекровь (она считает это доказательством того, что хорошо воспитала сына), полицейский (доброе дело), психотерапевт (оправдывает это переживанием мужа травмы). Параллельно, автор последовательно раскрывает нам то, какая на самом деле героиня негодяйка, что ее жизнь строится на лицемерии и лжи, что своим поведением она готова всех свести в могилу (оставаясь при этом для нас в координатах условной обывательницы — типаж выведен достоверно, это самая обычная женщина). Так в конце и происходит — она остается одна с котом и опустелой недвижимостью, церковь ее символически не принимает, и сев в финале в автобус, она понимает, что едет «не в ту сторону».

Эта повесть, написанная на совесть, очень чисто, зависает где-то между Леонидом Андреевым и Андреем Звягинцевым. Все здесь клонится к тому, чтобы мы ужаснулись от того, до какого ужасного падения может довести ложь и лицемерие, чтобы мы провели ревизию собственных морально-этических норм, заглянули внутрь себя и вспомнили, что нельзя так обращаться с людьми — это не по-христиански.

Получается немного дидактично со стороны автора, но вполне в духе нашей литературы, такая традиция есть. «Никто не вернется» вполне бы работал именно так, если бы не два «но».

Брак, как и Новый, и Старый Завет — это форма договора. Мы подписываемся, что будем делать то-то, и наступит то-то, либо не наступит того-то. Когда муж приводит домой бомжа — даже если за этим скрываются самые добрые помыслы — он должен сначала спросить жену, договориться с нею. Он же делает это не договариваясь, но навязывая свою волю — и это обстоятельство разрушает повествовательную дидактику. Оно не оправдывает жену от всех ее грехов, но делает ее возмущение и сопротивление в вопросе нового жильца справедливым, дает возможность сочувствовать ей.

Второе «но» — это собственно импульс мужа. Если картина мира жены выглядит вполне стройно, ты понимаешь примерно схемы ее поступков, ее реакции (такой тип реакциями и живет, без руководствования стройными и логичными принципами). Он выглядит вполне себе стандартным постсоветским мужчиной, и его поступку в романе нет художественного и сюжетного оправдания. Такой мужчина не приведет бомжа домой просто так. Это переживание травмы, как говорит психотерапевт? Возможно, но Рябов нам не говорит об этом однозначно. Это хорошее воспитание, как говорит его мать? Возможно, но Рябов не прочерчивает и этой связи. Это обращение к вере, на что, возможно, намекают его слова и словесные формулы? Быть может, но мы тоже ничего про это не понимаем.

С этими двумя «но» схема повести рассыпается – и у нас остается лишь несколько десятков страниц, на которых люди мучают друг друга только лишь благодаря авторской воле. И это даже более страшно, чем то, что происходит внутри самой повести.

Начну с цитаты из любимого миллионами фильма: «Что это вас на эпитеты потянуло? С усталости?  <…> Мы, сыщики, должны объясняться существительными и глаголами: он встретился, она сказала, он передал». Правда, герой Леонида Броневого перепутал существительные с местоимениями, но это неважно. А вот Кирилл Рябов явно предпочитает глаголы и существительные. «Ефим завязал шнурки. Потом надел шинель и «петушок». Когда он вышел за порог в своем облаке вони, Ульяна захлопнула дверь и припала к глазку. Бомж стоял у лифта и рылся в карманах. Достал окурок, закурил и вошел в кабину». Нельзя сказать, что именно эпитетов не хватает. Не хватает подробностей жизни героев, чтобы понять мотивы их поступков. Описания природы, окружающей обстановки похожи на ремарки в пьесе. Не в том даже дело, что они лаконичные. Они невыразительные, тусклые, лишенные индивидуальной окраски. «На улице потеплело. Вместо снега моросил дождь».  «Ночью заметно подморозило».

А вот основа сюжета, подбор героев дают стимул для воображения. Могла бы получиться отличная комедия абсурда. Итак, действующие лица:

Ульяна, домохозяйка с дипломом историка.

Аркадий, ее муж. Интеллигент без вредных привычек.

Ефим, бомж в черной шинели и облаке вони.

Бражников, майор полиции. Впечатлительный. Пнул когда-то бомжа, и тот стал являться полицейскому во сне. Чуть с ума не свёл.

Коко, финн. Изучает Россию и русский язык.

Игорь Иванович, психотерапевт с попугаем.

Безусловно положительный и предсказуемый Аркадий привел домой бомжа. Не просто привел, а полюбил Ефима, как родного.  Понятно, что эта неожиданная привязанность мужа, Ульяну не порадовала. Прекрасная завязка и причина конфликта. Свекровь Ульяны поддержала сына. Это понятно. Но неожиданно поддержал Аркадия и майор полиции Бражников: «Думаю, если бы каждый отдельно взятый человек протягивал руку помощи тем, кто нуждается, то мы жили бы совершенно иначе. Не только у нас в России, но и во всем мире». Такие речи только с трибуны произносить. И не Бражникову, ранее в чрезмерном человеколюбии не замеченному. Но тем смешнее, абсурднее.

В романе Кирилла Рябова есть неплохие диалоги, особенно между Аркадием и Ульяной. Есть смешные, между Ульяной и Коко. Замедленная речь финна, плохое знание языка – источник комического. Прием не новый, но работает безотказно. Хотелось бы процитировать, но затруднительно. Так густо пересыпаны диалоги матом. Выпускница истфака Ульяна произносит нецензурных слов больше, чем Аркадий, бомж Ефим, майор Бражников и финн Коко вместе взятые. Даже кота Федю Ульяна обозвала нецензурным словом без всякого повода.

И все-таки комедия не получается. Смеяться не хочется, потому что в романе рассказано о настоящей драме Ульяны и Аркадия. Четыре года назад пропал их сын Виталик. Ушел в школу и не вернулся. К финалу романа случатся две смерти, одна за другой. Сначала смерть свекрови от инсульта, потом самоубийство Аркадия.

Ульяне часто снятся сны, очень похожие на то, что происходит наяву. Они как будто продолжение событий, только еще более нелепое. Не сразу поймешь, где сон, где явь. Дурные сны.

Есть книги, которые хочется открыть снова и перечитать. Прочитав роман Кирилла Рябова «Никто не вернется», хочется забыть ее, как дурной сон.

Роман «Пес» – один из фаворитов прошлого Нацбеста – я прочитать не смог, хотя честно открыл. На обороте новой книги есть отзыв Александра Снегирева, который начинается со слов «Уверен, найдутся многие, кто назовет роман Рябова «чернухой». Удобное слово, чтобы отворачиваться от очевидного».

Вот я из этих многих.

Но хочу заметить: не любить «чернуху» и не читать серьезные тексты – не синонимы. И это неправильное противопоставление: не любишь чернуху (читай – видишь жизнь как она есть) – значит пустой и поверхностный, читаешь/смотришь «мыло» для домохозяек и детективы.

Можно говорить на серьезные темы и без «чернухи». До определенной степени – уйти в то, что Александр Снегирев называет «чернухой», довольно просто.

Заканчивается отзыв Снегирева фразой «Это не чересчур, дорогие мои хорошие, это жизнь миллионов» и Татьяна Леонтьева (другой член жюри этого года) уже указала на несуразность этой фразы – и в случае с «Псом» и в случае с «Никто не вернется»: «миллионы» – это слишком громко сказано.

В принципе, добавить к рецензии Татьяны Леонтьевой мне нечего. Единственное, где мы расходимся – ей тексты Кирилла Рябова нравятся, а мне нет. Она говорит об абсурде и хохоте – я скажу, что не вижу ничего смешного в том пассивно-агрессивном пространстве речи, в котором существуют герои. Еще одна история про то, как два человека психологически мучают друг друга на пустом месте (причем в данном случае – действительно пустом). Если в этом смысл фразы «это жизнь миллионов», то, наверно, пусть, но есть одно «но» чисто технического свойства.

Возможно, я не прав, и читал не очень внимательно, но на весь текст «Никто не вернется» есть всего два случая, когда автор перебирается из пространства текста в пространство, которое называется трогательно несовременным словом литература. Это цитата из «Анны Карениной» на 25 странице и сравнение (страница 185) «Болело горло, будто она наглоталась толченого стекла» (и хотелось бы подробностей – как болит горло, когда ты наглотался толченого стекла? У меня вот нет такого опыта, мне это трудно представить).

Еще раз – возможно я не прав, но кажется, что это единственный случай, когда в тексте появляется хоть какой-то троп. Как будто автор принципиально не пользуется приемами метафоры, метонимии, сравнения, которые есть в его распоряжении.

В техническом плане, согласно определению Романа Якобсона, «поэтичность» (то есть литературность) означает особый тип сообщения, предметом которого служит его собственная форма, а не содержание.

И если содержание – пассивно-агрессивный способ бытования героев, то, наверно, в такой форме есть какой-то концептуальный смысл, но мне он не ясен. Если «удовольствие от текста» – это то, как текст решен, то форма Кирилла Рябова слишком минималистичная и слишком бесцветная для меня.

Идеальная семья. Она — хорошая старательная домохозяйка. Он сдержанный и добрый. Работает, ведет себя деликатно, всего в семье хватает. И тут он приходит с работы, приводит с собой грязного вонючего и сумасшедшего бомжа Ефима. Говорит — теперь он будет жить с нами, потому что ему нужно помочь, а мы ведь добрые люди, мы должны помогать.

И дальше происходит распад жизни, который, оказывается, начался еще несколько лет назад, когда у пары пропал сын. Становится понятно, что этот распад в принципе неизбежен и неотвратим, что таким образом устроена вся жизнь — нарастающая энтропия ведет к бесконечной усугубляющейся катастрофе.

А написано всё почти как пьеса — одни виртуозные диалоги, в которых абсурда столько же, сколько и деликатности.

Вот диалог в самом начале. Когда читатель уже погружен в неотвратимый кошмар, но при этом, герои, живущие в нем, вынуждены вести себя будто бы обычно.

Бомж говорит:

— Орден дашь мне, батя?

Она чуть не вскрикнула.

— Ты слышал?

— М? — Вытянул подбородок Аркадий.

— Что он сейчас сказал.

— Нет. Я задумался. А что он сказал?

— Это какой-то бред. Даже повторить не могу.

— Ну, ничего страшного, значит. Правда?

Ефим снова опустился на корточки, расслабился и закрыл глаза. 

При этом, книга и чисто драматически построена удачно — ограниченное количество персонажей, но каждый на своем месте — милиционер, мать героя, подруга героини, финский любовник. Видите, уже по описанию понятно, что это интересно.

Рябов должен эту повесть переписать в пьесу и разбогатеть на постановках.

Чего ему искренне и желаю.

Первое, что следует сказать о прозе Рябова, — это то, что у автора есть свой собственный стиль. Я слежу за творчеством писателя начиная с первых его книг, выпущенных Евгением Алёхиным в камерном издательстве «Ил-music». И не пропустила ни одной, все они достойны внимания.

Казалось бы, собственный голос — это обязательное требование к писателю. Само собой, как же без этого. Но давайте проведем эксперимент — представим, что мы пишем современный «Парнас дыбом» и пародируем нынешних российских прозаиков. Как мы это будем делать? У кого из них такой индивидуальный почерк, что ни с чьим не спутаешь? От каких отличительных черт мы будет отталкиваться, взявшись имитировать чей-то стиль? Боюсь, что немногие авторы окажутся в нашем сборнике.

Ни с чем не спутаешь язык Дмитрия Данилова. Интонацию Павла Селукова. И вот, пожалуй, диалоги Кирилла Рябова — это что-то особенное.

На таких особенных диалогах и строится новая повесть Рябова «Никто не вернется».

Автор не тянет с завязкой и сразу идет с козырей: в один прекрасный вечер жена, Ульяна, ждет припозднившегося мужа, Аркадия, а тот заявляется не один — приводит с собой в квартиру «божьего человека». Бездомного. Грязного и вонючего. Несущего какой-то бред. Муж уже все решил: «божий человек» будет жить с ними, в комнате пропавшего сына. Жена, разумеется, в шоке.

«Это не чернуха, дорогие мои хорошие, это жизнь миллионов», — комментирует в отзыве на обложке Александр Снегирев. Позволю себе не согласиться с этим мнением. Рябов выбрал для сюжета случай нарочито нетипичный. Кто может притащить домой бездомного? Как правило, маргинал, чудак или филантроп. Известно, что Балабанов приводил домой пьяниц и бомжей, кормил их и показывал им свои фильмы. Елизавета Глинка помогала обездоленным — в этом была ее миссия, ее работа.

Но Аркадий из повести Рябова — не добрый христианин, не волонтер и не алкоголик. Он обычный человек, добропорядочный муж и гражданин. То есть — ничто не предвещало. Рябов конструирует то, чего в реальности практически не может быть, и использует уже методы не реализма, но абсурдизма.

Первые диалоги Ульяны и Аркадия вызывают у читателя неудержимый хохот. Где бы вы ни читали эту книгу — дома в кресле или в переполненном вагоне метро, — вы будете смеяться вслух. Комическая фактура текста творится писателем в порыве азарта и вдохновения. Так и представляешь себе, как автор потирает руки, когда берется за первые главы. Герои в его воображении уже вовсю заговорили, просятся на бумагу. Вот жена взывает к разуму и логике. А муж ссылается на христианские ценности — и что тут возразишь? Муж упорствует в своем милосердии, жена ищет источники поддержки и способы борьбы: подруга, психотерапевт, свекровь, следователь… И каждый из этих «помощников» тоже не оправдывает ожиданий Ульяны, тоже ведет себя неадекватно и абсурдно.

Затем Рябов прощупывает, как далеко может зайти эта история. И она доходит до изящного зеркального финала: в конце концов Ульяна оказывается на улице и даже начинает прибухивать, а Ефим с комфортом располагается в некогда уютном доме. Вот на этом, в общем-то, можно было бы и заканчивать… Но автор продолжает свою историю.

Продолжает. Вводит и развивает дополнительные линии. Линия пропавшего сына: эта утрата, оказывается, объясняет депрессивность Ульяны и выходку Аркадия. Закрытое дело о пропаже сына вдруг опять получает ход, выясняются новые обстоятельства… Ульяна находит пристанище у соседа-финна. С финном возникает спонтанный роман…

В какой-то момент автор, кажется, утрачивает свой энтузиазм и устает шутить. Козыри потрачены на удачную завязку, а к развязке на руках осталась какая-то мелочь. Но с героями что-то надо делать. Куда девать финна? А пусть уезжает в Финляндию. Как примирить мужа и жену, если оба пошли на принцип? Где будет жить Ульяна, если финн уехал? И Рябов недолго думая убивает своего героя. Аркадий, узнав, что пропавший сын был не от него, прыгает в окно. Ульяна, со всех сторон осиротевшая, кое-как доживает век. Наконец без «божьего человека», но счастья это уже не приносит.

Погодите… Прыгает? В окно? Через много лет узнав об измене? Об измене жены, с которой уже и не живет? Помилуйте, так не бывает. Если бы перед нами была реалистическая повесть, мы имели бы право задаться вопросом: где психологизм? Где убедительность? И сказали бы: нет тут ни психологизма, ни убедительности. Есть лишь произвол автора, которому надоели его герои и которому надо закончить текст. Однако перед нами абсурдистский текст, гротескный. И тут мы, наверное, со своим психологизмом не можем соваться. Но ведь даже от самого абсурдистского произведения, от самого бредового сочинения мы ждем каких-то смыслов. Мы ждем сообщения от автора, ждем мысли, которая будет занимать нас еще много дней после того, как мы закроем книгу.

Если бы автор остановился на зеркальном финале, можно было бы думать, что это реальное рассуждение о проблеме бездомности. Наглядно показано, что на улице может оказаться любой. И наглядно показано, что милосердие, к которому призывают благотворительные фонды, реализовать на практике невозможно. Звучит-то красиво, а попробуй воплотить — получится полный бред.

Но автор не остановился, и история перерастает в нудную череду событий, в которых уже неясны мотивы героев — ни самим героям, ни писателю, ни читателю. И невольно начинаешь подозревать автора: может, никакого серьезного высказывания тут и не было? Может, это вообще не литература, а баловство?

В книгу, помимо повести, вошел рассказ «Где Лиза?». Более цельный, логичный и завершенный. Здесь есть те же фирменные рябовские диалоги и сценки, которые невозможно читать без улыбки. И полноценное высказывание есть, и ничто не помешало автору сочетать в рассказе наблюдательность, тонкий психологизм и тот же самый абсурдизм. Есть совершенно неожиданный поворот сюжета! Но раскрывать его я не буду, чтобы не портить впечатления тому, кто собирается прочесть. Прочтите! Вы получите удовольствие.

Рябов — мастер рассказа. А в крупных формах, увы, финал оказывается слабее завязки. Как будто автор не знает, куда сбыть своего героя. Так же бессмысленно, как и в повести «Никто не вернется», умирает, например, герой и в романе «Пёс» (шорт-лист «Нацбеста-2020»). Убить — легче всего, про убитого больше ничего сочинять не надо.