Я с интересом прочел первый абзац книги: «Дима пошел укладывать детей, и тогда Оля взялась убрать посуду». Осилил второй абзац, занимающий страницу с лишним (цитировать не буду), в голове у меня образовался густой туман, и дальше я воспринимал роман «Участники» в таком состоянии. Даже не пытался сквозь туман пробиться – просто брел по страницам. Понимал, что туман не рассеется.

Спотыкался. Первый раз споткнулся на второй странице. Повествование идет от первого лица – гостя Димы и Оли, но вот Оля: «Заглянула на шаг в дверной проем проведать Диму и детей. Немного оглушила теплота детской и ее запах. Бровями и подбородком спросила, как дела». Какой проницательный гость: знает, что Олю оглушила теплота детской и ее запах.

Впрочем, вскоре я привык к подобному, да и вообще всё происходящее в книге удивительно легко мною воспринималось. Может, потому, что всю ее, кроме первого абзаца, я прочитал именно головой, а не сердцем или тем что называют душой. А в голове у меня, как я уже сообщил выше, быстро образовался густой, плотный туман.

Книга написана холодно, и даже эмоции персонажей не согревают повествование.  Плюс почти на каждой странице упоминание о каких-то режиссерах, писателях, философах, непонятные словечки. Вот опять же из начала романа:   

«Короткие светлые волосы. Прическа под горшок, и поэтому она похожа на Жанну д’Арк. Только на Жанну из фильма Люка Бессона, а не Дрейера. Платье не обтягивает, но красиво драпирует ее худую фигуру мальчика-подростка.

— Ты любишь такое, да? — Она смотрит на меня искоса, разминая в пальцах сигарету и осторожно высыпая табак.

— Что именно такое? — переспрашиваю я. Кофе почти сварился, и я, помешивая, жду не отрывая глаз от коварно неподвижной поверхности.

— Бросить реплику и потом начать говорить о чем-то другом. Пара абзацев описания. Какой-нибудь флэшбек или наоборот перформатив — рассказываешь, что случится завтра. Завести другой разговор. Никакого прямого нарратива, все слегка смещенное. Такой медленный смоляной водоворот, который утягивает куда-то не в центр, но в сторону. Медленное соскальзывание.

Я отрываю взгляд от кофейной шапки и улыбаюсь Оле».

Действительно, остается только улыбаться, причем улыбаться глупо.

…Не секрет, что мы, рецензенты, посматриваем, кто что пишет о той или иной книге. Рецензия Алексея Колобродова на «Участников» конгениальна книге. Тоже масса фамилий и терминов, по большей части мне неизвестных и непонятных. Колобродов явно понимает, о чем книга, делает конкретные замечания по смыслу. Я же мало что понял. Фильм Дрейдера смотреть не бросился, да и вряд ли брошусь, «Банальность зла» не читал и не ощутил желания прочесть, каталог брендов, надетых на персонажей, в интернете не искал, стоимость не сравнивал…

Может, это проза для избранных, может, проза будущего. Не исключаю. Но я не избранный, я не из будущего. Извините.

Конечно, у «Участников» найдутся защитники, они растолкуют что и к чему. Наверняка отдадут должное стилю автора. Я не удивлюсь.

Удивлялся некоторым эпизодам. Денис Епифанцев пишет очень подробно, отмечает каждую мелочь. Поэтому иногда недоумеваешь, что важной мелочи нет. Вот, например, довольно таки вкусное описание, как одна из героинь одевается. Вернее, фрагмент этого процесса:      

«— Помоги. — Она берет платье, бросает плечики на кровать, расстегивает невидимую молнию и, переступив ногами через край, подтягивает лямки к плечам. Вначале ткань как будто не знает, что и делать, но в последний момент все вспоминает и ложится на тело идеальной ровной нефтяной пленкой, слегка поблескивающей и переливающейся при движении.

Я застегиваю молнию. Маша оправляет подол и снова смотрит на себя в зеркало.

— Нет. Не так.

Она тянет руки за спину, щипает себя между лопаток и через секунду уже стоит без бюстгальтера».

Последнее предложение меня и привело в недоумение. Бюстгальтер, что ли, остался поверх платья, если героиня просто потянула руки за спину? Или сквозь ткань расстегнула? И он без лямок, что позволило снять его «за секунду»?

А вот про орудие убийства омоновца.  

«В супермаркет Маша уходит одна и возвращается минут через пять с пакетом. Ставит его на заднее сиденье, и мы снова едем». Так, хорошо. Далее: «Маша отдает мне пакет, и я достаю жестяные банки с жидкостью для розжига». Ясно. Далее: «В общей сложности мы выливаем на него восемь литровых канистр».

Теперь посмотрим, что получилось. Маша выносит пакет с восьмью литрами жидкости (тем более в жестяных банках). Как-то очень легко выносит. Я бы на месте героя отметил, что купила она нечто тяжелое. Нести восемь литров в туфлях на тонком каблуке – непросто… А почему банки превратились в канистры? Пластиковую литровую канистру представить себе можно, а жестяную – не очень. Тем более в виде банки…

Ну и финал. Вернее, сверхспособности героя.

«Он улыбается нам, встает во весь рост, подмигивает и бросает булыжник в наше окно.

Мы отворачиваемся. Одновременно отворачиваемся от окна и закрываем головы руками. Булыжник влетает в окно, по дуге проносится над нашими головами и разбивает тарелку на соседнем столе, бокал, еще тарелку, падает и укатывается с глухим звуком. Последнее, что я вижу сквозь осыпающееся стекло — уперевшись в асфальт носком кроссовка, худой парень с чуть оттопыренными ушами срывается с места и, не останавливаясь, отпихивает охранника, выворачиваясь из его рук, как рыба — убегает».

Персонажи отвернулись от окна и закрыли головы руками, но герой видит, что булыжник именно «по дуге проносится над нашими головами», а следом, как-то молниеносно обернувшись, видит и то что «сквозь осыпающееся стекло…» Или стекло осыпалось, как в каком-нибудь фильме – медленно, в режиме рапида (правильно я употребил термин?). Да и не осыпалось стекло, а разлетелось по всему залу ресторана.

На улице беспорядки, может, и революция, но герой холоден и спокоен, словно Деймс Бонд в каком-нибудь фильме.

«Я выдыхаю, делаю затяжку и тушу сигарету о кофейное блюдце, усыпанное мелким стеклом.

— Принесите другой кофе, пожалуйста».

Ну и ладненько.

Есть книги, провоцирующие на поиск аналогов: их, по прочтении, сразу хочется сравнивать. Причем это не традиционное для критики выявление контекста, общего ряда и типологий, а эдакое «угадай мелодию». 

Роман Дениса Епифанцева «Участники» (М.; ИД «Городец», Книжная полка Вадима Левенталя, 2020) – тот самый случай. Писательница и сценарист Ольга Погодина-Кузмина сравнила текст Епифанцева с «Бесами» — «если представить, что Достоевский половину романа любуется умом, аристократизмом и утонченным вкусом Петруши Верховенского, Эркеля и Лямшина, а потом представляет убийство Шатова как справедливый акт возмездия и символ обновления прогнившей системы». Коллега по Большому Жюри Максим Мамлыга аналогию усиливает – «…иногда кажется, что весь роман написан усталым, разочаровавшимся и соскучившимся Верховенским». Он же припоминает «Утопию» Томаса Мора и философские диалоги античности.

Издатель и номинатор книги Вадим Левенталь говорит о ложном следе Виктора Пелевина (почему? «Участники» в определенном изводе – это лишенный КВНного хохмотворчества строгий конспект вампирской дилогии – ну так ведь Епифанцеву не надо сдавать в «Эксмо» ежегодно по пухлому кирпичу, а к «дискурсу» и «гламуру» он продолжает относится серьезно); и настаивает на близости к де Саду. Всё справедливо; полагаю, следующие рецензенты добавят к списку схожие примеры политического романа aka романа идей, в русском варианте – от Фридриха Горенштейна до Александра Терехова.

Понятно, что сравнения такие не на пустом месте. Денис Епифанцев – писатель, безусловно, интересный, однако интерес к роману «Участники», главным образом, лабораторного свойства. 

Мне вот кажется наиболее близким аналогом, именно его я бы приволок на общий лабораторный стол – Ален Роб-Грийе, поздние «антироманы», прежде всего «Повторение» и, конечно, «Проект революции в Нью-Йорке». Тут и разбаланс повествовательной техники, когда якобы реальные и якобы вымышленные сюжеты (история рассказчика и придуманный им детектив) вольно смешиваются, перетекают друг в друга и упираются в общие тупики, а персонажи – все эти оли, димы, иры, андреи, артуры, кости, маши, насти, лены (равно как марксы, дерриды, лиотары, джойсы, толстЫе, дюшаны, вообще начитанность-насмотренность-наслушанность-нахватанность – это как бы еще один дополнительный, а может, и главный сюжет в подобных произведениях) скорее рано, чем поздно унифицируются до неразличимости и глубоко утомляют собой.

Принципиальное свойство текстов Роб-Грийе, изобретенный им метод «шозизма» (т. е. «вещизма», когда художественный текст деформируется в долгую опись и бухгалтерию), у Епифанцева выходит на новый уровень – тотального брендирования всего предметно-вещного мира, когда авторский лейбл приобретает всё – от диванов до Лаканов. В каком-то смысле роман «Участники» — любопытное продолжение вектора, заданного глянцевой журналистикой 90-х и гламуром нулевых – а ведь казалось, будто эта «ананасная земляника» ((с) В. В. Набоков, «Другие берега») отцвела бесплодной. Интереснее, впрочем, другое – как сквозь этот мертвящий глянец пробиваются живые, яркие куски – новогодние воспоминания об игрушках и родителях или блестяще-парадоксальное эссе о черном платье Анны Карениной. Радует, что манера (или всё-таки прием?), неутомимо воспроизводящие густонаселенные и сверхзаполненные интерьеры пустоты — не тотальны, где тонко – там и рвется.

Поэтику «Участников» неплохо определяет вот такое описание: «Из неглубокого снега торчат черные палки засохшего борщевика. Автомобильные фары освещают их резким прямым светом: они — угольные штрихи на сером фоне, их много, и кажется, что это какая-то бесконечная римская цифра, написанная китайским каллиграфом внизу большого свитка с изображением ландшафта». Не только поэтику, но, пожалуй, и концепцию – если вспомнить, что борщевик считается растением не только сорным, но и ядовитым, вызывающим черт знает какие опасные патологии.

Имея амбицию на презентацию новой антропологии, автор не идет дальше социологии (тоже, разумеется, не пустяк). Однако с социологичностью романа Дениса Епифанцева выходит странная штука – большинство персонажей если не убедительны, то типологически как минимум достоверны. Тем не менее, проект революции в Москве, развернувшийся ближе к финалу, как-то ну совсем уж беден социальными и психологическими мотивациями (тут аналогия с «Бесами» начинает хромать и сыпаться). Возможно, Денис решал иную задачу – дать манипулятивный, но и мотивационный («идем к нам, умным и красивым!») коллективный портрет условной оппозиции. Настоящую мы сегодня наблюдаем с близкого расстояния, и, кабы она была хоть отчасти такой, как описана у Епифанцева, я бы, понятно, не пошел разрываться между умными и красивыми, но хотя бы имел основания ими интересоваться и даже уважать. Реальность, однако, обламывает жестоко – и поэтому «Участники» — социология сказки (по аналогии заявленной в книжке «экономике дара»).

Что же до борщевика и Роб-Грийе, вспоминается Лимонов, вставивший в книжку мёртвых (третью, кажется, по счёту), основоположника «нового романа».  «Дальше я помню, что мы стояли у какого–то пахучего дерева и Роб — Грийе, добрый и бородатый, объяснял нам, что это за дерево и чем оно знаменито. (…) Мы обменялись телефонами с агрономом Роб — Грийе. Я помню, несколько дней надеялся, что они мне позвонят, и, возможно, в конце концов я расширю свои знания о французских растениях. Этого не случилось, звонок не последовал. Тогда я набрал их сам. Ответила мне Jeanne. Мы недолго поговорили. Но так и не встретились. Помню, кто–то из знакомых предостерег меня от встречи с парой. Дескать, они захотят войти с тобой в отношения «ménage à trois, Edouard…» (…) Умер он в 2008 году в Кан, а не в Каннах. Я уже долгое время жил в России, основал партию, отсидел в тюрьме. Мир его праху, он так увлеченно рассказывал о пахучем дереве, под которым мы стояли».

Герой романа Дениса Епифанцева начинающий писатель. Пока у него только пара рассказов и сценарий одной серии в большом проекте. Сейчас он пишет книгу. С жанром пока не определился, обдумывает сюжет, характеры, диалоги и читает готовые фрагменты текста друзьям. Ольга, Дима, Вика – эти персонажи появляются только для того, чтобы высказать свои суждения о книге и исчезнуть.

Результат видится герою предельно ясно: «красивые, модно и дорого одетые люди обсуждают что-то умное». Этому идеалу вполне соответствуют как написанные героем фрагменты книги, так и роман самого Дениса Епифанцева. Главные персонажи принадлежат к столичной золотой молодежи. Настя – дочь богатых родителей, изучала социологию в Лондоне. Недавно вернулась из Французских Альп. Артур тоже из богатой семьи, окончил бизнес-школу в Лондоне. У него 120 000 подписчиков в инстаграме, большинство постов о ресторанах в разных точках мира. Саша дочь успешной бизнес-леди, «учится где-то в престижном месте».

Денис Епифанцев и его герой любят эпитет «красивый» и даже не стесняются откровенно любоваться гламуром. В престижном клубе «огромная толпа очень красивых людей волнуется и сверкает, как океан», «в зале весело, красиво, шумно <…> просверкивают крупные циферблаты часов, изящные серьги с драгоценными камнями», «на ковре тусуются красивые люди». Для экстремальных развлечений – гонки по взлетной полосе навстречу друг другу – Артур выбирает голубой «Додж», а Михаил – изумрудный «Ягуар». И даже протестующие бегут на площадь в «красивых цветных кроссовках».

Места действия: ресторан «Набоков», китайский ресторан, престижные клубы. На крыше одного из клубов – сад, с крыши открывается «очень пафосный вид на Сити».

И наконец, «что-то умное»: «Это производство и распространение контента, который маркирует интеллектуала, должно принести ему символический капитал, который он позже конвертирует непосредственно в деньги <…> производство контента — это масштабируемая экономическая деятельность». Этот монолог произносит Наташа, филолог, социолог, политолог, стилист. Она в красивом платье с бокалом дорогого вина. Если убрать словесную мишуру, останется понятная и всем известная истина: интеллектуальный труд оплачивается. И почти зеркальная сцена: красавица Баира с бокалом вина произносит тоже что-то умное: «когда ты переводишь сексуальное из реального в дискурс сексуального, из сферы телесной в сферу символическую, ты отделяешь чувственность. Ты называешь что-то чувственностью. А как только воображаемое становится символическим, как только желание проговаривается, оно перестает быть энергией, движением, экспансией». Кроме этого монолога о Баире ничего не известно. Между тем, она появляется в детективной линии романа. Баира бесследно пропала, как еще две женщины. Возможно, ее убили. Что же должен думать читатель, не имея другой информации? Как достроить сюжет? Может быть, Баира присвоила чужой «контент»?

Вместо того, чтобы отвечать на вопросы частного детектива Кости, Андрей изводит его интеллектуальными беседами: о книге Ханны Арендт «Банальность зла», о смысле жизни. Смысл жизни «в Участии в этой жизни, в ее деятельном преобразовании». Андрей произносит этот монолог, и в голове Кости «вспыхивает лампочка, и он все понимает, и про доверие, и про семью, и про вот это участие». Почему эта банальная истина так подействовала на Костю? И какое право поучать Костю у Андрея, стриптизера, мальчика-эскорта, альфонса? Может быть, потому, что свою жизнь он успешно преобразовал. У Андрея отличная квартира в престижном доме, деньги, модная одежда.

Нельзя сказать, что монологи героев лишены содержания, но произносятся они исключительно для того, чтобы сказать нечто умное. Они никак не связаны с сюжетом.

Герои действуют как будто не по своей воле, не в соответствии со своими характерами, а лишь по авторскому произволу. Но сам Денис Епифанцев и его герой, начинающий писатель, зависимы и вторичны. Они и не скрывают, а даже подчеркивают свою зависимость от образов американского и европейского кино. «Я хотел, чтобы это было, как «Приключение» Антониони», «как в фильме Вуди Алена», «как в американских фильмах». Баира – «такая якутская Наоми Кэмпбелл». Оля «похожа на Жанну д’Арк <…> из фильма Люка Бессона». Ира «манеры взяла из фильмов начала восьмидесятых. Такая Алексис Каррингтон». У Маши «прическа как у Элизабет Тейлор», «платье как у Бетт Дэвис из «Все о Еве».

Маша решила без суда и следствия расправиться с омоновцем, который ударил дубинкой какого-то парня на площади. Она нашла омоновца в соцсетях, предложила встречу, вколола ему снотворное. Потом с помощью своего приятеля привезла его в багажнике в парк, облила бензином и подожгла. «Если когда-нибудь твой текст будут экранизировать, в этом месте мы будем молча ехать, смотреть в окно и думать о своем. Если позволишь, я бы предложила саунд-трек». Это происходит сразу после того, как они подожгли живого человека. Они сумасшедшие? Маньяки?

Герои Дениса Епифанцева много времени проводят в соцсетях и перед киноэкраном и, кажется, перестали различать жизнь и кино, реальный и виртуальный мир. 

За что я благодарен участию в Большом жюри – за то, что есть время, место и смирение дочитать до конца книги, от которых воротит на первых страницах. «Участники» — именно такая книга. Мне резали глаза отдельные слова и выражения будто бы родом и нулевых: словно Епифанцев написал роман в тучные годы эпохи Гламура, спрятал роман в стол и только сейчас решил представить его свету. Альфа- и бета-самцы, маска, сросшаяся с лицом, отношения как инвестиции – и все это на отчетливо прописанном, вещно-материальном фоне, где каждая вещь имеет статус, стоимость, бренд.

Тут стоит сказать, что материальная сторона мира еще не вполне реабилитирована в современной русской литературе. При советах, когда материально все были примерно одного состояния, писатели как бы игнорировали ее и качественные характеристики либо контрасты были не так заметны. До сих пор не создано языка на котором можно говорить о деньгах и имуществе в литературе, не ввергая читателя в неловкость – почти как в случае описания секса. Возможно, поэтому первые страницы Епифанцева ввергли меня в архивную часть языка глянца нулевых.

С другой стороны, после нескольких десятков страниц автор отвлекается от нарочитой вещности и меняет стиль(стиль будет переживать трансформации и дальше), а то, что от нее остается в тексте – выглядит достоинством текста. И тут, наверняка, схемам и описаниям Епифанцева стоит поучиться – они здорово наполняют странный мир «Участников».

Роман практически сразу расщепляется на две линии. Есть писатель, придумывающий очередную книгу, и герои книги, оживающие в ее фрагментах по авторской воле. В первой половине книги больше писателя – он определяется с отправными точками сюжета и философскими основаниями будущей книги в разговорах со своими собеседниками. Во второй части его герои берут свое – в заданной рамке детектива действует охранник Костя, следящий за секс-работником Андреем, подозреваемым в убийстве состоятельной женщины, разбогатевшей на госконтрактах.

Однако эти две сюжетных линии выполняют, скажем так, служебную роль. Обе они начинаются как бы из ниоткуда и уходят как бы никуда. Складывается ощущение, что автору важнее, чтобы читатель не получил сюжетных удовольствий, но именно что прошел процесс чтения.

А от процесса веет то ли античностью, вроде «Диалогов», то ли шестнадцатым веком. Я схватил флешбек и вспомнил первое впечатление от чтения «Утопии» Томаса Мора, когда герои произносят пару фраз диалога, а затем ты проваливаешься в долгий монолог одного из них. Это происходит в обеих линиях романа – иногда действие выглядит просто связкой между этими монологами. Но в них мы видим сверкающий калейдоскоп (простите, без штампа никак) философских и эстетических концепций, складывающихся вокруг наиболее актуальных тем московских гостиных: семья, которую мы выбираем сами в постиндустриальную эпоху, экономика дара, любовь в посткапиталистическую эпоху (привет, Лив Стремквист, я часто вспоминал о тебе). Лиотар, Дарвин, Маркс, Деррида – кого только не опознаешь на этих страницах. Учитывая всю холодность романа, я могу только предположить, что назначение у этого процесса одно: автор показывает, как через них ищет выхода как из лабиринта, но находит только новые стены – при всей стройности, они показывают только пределы, нашу ограниченность (но там и правда есть чем залюбоваться – размышлением о Москве или проблеме личности в инстаграме).

Эта холодность и духовная асфиксия, однако, открывает возможность для очень специального юмора, так как каждая из этих концепций предстает на определенном фоне. Например, перед фрагментом о современной гей-литературе и фрагментом, начинающемся с нравственных писем Сенеки:

«Меня всегда смешило то, как московские секс-группы обычно заканчиваются школьным чаепитием».

Именно поэтому не хочется отказать Епифанцеву и в реализме – он вполне достоверно выводит некоторые типажи и обстоятельства жизни определенного класса, но делает это с точки зрения человека, разочаровавшегося и в людях, представляющих эти типажи и в образе жизни этого класса. Если весь этот мир грохнется – его не будет жаль. Именно так происходит с героем писателем в финале: он просто вытряхивает смахивает стекло от разбитой витрины кафе и просит заказать новый кофе, пока вокруг Москву сотрясает восстание.

Так, если бы у книги был подзаголовок, он звучал бы примерно так: «Участники. Кризис интеллектуала в холодном замкнутом мире — от философии потребления к практикам участия».

Впрочем, у писателя есть слабое место, которое он показывает, как бы вскользь. Его по-настоящему увлекают – в отличие, как будто, от всего остального – герметичные мужчины,  от которых веет настоящностью, которые «вне категорий». Это видно, когда автор создает героя книги Андрея, это видно на последних страницах в юноше, останавливающемся у витрины и разбивающем витрину. Это напоминает страсть Верховенского младшего к недоступному Николаю Ставрогину. Впрочем, иногда кажется, что весь роман написан усталым, разочаровавшимся и соскучившимся Верховенским.

Это очень специальное чтение, которое рекомендовать можно по строго определенным показаниям.