Плохой ли писатель Антон Секисов? Нет. Написал ли он хороший роман? Тоже нет.

Такая проза называется аутофикшн — здесь лирический герой минимально отделен от автора, а его переживания, мысли, события, происходящие с ним, буквально повторяют некий усредненный набор всего того же от человека из круга общения автора. То есть из среды условно творческий молодых людей — писателей, художников, редакторов, журналистов.

Человеку свойственно переживать, всего бояться и ничего не делать. Бояться беременности девушки, бояться мертвых птиц, бояться ответственности. А самым значительным своим решением назначить поездку из Москвы в Санкт-Петербург с перспективой в нем — в Петербурге — пожить. Мелкотравчатая событийность  комфортабельного бытия.

Герой решает уехать в Петербург, уезжает, там гуляет, пьет и общается с миллиардом (тм) друзей, а также, переживает в духе — what am I doing with my life?

Время от времени на страницах романа в блистательных камео появляются значимые для автора герои реальной литературной жизни, например, писатель Александр Снегирев и его жена.

С такой же частотой появляются тревожные сны героя, угрожающие разных масштабов боги, и довольно остроумные макабрические прогулки по Петербургу, который, отчасти, текст спасает: “Началось потепление, был туманный день, и Адмиралтейский район, и без того казавшийся с островов двухмерным, похожим на бледную наклейку на стекле, теперь выглядел как след наклейки”. Если бы вместо “началось потепление” было “потеплело”, то и совсем бы хорошо.

Но есть и фрагменты, где действительно совсем хорошо и остроумно, и увлекательно:

“В корпоративном журнале трудились люди, столь же далекие от банковской сферы, сколь далеки от ухоженных европейских пенсионеров мой бывший главный редактор с канистрой спирта в объятиях и ответственный секретарь в круглосуточном поиске мефедрона.

Здесь работали хорошо потасканные судьбой старые хиппари. Которым больше пристало выходить к дверям банка с плакатами о примате свободной любви над интересами корпораций. А то и с призывами отказаться от банковских карт как от одного из тех неисчислимых крючков, за которые нас ухватил хозяин мира сего Диавол”.

И просто, и смешно, а главное — удивительно точно описаны типажи на фоне безысходности.

Но это всё текст ради текста, лишенный, по большей части всякого наполнения — сюжета, мысли, пути героя. Всё это переживания на пару постов по триста лайков каждый. Впрочем, как упражнение по выдаче текста и словоплетению это безусловно полезно.

А сейчас на конкретном примере первой же страницы романа я попробую показать, над чем именно автору еще имеет смысл поработать.

“Я проснулся из-за того, что в комнату залетел инородный предмет. Мне показалось, это граната, бомба. тело сжалось в последний раз перед тем, как разлететься на ошметки и лоскутки – может быть, навсегда, а может, только на неопределенное время.

Я присмотрелся и понял, что предмет – птица. По оперению было видно, что это скворец. Почему-то сразу стало понятно, что скворец мертвый. труп птицы кротко лежал в углу.

Судя по траектории, он влетел не сам, а кто-то швырнул его в форточку”.

Если птица была мертвой, то логично предположить, что герой проснулся не от того, что она залетела в комнату, а от того, что она упала на пол. Если героя разбудил звук упавшего предмета, то он никак не мог судить о траектории полета этого предмета, даже если это была птица. Даже мертвая. Спящий человек не видит траектории. И так далее, на каждой странице.

Делает ли это Антона Секисова плохим писателем? Нет. Он хороший литератор, ему только осталось написать книгу.

Первый роман Антона Секисова «Кровь и почва» я читал еще в рукописи. В 2015 году он был номинирован на Нацбест. Это был гротескный, гомерически смешной роман, в котором сплеталось как-то много всего и сразу. Мне так понравилось, что я даже за него проголосовал.

Следующий роман «Реконструкция» – о стендапере-неудачнике, которого заматывает в полумистическую интригу — мне не понравился совсем. Там был довольно невнятный сюжет, главный герой не вызывал никаких чувств, кроме брезгливости, а образная система местами была довольно отталкивающей.

Это тем сильнее разочаровывало, что первый роман подарил столько веселья.

Поэтому к «Богу тревоги» подход был осторожный. Кто знает, куда автор повернет.

Но первые страницы блестящие. Герой, рассказчик и сам Антон Секисов в одном лице, — все тот же невротический неудачник, который решает переехать из Москвы в Петербург, потому что Москва сытая и скучная и она никогда не даст автору того материала, который он сможет переработать в роман.

Он страдает, тяготится отношениями, у него безрадостная работа и все как-то не то. И вот он собирает вещи и едет, чтобы окунуться в другую жизнь, которая даст силы и возможности писать.

Это написано очень смешно. Я читал, радовался и представлял, как напишу в рецензии, что вот, мол, у нас есть свой Вуди Аллен. А «Бог тревоги» – это, черт возьми, может быть даже первый подход к «Пулям над Бродвеем» (ну, а вдруг).

Но это осталось в Москве. Собственно, с момента схода с поезда хорошее заканчивается и начинается плохое.

Невроз из забавного становится болезненно всеобъемлющим, а шутить автор начинает над какими-то совсем странными вещами. Это уже не смешные ситуации, в которых оказывается герой-неудачник, который не может нормально встроится в абсурдную, как ему кажется, реальность и его неспособность вести себя «нормально» и вызывает этот комический эффект, нет. Петербург, как хороший усилитель, убирает все забавное и сам превращается в бесконечную гноящуюся рану на теле автора. Вот, говорит автор – у меня пошла носом кровь и я упал в обморок – правда, смешно?

«Я стал меньше времени проводить дома. Я выходил на улицу и видел одно только громадное небо, его размах порождал волнение и тошноту, но все ясней становилось, что идти в этом городе можно только в одном направлении – вниз, под землю. Каждый вечер я шел с кем-нибудь пить.

Во всех барах было чересчур мало света, везде стояло грязное зеркало в пол, в котором посетители казались обитателями подводного мира. Знакомые петербуржцы, с которыми я выпивал, когда приезжал в город на несколько дней, теперь напоминали местные старые здания – с пышными фасадами и замусоренными подворотнями. При эпизодических встречах они казались людьми редкого остроумия и изящества, но теперь я увидел, что они подолгу угрюмо молчат. Что в запасе у них очень скудный запас повторяющихся парадных историй, за пределом которых один непрерывный траур по самим себе.»

При этом стилистически «Бог тревоги» — это какой-то бесконечный стендап. В какой-то момент ты понимаешь, что оптимальный способ чтения – это представить, как автор стоит на сцене в том самом грязном баре и читает свои зарисовки в микрофон: вот он сходил к стоматологу, а вот они поехали на кладбище. И это могло бы быть даже смешно, но то, о чем шутит автор не вызывает ничего, кроме брезгливого недоумения.

«Он стал убеждать меня, что писатель Тургенев был пошлый беспомощный беллетрист, но в конце жизни стал настоящим гением. В своих поздних белых стихах. У Тургенева есть стихотворение, в котором лирический герой, дряхлый писатель, лежит на смертном одре, и к нему через окно залезает огромное насекомое, взбирается на больного старика и начинает насиловать. «Вот! – кричит умирающий. – Я, благонамеренный дворянин, писатель Тургенев, и к чему я пришел на закате дней? К тому, что какой-то гигантский жук затрахает меня до смерти».

То есть, даже если автор это не придумал, и где-то в Петербурге действительно живет человек, который вот что-то подобное считает, то я все равно не вижу ни одной причины, зачем бы мне об этом знать.

Книга больших амбиций и обещаний. Начало похоже на триллер. В комнату молодого писателя Антона влетела птица. Он сначала подумал – граната. Оказалось, все-таки птица. Но мёртвая. Вестник смерти. «Целое колесо смерти вломилось в окно». «Сейчас оно закрутится», – с надеждой подумает читатель. Если висит ружье, оно должно выстрелить. Этот закон еще никто пока не отменял. Ружье даст осечку, точнее – и ружья-то не будет. Будут нож, вилка и пьяная драка. Будут два трупа, неожиданные и случайные, совсем не те, что ожидались. Будут проклятия сфинксов, сбывшиеся и несбывшиеся. Будет и чья-то могила неизвестная. Но все это случится не скоро, очень не скоро. Колесо сюжета не стоит на месте, а медленно, со скрипом поворачивается.

Оказавшись в жизненном и творческом тупике, Антон переезжает из солнечной Москвы в дождливый и туманный Петербург. Холодный Петербург в его представлении – настоящая оранжерея для творческих натур. Антон и его приятель Костя поселились на Выборгской стороне. «Заборы, заводы, изъеденный временем бок тюрьмы Кресты». Квартиру сняли запущенную. С липкой и сырой кухней, стенами в грязно-зелёных тонах. Потом еще трубу прорвало. Может быть, поэтому Антон назвал квартиру «логовом подводного бога Дагона».

Дагон, особенно почитаемый филистимлянами, – божество с головой человека и телом рыбы. Божество очень позитивное – «податель пищи». Зерна и рыбы. У филистимлян – прежде всего рыбы. Кормилец. Но Антон упорно связывает Дагона с мрачным подводным миром и водной символикой Петербурга, который тянет к нему «свои холодные зеленоватые руки».

Персонажи романа будто вышли из мутных вод петербургских каналов. Девушка с зелеными волосами и «рептильным телом». Стоматолог Лида, похожая на «распластавшегося в воде осьминога». Другие персонажи с подводным царством не связаны, но находятся на грани реального и потустороннего миров. Известный режиссер похож на полуразложившегося мертвеца из рассказа Достоевского «Бобок». Друзья Антона, по его словам, «нарциссы и психопаты». У поэта Жени в глазах «бледный огонь <…> упрямо светящееся безумие». Антон и себя не пощадил. «Я заглядывал внутрь себя и видел <…> разложившегося птеродактеля, лежащего грудой гниющих кусков».

Антон блуждал по городу, побывал на собрании общества метамодернистов, в клубе рэперов, в стоматологической клинике, в рюмочной «Маяк», но «действие едва сдвинулось с мертвой точки». Надо было срочно реанимировать сюжет, и Антон дотронулся до лапы Сфинкса с Университетской набережной. Сфинкс из древних Фив должен был послать проклятие и тем самым дать толчок дальнейшему развитию действия. Проклятие отчасти сбылось. Антон совершенно потерял способность сочинять. «Идеи романов теснились в моей голова, но ни в одной из них не было потенциала». «Голос свыше мне ничего не нашептывал».

Наконец, «возникает какое-то подобие интриги». На странице Википедии появилось несколько строчек об Антоне с указанием даты рождения и смерти, которая должна случиться 21 июня, то есть примерно через полгода. В интернете он нашел фото могилы и стал обходить петербургские кладбища в ее поисках. Зачем? Трудно понять логику творческой личности. В какой-то момент Антон осознал, что не в проклятии Сфинкса дело. Он просто стал жертвой розыгрыша, козней своего странного поклонника. Разборка оказалась короткой. Антон столкнул поклонника в ледяную воду Невы. Труп Антон вытащил с помощью своего приятеля Максима. Ни Максим, ни шофёр Максима не удивились, что им пришлось вытаскивать мёртвое тело и прятать его в склепе. Будто перевезли старый шкаф на дачу. Только посетовали, что не нашлось гашеной (?) извести, чтобы уничтожить тело. Известь должна быть негашеная! Взяться за криминальный сюжет и не знать таких простых истин!

Тревога оказалась ложной. Проклятие Сфинкса не сбылось. 21 июня, в день обещанной гибели, Антон отделался лёгким испугом и не опасной для жизни царапиной.

Автору не удалось органически соединить разные жанры. Многочисленные сведения из античной мифологии, отечественной литературы и американского кино, может быть, уместные в интеллектуальном романе о художнике, только уводят в сторону и отвлекают от триллера. Сюжет романа похож на длинный, запутанный и тёмный коридор питерской коммуналки. Поблуждав в этом коридоре, с разочарованием закрываю книгу.

На наших глазах разворачивается гоголевская история: старая жизнь героя романа износилась, и он пытается создать новую. Вот только её, насыщенную и вдохновенную, всё время крадут. Кажется, то друзья, то женщины, то странные незнакомцы. Герой отчаянно пытается вернуть идеальную судьбу, не понимая, что вором на деле может быть сам. Без жизни этой и в боку колит, и кровь в моче, и на сердце муторно. Иными словами, на воре и шапка горит.

Постепенно поиск жизни превращается в поиск смерти в виде конкретной могилы. Ситуация осложняется ещё и тем, что по улицам Петербурга разгуливает не нос, но двойник персонажа – часть лирического героя, не то отколовшаяся от него в прошлом (и тогда это призрак воспоминаний), не то пришедшая за ним из будущего (и тогда приведением памяти становится уже сам герой). Кстати, участь двойника совпадает с первоначальной участью носа – его топят.

Бог тревоги – верный спутник бога войны в античной мифологии. И насилия в романе Секисова предостаточно. Тут болезненное лечение зубов, регулярные драки и, конечно, самоубийство с убийством. Собственно, главный герой и сам ведет воинственную борьбу с мистическим городом Петербургом и собой, как в виде отдельного двойника, так и в виде постепенно сходящей с ума собственной личности. Но битва проиграна заранее: в Москве героя уже нет, а в Питере его место занято. Застряв между городами, он встает между жизнью и смертью, медленно приближаясь ко второму полюсу. И Стиксом тут выступает Невский проспект, где второстепенные персонажи регулярно толкаются, как бы постулируя сам факт своего существования, чего не скажешь о главном герое.

«Бог тревоги» – в определенной степени автофикшн: реальные люди, настоящие имена. Один только эпизод с воткнутой в ягодицу Максима вилкой навевает размышления о нашумевшем эпизоде конфликта между поэтами Иваном Ждановым и Виктором Куллэ. К счастью, автобиографической рефлексии в книге нет, зато авторской – в избытке. На смену дидактизма приходит хорошее чувство юмора и постмодернистский (пока еще не мета-) слом четвертой стены в регулярном обращении к воображаемому читателю. Это общение инициируется так настойчиво, что, транслируя одну и ту же мысль о глупости идеи написать роман с таким сюжетом, быстро надоедает и смотрится как попытка оправдания за возможную неудачу. Впрочем, автор, разумеется, лукавит, если не сказать подсмеивается, ведь довольно банальные сцены с пьяными посиделками поэтов и встречей с учительницей под сомнения не ставятся. Более того, в очередной раз рассуждая о критиках, героя справляет в туалете малую нужду, что в определенном смысле говорит о реальном отношении автора к претензиям. Но всё равно эти авторские ремарки – выпирающий постмодернистский зуб, по случайности приклеенный на лоб. За это мнение меня, пожалуйста, не бейте. Лучше обоссыте.

Забористое символическое полотно романа служит для создания читательского напряжения перед кульминацией – обнаружением статьи в «Вики». Однако выбранный ироничный тон повествования пафос этих символов снижает так сильно, что серьезно к ним относиться не получается. Впрочем, не только же главный герой романа – шут: автору тоже надо развлекать аудиторию.

Книга «Бог тревоги» напоминает сонник: сиди и разбирай метафоры. Здесь и монахи с карликами, и Таро с воронами, и, конечно же, проклятье Сфинксов. А кот Марсель, привезенный из Москвы, вообще походит на случайно заглянувшего в Питер кота Бегемота. Простор воображения в трактовке деталей бесконечен. Остановлюсь, пожалуй, только на зубах и скажу, что в некоторых традициях они символизируют как боевые действия, так и потенцию. А проглатывание зуба (в нашем случае – коронки) рассматривается как образ смерти и возрождения. Чем не завуалированное поедание собственной спермы назло индийским богам?

Поместить почти детективную линию в мрачный символический контекст – идея не новая, но нельзя не отметить особую юмористическую интонацию. Как вам, например, православная ярмарка или поминки Цоя вместо напрашивающихся в назревающий хоррор бродячего цирка и сходки сектантов? Читатель же наблюдает за работой с образами, как загадочные люди из соседних окон дома на улице Комсомола.

В финале время поворачивается вспять. После убийства самого себя (поступок с вполне раскольниковской мотивацией) герой успокаивается, но переживает события в обратном порядке. Появляются те же гопники с костылем и инвалидным креслом, та же девушка с собакой. В последней сцене герой, в противоположность пробуждению из первой сцены, засыпает в день своей смерти, замыкая круг. Место молчаливой мертвой птицы занимает шумная живая собака. Будет ли пробуждение? Как знать. Возможно, герой переживет День Сурка или придет в себя в сумасшедшем доме после очередных галлюцинаций. «Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое».

Антон Секисов бойко, легко пишет. Его книга – это комфортное, занимательное чтение. В нашем время, когда каждый хочет писать, но мало кто хочет читать – и, главное, оказывается в силах прочесть кем-то написанное, — это уже ценное свойство автора.

Больше того, у него, несомненно, есть литературные способности. Он неплохо шутит, то и дело создает удачные образы. Вот, к примеру:

«Однажды у меня с дачи пропал пуховик, в котором я ходил там и зимой, и летом. Пуховик был с большой прорехой на ребрах. Теперь я каждый вечер видел, как он несется по небу, и каждый вечер в эту прореху светила

одна и та же мутноватая и как будто припухшая луна – единственный осветительный прибор на улице Комсомола».

Дальше, однако, начинаются проблемы.

Прежде всего, жанровые. Прежде всего, проблема этой книги состоит в том, что решительно невозможно понять, зачем она написана так, как написана.

Текст Секисова – это стендап-монолог. Это юмористическое рассуждение о своих неудачах, о богемных похождениях, о девушках, о друзьях, иные из которых, как видит рецензент, названы собственными именами.

Но возникает вопрос: а почему стэндап-монолог должен продолжаться 272 страницы? Почему это роман?  Вообще-то такого рода тексты хороши, когда их пишут на две-три страницы.

И этот вопрос тем более актуален, что в эти, как теперь говорят, «панчи» автор почему-то вплетает сюжет из условного Стивена Кинга – с кладбищами, двойниками etc. Но зачем нужен этот сюжет среди интеллектуальной юмористики?

Если триллер прицеплен к стэндапу как пародия, то, опять-таки, кажется странным растягивать пародию на сотни страниц.

Если же автор действительно имел в виду рассказать пугающую историю – во что все же верится с трудом – то она не пугает, поскольку требует совершено иной писательской архитектуры.

И в результате ты быстро пробегаешь книгу, дочитываешь и думаешь: мило, конечно, но что это было?

Иными словами, это хорошая шутка, но она несколько затянулась.

Приветствую тебя, мой заскучавший читатель!  

«Бог тревоги» Антона Секисова – наглядный пример того, как из материала на добротный рассказ автор раздувает повесть объемом под 300 страниц с неизбежными длиннотами и избыточной рефлексией.

Сюжет повести незамысловат: главный герой литератор Антон (да-да, перед нами опять автофикшн) переезжает из Москвы в Петербург и, как полагается каждому литературу Петербурга, встречает там своего двойника. Тот, как и полагается каждому двойнику в Петербурге, преследует нашего героя, создает ему страницу в Википедии с датами жизни и смерти, снимает фильм по мотивам не дописанного героем рассказа и присылает ему по почте фотографию его собственной могилы. Сам герой в перерывах между богемными пьянками и прогулками по петербургским кладбищам пытается устроить свою личную жизнь, написать роман и найти хоть какую-то работу. Но по всем вышеозначенным фронтам его по законам жанра ждет фиаско. Все это описано стерильным, выхолощенным языком без малейшего намека на внутреннюю энергию.

Вот образец стиля автора: Я сразу понял, что нужно бежать. Мало того, что анестезия еще не прошла и я вряд ли бы справился даже с коротким приветствием так, чтобы не произвести впечатление запойного алкоголика, недавно пережившего очередной инсульт; так еще у меня оторвался карман куртки (слишком уж торопился сбежать от садистки-стоматологини), рюкзак был в кошачьей шерсти, а уж о левом глазе, склеенном гноем, не стоило даже упоминать. Но я продолжал стоять, с туповатой ухмылкой дожидаясь, пока она меня заметит.

И вот встреча произошла, произошло узнавание, и вместо того, чтобы отделаться самой короткой репликой, я, кромсая язык и губы бесчувственными челюстями, принялся говорить ей про метамодерн и кружок, который образовался у Лехи Никонова. Ирина Константиновна стояла боком ко мне. Из-за одного закрытого глаза я все время терял ее из виду и поэтому в какой-то момент, попробовав разлепить веки рукой, махнул по крокодиловой сумочке. Она едва не вылетела из рук, Ирина Константиновна сделала шаг назад, кого-то задела, этот кто-то обматерил ее, и все это время я не замолкал ни на одну секунду.

И вроде бы все написано правильно с точки зрения грамматики русского языка, но как же тяжеловесно и неуклюже звучат фразы. Мало того, что возникают вопросы к вменяемости главного героя, но также налицо неумение автора подобрать точное слово к описываемой ситуации (кромсать язык и губы при всем желании проблематично даже после самой сильной анестезии, да и руками герой размахался не на шутку). И получается, что текст вроде бы пишет автор, а стыдно при этом становится читателю.

Проблема Секисова в том, что ему нечего поведать миру. Есть соответствующее образование, уровень начитанности выше среднего, даже скромный талант в наличии, что в совокупности определяет потребность в художественном высказывании. Но вот незадача, за всю тридцатилетнюю жизнь ни в личном опыте, ни в духовном, ровным счетом ничего не происходило. Сказать автору абсолютно нечего. А поскольку жажда творчества и литературные амбиции переполняют молодого человека, он начинает… та-да-дам… правильно! Описывать историю собственной жизни, решив, что она является неким архетипом и будет интересна кому-то еще, кроме него самого. Причем, описание построено линейно, от первого лица, без отступлений и дополнительных сюжетных линий: пошел туда, увидел то-то, вернулся в свою комнату… Стопэ, бродяги, я вам сейчас опишу свою комнату… И вот так почти триста страниц.  

Секисов периодически пытается играть в иронию, местами у него это получается, но эффект поглядывающего в зал актера губит все на корню. Впрочем, когда он забывает об этой игре и пишет серьезно, получается как раз смешно. Вот герой после вялого свидания пытается напроситься к девушке в гости: «Я сказал, что мне нужно попасть в туалет: это было правдой и даже правдой смягченной, но Лида ответила так: «Только если совсем приспичило». Я был взбешен. Само собой, я решил никогда не встречаться с ней и даже не посещать ее кабинет стоматолога.

Я подождал, пока за Лидой захлопнется дверь подъезда. Потом расстегнул молнии на куртке и на штанах, и, посмотрев прямо в глазок камеры, угнездившейся под козырьком, принялся поливать мочой дверь и стену. Соседи должны были заплатить за то, что с ними живет такая жестокосердная женщина.» Ну, чудо, какой хороший отрывок! И то, что герою/автору не бросается в глаза пошлость постановки вопроса (так в туалет хочется, что даже переспать не с кем), только добавляет здорового смеха всей этой ситуации. Впрочем, смех – смехом, а… С Лидой у героя случится короткий и грустный роман, и в отдельных описаниях их совместного быта вновь проклюнется что-то живое, настоящее. Вот эту линию Секисову и продолжить бы… Но он опять все бросает на полуслове и, видимо, строго следует событиям собственной биографии, ничего не придумывая и не сочиняя.   

Петербург в повести Секисова сплошь состоит из штампов, укорененных в сознании всех не-петербуржцев: хмурый, слякотный, серый, безликий, засасывающий в свое нутро… Мифы, созданные пером Гоголя и Достоевского, намертво отпечатались в сознании литераторов, и с этим, судя по всему, ничего уже не поделать. Игра с городом в кошки-мышки заканчивается не в пользу героя.

Персонажами повести становятся реальные писатели и музыканты, как живые, так и уже ушедшие в иной мир. Секисов достаточно вольно обращается с фактами биографий и информацией, ставшей известной ему из личных бесед. Не думаю, что Александр Снегирев или Валера Айрапетян безоговорочно одобряют все написанное об их жизни. Впрочем, постулат «все на продажу» никто не отменял, пусть это останется на совести автора. Другой вопрос в том, что после написания этой повести в мире ровным счетом ничего не изменилось. Даже в отдельно взятой душе читателя струны не зазвенят, нет. Позевывая, он перелистнет последнюю страницу и тут же забудет обо всем написанном. Мало у нас необязательных книг, которые можно было и не писать?

Единственное, что подкупает в этой повести – это честность автора по отношению к своему герою. Секисов не пытается изобразить из него альфа-самца, непризнанного гения или героя-любовника. Перед нами типичный неудачник с тонкой душевной организацией. Впрочем, текст подобная честность не спасает, потому что таких героев в современной литературе – пруд пруди. Ни радости, ни злости, ни восторга, ни осадка – ровным счетом ничего не оставляет по прочтении эта повесть. То ли Секисову чего-то не хватает, то ли нам не хватает другого Секисова.

А жаль. Из материала мог бы получиться отличный рассказ.  

Петербургский текст за двести с лишним лет своей истории дал нам спектр образов города: парадный и открыточный классический Петербург, город казарм и канцелярий, Петербург Достоевского, Петербург Серебряного века, революционный Петроград, опустелый Петроград 21-го года, идущий в новое время советский Ленинград, город репрессий и гонений, где забирают ночью из коммунальных квартир, блокадный Ленинград, душный Ленинград семидесятых, андеграундный Ленинград восьмидесятых, бандитский Петербург девяностых. Все они держались на контрасте, заложенном еще градостроительными указами Петра первого. Он повелел обратить строить фасад к фасаду впритык, а дворы спрятать. Различие между парадным и скрытым от публики, между тем, что транслируется во вне и тем, что для внутреннего пользования, между теми, кто гуляет по проспектам, и теми, кто обслуживает тех, кто гуляет по проспектам, между окраиной и рабочим центром, между тем, что думается, и тем, что говорится, между самим городом, и остальной страной – эти различия суть грани одного и того же.

На новом этапе, после выхода фильма «Питер FM» в 2006 году, а затем и урбанистической и медийной революции конца нулевых и начала десятых, когда люди стали фотографировать столько, сколько не фотографировали никогда, Петербург впервые за долгое время отделался от мрачнины и стал волшебным, магическим местом, куда стремились за пейзажами, фасадами, плиткой, комнатами в настоящих (!) коммуналках с печью, каналами, чтобы ходить вдоль них в красивом пальто, пить кофе, ходить по выставкам и слушать лекции, и заниматься творчеством, найти настоящую любовь или, по крайней мере, красиво страдать, с учетом яркой истории и возможности комплиментарных сопоставлений. Снова контраст: город противопоставлялся всей остальной стране, где сама городская ткань часто не позволяла такого. Вот это —  «А может быть, в Питер, и все образуется» — стало движущим мотивом для тысяч и тысяч юношей и девушек по всей стране.

Герой «Бога тревоги», образованный молодой человек с расшатанными нервами, тоже руководствовался этим мотивом, хотя, все-таки он был в курсе, что были и другие образы города. Петербург представал для него местом, где можно зажить настоящей жизнью, где есть друзья, в полумаргинальном образе жизни которых угадывалась реальная литературная жизнь, где можно спокойно работать:

«Когда я пытался вспомнить, было ли когда-нибудь по-другому, всякий раз возвращался мысленно в Петербург»

Или

«Петербург был город моих героев, нервных печальных людей, застрявших между реальным и потусторонним мирами»

Или

«Я понимал, что и  мне следовало отдаться течению петербургской жизни и с беспечностью наблюдать, куда это течение выведет. Петербург только кажется неудобным для жизни северным городом – для таких экзотических цветов, как я и мои друзья, он был теплицей».

Для человека, знающего Петербург и петербургский текст, уже понятно: тут нужно бить в набат. Это говорит человек с нервным расстройством? Сразу вспоминается сказка «Attalea princeps» Всеволода Гаршина, бросившегося в 33 года в лестничный пролет. Там дело в петербургской теплице кончилось плохо для одного тропического растения (и даже для бедной маленькой травки).

Короче, это формальная халатность по отношению к собственной жизни, когда ты осознаешь возможные последствия собственных действий, но пренебрегаешь ими, надеясь на авось. Герой также пренебрегает советами добрых богов – писателя Снегирева и его жены, а также игнорирует все тревожные знаки – играет с кладбищенскими приметами, трогает сфинксов за лапы, тянет карты таро. Не ходи туда, Иван Царевич! А он все равно идет.

И получает ровно то, что ему нужно. Петербург город своенравный и дает человеку то, что ему нужно, играет с ним, доводя это до пика. Получи страшную комнату в коммуналке на выборгской стороне, взгляни на своих друзей иными глазами, схвати бэдтрип от случайной травы, держи еще немного проблем со здоровьем и знакомство с холодной и странной женщиной (из этого бы вышел хороший плакат с фразой «Переезжайте в Петербург»). Именно к этому ведет психологический упадок – когда раз за разом ты позволяешь происходить худшему, игнорируешь предупреждения, и ищешь еще более острого и страшного. Контраст на фоне московского разговора со спорами про миллиард очевиден: здесь все-таки какие-никакие, но обстоятельства – как раз на грани потустороннего и реального.

Переломный момент происходит именно с двойником: когда в решающий момент герой оказывается способен на волевое усилие. После этого небо и сознание проясняется, страшное становится нестрашным, тревога уходит, находится новая квартира и новая женщина.

Так, можно сказать, что перед нами роман, где герой отправляется в опасный путь, ныряет на самое дно (не дно Петербурга, но свое психологическое), сталкивается со страшными обстоятельствами, но в конце концов побеждает их и тем самым перезапускает механизм собственной судьбы – и Петербург вроде как принимает его в свои объятия. Чем не сказка? Именно что сказка, петербургская сказка, с в общем-то с хорошим финалом (заставляющая не стилистически, но сюжетно вспомнить о городской сказке столетней давности – двадцатых годов).

Что работает на книгу?

Образы – есть совершенно волшебные. Наблюдательность автора работает очень хорошо, так же хорошо он пользуется приемами и метафорами (хотя иногда злоупотребляет приравнивая свой круг к сути города, что, мягко скажем, соответствует реальности лишь частично).

Язык – Секисов пишет хорошо, временами даже очень хорошо.

Задумка – стройная сюжетная форма с набором необходимых аркбутанов и контрфорсов, персонажей и сквозных деталей.

Что не работает на книгу?

Для того, чтобы это понять мне пришлось прочесть книгу второй раз, чего я в большинстве случаев стараюсь избегать. Язык хороший, задумка отличная (хотя, конечно, иногда зудит, что что-нибудь можно было бы развернуть – например, те же кладбища), но смутное ощущение, что с этим текстом что-то не так не оставляет тебя. И достаточно трудно сформулировать что конкретно.

Секисов замечательно работает на уровне абзаца – это рабочая единица в его прозе. В одном абзаце он может дать тезис, антитезис и получить синтез, а еще успеть три раза пошутить, добавить метафор и дать отсылку к какому-либо произведению. Это добротное, тонкое письмо, видно много труда. Обычно так пишут книги куда меньшего объема (вспомните Довлатова).

Почему? Потому, что на массиве от них можно устать, их надо разбавлять пробелами, кусками прозы, написанной иначе. Так, ковровая развеска картин вредит восприятию каждой в отдельности.

А еще потому, что на массиве интонация выходит очень ровной. Выходит так, как будто герой рассказывает историю постфактум, уже когда у него все хорошо, и у него есть силы на шутки-прибаутки и время на обдумывание сравнений. Так, пропадает ощущение присутствия: ты не погружаешься вместе с героем в безумие, не чувствуешь наползающего страха, не эмпатически воспринимаешь его боль, тревогу и печаль, а спокойно – ты, читатель, на берегу, я, рассказчик, тоже уже на берегу, и нам ничего не грозит, я просто расскажу тебе о том, что со мной случилось, это было стремно, но, при этом забавно, так вот – слушай.

Так, не думаю, что намеренно, письмо входит в конфликт с задумкой. И этот конфликт не разрешается – и не обосновывается художественно (бывает, что на таком  конфликте вырастают великие книги, но здесь обоснования нет). Это печально для меня: так как все вводные для очень хорошей книги перед нами, но не работают сообща.

Однако, Антон Секисов показал богатый арсенал возможностей, это отличная заявка на лучшее литературное будущее. Осталось только найти гениального редактора, который сможет помочь с очень тонкой работой над этими абзацами и поиском воздуха (и модернисткими домами на Тверской улице), и найти новую историю и новые обстоятельства, а это, уверен, вскоре и произойдет.

Приём, когда автор пишет книгу про свою собственную жизнь, в наше тяжелое время использует чуть ли не каждый встречный-поперечный. Писатель Антон Секисов доводит его (приём) до абсурда. В повествование книги «Бог тревоги» интегрированы реальные люди с реальными именами и фамилиями, с их реальными, иногда довольно интимными проблемами и деталями. Для меня лично читать про них было дополнительно странно еще и потому, что я с доброй половиной этих людей знаюсь в реальной жизни. Сидя в самолете, читая книгу Секисова, я думал: вот порадовался бы я, если бы меня прописали в каком-нибудь таком петербургском романе? К примеру, вот так: «Он сказал, что давно мечтает попробовать первый кал младенца. По словам некоего врача, этот кал обладает уникальными целебными свойствами. Первый кал младенца почти ничем не напоминает обычное говно – у него даже нет запаха. оно похоже на шоколад из инобытия, совершенно неземная субстанция».

Ну, не знаааю.

Существует расхожий принцип «не путай автора с его лирическим героем», но второе я автора за счет упомянутого выше приема выглядит реальнее любого 3D. Путешествие по городу и его окрестностях в поисках собственной могилы, встреча с ещё одним — уже третьим «я», который в конце концов почти уговаривает второе «я» убить случившегося по дороге писателя Цыпкина в лоб молотком, мертвые и живые птицы, многочисленные коты и даже одна женщина – зубной техник, весь этот «Дэвид Линч для бедных» и «лоботомированный Платонов» погружают читателя в скребущую по коре головного мозга атмосферу ужаса Шпалерной улицы, где совсем недавно, на углу с Литейным, у жуткого здания, известного в народе как Большой дом, в мое такси въехало другое такси, и в итоге я чуть было не опоздал на поезд и не остался в этом городе еще на один отвратительный день. 

Да, у меня с писателем Антоном Секисовым, судя по всему, есть парочка глубоких личных неприязней — это поэты и город на букву «П». И если поэты, при всём их тараканообразии суть безвредные насекомые, то город отвечает мне жестокой взаимностью. 

И еще. Если уж дошло до интимных подробностей, во всех своих квартирах я всегда строю нелепую и шаткую конструкцию из втулок для туалетной бумаги, а ведь согласно Секисову, «люди, воздвигшие зиккурат из втулок, могли оставить здесь всё, что угодно».

Вопрос о жанре смущает писателей, будто их спрашивают про национальность. Но Антон Секисов ответил быстро: «афтофикшн с элементами мистического триллера». Автор в лонглисте нацбеста четвертый сезон. Спойлер в журнале «Нож» обещает экзотический микс из фивейской мифологии и местной питерской готики, «маскирующийся под дневник переезда москвича в Петербург».

За вычетом мистики никакой «маскировки под дневник» нет, а есть типичный эго-текст о себе в духе японского ватакуси-сё-сэцу (私小説). Но в целом получился не роман и триллер, а специальный жанр под названием «петербургская повесть». Тот самый, который изобрел Николай Васильевич Гоголь.

Ее составляющие: бытописание антибуржуазной (разночинной) среды пребывания, в основном, унылой и недружелюбной (Выборгская сторона), в сочетании с фантасмагорией и поэтикой абсурда, блуждания внутри все тех же знакомых уличных перспектив, закоулков и питейных заведений, а главное, сам протагонист-рассказчик, пребывающий, как порядочный человек, всегда в крайнем смятении и рефлексиях. Тут без вариантов: раз ты оказался здесь и даже сам предпринял усилия перебраться в Питер, то уж теперь будь добр, изволь пребывать в этом самом особом состоянии: «одновременно слабости, стресса, бреда и полусна«. Это штамп, достойный дурацкой лексической парадигмы: теперь, главное, не забыть по пути из «Ионотеки» в «Грибоедов» налететь на «поребрик», травануться в «Маяке» «курой» и наступить на труп в  сырой «парадной».

» …должен переехать в Санкт- Петербург (…)только здесь я смогу писать(…) только здесь я смогу стать счастливым – но, конечно, не простым солнечным счастьем обывателя, а изощренным счастьем городского невротика, помещенного в свою родную невротическую стихию«, – с интонацией  гоголевского персонажа говорит главный герой. Но в «родной невротической стихии» счастья, как и времени и сил на творчество, тоже нет.

Реальность оказалась такой, как гоголевский Невский проспект: «всё обман, всё мечта, всё не то, чем кажется!» Новые отношения оказываются еще хуже старых, «ангел-хранитель и проводник«, знакомый поэт, устроил дестрой и чуть было не выбил глаз, а сам герой «бесхребетно» прокрастинирует в «отравленных ядом» и миазмами сантехнического характера пространствах, перемещаясь по классическим маршрутам, по которым, может быть, носился Башмачкин или Чертков или даже сам главный русский классик в образе бомжа «Гоголь-Борделло» в «пальто, которое он бесплатно нашел в пухто».

 Вокруг мчатся и вьются тучей мелкие бесы повседневности в образах реально существующих и большей частью (за исключением писателя Басырова) относительно здравствующих видных деятелей современной литературы и сцены. Все любимцы и пасынки муз также в свое время  «с неясными целями»  оказались в Питере. Здесь рэп-группа «Макулатура» в полном личном составе в количестве двух писателей (имена которых называть излишне, ибо они слишком известны). Здесь и «осциллирующий» лидер группы ПТВП поэт Алексей Никонов, и загробная тень похожего лицом на лилипута писателя Марата Басырова, и могучий массажист и харизматичный автор Валерий Айрапетян, и взывающий из туманного гетто Озерков молодой прозаик Кирилл Рябов, и выходящий на связь по-над славяно-монархическими знаменами писатель Михаил Енотов, а также комично влюбленный в собственную жопу поэт-трибун Максим Тесли, который «физически не способен говорить о чем-то, кроме себя  (…)  если не о своих стихах, то о своей физической привлекательности«. Поклонницам пиита, которые послушно стоят в Ионотеке у сцены, «как хорошо дрессированные собаки«, понравится абзац про их кумира:

«Несмотря на все возражения, он властно взял мою руку и приставил к собственной заднице, дав возможность подушечкам пальцев оценить в полной мере ее заманчивую упругость (…) опьяненный собой, своими талантом, силой и молодостью, Максим выбежал на проезжую часть (…) в ту секунду он напоминал свору собак породы джек-рассел«.

Над всем культурным бестиарием в образе арабского шейха, поглощая свет темной лысиной, накачанным демиургом раскрылился маститый монстр слова Александр Снегирев, осуществляя дружественный призор из главной столицы.

Неймдроппинг с иррадиирующими точками знаковых имен сообщает данному произведению если не колоссальную духовную значимость, то познавательную культурологическую составляющую. Пред нами срез формации «уставших тридцатипятилетних», центром которой является издательство «ил-music».

Хаотичные прыжки по городу, феноменальный местный эффект, знакомый многим, который можно определить как «телепортация по пьяни», когда фигурант оказывается непонятно как в неожиданном месте – подобная рандонавтика, как ни странно, имеет структуру. Ровно на середине книги  происходит  событие, запускающее действие против часовой стрелки в сторону метафизических приключений. Штампы и мифы о Петербурге начинают работать, если им поддаваться: «потрогал лапу сфинксам – увидел свою могилу«.

Секисова следует отметить как одного из немногих прозаиков, умеющих работать с «тропами и фигурами речи». Рассматриваемый текст может служить источником для выуживания оттуда невероятных метафор. Притом мастерство автора с каждой новой книгой неуклонно растет.

«… по улице моталось что-то вертлявое, белое и прозрачное, как привидение болонки (…) потом разглядел, что это была надувшаяся от ветра медицинская перчатка«.

«… памятник Дзержинскому (изящному и длинноногому) как модель на подиуме… «

«… розовый галстук (…), нервно вздыбившийся на груди, будто ужаленный запонкой…»

«пустую рюмку, прилипшую к полу, я оторвал, как присосавшуюся пиявку.»

Трудно понять, как совмещаются с таким письмом псевдоготические артефакты и прочий реквизит гадательных салонов вроде «проклятия Фив«, «ебучие карты Таро«. Но эту бутафорию есть чем прикрыть: гоголевской шинелью. Точнее, реинкарнацией ее образа, блестящую поэтику которой признал бы и оценил сам поэт и мистик Гоголь, окажись он сегодня среди вышеупомянутых литераторов:

 «однажды у меня с дачи пропал пуховик, в котором я ходил там и зимой, и летом. Пуховик был с большой прорехой на ребрах.(…) теперь я каждый вечер видел, как он несется по небу, и каждый вечер в эту прореху светила одна и та же мутноватая и как будто припухшая луна – единственный осветительный прибор на улице Комсомола«.

Герои романа Антона Секисова «Бог тревоги» — молодой скучающий креакл из Москвы, намеревающийся совершить сентиментальное путешествие из Москвы в Петербург и сам понимающий, что он ходячий штамп, а также — ворох его знакомых, с разной степенью достоверности списанных (и названных своими именами) писателем со знакомых писателя писателей-прощелыг.

Нет, все-таки практика показывает, что отечественные беллетристы урожая 20-го года разницы между собственными натужными и банальными переживаниями и переживаниями повествователя в книге не делают. Это их собственные, выстраданные у офисного кулера и в кресле «Сапсана», ведь попутчики бывают такие ужасные претенциозные обыватели. Описываются татуировки скучных любовниц, выпавшие изо рта коронки и прочая и прочая столь тщательно, что разглядеть за всей этой пеной художественный замысел практически невозможно.

При этом — напускной псевдомосковский снобизм провинциала, приехавшего в культурный рехаб («Для экзотических хрупких цветов, как я и мои друзья, он [Петербург] был теплицей»): «Я выходил из поезда сжатым в нервный комок, ожидая, что на меня сразу, как рыболовная сеть, накинется снег с дождем и градом, с первым же шагом я поскользнусь на чьей-то блевотине, упаду, стукнувшись головой о перрон, подбежит цыган и вытащит кошелек, паспорт, ноутбук, и дальше все пойдет в таком же темпе аллегро». А если бы Секисов прочитал книжку Букши, он бы знал, что в Петербурге еще и блокада была. Далее следуют еще всякие глубокие размышления о том, что за место Петербург, но они не оригинальны, про Петербург много всего написано, у Андрея Белого есть даже такой роман «Петербург». Исчерпывающий.

Сразу по приезде героя в Петербург в повествовании возникают самые разные боги, Дагон, Гермес, целые пантеоны разнообразных божеств. Собственно, сюжет начинается на середине книги. Чур поиски съемной квартиры и никчемные краткие жизнеописания колоритных петербуржцев и никчемные пересказы душных разговоров под водочку за сюжет не считаются! Автор узнает из статьи о себе в вики (кто о чем, а вшивый о бане) о собственной смерти. Дальше он шароё… блуждает по кладбИщам Петербурга в поисках могилы. Иногда у него под действием разных веществ случаются и трипы в переносном смысле. Что может быть скучнее, чем пересказ чужого сна или трипа?

Все так. Но. Непонятно зачем взявшийся писать беллетристику стоящий автор Секисов не может скрыть ни своего интеллигентского кругозора (от Лавкрафта и Линча до Хармса), ни литературного (стилистической изощренности, лексического разнообразия, изысканности и оригинальности метафорического ряда) таланта. Есть в книге прекрасные места, где Секисов достигает вершин классических: «[На Шпалерной] не было ни людей, ни машин: только бесконечный ряд стоявших в пыли темных административных зданий. Предположить, что в этих зданиях происходила какая-то жизнь – все равно как поверить, что на руины древнегреческих городов по ночам вылезают древние греки. И все же какая-то жизнь в них была. Я поглядывал на мансарды, забитые досками, и видел сквозь них, что на каждой сидит сгорбленный человек в пиджаке и ведет мое скорбное дело, фиксирует каждый вздох, исписывает нечитабельным мелким почерком листы и сует очередной лист в уже и без того распухшую папку».

В книге есть и несколько феноменальных сцен отчаянного макабра, за которые я испытываю к господину сочинителю искреннюю благодарность. Это, например, сцена с цирковыми лилипутами в Крыму. Убрать бы все лишнее и вышла бы блестящая петербургская повесть в духе Гоголя вполне.

Мне нравится проза Антона Секисова. И повесть «Кровь и почва», и сборник рассказов «Через лес». Новую повесть – «Бог тревоги» — я тоже прочитал с большим удовольствием. Действие в ней происходит в Петербурге, куда главный герой, литератор и стопроцентный москвич, переезжает в поисках вдохновения.

Петербург – а в книге это мыслящий и одушевленный организм – устраивает герою череду приключений и испытаний. Тут не до писания книжек, надо как-то умудриться не спятить, не погибнуть. Но, видимо, наигравшись с героем, город дал герою-автору записать произошедшее, так появилась большая, объемом с нормальный европейский роман, повесть.

Я верю, что многое было на самом деле. Тем более повествование ведется от первого лица, в книге полно реально существующих людей, которые фигурируют под своими именами и фамилиями.

Пишет Секисов, по моему личному мнению, удивление ярко, остроумно. Процитирую и заодно посмакую несколько эпизодов.

«Оля – скандинавская мраморная королева. Снегирев – арабский шейх, с шерстяными, но аристократическими руками, со странно темной лысиной, в которой, как в черном зеркале, гасли все блики и отражения».

«Меня ждет обыкновенная семейная жизнь, ее теплый навоз, в котором пришла пора согреться и успокоиться».

«Леха Никонов жил на одной из самых пустых и таинственных улиц петербургского центра, Шпалерной. Здесь не было ни людей, ни машин: только бесконечный ряд стоявших в пыли темных административных зданий. Предположить, что в этих зданиях происходила какая-то жизнь – все равно как поверить, что на руины древнегреческих городов по ночам вылезают древние греки».

«Со времени наших первых встреч Максим сильно переменился. Как я уже говорил, он стал поэтом. Поэзия поразила его, как энцефалит, и если кому-то в наш иронично-пессимистичный век еще нужны доказательства, что занятия поэтическим творчеством скорее уродуют душу, чем возвышают ее, то вот еще один пример в подтверждение. <…> Обновленный Максим оказался физически не способен говорить о чем-то, кроме себя и продаж своих сборников, о международном поэтическом форуме, на котором он выступал, о гастролях и чтениях, о том, кто, где и при каких обстоятельствах узнавал его в публичных местах. он зачитывал избранные места из фанатских писем. Стоило нам где-то присесть, чтобы перевести дух, как он принимался вбивать свое имя в поисковики, и глаза его становились жадными и внимательными. он говорил о разнице между своей старой и новой лирикой…»

«Знакомые петербуржцы, с которыми я выпивал, когда приезжал в город на несколько дней, теперь напоминали местные старые здания – с пышными фасадами и замусоренными подворотнями. При эпизодических встречах они казались людьми редкого остроумия и изящества, но теперь я увидел, что они подолгу угрюмо молчат. Что в запасе у них очень скудный запас повторяющихся парадных историй, за пределом которых один непрерывный траур по самим себе».

«Дача доцента стояла за полуупавшим забором…»

«На перилах сидел спившийся человек, зажимавший рану на голове грязной тряпкой. Он был посиневшим, скукоженным, изможденным, а кровь у него изо лба текла молодая, свежая, яркая».

            Есть и неудачи – этакое натужное остроумие. Например:

«Мы прошли мимо шемякинских сфинксов, обращенных оскаленными черепами к тюрьме «Кресты», возле которых был мой новый дом. И, несмотря на все недостатки жилья, я все же должен был благодарить бога, что жилье это не внутри, а всего лишь возле «Крестов». Или это: «Я выпил уже столько морковного сока, что на меня с вожделением должны были взглядывать кролики».

Критики, которые, надеюсь, напишут о «Боге тревоги», наверняка упомянут о том, что автор заимствует где у Достоевского, где у Хармса, где у Гоголя, где у Валерия Попова. Может, и так. Но как человек, поживший в Ленинграде/Петербурге, могу сказать, что сам город заставляет писать странно, ставить героев в не очень-то реалистичные обстоятельства. Мистики, гротеска, абсурда в Петербурге не избежать.

Многие местные литераторы, впитавшие Питер с молоком матери, пишут, на мой вкус, очень странно и непонятно, а вот те, кто приехал жить туда взрослым человеком, стараются найти царящей там ирреальности логическое объяснение, остаться в русле пусть не абсолютного, но реализма. Если не сам автор «Бога тревоги» изо всех сил старается, то его герой уж точно. И как попавший в трясину с каждой попыткой выбраться, увязает всё сильнее, так и герой Секисова, желая правильной и упорядоченной жизни, погружается в абсурд, ирреальность и откровенную чертовщину глубже и глубже.

Концовка повести, к сожалению, смята. Загадки не разгаданы, узлы не развязаны. После очередной встряски автор просто укладывает своего героя на очередную кровать и даёт отдышаться. Хочется спросить: а что дальше? Ответа нет, и это вызывает некоторую досаду.

С давних пор по Сети бродит верлибр (если не изменяет память, переводной), на первый взгляд, совершенно простецкий и непримечательный. Но в нём используется интересный приём: если читать стихотворение снизу вверх, его смысл меняется на диаметрально противоположный.

Антон Секисов играет с читателем в ещё более сложную игру, где каждый может увидеть то, что хочет видеть.

Сначала прочтем верлибр (зачёркнуто – роман) «Бог тревоги» в обычном порядке.

Рассказчик, молодой писатель, натурально хиреет в Москве – предсказуемая жизнь, отупляющая журналистская работа. И решается на переезд в Питер – город тревожный и странный, но близкий ему по духу.

Герой – обаятельный неудачник с лёгкими буковскими чертами – немного похож на каждого из нас. И оттого вызывает у читателя симпатию и сочувствие.

Ещё бы! Ведь его мечта – наша мечта. Из пластмассовой столицы в питерскую, как сейчас говорят, «аутентичную» комнату, с корабля – на бал декаданса. А чуть позже – идти в гости к Лёхе Никонову, чтоб спорить о рыболюдях и метамодернизме. А ещё в романе появятся писатели Кирилл Рябов и Валерий Айрапетян, знаменитая «Ионотека»… И да, реальные люди и локации выписаны так, что сомнений не остаётся – всё описанное пережито по-настоящему.

В романе соединяются самые почтенные сюжеты и метасюжеты: путешествие (из Москвы в Петербург), Сказание о злоключениях литератора, двойничество – всё это вносит  молодую и дерзкую книгу в контекст самой высокой литературы.

В Санкт-Петербурге героя преследует поклонник – его тёмный достоевский двойник. Последний уговаривает рассказчика уехать из Питера – бросить и предать самого себя. У него откуда-то есть ранний неопубликованный рассказ героя. Кто он? Искушение, которое нужно преодолеть.

Будет и символическая смерть – и воскрешение. В Википедии. Старый герой умер, а новый только начинает жить.

Будет и ещё один двойник, ещё более страшный – писатель Александр Цыпкин. И от него избавиться невозможно.

А ещё в книге много кладбищ – чувствуется, что автор «разбирается в вопросе». Такой вот нормальный тревел-урбанизм по-питерски. Впрочем, есть у этих посещений и практическая цель – ему нужно найти собственную могилу.

Пусть морок и тошнота, ужас и обмороки – но не это ли настоящая жизнь? Жизнь, основанная на выборе и восприимчивости. Герой исполнил наказ погибшего друга героя, высказанный при их последней встрече:

«Запомнился только один совет: я, нежный москвич, должен переехать в Санкт-Петербург. Только здесь я смогу писать. Только здесь я смогу стать счастливым – но, конечно, не простым солнечным счастьем обывателя, а изощренным счастьем городского невротика, помещенного в свою родную невротическую стихию».

И если вы давно мечтали переехать в Питер (по-настоящему, без всех этих боевых романтичных картиночек в соцсетях), в реальный прекрасный и яростный Питер (а не в розовые представления о нём) – это книга для вас. А Антон Секисов будет вашим Вергилием – добро пожаловать. И не забудьте оставить у входа надежду.

И ещё одно: постмодерновая парадигма будет отменена.

А может, как в стихотворении Генриха Сапгира и одноимённом мультике про людоеда и принцессу, всё было наоборот?

Начнём с того, чему учат всех, кто собирается анализировать  художественные тексты. Рассказчик не равен автору. Рассказчик – просто персонаж книги, порой наделенный некими чертами авторской биографии.

Вывод первый. Главный герой – вовсе не писатель Антон Секисов.

Также в романе много различных «вывихов реальности». Да, некоторую чертовщину можно списать на воспаленное сознание героя – но вряд ли всё. В конце концов, куда девать труп?

Вывод второй. Несмотря на некоторые детали, перед нами именно «фикшн», что, собственно, и переводится как «вымысел».

Так кто это – главный герой? И что всё-таки происходит в романе?

Подсказка, как ни странно, кроется в аннотации.

Там герой отчего-то сравнивается с гоголевским Акакием Акакиевичем, что может показаться удивительным – в сюжете нет ничего такого, разве что места общие.

Тут позволю себе процитировать хрестоматийное:

«Один директор, будучи добрый человек и желая вознаградить его за долгую службу, приказал дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье; именно из готового уже дела велено было ему сделать какое-то отношение в другое присутственное место; дело состояло только в том, чтобы переменить заглавный титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье. Это задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тер лоб и наконец сказал: «Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь».

Герой потому сравнивается с Башмачкиным, что ни на что, кроме переписывания, он не способен – хотя, в отличие от несчастного Акакия Акакиевича, имеет амбиции. Он покидает насиженный шесток Москвы, чтоб занять не своё место. Звучные имена, важные места – все эти внешние атрибуты манят его, как фальшивые бриллианты, по выражению Чехова.

Он не только говорит, но и размышляет «красиво», с блеском и треском: колесо в его описании «вломилось в окно», а у знакомого – «крабьи руки». Он приехал за творчеством, но ничего не пишет. Да и не может.

И прав тот странный поклонник творчества главного героя:

— Зря вы сюда, в Петербург, приехали. Теперь не напишете ничего, — сказал он. – Это просто дыра, сужу по себе. Надо было жить там, где всё получалось.

Собственно, докучливый двойник героя есть не кто иной, как здравый смысл, указывающий герою на очевидное: вернись к переписыванию. Но герой не слушается и своего двойника убивает.

Чтоб дальше настойчиво продолжать занимать не своё место – и двигаться  сквозь обмороки, попойки и кладбища к неизбежному безумию.

У романа открытый финал, и, думается, он тоже мог бы стать гоголевским – на этот раз из «Записок сумасшедшего». Честный авторский вывод: незачем пытаться быть больше, чем вы есть. А вы как думали: неужели всё упирается в банальное «следуй за мечтой» или, прости Господи, «выйди из зоны комфорта»?

Нет, конечно.

И ещё одно: постмодерновую парадигму не отменить, ибо она – внутри тебя.

Если какая-то из этих интерпретаций кажется вам надуманной, попробуйте прочесть «Бога тревоги» сами. Сверху вниз или снизу вверх – решать вам. Автор оставляет обе возможности: выбор за вами.

Главное – не терять восприимчивости.