Приветствую тебя, мой потерявшийся читатель!

Нет смысла в десятый раз пересказывать сюжет этой в высшей степени занимательной книги. Да и как ей не быть занимательной? Автор, с одной стороны, известный сценарист, с другой – один из самых востребованных российских писателей. То есть, ремеслом владеет, за мастерством в карман не полезет. Но мне показалось, что «Человек из красного дерева» Андрея Рубанова – это как раз тот случай, когда можно и должно порассуждать о том, куда все-таки движется современная русская литература. Боллитра встраивается в масслитру, или это жанровая литература мимикрирует под интеллектуальную прозу? Камо грядеши, писатель?

Номинатор Аглая Топорова утверждает, что «Человек» — это «редкий для нашей литературы удачный пример произведения в жанре магического реализма». Придется расстроить Аглаю Викторовну: если населить литературный текст деревянными людьми, вплести детективную и мифологическую линии, то это еще не магический реализм. Суть метода в его лучших образцах (таких, как «Сто лет одиночества» Маркеса или «Война конца света» Варгаса Льосы) состоит в том, чтобы в реальности отыскать странное и чудесное и этими находками преобразить повседневность. Но это странное и чудесное должно в реальности быть изначально. А если просто оживить деревянных идолов и заставить их жить в реальном мире – то это сказка или славянское фэнтэзи, но никак не магический реализм.  

Куда интереснее другое: отчего все это происходит?

Согласитесь, никому не придет в голову считать «Дозоры» Сергея Лукьяненко большой литературой. Все понимают, что это очень качественная, талантливо сделанная фантастика. Но в современной литературной ситуации абсолютно идентичные жанровые истории выходят с грифом боллитры и объявляются магическим реализмом. Так и вижу, как Лукьяненко дочитывает «Человека», переворачивает последнюю страницу и, крякнув от досады, вопрошает: «А что, так можно было»? Нет, Сергей, в конце 90-х и начале «нулевых», когда писались «Дозоры», — нельзя. А сейчас не только можно, но и нужно. И у меня есть ответ на вопрос «почему».

Потому что читатель вывелся в наших лесах. Кто-то сменил ареал обитания и переключился на зарубежную литературу, кого-то истребили браконьеры из «Большой книги». Новые потенциальные виды пасутся в Ютубе и не собираются менять поляну: там и трава сочнее, и солнышко теплее пригревает. Но совершенно точно, что русская современная литература не является заманчивой и на что-то влияющей культурной средой. Писатель больше не лидер мнения. И невозможно представить ни одну книгу, которая бы также пошатнула общественный строй, как это сделал в свое время «Архипелаг ГУЛАГ».  

А любому писателю важно быть прочитанным здесь и сейчас, – «для вечности» пишут только графоманы. От этого и происходит интуитивное, порой неосознанное вползание в те жанры, которые еще лет двадцать назад считались если не низкими, то уж точно вторичными и прикладными. Это как подбор приманки во время рыбалки. Не клюет на червя – попробуем опарыша, не идет опарыш – поменяем на мотыля. Кинем прикормочку в виде кинематографичного сюжета, и, конечно, глубину сменим. Зимой на глубине слабый и редкий клев – вся рыба уходит ближе к берегу, там водорослей больше, кормовая база надежнее.

Найдутся критики, которые докажут, что смешение жанров – это такой естественный процесс, так уж, товарищи, развивается литература, она устремлена в будущее. Ну, докажут, значит так тому и быть, такая уж и критиков работа, что-то доказывать. А я предлагаю отойти в сторону и на примере «Человека» понаблюдать, чем это оборачивается.

Сразу оговорюсь, к Рубанову я отношусь с большим уважением, книги его люблю и читаю с радостью. Но опытный образец уж больно хорош, тяжело пройти мимо.

Итак, что происходит при смешении жанров?

Во-первых, происходит невнимательность к слову.

Повествование в романе ведется от первого лица нарочито простым, усредненным языком. После смерти искусствоведа Ворошилова главный герой Антип Ильин сообщает читателю, что ему «было важно, чтобы преступника нашли и наказали», что сам Ворошилов был мужик «крепкий, без признаков стариковской дряблости». Потом окажется, что и ученый был алкоголиком, и не так уж хотел Антип, чтобы преступника нашли (обойдемся без спойлеров). Фразы в романе короткие, односложные, разбитые на большое количество абзацев. Давно подмечено – так проще сохранить читательское внимание. Ляпы есть, вроде необязательного канцелярита «посредством ножа», «огромный тяжкий рюкзак» (почему не тяжелый? Это не доля, не участь), «облеклись в свежее» (может быть, облачились?), но все эти шероховатости настолько мелкие, что легко нивелируются легким и динамичным сюжетом. Другое дело, что этим языком говорят абсолютно все герои, без нюансов и оттенков. Для жанровой литературы это позволительно: фантаст пишет по три-четыре книги в год, его читатель не за язык любит (уж простите невольный каламбур). Для боллитры же – это явный недостаток. Из однотонности речи вытекает второе:

Схематичность персонажей.

Герои не меняются по ходу пьесы. Даже Антип Ильин, которого Рубанов в начале выводит добрым христианином, а потом искусственно делает язычником (око за око), показан нам в плоскости, как и все остальные. Для идола – это позволительно, для литературного персонажа – вряд ли. Я уж не говорю о его дочке Евдокии, которая, да простит меня автор, уж совсем деревянная, говорит заученными подростковыми клише и не совершает ни одного характерного поступка.  

Кинематографичность сюжета.

Главный закон блокбастера – читатель не должен заскучать. Он и к литературе, конечно, применим, но, когда писатель ставит этот закон во главу сюжета, – нарушается цельность восприятия текста. Покадровая разбивка сцен и глав действительно добавляет сюжету динамики, но сама книга чаще всего оказывается грубо сшитым франкенштейном. При таком подходе неизбежно теряется волшебство, которое в настоящей литературе всегда спрятано между строк. Для примера: «Легенда о великом инквизиторе» – это не разговор двух братьев в кабаке. В невероятно длинном, не литературном, набитом тавтологией монологе Ивана явлен весь гений Достоевского. Уж извините, но если сравнивать, то с титанами.

В конечном итоге, у Рубанова получился легкий, динамичный роман о том, как язычество побеждает христианство. Его будет интересно читать, особенно в поезде или после работы, чтобы проветрить голову. Не уверен, что и сам автор считает вот это свое изделие боллитрой. Его герой Антип всю свою жизнь мастерил добротные вещи: телеги, кровати, шкафы. Крепкие, надежные. Не произведение искусства, но и за работу не стыдно. Может так и надо? И автору хорошо, и читателю.

Проблема только том, что я прочитал «Человека» и на следующий день о нем забыл.

Впрочем, это моя проблема.

Андрей Рубанов написал замечательную книгу, возможно, сам того не ведая. «Человек из красного дерева» — это вовсе не про сращивание язычества и христианства, не про богоборчество и не про поиски смыслов, как написано в аннотации. «Человек…» — это, пожалуй, первая, по крайней мере, на моей скудной памяти попытка создать на русской почве вселенную супергероев.

Посудите сами: неуязвимые, бессмертные и скромные в обыденной жизни деревянные люди — ну чем не «Мстители» или хотя бы «Люди Икс»? Они разные — и по характерам, и по скиллзам, и по назначению, но они всегда за добро против зла, они помогают людям, они свято блюдут тайну своего братства. Да и название «Человек из красного дерева» — не напоминает ли оно вам другое название —  Iron Man?

Главное, чтобы книга о Людях Из Дерева не оказалась одной–единственной в своем роде. Очень хочется, чтобы трагическая история скромного, как Питер Паркер, Антипа Ильина не стала первой и последней главой в этой вселенной. Хочется прочесть, а еще лучше увидеть приквел, в котором раскроется Читарь, вылитый Профессор Икс. Или, к примеру, Отщепенец, он же Щепа — чем вам не Тони Старк? Елена Константиновна, кстати, вполне тянет на Чудо-женщину, а честный мент Застыров — на комиссара Джеймса Гордона из «Бэтмена».

Я считаю, что Андрей Рубанов, или хотя бы его последователи, должны создать несколько сиквелов, приквелов, спин-оффов и прочего, прочего! Мы можем подарить миру свою супергеройскую индустрию — фильмы, сериалы, одежда, игрушки, наконец. Да, деревянные игрушки, как две капли воды похожие на героев саги о Людях Из Дерева!

Нашим русским супергероям вполне по силам и захватить, и защитить мир. А там уже можно и язычество с православием срастить, да так, что никакому Капитану Америке неповадно будет.

Учёный, сделавший карьеру в Москве (при этом очевидно, что это карьера скорее просветительская, он популяризатор и менеджер от науки, говорящая голова – потому что иначе к своим 65 годам был бы не кандидатом, а доктором наук), Пётр Ворошилов возвращается в Павлово, «чтобы, может быть, прожить ещё одну жизнь». Но нет у человека «ещё одной жизни», и быть не может – и потому герой оказывается обречён уже в этот момент.

Начинается роман казённым стилем полицейского протокола – столяр-краснодеревщик Антип Ильин пытается связно и последовательно излагать историю расследования ограбления и убийства, в которое он оказывается вовлечён, но постепенно меняется, становится гибче и пластичней. Если отец – Пётр Ворошилов – отдал жизнь прошлому, то его дочь устремлена в будущее. Перед нами не просто банальный конфликт отцов и детей – это два символа. Гера (Георгия) Ворошилова – художник-абстракционист: «галлюциногенные орнаменты, спирали и концентрические круги, а иногда просто нагромождения пятен». Искусство, которым увлекается и которое изучает Пётр Ворошилов, сакрально, проникнуто религиозным подтекстом, а работы его дочери напротив сугубо декоративны и «бессмысленны». Она пишет картины, «чтобы можно было повесить на стену большого кабинета директора банка, или в квартире успешного кинопродюсера». Это искусство, символическая ценность которого сознательно нивелируется самим создателем, подменяется материальной ценностью – чистое искусство наоборот. Оно не подразумевает вопроса «Искусство ли это?» и отвечает на вопрос «Для кого оно?». При этом рассказчик наделяет Геру чертами медиума, достраивает её образ до своих представлений о ней, исходя из своего мировоззрения творца: «Я разглядел прятавшееся в её глазах лёгкое безумие, понятное всем сильным творческим людям, иногда её взгляд был слегка затуманен; она видела не только обычную, явную реальность, но и другие миры: тонкий мир, доступный медиумам и колдунам, и мир тайный, никому не доступный, но лишь предполагаемый».

Такой тайный, никому не доступный во всей глубине мир – и сам роман «Человек из красного дерева», скрывающий за слоем детективного сюжета слой производственного романа, а ещё глубже – слой фантастики и мифологии.

С фигурой главного героя Антипа Ильина связана проблема творца (он краснодеревщик), бросающего вызов Творцу. Рубанов показывает всех нас деревянными людьми, пришедшими на смену каменным людям (как Бодрийяр говорил о смене промышленных эпох, а Маклюэн – информационных). И в этом смысле Ильин – одновременно творец и творение, мастер и истукан, означающее и означаемое. И это, конечно, метафора в том числе и писательского труда – тонкой работы с дорогим материалом.

События романа – странные, мистические, запутанные, происходят во время Великого Поста – и оттого сакрализуются дополнительно. Это как гадания на Святки – прочное переплетение язычества и христианства. Любопытно, что в этом сезоне Нацбеста есть ещё один роман с тем же интересом к слиянию православия с бытовым язычеством – «На берегу Тьмы» Натальи Соловьёвой.

Возникающие в романе Рубанова образы деревянных литературных предков «человека из красного дерева»: Пиноккио, Буратино, деревянных солдат Урфина Джюса – выводят на первый план проблему оживления и очеловечивания. Этот же мотив чуть иначе преломляется в связи с рождением дочери Антипа Ильина: «из горы пепла и остывших углей», подобно возрождающейся Птице Феникс. Таким образом рождение Евдокии – это одновременно и Воскрешение – и это снова слияние языческого и христианского.

Метафоры, связанные с деревом, в романе встречаются на каждом шагу: «Дух её, несмотря на крайнюю подавленность, был огромен и очень силён, подсвечивая лицо и глаза бледно-оранжевым пламенем, какое бывает от горения самого лучшего и сухого дерева», «Это дерево было ничуть не слабее железа» и др.

Метафора дерева работает с Антипом и его товарищами двояко: с одной стороны, они те самые деревянные люди, просто по праву и эпохе рождения, с другой, «один без маски (и дышит опилками и деревянной пылью – Т.С.), другой голую руку в пилу засунул, третьему на ногу ящик упал!». Деревянный человек не может не бояться огня: «Ничего я так не боюсь, как пожара. Пожар, безжалостное ревущее пламя – один из моих кошмаров, пожизненных». Символично, что ближе к финалу герой, осматривая себя в зеркале, находит всего один изъян – сигаретный ожог, полученный в Москве на вечере памяти Петра Ворошилова. Эта метка огнём остаётся ему на память. Вообще семантические поля дерева и пламени – ключевые в этом романе и наверняка скоро станут объектами литературоведческих исследований. «Человек из красного дерева» – логичное продолжение нового этапа творчества Андрея Рубанова, следующий за «Финистом Ясным Соколом» текст, развивающий и углубляющий мысли, впервые звучащие в прошлом романе, но при этом совершенно самостоятельный.

Мы выбираем деревянные костюмы –

Люди, люди…

Высоцкий

 

— Ох и дуб ты, Василий Иванович!

— Крепок, Петька, крепок…

Анекдот

 

Моё полено только что сказало,

что собирается вам кое-что сообщить.

Дама с Поленом, «Твин Пикс»

 

Прозаик и киносценарист Андрей Викторович Рубанов умеет удивлять и постоянно раздвигает – словно на спор с самим собой — собственные литературные горизонты. Автобиографическая пенитенциарная проза, романы о бизнесменах 90-х, фантастика, «славянское фэнтези»… Его новая книга — «Человек из красного дерева».

В «Финисте — Ясном Соколе», взявшем позапрошлый «Нацбест», Рубанов написал языческую Русь накануне крещения. В новой книге он не только продолжает разбираться с соотношением языческого и христианского в русской жизни, но и касается раскола (тема Рубанову близкая – он сам происходит из староверов). Это книга, безусловно, христианская, но и еретическая.

Большая часть действия происходит в наши дни, но с прыжками то в XVIII век, то в постреволюционную Россию. Похоже, это один из сегодняшних трендов: объяснять реалии настоящего через прошлое и фантастическое. Если смотреть по длинному списку «Нацбеста» текущего сезона, можно обнаружить любопытные параллели с «Готскими письмами» Германа Садулаева и «Ильичом» Сергея Волкова.

В центре романа – краснодеревщик Антип Ильин. Это узнаваемый рубановский герой – резкий, чёткий, брутальный. Только он – не совсем человек. Он – истукан, представитель потаённого племени деревянных людей, возродившихся из обесчещенных святынь – деревянных храмовых скульптур, при Петре вынесенных из церквей, порубленных и пожжённых. Свою родословную они ведут, конечно, ещё от языческих идолов. После крещения Руси деревянные скульптуры сохранили свой сакральный статус – до тех самых пор, пока наши церковные иерархи не решили, что изображения святых могут быть только двухмерными. Тогда-то эти фигуры и исторгли из храмов.

(Есть о чём поразмышлять; языческое переплавилось в христианское, не исчезнув совсем из русской жизни. Точно так же в ХХ веке христианское переплавилось в коммунистическое, но не пропало. А потом и коммунистическое ушло под спуд, но опять-таки не растворилось. Мы сегодняшние – и язычники, и христиане, и коммунисты, сколько бы ни пытались это отрицать).

Недорубленные, недожжёные скульптуры, спрятанные прихожанами, возможно поднять, то есть оживить. Если в рубановской «Хлорофилии» люди становились растениями, то здесь мы наблюдаем обратный процесс. И вот оживших истуканов становится всё больше. Это уже целая разветвлённая подпольная сеть – не то секта, не то нелегальная партия. Пряча свою суть и не доверяя людям, истуканы вместе с тем хотят стать такими же, как все. Обычными людьми. Чтобы любить, страдать, умирать…

Приходят на ум и Буратино, и Урфин Джюс с его дуболомной армией, и Электроник, мечтавший стать человеком, и Терминатор из второй части, силившийся понять, отчего люди плачут.

Не будем пересказывать сюжет. Лучше попробуем понять, о чём эта книга.

О русской жизни – осмысляемой через тайну, сказку (…да в ней намёк), фантастику.

О ремесле и таинстве творчества.

О том, что есть святыня и что есть жизнь.

На один из вечных русских вопросов – «Что делать?» — Рубанов даёт ответ: «Твоя судьба — шагать во тьме, подсвечивая себе малым огоньком».

При- и злоключения истуканов – внешний слой. Если говорить о глубинных, то «Человек из красного дерева» — роман о времени. Это опять же тренд нашего дня — тут можно вспомнить и романы Евгения Водолазкина, и уже упомянутого Германа Садулаева; неужели действительно в эфире гуляют некие волны, улавливаемые чуткими писательскими антеннами?

Время понимается автором (или, по крайней мере, его героем) как бог.

Сам роман состоит из нескольких временны́х пластов; напоминает канат, свитый из нескольких пучков волокон, на первый взгляд разнородных. В «Человеке…» встречаются друг с другом не только разные века, но и разные миры: реальный, тонкий и ещё один – тайный.

Не обошлось и без тюрьмы, и без осмысления девяностых; тут можно провести параллель с другим фигурантом длинного списка — «Кокой» Михаила Гиголашвили (а вообще аллюзий – сколько угодно, от «Дознания» Станислава Лема до «Библиотекаря» Михаила Елизарова).

Пожалуй, о дереве, о его свойствах, его душе так ещё никто не писал. В этой прозе просматривается текстура благородной древесины.

«Древесная философия» иногда переходит почти в сатиру: «Две дюжины каналов перебрал — и повсюду видел либо откровенно деревянных, либо тех, кто похож на них. Видел таких, кто едва научился брить бороду, — но вещает так, словно за его спиной триста лет опыта. Видел и других, чьё тело наполовину состоит из трухи и гнили, — но живут, как будто имеют впереди вечность».

Про солдафонистых военных говорят: «По пояс деревянный». У Рубанова слово «деревянный» обрастает совсем другими коннотациями. Возможна, думаю, и такая интерпретация: деревянные люди – это лучшие из нас, пассионарии, герои. Оказывается, деревянным был Лимонов — по крайней мере, это убедительно доказывает рубановский герой. Неистовый протопоп Аввакум тоже был деревянным, и его смог убить только огонь (кстати, слово «раскол» – оно ведь тоже о дереве). Не относится ли к деревянным, издолбленным сам Рубанов, на что указывает уже его фамилия?

«Человек из красного дерева» — увлекательный боевик и одновременно — интеллектуальная философская проза. Крепкая, умная и очень, кстати, кинематографичная книга.

Есть книги, которые позволяют остаться простым читателем, даже когда ступаешь на путь рецензента. Полезно иногда снизить градус критического мышления и побыть читателем наивным, жадным до хлеба (пищи для ума) и зрелищ (пафоса и драматургии). Особенно, если перед тобой «Человек из красного дерева» – роман в высшей степени кинематографичный.

Книга получилась неспешная, с большим количеством исторических отступлений: от строительных артелей в XVIII веке до укладки шпал и рельсов в начале века XX-ого. Эпизоды-флешбеки приоткрывают завесу тайной жизни истуканов и рассказывают о мечтах и характере главного героя – Антипа Ильина. Но волей-неволей начинаешь клевать носом, особенно когда на предыдущих страницах осталась детективная линия, которая постепенно трансформируется в линию мистическую. Вторая половина «Человека из красного дерева», к счастью, более динамичная, но не менее философская. Лишний раз убеждаешься: хороший экшен можно и нужно наполнять смыслами.

Вопросы, впрочем, есть и к сюжету. Истуканы частенько, хоть и беззлобно, осуждают то, как люди используют друг друга. При этом они совершенно спокойно работают с древесиной, создавая из нее не только себе подобных, но и мебель, украшения, предметы декора. Странно, что они не видят в этом никакого каннибалического святотатства и угнетения собственного же народа или хотя бы не задумываются на эту тему. Также непонятно, почему иногда истуканы с одного взгляда определяют собрата, как на вечере памяти Ворошилова, а порой сидят с ним в одной машине и ни о чем не догадываются, как при первой встрече Ильина с Еленой Константиновной в 90-х гг. Неясным остается и то, в чем уникальность отделения головы Дионисия и её оживления, если такой же эксперимент параллельно происходит со скульптурой Параскевы Пятницы, у которой тело создано с нуля.  Зачем забирать кефалофора, если воскрешение Параскевы уже доказывает, что вы можете изготавливать тела заново, а не реставрировать старые скульптуры? Наконец, мне не верится, что за триста лет жизни Антип Ильин ни разу не влюблялся по-настоящему.

Финал книги по-сериальному внезапный и сжатый, если не сказать куцый. Но с заделом на сиквел. Что станет с Герой, Щепой, Дуняшей, Еленой Константиновной и Параскевой, когда к ним придет оперативник? Будет ли им помогать Можайский? А может быть, в гневной ипостаси Мара убьет Застырова? Впрочем, говорящая фамилия намекает, что и этот герой, возможно, деревянный истукан, как и Вострин.

Идея того, что нечеловеческие существа отчаянно пытаются стать людьми, но вынуждены получать по носу и скрываться, разумеется, не нова для искусства. Чем больше тянешься к человечеству, тем быстрее оно отторгает, видя в тебе собственные пороки как бревно в чужом глазу. Быть как все уже пытались вампиры, инопланетяне, зомби, роботы. Что поделать: взгляд на общество извне – проверенный ход для раскрытия пороков и в литературе, и в кинематографе. Возникающий эффект остранения по отношению к привычным для нас чувствам и ритуалам по сути опровергает толстовскую цитату о счастливых и несчастных семьях. Выясняется, что счастье для того, кто только мечтает стать человеком, особое. Персонажи «Человека из красного дерева» в этом смысле не исключение. «То, что для одного награда, — для другого наказание», — справедливо замечает Антип. А представляя, как откроется людям, ожидает ответ: «Ты — особенный, но и мы — такие же. Живи со своей проблемой, как мы живём со своими». И это как раз ответ для второй части толстовской цитаты: во грехе все страдают одинаково, только внешние проявления разные.

Андрей Рубанов идёт дальше знакомых нам фантастов и показывает, что важно не только жить по-человечески, но и умереть как человек. И речь не о благородной и достойной смерти Человека, а о борьбе со своими страхами, побеге от наказания и выборе из двух зол самого легкого и очевидного – самоубийства. Антипа Ильина хочется, на первый взгляд, порицать за малодушие, слабоволие и безответственность: испугался преследования и тюрьмы, забыл о дочери и братьях, предал веру и ушел от Бога. Не послушался даже слов Можайского: «Таким образом, я, Антип, успокоюсь лишь тогда, когда буду наказан людским законом, и никак не раньше».

Ильин умирает как уставший человек, который бежит не куда-то, но от чего-то. Он как солдат, оставивший последнюю пулю в бою с врагами для себя (не зря Елена Константиновна говорила о боевом подразделении из истуканов). Причиной поступка Антипа становятся не Создатель и не община, а люди, которых он боится. Выходит, чем страшнее человечество в своей жестокости, тем оно сильнее по степени влияния. Не Страшный суд опасен, а человеческий. И в этом есть определенная перекличка с современной повесткой, где можно потерять карьеру, семью и общественную репутацию от одного неловко сказанного в Сети слова.

Осуждать главного героя не получается. В финальном его поступке узнаешь себя, часто захваченного теми же страстями и поставленного лицом перед неизвестностью, беспомощного и потерявшего надежду. Парадоксально: человеком становишься в тот момент, когда решаешь перестать быть вообще кем бы то ни было. И это ли не настоящее наказание от общества –доведение до самоубийства. Так может, пророчество Николы всё-таки сбылось, и дух Антипа успокоился, пусть и в тайном мире?

Является ли самоубийство примером силы духа или проявлением человеческой слабости – вопрос до сих пор дискуссионный. Еще сложнее на него ответить, когда перед нами не человек, а существо, лишенное многих людских проблем, но не лишенное такой же противоречивой природы. Примечательно, что самоубийство – первое (и увы, последнее) самостоятельное решение Антипа после смерти Читаря. Умирает Читарь долго, затянуто, даже театрально. В отличие от него Ильин выбирает, когда и как ему умирать, управляет своей смертью. Лидер и подчиненный меняются местами, хотя сначала может показаться, что Антип просто испугался отсутствия твердой братской руки, несколько сотен лет направляющей его судьбу. Впрочем, в иные моменты запугивания и устрашения Читарь больше походил на жестокого ветхозаветного бога, нежели на друга и учителя. Любовная же линия с Герой Ворошиловой как раз становится олицетворением всепрощающего бога из Нового Завета. В каком-то смысле Антип возносится на новый уровень в своей вере и в конце уже не полагается во всём на промысел Создателя, а осознает себя как человека. Самостоятельного человека с собственной волею.

Есть большой соблазн назвать все это «Православной буратиниадой для взрослых». А при условии, что православие в романе играет совершенно декоративную роль – в финале герой совершает самоубийство вообще-то, тем самым как бы демонстрируя, что очага на самом деле нет – то очень тянет придумать множество смешных шуток, обыгрывающих эту версию.

Но автор не дурак. Он, предвидя такой подлый ход, в паре мест быстро проговаривает все возможные аллюзии: Буратино/Пиноккио, Урфин Джус, Франкенштейн, Голем и т.д.. Нет, как бы говорит автор, я знаю, что у вас может возникнуть такая трактовка, поэтому я специально укажу на это сам, дам герою самому закрыть эти очевидные параллели, потому что роман не об этом.

Ну, типа, когда деревянный герой сравнивает себя с буратиной, то это делает его реалистичнее. Достовернее. А роман глубже.

Нет. Не делает. Нет. Не глубже.

Просто смотреть надо не в прошлое, а в будущее. С самого начала и до самого конца герой мается одним размышлением – что делает человека человеком. Эмоции (гнев, любовь)? Действия (убийство, например)? А имеет значение -убиваешь ты простого человека или такого же, как ты, деревянного? А если ты при этом испытываешь гнев? А жажда мести? А угрызения совести?

Знаете, что это? Это весь корпус текстов о роботах – от «Космической одиссеи» до «Двухсотлетнего человека». От «Я – робот» до «A.I.». Снятся ли Рику Декарду электроовцы?

А когда в финале главный герой думает о только, что убитом «брате», которого он разрубил на части:

«В редчайших случаях грешную плоть можно сохранить — например, ради науки, как сделал это великий хирург Пирогов, завещавший ученику бальзамировать своё тело после смерти. Ну так безвестный деревянный парень Читарь — отнюдь не великий учёный.

Точнее — великий, конечно. Ничем не уступает Пирогову — тот спасал жизни, а этот дарил.

Только про Пирогова знают все — а кто знает про Читаря?

Никто не знал, не знает и теперь не узнает уже: нет больше Читаря, одни обломки остались».

Все эти размышления довольно славно рифмуются с: «Я видел такое, чему вы, люди, никогда бы не поверили. Все эти моменты затеряются во времени. Как слезы под дождем».

Ну-да, ну-да. Заменили будущее на настоящее, железных роботов на деревянных истуканов – получили древнерусский киберпанк без единого гвоздя.

При этом, что мне кажется важным – роман совершенно деревянный. (Кто-нибудь уже шутил эту шутку? Давайте я пошучу) Стиль и язык романа по степени увлекательности местами напоминают деревянный забор. Некоторые сцепки сюжетных линий вполне себе «косой натяжной замок с угловым скосом», а некоторые – две палки положили, гвоздем прибили и так сойдет. Логика и реализм скрипят, как рассохшийся паркет. А выводы… выводы, если откровенно пластик с фактурой под дерево.

Но по порядку.

Вот 30 страница: «Бумажник и телефон — в правый карман, а в левый — старый плеер, дисковый, любимый, привычный. Провода от наушников кидаю на загривок, под воротник.

За брючный ремень, вдоль спины, помещаю своё оружие — шабер, или, по-простому, напильник, с остро отточенным краем; без оружия дом не покидаю.

Тушу резким выдохом лампаду.

Запираю дубовую дверь — сам её делал, не своротишь.

Прохожу березняком до деревни, потом к дороге; четверть часа неспешным шагом; с утра торопиться не люблю.

Выхожу на дорогу: тут ржавый павильончик, крыша в дырах, неприятное место, неухоженное, но приходится терпеть; я стою, жду, один такой.

Маршрутка подъезжает, сажусь, здороваюсь.

После утренней молитвы мне всегда спокойно: мыслей нет, внутренний монолог остановлен.

Весна, апрель, Великий пост: время воздержания и раздумий о смерти.»

Это такой дистиллированный кусок языка романа, тут настолько все экономно, что больше похоже на список (встал, сел, пошел, пришел) чем на то, что обычно подразумевается под словами «художественный текст». Но в целом и весь остальной текст романа примерно такой же. Может быть, не так скупо написано, но очень сухо. Левкас, как самостоятельное произведение.

И это, по идее, прием. Антип – и рассказчик и главный герой, и через его самохарактеристики и вот эту скудость речи должен как бы выстроится образ. И образ такой – красноречивый или топорный (кому что больше нравится): человек верующий, причем как-то так по-настоящему (ну мы потом понимаем, что он сам собой являет чудо господне, как тут не верить в то, что Бог есть), простой, прямой, честный, работает руками – плотником, мастер, двадцать лет на одном месте. Надежный.

А еще у героя есть особое зрение (у нас же «магический реализм»): он видит «дух» окружающих. По сути – характер. Вот у этого сильный дух, а у этого слабый. Я все думал – а почему не использовать слово «порода»? Вот мы люди – мы склонны придавать людские качества всему вокруг: деревья разговаривают, кошки все понимают, «ворона и лисица», «жил был пес». А они деревянные – ну логично же, чтобы у них было вот это деревянное представление обо всем – поэтому глядя на других они видят породу – вот этот крепкий, как дуб, а этот мягкий, как осина.

С другой стороны – не было бы это слишком по-детски? Слишком какое-то фэнтези? Может быть, автор думал об этом и отказался. Ну как-то на поверхности. Нет?

Но, есть ощущение, что не думал. Роман вообще крайне неизобретательный. Ну, вот у вас деревянный герой и у него какая-то каждодневная рутина, которая мне – не деревянному – недоступна. Какая? Ну, вот он все время держит в доме воду – боится огня. Хорошо. А еще?

А еще на весь текст есть только одно место из быта главного героя, которое было интересно придумано – когда он попал под ливень и, прибежав домой, встал под вентилятор, чтобы высохнуть.

Роман начинается с того, что в небольшом городе «убивают» ученого историка и похищают из его дома реликвию – деревянную голову древней статуи. Полицейский, который расследует дело, (наш герой знал его еще мальчишкой – они из одной деревни), зовет его как эксперта – поговорить об этой деревянной голове. У героя тоже есть свой интерес, он давно следит за дочерью убиенного ученого – влюбился. Ну, и ты читаешь и думаешь, что вот этого честного и прямого героя без особой фантазии сейчас вовлекут в детективную интригу, а так как жанр романа характеризуют как «магический реализм», то эта голова потом окажется не голова, а Медуза Горгона, например (она и окажется, но так сильно в конце, что уже и не важно).

Важно то, что наш герой честный и верующий, и все происходящее будет описано максимально правдиво. Потому что! Чтобы магия выглядела магической, рассказчик должен быть максимально правдив. Все скажет, как было – греха на душу не возьмет.

А потом ты перелистываешь пару страниц, и наш рассказчик признается, что это он ученого убил и голову украл. И ученый, на самом деле, та еще мразь. И ты такой – как? Детектива не будет? А вы вроде другое показывали, нет? А о чем герой еще не договорил? А о чем еще не договорит?

И это такой прием поворота сюжета – ситуация изменилась, сейчас расскажу – которым автор пользуется без зазрения совести.

Вот 24 страница.

«Тут я напрягся. И прикусил язык, чтобы Застыров не заметил моего замешательства. Я-то понимал, что Гера Ворошилова не могла замыслить злодейство. Два года я наблюдал за нею — достаточный срок, чтобы узнать, что у человека в голове и в сердце. Нанять киллера для собственного родного папы ради нескольких миллионов рублей мог только очень низкий, очень жадный, а главное — очень ограниченный человек. Дочь искусствоведа Ворошилова вовсе такой не казалась.»

Это знаете что? Это deus ex machine. Только механизм деревянный и страшно скрипит. Вместо того, чтобы показать героиню и почему она не способна нанять киллера, чтобы убить своего отца автор показывает нам титр, включает голос за кадром.

И так каждый раз, когда нужно повернуть сюжет.

Или другой пример. Распространенная среди бессмертных проблема бытования со смертными.

Деревянные люди живут уже триста лет, со временем не меняются – все выглядят примерно одинаково: худые, 30-летние, примерно одного возраста/роста/комплекции. Герой живет в деревне, где все друг друга знают, плюс 20 лет уже работает на одном месте. Никто! Вообще никто не спрашивает почему он не стареет. В финале только полицейский замечает что-то такое, мол, я еще пацаном был ты, помню, мне мопед починил и уже тогда взрослым был, а герой такой: а это у нас порода такая. И все.

Знаете, когда в «Сумерках» вампиры каждые 5-7 лет переезжают с места на место, чтобы их не заподозрили, что с ними что-то не так – в это веришь. «Сумерки» – мусор и шлак, но даже там понимают, что такое правдоподобие и логика.

Еще о реализме.

С одной стороны, герой живет триста лет, с другой – в одинокой избушке в глуши. Петровская эпоха – герой хочет строить корабли, и ты уже видишь как выстроился на горизонте, на следующей странице, лес мачт. Нет. Ему запрещают ради благой цели. Ставит бани и сараи в провинции. 1812 год – герой хочет пойти на войну с Наполеоном (и ты уже мечтаешь, как через пару страниц увидишь небо над Аустерлицем глазами бессмертного), а нет – сиди, делай телеги. 1917 год? Нет. Вторая мировая? 50-60-70-80-90-е? Тоже нет.

То есть автор что-то такое показывает – обозначим это словом «историческое» – но к третьему такому флэшбеку начинает казаться, что это просто для объема текста. Да. Как сейчас помню 1920 год. Было так же, как и сейчас – сидел в лесу, строгал.

Или вот. Весь роман герой мечтает уехать в какую-нибудь католическую страну, там не было запрещения статуй святых в церквях, как в России, и он хочет посмотреть на эти самые статуи. Но у него все время не в порядке документы. Он все время об этом говорит. Мол, вот был бы паспорт.

В очередной раз, когда он заводит эту канитель, ты сидишь и думаешь: чувак, ты – деревянный! Пить, есть и дышать тебе на надо – заколоти себя в ящик и отправь посылкой, Господи. Хватит ныть.

При этом когда у героя появляется «дочь» (они оживили маленькую статую, которая стала 11-летней девочкой), ему записывают ее в паспорт как дочь, а ей делают свидетельство о рождении. Деревянные люди не меняются, девочка очень долго (примерно всегда) будет одиннадцатилетней – на кой черт ей это свидетельство? Оно через пару лет – современные дети растут так быстро – будет подозрительным.

С дочерью, кстати, отдельная хохма. Я думаю, что автор этого не хотел, но это иначе невозможно читать.

Они с «братом» Читарем поднимают статую. Есть древняя статуя взрослой женщины, над ней совершается ритуал и она должна ожить. У них так получается, что статуя женщины не поднимается, а поднимается ее уменьшенная копия, которую герой сделал для тренировки и появляется девочка. Нарекают ее Евдокией. (А могли бы и Клавдией. Тогда был бы рефрен с «Интервью с вампиром», где семейная пара упырей, которых играют Том Круз и Бред Питт усыновили сиротку Кирстен Данст).

И дальше начинается совершенно случайный, но какой-то ошалевший, гей-роман. Антипа назначают отцом девочки – он ее сделал (и ты тут же думаешь, что вот Антип несколько недель ее делал – вынашивал, а Читарь вдохнул жизнь чтением молитв, вообще-то), и тот учит ее жизни – мы не такие, старайся не рассказывать другим детям, что мы особенные.

«— А мама? — спросила Евдокия. — Мама у меня есть?

— Нет, — ответил я. — Мамы нет. Ты не такая, как другие дети. У некоторых есть мама, у некоторых нет. У тебя — нет.»

Или вот.

«Я обратил к жизни двенадцать братьев и сестёр, в том числе — тебя. Но никто не сказал мне “спасибо”. (Дуняшка опустила глаза.) Мой друг — твой дядя Читарь — делал это вместе со мной, но ему тоже никто не аплодировал».

Дядя Читарь. Господи, прости, как я ржал.

Ну просто представьте: два тридцатилетних мужика (один плотник, второй библиотекарь) мечтают уехать в лес с одинадцатилетней дочерью, чтобы жить подальше от людей, которые не принимают их «другую» природу.

Еще раз – автор этого не хотел. Он даже (как с пересказыванием Буратино и Франкенштейна) на эту тему отдельно рассуждает: как только начинается тема «маленького деревянного народа», его освобождения и открытия миру, так тут же то пианист заиграет «Let my people go», то прямые рассуждения о сексуальных или национальных меньшинствах. То есть – снова та же схема – не об этом мой роман.

Ну не об этом так не об этом. А о чем?

В романе есть еще одна сюжетная линия связанная с героем по имени Твердоклинов (Внимание!  Говорящая фамилия!) Антип работает с ним на фабрике. Они вроде как дружат, один раз выпили вместе, и Антип довел его до дома. (там, правда, в финале автор опять применит свой любимый прием – притянет Твердоклинова и жену его за уши, чтобы это все хоть как-то кончилось). Но все же.

Твердоклинов, и мне кажется это сознательное авторское решение – это отражение главного героя. Он работает плотником, у него проблемы с алкоголем, он постепенно впадает в безумие – ему везде мерещатся демоны и он откровенничает с Антипом, говорит, что у него есть особое зрение и он «видит» настоящий перед ним человек или демон, и собирается убить жену.

Тот же персонаж (Антип же тоже в финале задумал убить женщину голову которой украл у профессора и оживил, а она оказалась не христианской святой, а языческой богиней смерти) только в реальной жизни. Грубо говоря – если бы это был реалистический роман, то он был бы про Твердоклинова: некрасивого, не богатого, с нелюбимой работой, не любимой женой и постепенным погружение в безумие.

И по идее, что нам хочет сказать автор этим героем – что единственное, что отличает героя от антигероя – это истая вера православная. Мол, вот он верит, и поэтому у него все иначе – и работа любимая, и деньги есть и женщины его любят и сам он красивый, с большим твердым удом. Но в связи с тем, что православие в романе декоративное: автор не умеет показывать, он только титры умеет писать. Нам не явлены чудеса Божьи или акты веры. Нам просто говорят, что: вот герой – он очень верующий. То и получается, конечно, очень забавно.

Смотрите, «магический реализм» от «простого реализма» отличают: большой и твердый уд, деньги, которые у героя всегда есть (иногда практически из воздуха) и тот факт, что герой триста лет занимается физическим (иногда очень однообразным) трудом и все равно любит свою работу.

И это Магия!

Уверен, что «Человек из красного дерева» возьмет в этом году «Нацбест». Кто ж не хочет, чтоб у него как у героя: большой уд и бабки без счета.

Так вот ты о чем, древнерусская тоска.

Роман Андрея Рубанова «Человек из красного дерева» (М.; АСТ. Редакция Елены Шубиной, 2021 г.) – это, в одном флаконе, притча о реванше язычества над христианством и римейк «Золотого ключика»; приключения деревянных людей, совершенно избавленные от итальянского контекста и пародийных реминсценций русского Серебряного века. Занятным образом создатель новых буратин крепко жмет пухлую барскую руку Алексея Н. Толстого, сделав его главного персонажа – императора Петра Первого – своеобразным папой Карло, демиургом трехвековой и тайной истории деревянного народа в России.

Именно Петр Алексеевич повелел указом вынести за пределы русских храмов и уничтожить деревянные скульптуры, так напоминавшие языческих идолов, но намоленные столетиями как христианские святые. Трехмерные истуканы (у Рубанова – самоназвание деревянных людей; несет, скорее, положительные коннотации), спасаемые и укрываемые где-то священством, где-то набожным людом, принялись оживать, маскироваться под человеков, обрели миссию – найти и поднять других братьев и сестер, собрать народ воедино. Как всегда, тайная доктрина сопровождается ересями и кровью, взлетами и падениями духа, исцеляющей печалью и гибельным весельем, идеей об отсутствии прогресса, да и вообще – движения времени.   

Жанр сектантского боевика, наш ответ засыхающему магическому реализму, в русской словесности молод и свеж, но уже представлен такими именами и шедеврами, как «Репетиции» Владимира Шарова, Pasternak и «Библиотекарь» Михаила Елизарова. Рубанов, которого в последнее время уносит в кино и метафизику (с «Патриота», и через «Финиста»), успешно к движению присоединился, в собственной «жесткой и угрюмой» манере. Добавлю к авторской самоаттестации, соображение куда более принципиальное: Рубанов у нас на сегодняшний день единственный участник виртуального семинара тезки Платонова, собиравшегося в дворницкой, а то и в мертвецкой. То есть это был не семинар, конечно, а мастерская, и Рубанов возрождает школу, где в обороте «Происхождение Мастера», сам по себе Мастер значит не меньше происхождения, сиречь Творения. Точнее, без мастерства Творение и вовсе невозможно. Отсюда такое внимание к процессу, свершению ремесла, практически немыслимое в современной русской прозе (писание декораций, по Бунину-Катаеву), будь то занятие бизнесом, выделывание кожаных доспехов, работа плотника и краснодеревщика. Внимание к изделию, трогательное и почти болезненное, где деревянный плеер с деревянными дисками, бессмысленная вещица, вырастает до могучего ностальгического символа.

Мастер равен поэту и Творцу, для которого «свой закон», отсюда метаморфозы персонажей: кукольный дон Карабас-Барабас (в романе – Никола Можайский) устраняется от мафиозного делания, Арлекин (Антип Ильин) становится центральным героем, сверхискусным не только в мастерстве, но и татьбе – убийстве и воровстве. Романтический стихоплет Пьеро вырастает до книжника и молитвенника, владеющего секретом воскрешения (Читарь). Кстати, оба гибнут, оставляя свой мир на Мальвину в двух ипостасях – языческой богини Мокошь и девочки-подростка Евдокии. Равно как и периферийного в сюжете романа Буратино (Щепа), легкомысленного жиголо и, понятно, блогера. Очень современный финал, не футурология, но констатация. Уже.

«Человека из красного дерева» ряд экспертов уверенно прочат в фавориты «Национального бестселлера» сезона 2021. Не оспаривая прогнозов, дело это неблагодарное, отмечу: Платон мне друг, Платонов велик и страшен, а лауреатом Нацбеста рубановский роман «Финист – Ясный Сокол» стал в 19-м году более чем заслуженно. Тем не менее, философской и мифопоэтической завершенности «Финиста» новый роман не достигает; автору почему-то захотелось разбавить глубокую притчу о реванше язычества довольно инфантильной идеей о желании Истукана «стать человеком», отсылающей не то к позднесоветскому бестселлеру «Приключения Электоника», не то к дидактической (деревянной, да) школьной прозе 50-х об «оступившихся» подростках. Весьма неубедительной — и в мрачном контексте романа, и на фоне рубановского, жестко-угрюмого, лимоновской выделки, стиля.

Детективная линия сработана безупречно, благодаря ей становятся полнокровными, в общем-то одномерные человеческие персонажи (опер Застыров, директор мебельной фабрики Пахан), а вот жанрово сопровождающее ее road movie, довольно однообразно, и путешествия героев по треугольнику Москва-Можайск-Павлово (то ли реальный городок в Нижегородской области, то ли выдуманный автором для нужд повествования) к финалу изрядно утомляют.

Словом, на читательском послевкусии от «Человека из красного дерева» догоняют одновременно затянутость и недоговоренность. Минусы для хорошего текста отнюдь не фатальные, тем паче, что в достойной экранизации (лучше, конечно, сериальной) они превращаются в жирные плюсы.

P. S. Множество страниц романа столь убедительны в легенде о деревянном народе, что я по-новому отнесся к самой фамилии автора.

Прошлый большой роман Андрея Рубанова, «Финист — ясный сокол», был выдержан в жанре пэган-фэнтези и был удивительно хорошим, плотным, крепко сбитым произведением, заслуженно получившим звание национального бестселлера. В «Человеке из красного дерева» (оговоримся сразу, что название представляется пусть и благозвучным и оригинальным, но не удачным и не подходящим роману чисто фактически) Рубанов заступает на территорию так называемого магического реализма, то есть во владения главного реального мага и шамана отечественной литературы Михаила свет Елизарова, но у Елизарова магия едва уловимая, неназванная, но разлитая в воздухе. Нельзя не оговориться, что роман «Земля» Елизарова тоже был признан национальным бестселлером, каковым и является. Рубанов прямолинейнее, но и задачи он решает иные. Главный сюжетный твист (герой — деревянный) Рубанов помещает почти в самое начало романа, потому что твист этот оказывается не главным, детективная коллизия — третьестепенной, и все это лишь отправная точка для описания мистического и этического пути героя, деревянного или нет – не так уж важно. Хотя находки авторские вроде деревянного плеера с деревянным же диском и музыкой если не сфер, то древ — великолепны.

Итак, повествователь — столяр, плотник, резчик по дереву Антип Ильин из деревни Черные Столбы, его наставник, друг и названный брат книжник Читарь из деревни Криулино, их друг из Москвы проститут Отщепенец Иван Иванович все как один деревянные истуканы, трехмерные образа святых, вырубленные из языческих идолов, а при Петре вынесенные из храмов, порубленные, пожженные, поруганные, но выжившие и восставшие. Эдакий зомби/пиноккио-апокалипсис на хуторе близ города Павлово что на Игирь-реке.

Завязка: у историка Ворошилова похищена голова деревянной фигуры, предположительно Параскевы Пятницы возрастом почти в 1000 лет, а то и в три раза древнее, учитывая возраст идола, из которого был вырезан православный образ, и возраст дуба, из комля которого был вырезан идол, обагренный жертвенной кровью, напитавшийся страхом и болью.

События книги происходят в Великий пост, и это прекрасный пример того, как сакральное время действия может менять его ход, мотивацию и поступки персонажей романа. Ксении Букше с ее бессмысленным «Адвентом» есть у кого поучиться.

А дальше… мафия липовых (lol) академиков-перекупщиков, сбывающих артефакты и важные исторические документы, провинциальные расклады, ментовские прихваты, умирающая русская деревня, горькая и унылая бабья доля, березовый квас… есть многое на свете, Буратино… и подробные исторические зарисовки-воспоминания Антипа о его жизни в перманентно меняющейся, но накрепко связанной с лесом, деревом, древесиной, лесозаготовкой и лесоповалом России. Воспоминания Антипа, попытка набросать историю бедствий страны через историю злоключений антропоморфного иного— едва ли не самое оригинальное в романе. Сопоставить их можно разве что с «ледяной» трилогией Владимира Сорокина. Там тоже история потаенного братства на фоне электрификации всей страны, перестройки и водоворота 90-х. Или с «Американскими богами» Нила Геймана, где привезенные мигрантами боги оживают на звездно-полосатом континенте. 

Рубанов прямо указывает читателю, что язычество, сплавленное историей и временем с христианством, коммунизмом, капитализмом, — повсюду: вот сам истукан Антип Ильин, он же резная фигура Ильи-пророка, он же Перун, вот статуи-идолы Ленина в разных позах в ушанке или без оной, вот демоны на эстраде и в телевизоре (их видит напарник Антипа Твердоклинов, самопровозглашенный воин Христа). Не демонами, но служителями мелкого зла и тупости предстают следователь и оперативник с гоголевскими фамилиями Вострин и Застыров. Они представители убогого и лишенного таинства будничного мира.

Но все это, кажется, лишь жанровая оболочка для подлинного содержания «Человека из красного дерева», которое заключается в описании торного и извилистого пути деревянного истукана Антипа Ильина до превращения «в настоящего мальчика». Изначально Антипом движет влюбленность в живую женщину, затем — своеобразный постриг и отказ от мирского ради того, чтобы «поднять» фигуру Параскевы, а затем — неожиданные для него самого отцовские чувства Пигмалиона (или Виктора Франкенштейна) к ожившему творению. И вот тут-то и кроется главный твист романа. Несмотря на глубокую, истовую религиозность, Антип не может войти в церковь, он вспоминает как его из нее выволокли с целью разрубить и сжечь, слишком болезненные воспоминания об утраченном доме для верующего и воцерковленного человека. Только штука в том, что для достижения целей земных, мирских и действовать приходится поступиться вековыми принципами и действовать мирскими, порочными методами, врать, воровать, калечить и убивать. Именно во грехе просыпаются в Антипе живые человеческие чувства.

Хочу особенно отметить глубину, на которую Андрей Рубанов погружается в тему, широту кругозора и уместность его демонстрации. Необходимо отметить и свойственную Рубанову дидактичность философско-лирических отступлений, и без того изрядно замедляющих действие, кажется, в этом жанре излишнюю. Но пенять на это следует не автору, а скорее незадачливому редактору, не понимающему, что и безусловный мастер нуждается в добром совете и критике, более того, любой нормальный мастер их от редактора и ждет.

Роман «Человек из красного дерева» Андрея Рубанова сложно отнести к какому-то определенному  жанру: тут и мистические искания, и криминал,  и производственное повествование. И всё это (и многое другое) сплетено воедино. Читатель, как колода, опрокинут на  деревянный помост, и с ним происходит всякое… “пошабрить” – самое малое из тех технологических писательски-плотницких процессов, которым он подвергается. 

Вначале Антип Ильин кажется обычным токарем завода «Большевик» в провинциальном городке Павлово, но и это уже интересно и поучительно: много ли мы в последнее время читали о жизни токарей (или плотников)?.. Затем оказывается, что у токаря есть братики… причем они явно не родня (хотя вскоре оказывается, что все же родня), а отношения братков такие… с явным криминальным уклоном. Но тут, после работы долотом и молотком, и после снятия нескольких слоев, криминальная история разворачивается к читателю своей истинной  стороной: и фантастика здесь не самое важное и отнюдь не главное. 

Да,  религиозные искания, сращение язычества с православием, поиски истоков, причем всё это наглядно, недаром среди книг, которые находятся в библиотеке братика Читаря, упоминается и откровение Даниила Андреева «Роза мира».  

Но, чтобы не выдать тайну (пока что), скажем, что на самом деле это история русского деревенского человека (деревня – дерево – краснодеревщик),  расправившего крылья до Творца. 

А где история плотника, токаря, краснодеревщика, тут уж, как лыко в строку, – рассказы о деревянных промыслах в России, ведь с деревом всю жизнь имел дело Антип Ильин: к примеру, о тележных дворах, «где собирались телеги и возы», или о лесах «при строительстве каменных домов в Петербурге», или о шпалах для железных дорог «на один километр железного пути — две тысячи шпал»… 

Но рассказ о братиках, чья организация напоминает то мафиозную, то масонскую (не вольные каменщики, но вольные токари и плотники), а также о похищенной голове древнего истукана – вроде бы уводит повествование к другому берегу («Сажайте, и вырастет»)… Но это еще одна сторона многомерного повествования.  Причем похищение и все с ним связанное, – это годовые кольца романа, основа сюжета.  

Дальше будут спойлеры… но из этого вырастает «Человек из красного дерева», поэтому не обессудьте…

………………………………………………………………………………

Когда появляешься на свет сразу взрослым, не знаешь детства, но живешь очень долго – какие воспоминания остаются у человека?..  

«Что такое память? По воле Создателя родились многие миллиарды — но память осталась о немногих. Кто знает, какие удивительные существа появлялись на свет в  отдалённые времена? Может, до нас, деревянных людей, жили каменные люди, а до каменных — люди, вовсе не имеющие материального облика, а ещё раньше — люди, не уверенные, что они люди».

То есть, все мы, по сути, деревянные люди. 

Ежели дрелью насквозь просверлить комель мирового древа, то заглянув одним глазком, увидим, что скандинавский бог Один с «братиками» Вили и Ве «доделали» незавершенных существ «лишенных судьбы», то бишь, Аска (ясень) и Эмблу (иву). Так что Антип и Читарь, подобно демиургам, – а также культурным героям, – создают из деревянных истуканов человеков: один доделывает, другой оживляет (жиром животных, кровью, словом). Впрочем, и сами-то демиурги, по правде говоря… Традиция старая, известная, мифическая, космогоническая. Ну, и проследить судьбу таковых ясеневых или ивовых (или из других пород деревьев) созданий в литературе, – очень просто. Что автор и делает, вовремя упомнив имена праотцов, а именно: Пиноккио, Буратино, Урфина Джюса с его деревянными солдатами, а также Голема и Франкенштейна. Однако опять-таки не все так просто в этом романе. Метафора создания, – потому что не всякий раз оживают истуканы, – относится собственно к любому творчеству, например, писательскому. Вот и соответствующая цитата: «Оставленная на столе работа теперь кажется нелепой чудаческой выходкой. Чтобы снова сосредоточиться — нужно себя уговорить, заставить. Сомнения порабощают тебя. То, что ты делаешь здесь, может, и не столь необходимо там, снаружи, в  солнечном и  сложном внешнем мире. Если ты не окончишь своей работы, если сожжёшь дотла каморку, если сам сгоришь, — кто заметит?»

И порой создание, как это издревле повелось, бунтует против Создателя…

Итак, у них там Айзек Азимов, который сформулировал три закона робототехники, а именно: «1. Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинён вред. 2. Робот должен повиноваться всем приказам, которые даёт человек, кроме тех случаев, когда эти приказы противоречат Первому Закону. 3. Робот должен заботиться о своей безопасности в той мере, в которой это не противоречит Первому или Второму Законам». А у нас Андрей Рубанов устами «человека из красного дерева» афористично утверждает: «Хорошо, когда ты жив. И втройне хорошо, когда знаешь, зачем ты жив».