Андрей Геласимов. «Рахиль»

Я номинирую книгу Андрея Геласимова «Рахиль». Андрей Геласимов мастерски описывает человеческие типы и их трансформации на сломе эпох, уделяя особое внимание судьбам русских интеллигентов.

Борис Барабанов – критик, Москва.

Рецензии

Екатерина Агеева

Андрей Геласимов «Рахиль»

Трагедия жизни главного героя романа «Рахиль» – «поэтическая драма непонимания». Непонимания резко меняющегося мира и своего места в нем. Святослав Семенович Койфман пребывает в перманентном состоянии умирания. Сердце его не способно справляться с неурядицами, а поступками он умудрился обидеть близких людей так, что рядом с ним осталась только подворовывающая невестка. Да и та каждый вечер вежливо просит уйти его из собственной же квартиры, чтобы избежать очной ставки с сыном или бывшей женой. Все как будто уже давно простились с ним, и только Дине кажется проще поддерживать в профессоре последнюю искру, нежели заниматься организацией похорон. «Все на свете должно быть смешано», — говорит бабушка герою в детстве. Но на закате жизни Святослав Семенович — отрезанный ломоть, который никуда не приложишь и ни с чем не смешаешь.

На фоне медленного заплыва к финалу жизнь у Койфмана не пробегает перед глазами, а вышагивает в ожидании подробных его комментариев. И он не скупится ни на философские размышления, ни на аналитическое препарирование прошлого.  Воспоминания – всё, что остается герою, так как ни в своей, ни в чужих жизнях он ничего не решает: вещи будут вороваться, а дети рождаться. И даже единственный шанс перехватить борозды правления он упускает, ведь истории с заявлением на Дину и отъездом Любы в США благополучно завершаются как бы сами собой, без активного его участия. К счастью, воспоминания Койфмана лишены елейной ностальгии или посыпания головы пеплом.

Застревает герой не только между воспоминаниями и бывшими женщинами, но и между эпохами. Состояться в 90-х гг. не просто, но поиск себя в данном случае имеет духовный характер, а следовательно, безотносителен ко времени. Иными словами, тяжелый для страны период здесь передается дозированно: у автора нет особой цели показать ужасы 90-х. Эта история всё-таки о более вечном.  Хотя общая атмосфера передана точно: настоящий дурдом всегда и везде творился за пределами больниц.

Фокальный персонаж романа – сам профессор Койфман. При этом эпизодически мы смотрим на ситуацию со стороны других персонажей, прежде всего, Дины. Автору даже на речевом уровне удается показать разницу взглядов двух личностей, более того – поколений. Правда, поток пословиц, поговорок и присказок от Дины, к моему сожалению, быстро иссякает в романе и не возвращается. Тем не менее, даже яркой Дине не удается затмить тщательно прописанного Святослава Семеновича. Персонаж вышел такой филигранный, что хочется ставить его в пример многим авторам, номинированным на «Национальный бестселлер», как образец точного попадания в типаж, характер, ход мыслей. Следить за лирическими отступлениями в голове профессора даже интереснее, чем за сюжетом в настоящем. Сюжет лишь обрамление для интеллигентных рассуждений героя, спусковой механизм для работы памяти.

Самая важная травма Святослава Койфмана – это, конечно, несчастная и, как это модно сейчас говорить, токсичная любовь. Жестокая, как сюжеты Ветхого Завета. Его Рахиль, в отличие от библейского оригинала, так и не становится матерью. И даже напротив, в то время как любимая Иакова ассоциируется с образом матери, готовой лишиться жизни ради ребенка, Люба вынуждена сделать аборт, чтобы продолжить лечение ради жизни собственной. Очевидно, она до сих пор оплакивает дитя, и главный герой разделяет её боль даже спустя десятки лет. Родись этот ребёнок, их жизнь могла бы сложиться совершенно иначе.

Но имеем то, что имеем, поэтому Любовь буквально становится матерью для самого героя: сквозь ее женскую (или уже старческую) вредность и прямолинейность всё равно проскальзывает сострадание. Может, сказывается разница в возрасте. Она продолжает заботится о человеке, с которым её ничего, кроме общего прошлого, не связывает. Впрочем, если судить по истории с доктором Головачевым, даже восприятие этого прошлого у них разное. Так или иначе, Рахиль-Любовь дает герою ночлег и наталкивает на спасительную мысль связаться с Николаем для вызволения Дины из беды. Попадание Любы в сумасшедший дом, на мой взгляд, отражает библейские отношения Иакова и Рахили. Сначала герой обманывается тем, что ждет из клиники ту самую девушку, в которую когда-то влюбился. Но вряд ли подобное времяпрепровождение не сказывается на людях. И вместо знакомой Рахиль домой по сути приезжает незнакомая Лия. Затем, одержимый идеей мести в отношении доктора, герой устраивается в больницу работать. Примерно так Иаков должен был ещё семь лет трудиться на Лавана, чтобы воссоединиться с любимой.

«Все на свете должно произойти дважды. И стать чудом от этого. Все должно произойти еще раз. Непременно. Рифма — основа чуда». Так размышляет главный герой, чей жизненный путь тоже состоит из повторений, но увы, не из чудес. Самая главная рифма, конечно, это новое и уже окончательное расставание с Рахиль. Любовь теперь отдаляется от него не на уровне восприятия реальности или степени веры, но физически. Уезжает за мечтой – в Америку, которая становится олицетворением рая, подаренного Рахиль за ее страдания с нерадивым профессором и нерожденным ребёнком. Вторая важная рифма и есть потеря ребенка. Смирившись с абортом, Койфман спустя много лет получает короткую и бесплодную во всех смыслах надежду на сына. Возможно, именно для сохранения такой сюжетной рифмы эпизод с поиском выросшего наследника лишен триединства, т.е. сцен с осмотром остальных кандидатов в дети.

Герой, в отличие от того же упоминаемого им Фицджеральда, принципиально не пишет книгу, не транслирует свой опыт расставаний и потерь в художественное высказывание. Хотя в его голове эта книга пишется постоянно. Но только для себя и Рахили. Поэтичные метафоры на воображаемых страницах органично соседствуют с научным инструментарием. Жизнь Святослава Койфмана благодаря этому одновременно предстает перед нами и как объект искусства, и как объект исследования.

Денис Епифанцев

Андрей Геласимов «Рахиль»

«Рахиль» Андрея Геласимова – хороший повод обсудить еще одну проблему современной литературы, которая мне кажется более важной, чем зацикленность большинства авторов на Сталине.

Вообще, «Рахиль» написана очень хорошо. Качество текста очень высокое, персонажи живые, события, происходящие с ними, интересные, сюжетные повороты, скорость движения, «литературность» и так далее – все очень хорошо. Читая «Рахиль», можно получить удовольствие. Технически (а удовольствие от текста – это техническая, измеряемая характеристика) все сделано очень профессионально.

И при этом – это невероятно скучно. Роман хорош с технической точки зрения и все.

Это может показаться странным (что же вам еще надо?),  но мне кажется, это именно то, о чем нам предстоит думать в ближайшем будущем.

Грубо говоря, проблема выглядит так: мы живем в уникальное время, никогда, за всю историю человечества, за все пять тысяч лет нашей цивилизации не существовало так много людей, умеющих писать. Писать не в смысле обученных грамоте, а писать, как часть повседневной рутины. Последние двадцать лет, с развитием социальных сетей, нарастала эта потребность: сегодня тебя оценивают не по тому, какие марки одежды ты носишь (это важно, но обсуждаемо) или какое образование ты получил (Оксфорд vs Саратовское техническое училище – тоже важно, но терпимо, особенно после всех этих рассказов как тот или иной мультимиллионер бросил учебу и стал мультимиллиардером), а по тому как ты ведешь свои социальные сети, какой контент производишь: можешь ли ты написать пост в Фейсбуке, можешь ли придумать подпись в Инстаграме.

Умение писать сегодня – это базовый навык социализации.

Поэтому в какой-то момент развелось так много курсов, обучающих сторителлингу или криэйтив райтингу. За три часа вас научат писать продающие посты в ФБ, за три дня вам расскажут, как писать лонгриды, за три недели вы составите план будущей книги и узнаете, как грамотно закрутить конфликт, чтобы вашу книгу выставили в магазине с наклейкой «Лучшие продажи часа».

Те, кого учили писать профессионально, кто получил высшее образование, смотрят на эти курсы с подозрением – как можно за три часа чему-то научить? Но, видимо, это работает. Те, кого учили писать профессионально, знают, что умение приходит с практикой и если закончить курсы, а потом начать писать в Фейсбуке, через некоторое время любой освоится. Поэтому, например, в моей ленте есть куча разных людей: финансисты, программисты, экономисты, косметологи, работники банков и детских садов, кинологи и массажисты, которые пишут длинные тексты с интересной завязкой, умеют держать в напряжении и способны не испортить финал. Знают, как пользоваться метафорами, иронией и другими тропами. Могут логично и вменяемо, просто и доступно, рассказать любую историю.

Они уже написали много текстов. Они уже посвятили этому свои десять тысяч часов. И их много. Теперь это обыденность.

Такого варианта, когда писать – это определенный навык (сидеть и писать), занятие для специальной группы людей с тайным знанием и так далее – вот такого больше не будет. Теперь пишут все. Это требование современности.

Ну а книгоиздательский бизнес это поощряет. Книгоиздание – это такой велосипед: остановишься – упадешь. Поэтому все время нужны новые тексты, нужны новые имена. И вот мы уже видим, как на полках книжных магазинов появляется то, что раньше называлось графоманией или фанфиком. То, что раньше не прошло бы строгий отбор еще на уровне редактора, сегодня упаковывается в модную обложку, поддерживается лидерами мнений и выдается за главное открытие сезона.

А с другой стороны – невозможно научить кого-то за три часа писать. За три часа можно показать одну схему, одно лекало. За три недели курсов криэйтив райтинга можно объяснить техническую часть. Но есть засада. Литература – это не про то, как правильно, а про нарушение этих правил. Собственно, креативность (с точки зрения Романа Якобсона, Ролана Барта и Стивена Пинкера) это когда ты берешь две вещи и сопоставляешь их так, как никто до тебя не сопоставлял. Креативность – это способность сделать то, что до тебя никто еще не делал. Увидеть общую для всех схему и способность понять, как эту схему порушить.

А этому научить невозможно. Можно добавить еще один день к трехдневным курсам и показать, как тот или иной автор вдруг выделился на фоне других – все писали вот так, тогда было принято так писать, а вот автор Х и его роман. И вы видите – он кардинально пересмотрел всю логику, всю практику. Он увидел, что эта схема больше не работает и сделал что-то другое.

И да – это можно объяснить, но вот как этому научить?

Собственно, поэтому на полках магазинов все больше и больше одинаковых романов. Они все написаны разными авторами, которые закончили разные курсы, но они все одинаковые. Им объяснили, что на двухсотой странице герои должны встретиться, на трехсотой – обстоятельства непреодолимой силы их должны разлучить, на четырехсотой они снова вместе и хэппи энд. Там меняются имена, меняются обстоятельства и декорации, меняется исторически период, но схема все время одна и та же, и персонажи одни и те же, и обстоятельства одни и те же. Нам говорят – вот, мол, первая мировая, но поменяй ее на англо-бурскую или войну в Ираке – принципиально ничего не изменится.

Такое ощущение, что это все под разными именами пишет одна и та же нейросеть.

И это видно.

И «Рахиль» именно такой текст. Он очень хорошо написан. Технически – намного лучше многого, что есть в магазинах и что было номинировано в этом сезоне «Нацбеста» на премию. Но он так ладно и стройно укладывается в уже отработанные схемы, так предсказуемо слепляются слова в предложения, так очевидно противопоставляются герои и характеры, что ты засыпаешь на десятой странице, как под стук колес в вагоне поезда Москва-Владивосток.

Литература, как и искусство вообще, это, прежде всего, коммуникативный акт между художником и зрителем, читателем и автором. А коммуникация состоит из двух противоположных вещей: из непосредственно передачи информации за которую отвечает коммуникативная функция языка – это пространство самой истории, пространство, где означаемое равно означаемому; и литературы – за которую отвечает поэтическая функция – это пространство креативности, изобретательности, столкновения и взрыва смыслов, это место, где означающее не равно означаемому. А чему равно? Да чему угодно. Это пространство удивления и неожиданности. Судя по тексту «Рахили», Андрей Геласимов знает об этом даже больше меня. Но этого, как мы видим, недостаточно.

Аполлинария Аврутина

Андрей Геласимов «Рахиль»

Новое произведение А.Геласимова «Рахиль» вызывает немало вопросов. Странно скроенный сюжет, который начинается одной темой и идеей, а заканчивается совершенно другой, да так, что читатель вправе напрочь позабыть о том, что и зачем случилось в начале книги, поначалу создает ощущение четкого авторского плана. План этот апеллирует к коллективному бессознательному, а если точнее, к общественной потере памяти, неизбежной во времена серьезных общественных потрясений.

В самом деле, действие романа происходит в перестройку, профессорам и офицерам КГБ месяцами не платят зарплату, герои помещены в предлагаемые обстоятельства, но иногда складывается ощущение, что сам автор об этих предлагаемых обстоятельствах периодически напрочь забывает.

До самого конца так и не становится понятно, отчего автор решил назвать роман именно «Рахиль». Причина того, почему автор изо всех сил стремится натянуть на текст параллели с ветхозаветными сюжетами, также совершенно не ясна.

«Но если Фолкнер все-таки прав и прошлого действительно не существует, то сейчас, именно в этот момент, я не только спускался по институтской лестнице, кивая в ответ на все эти бессмысленные студенческие «здрасьте», но и покупал то самое кресло, и поднимался к себе в квартиру с толстым свертком, перевязанным голубой лентой, а сзади — бледная и немного растерянная Вера, а в свертке — безымянное существо, но голубая лента означает, что сын. И еще в этот же самый момент я стою к Вере спиной, телефонная трубка в руке. Нагрелась, но я ее не отпускаю, и надо быстро наврать что-то, потому что звонила Наталья, и до метро всего пять минут, и очень хочется, и, может быть, лучше вообще повернуться и сказать правду, но я не говорю ничего — так лучше, нельзя причинять боль тем, кого ты уже не любишь, вернее, никогда не любил, просто так получилось. По Фолкнеру выходило, что я, множественный, как те песчинки, о которых говорилось сынам Израилевым, по-прежнему продолжал совершать все свои деяния там, где меня застало время. Застукало с красным от стыда лицом

Совершенно никто из героев не является ни Рахилью, ни Лией, ни Иаковом в ветхозаветном прочтении. Согласно ветхозаветным представлениям Рахиль – жена Иакова, мать Иосифа и Вениамина, умершая при родах последнего. Это мать, плачущая о детях, мать, оплакивающая судьбу своих потомков. Кого оплакивает героиня Люба, которую автор зачем-то сравнивает с Рахилью и которая зачем-то имеет привычку к месту и не к месту приговаривать «Ха!», совершенно непонятно.

В романе множество прекрасных задумок, но создается ощущение, что ни одна из них толком не получила воплощения. Многое просто обрывается на полпути.

Например, профессора Славу Койфмана, классического «лишнего человека», по-настоящему любит только одна из его многочисленных женщин. Это его молоденькая невестка Дина, которая ожидает ребенка и от безденежья ворует в продуктовых магазинах, чтобы кормить мужа (сына профессора) и будущего малыша. Пожалуй, это самая интересная сюжетная линия в романе, и читатель хочет было думать, что Рахиль именно Дина, но тут этот сюжет обрывается, и «в кадре» появляются совершенно непонятные персонажи из психиатрической лечебницы. Впрочем, автор любит зачем-то помещать своих героев в психиатрическую лечебницу, только опять непонятно, зачем.

Проходит некоторое время, Дину ловят на краже, и только наш герой путем невероятных душевных усилий решается попытаться ей помочь, как и здесь все обрывается и трансформируется в какую-то какофонию смыслов. Сюжет сворачивает с прямого пути повествования куда-то в неизвестном направлении: в итоге и читатель, и автор, и, разумеется, герой, совершенно забывают и о Дине, и о ее трудностях.

Сохраняется в романе только одно: с первых страниц герой воспринимается как глубокий старик, но автор не устает старательно повторять, что ему всего 53 года.

Диалоги профессора с Диной несколько напоминают фаулзовскую «Мантиссу», да и профессор в пустой квартире с молоденькой невесткой отчасти похож на писателя в больничной палате с музой Эрато.

Текстуально в романе очень много удачных мест, но все они теряются в круговерти бесссмысленных событий:

«Все на свете должно быть смешано, — продолжала бабушка. —  Мята с заваркой, каша с маслом, картошка с луком, хлеб с чесноком. Если семена не смешать с землей, то цветов не будет. Еще нужен солнечный свет и дождь с неба. А если смешать синюю краску с желтой, то получится зеленый цвет. Понимаешь? Все должно быть смешано».

«А люди?» — поднимал я голову от дымящейся кружки.

«И люди. Твой папа смешался с твоей мамой, и получился ты».

Или такой фрагмент: «Из-за выпавшего вечером снега в городе было совсем светло. Не скажешь — «как днем». Но и «как ночью» не скажешь тоже. Третье время суток. Зимнее. И все светилось».

Автор демонстрирует стремление не просто хорошо рассказать захватывающую историю, а непременно поднять заумные экзистенциальные вопросы о смысле жизни.

Последняя часть романа напоминает затянувшийся дурной сон, который все не хочет кончаться. Финал выливается в какие-то фантасмагорические приключения уже бездомного профессора, который шел спасать Дину, но опять забыл, зачем шел. Поток имен, фактов, событий обрушивается на читателя, мелькает лихорадочно, словно стаканчики в руках уличных жуликов из 90-х, так и не успеваешь уследить.

Цезарь, Гоша, Сократ, Горбачев, путч, поэт Матусовский, Иосиф Бродский, день смерти Меэрилин Монро, Элвис Пресли, Гоша-Жорик —  все мелькает в этой круговерти, все исчезает за ненадобностью, а вот про надобность автор как-то забывает.