Прилепин безусловный мастер прозы. Даже если Прилепин будет писать левой ногой и во сне, он и автоматическим письмом создаст, нет, не обязательно шедевр, но текст высокого качества, который станет объектом бессильной зависти подавляющего большинства подмастерьев нашего литературного цеха. «Некоторые не попадут в ад» кажется именно таким текстом, написанным левой ногой и во сне. Однако я привык сомневаться в очевидном. Особенно в том, что провозглашается так навязчиво и нарочито. Сергей Есенин, говорят, имел обыкновение в ресторанах расплачиваться стихами. Слегка наморщит лобик и запишет на салфетке новое стихотворение всё, целиком и без помарок. Вот, мол, как я легко пишу. Левой ногой. А потом исследователи находят в архивах то же стихотворение в семи вариантах, каждое слово десять раз перечёркнуто и заменено на другое, а потом обратно. Черновик выглядит как пожар в борделе. За лёгкими текстами Прилепина всегда чувствуется эта мужицкая хитрость, скрывающая потную работу. Мы, мол, завсегда так, играючи.

Текст полон бравады, густо замешанной на отчаянии. Лирический герой так настойчив в своём восхищении брутальными мужчинами (Тайсон и Шаман), что их становится жалко. Всех жалко. И автор проговаривается, что они дети, искавшие защиты и ласки. И сам лирический герой ребёнок. Античный гомоэротизм воспетого Прилепиным мужского сообщества, в котором «спартанцы» даже не берут посмотреть альбом с фотографиями голых девушек, есть чисто мальчишеский феномен. Не извращённая пресыщенность, а невинность, целомудрие, инфантилизм. Это всё жестокие дети, а, значит, снова «Чёрная обезьяна».

Автор раскрывает идею произведения прямым текстом. Впрочем, не только этого произведения. Но одну из главных мыслей всего корпуса своих текстов. Тоска по отцу. Автор ищет отца: доброго, справедливого, сильного. Под рукой и в тени которого можно укрыться от мира и, главное, от самого себя. Каким красивым горем сияет отрывок текста, в котором рэпер Хаски встречает в Москве своего папу, которого не видел 20 лет, всю жизнь! Я не буду цитировать. Вы должны прочесть это сами и в контексте. Один из лучших кусков прозы Прилепина. А лирический герой, кажется, находит отца в главе непризнанной республики. Здесь всё эксплицитно, его ведь даже так и зовут: батя. Как, снова, красив и пронзителен эпизод, в котором Захарченко играет со своим трёхлетним ребёнком! Похоже, лирический герой видит в этом ребёнке себя.

Но автор знает, что Захарченко очень скоро будет убит. И лирический герой заранее помещается автором в бездны вины: не защитил. Бахвалился. А сам не смог. Не попал к всеотцу, императору. Не заступился. Значит, сам и убил. Своего отца. И каждой строкой как бы сопровожает отеческий гроб, который трактор судьбы волочит без дороги по целинному снегу неподготовленной эпохи, как и в романе «Санькя».

Прилепин мастер и трикстер. Он снова всех обманул. Написал вроде бы хвастливый тревел-блог о своём донбасском трипе, сделал селфи на фоне войны и залил в инстраграм литературной тусовки. А тусовка опять погрустнела. Потому что на самом деле у него получилась классическая трагедия, получился жестокий психоаналитический европейский метароман с изощрённым инструментарием. И он опять смог. А мы опять не сможем. Как тут не погрустнеть.  

В «Гарри Поттере» есть важная для дальнейшего разговора сцена: «Смотрите! — В голосе Невилла звучал ужас. Он застыл, не сводя глаз с головы Пожирателя смерти, которая была погружена в стеклянный сосуд. Она на глазах съеживалась и лысела; черные волосы сначала укорачивались, а потом и вовсе пропали в черепе; щеки стали гладкими, а округлившаяся лысая голова покрылась легким пушком… и вот перед ними уже голова младенца, нелепо сидящая на толстой, мускулистой шее Пожирателя смерти <…> Вид у него был нелепый и жуткий — крохотная младенческая головка зашлась в плаче, а толстые руки беспорядочно молотили воздух во всех направлениях. Гарри еле увернулся от одного удара. Он поднял палочку, но Гермиона неожиданно остановила его.

— Нельзя трогать ребенка!»

Цитата удивительно хорошо описывает лирического героя Захара Прилепина: инфантилизм, эмоциональность, агрессия, внешняя брутальность при внутренней слабости: голова младенца, нелепо сидящая на толстой, мускулистой шее. Еще сообщается, что он работает пожирателем смерти, и дается объяснение, почему женщины любят его книги.

Мужеско-младенческая противоречивость заложена во всех текстах Прилепина. Нет в них одного – настоящего мужества. Юлия Борисовна Гиппенрейтер так характеризовала подобных мужчин: хитиновый панцирь снаружи и отсутствие стержня внутри. Этот невыросший, эгоцентрически сконцентрированный на себе человек способен, в целом, лишь на два эмоциональных состояния: сентиментальность и жестокость. Причем ни того, ни другого не стесняется.  Ну а где вы видели младенца, который стесняется?

С одной стороны, лирический герой – хороший мальчик: у него дом, жена, джип и четверо детей, которых он, правда, в основном нюхает, а не воспитывает («Господи, какой ласковый. Как мякоть дынная. А дыхание какое…»[1]). Еще он Родину любит. И говорит об этом смело и вслух. В романе «Некоторые не попадут в ад» аж целых два раза. «Друзья» здесь упоминаются 12 раз, «раненые» – 22. А «пить-пьян-пиво-водка-коньяк» – 165.

Но это не страшно, быть плохишом лирический герой себе позволяет, ему не жим-жим. От честно признается: «весь компромат на себя я рассказываю сам». Отшлепайте малыша! Что ж, младенцы вины не имут. Им не стыдно обкакаться при всех. Ну и потом герой привык, что вина не на нем: слабый в детстве был, больной (то ли «аутист», то ли «не жилец»), и, видимо, поэтому воспитан вне понятий об ответственности и долге. Вы видели хоть в одном романе Прилепина, чтобы герой что-то делал? Руками? Чаще наоборот: то не хочу, это не буду. За него постоянно кто-то всё делает и за всё отвечает: сначала Бабука, потом жена, потом жилка-судьба и, конечно, сука-страна.  

Поступки и мысли героя хаотичны и свободны. И часто друг другу противоречат:

…я собирался уговорить, уломать свою женщину, мать своих детей, приехать, наконец, ко мне, жить со мной… «Приезжайте ко мне, тут безопасно»…

… я испытал приступ родникового, ключевого, чистейшего счастья — что моей семьи, моих детей нет в Донецке. Вдруг наш район, нашу улочку уже бомбят…

 В поэзии есть такой прием – сломать логическую структуру и усилить суггестию. Читатель в таком случае впадает в транс и отдается потоку ощущений – вызванных текстом, но на самом деле своих. Так работает и проза Прилепин: логика у него хромает, зато много ароматного мяса, «разнеженных» помидоров, «удивительных голубых» глаз и других ярких эмоций: …Трамп спрашивает у Захарченко: «Бать, можно, я ему в ногу выстрелю?» Тот говорит: а выстрели. Трамп достаёт пистолет и стреляет своему коллеге в ногу. Такие нравы наблюдались. Мне нравилось.

Автор просто набрасывает на вентилятор ощущения в диапазоне «нежность» – «жестокость», а читатель выбирает из них те, которые ему близки, и дорисовывает остальное. Потому и споры такие вокруг текстов Прилепина. Ну вот выбирайте: ласковых щенков любить – мерзкую собачонку прибить; меня переполняла нежность, поэтому я решил пойти на войну; тут бомбят, но мне хорошо, ибо мне очень нравится жить с пятью слугами личной охраны, которые собирают для меня вишни, бегают за пивом и жарят шашлыки: «Господи, спасибо, спасибо Тебе за Твой удивительный мир!»  Вы уже впали в транс и тоже хотите на войну, да?

Надо очнуться. Герой приехал на Донбасс, где гибнет мирное население с обеих сторон. Но видим ли мы в романе войну и, главное, людей? Нет. Есть только личка героя, Захарченко, его министры и рестораны, и «передок», куда Захар иногда приезжает поболтать и выпить чаю с конфеткой. Иногда привозит бойцам колбасы, сигарет и сладкой водички. Солдат мы видим только в самом начале и в самом конце романа. Жителей Донбасса не видим вообще. С солдатами интересно: начавшему собираться батальону Захар помогает, спасает от «недокура» четвертью своего состояния (так сказано). Но в конце брошенным на произвол судьбы солдатам (три месяца без зарплаты) не дает ничего, так что появляются даже слухи, что он «деньги батальона вывез и потратил на себя».

«Часть батальонных инвалидов — их теперь далеко за двадцать человек — Томич смог перетащить в новый подраздел, а другие — не знаю где».

А зачем приезжал?

Потому что политическая заварушка образовалась, и герой решил сыграть свою игру. Когда становится ясно, что игры не будет, Захар с Донбасса уезжает, даже, эээ, не поговорив с Захарченко: «Позвонил Казак: «Батя нахмурился на твоё объявление об отставке. Ты серьёзно? Что ему сказать?» А ведь писал: «Никому не подчиняюсь, кроме Главы». Значит, на самом деле, вообще никому не подчинялся. Боевой офицер, ага.

Можно читать эту книгу экзальтированно, веря лозунгам, которые любит раскидывать Прилепин (и тут же опровергать), цепляясь за суггестивность, к которой у него несомненный талант. Так делает, например,  д.ф.н. Марина Тарасова, рассуждая о сенсорике черного цвета в романе, восхищаясь «настоящими людьми» и неловко пытаясь уйти от разговора о смысле: «Область вопросов, проблем лежит тут же — со смещением в темное, труднообъяснимое, а область решений — уже за пределами литературы»^[2]. Мы же, наоборот, попробуем из этих пятен роршаха выцепить логику. Да, Захар её не любит: «вообще, я думать не люблю»[3]. Но текст-то в нашем распоряжении. И в нем – все ответы.

Итак, герой приезжает в Донецк, чтобы вложиться «сорока тысячами ручных ангелов за спиной» в идею свободного Донбасса, в которую верит, «как в свет собственного детства, как в отца, как в первую любовь, как в любимое стихотворение, как в молитву, которая помогла в страшный час».

Ситуация там такая: донбасские люди надеются на Путина, «от него в прямом смысле зависела их жизнь». И всем рулит Россия. Прилепин прямо об этом говорит:

…Ополчение было разделено на две части: армейский корпус и гвардия Главы. Корпусом, командовал армейский генерал, явившийся из одной соседней северной страны.

…корпус удерживал основную часть позиций.

…каждый местный служивый знал, что самую большую думу думает про них комкор: мало кем виденный человек с огромными звёздами на погонах.

То есть гвардия Главы, при которой обретается и Захар, и даже Глава Захарченко не главные здесь («Глава мог позволить себе почудачить на отдельных направлениях»). Но герой хочет «раскрутить невиданную карусель и самому на ней прокатиться»:

…нас, говорил я, загоняют, нас стреножат, — но, пока мы ещё в силах, надо выпутаться, навязать свою игру… Россия заморозит пенсии, которые она доплачивает донецким пенсионерам, заморозит поставки горючего, но… — и я предполагал, как может размотаться клубок.

То есть Захар поехал на Донбасс вовсе не чтобы помочь двум миллионам человек, настрадавшимся от войны. В книге и намека нет на то, что мы понимаем под проблемой Донбасса, – желания прекратить войну. Ради того чтобы была жизнь. Чтобы цвел прекрасный Донецк. Чтобы не было нищеты, увечий, смертей и страха. Если бы Захар хотел Донбассу всего этого, эффективнее было бы действовать на том уровне, где он, действительно, имеет какой-то вес: писать статьи, выступать, обращаться к городу и миру. Он же решил изображать из себя военного, которым никогда не был (об этом см. А. Бушковский «Перечитывая «Патологии». Нелепицы и странности в рассказах о войне»). И все ради того, чтобы, будучи близко к Захарченко, не упустить шанс стать важной шишкой в игре. И детей для этого привез: «Бате было важно про меня — что детей притащил на кон». А когда не вышло, написал книгу о своем разочаровании.

Что сама идея как-то не очень, ему в голову не приходило. Что он, топивший много лет за Российскую Империю, бросился действовать вопреки – тоже:  

Однажды сюда зайдёт Москва. Мы их три года просили: дайте нам строить то, чего в России ещё нет, уже нет, и точно — не будет. Дайте, разве вам жалко? У вас есть восемьдесят восемь своих регионов. Кромсайте их на свой манер, чтоб — все стояли одинакового роста и локти не торчали. Но, бога ради, позвольте здесь вырастить своё деревцо. 

Не позволили. Интересно, почему. Зло обозвав всех остающихся рабами («портрет императора во всех подразделах висит обязательно, все полевые командиры делали это сами, никто не обязывал; необъяснимо — верней, да, объяснимо: рабы, хотят подчиняться диктатору»), Захар отбывает в Москву.

«Только не увольняйся. Без тебя нас свои же сожрут», – просит его личка. Отличный итог пребывания на Донбассе, я считаю. Настроить всех против себя и бросить единственных верных.

«Вам запрещён въезд в Донецкую народную республику. Прощайте», – говорят ему на границе. Ну вот, а то весь роман расстраивался, что пограничники его не узнают:

Они меня не узнавали в лицо — никогда, ни разу. Я удивлялся. Потом подавал паспорт — фамилия им тоже ничего не говорила.

Даже жалко героя, какое фиаско! А он ведь милый, так весело подбил солдатиков запустить вундер-вафлю, которая создает «что-то вроде вакуума» и разрывает человека изнутри, так что внутренности выходят наружу через естественные отверстия. Правда, вышел конфуз: «мы уронили неведомо на кого». Но все закончилось хорошо:

В укропский укреп-район вроде попало.

— Мы даже туда и не целились, — сказал Томич и засмеялся.

«Дошло, что убиты…» — Домовой смеялся… Домовой выглядел счастливым.

Мы смеялись. А что надо было сделать? Заранее обойти эти десять домиков и сообщить: дорогие жители, сейчас будет обстрел?

Я завалился в кресло. Ташкент смеющимися глазами смотрел на меня, Казак улыбался.

Этой книгой Захар Прилепин похоронил себя как писателя.  Не может быть русского писателя, говорящего о смерти «жителей десяти домиков» с детской радостью и счастием.

Кстати, а чем он вообще занимался два года на Донбассе? Сейчас сам расскажет:

…два года занимался контрабандой, покупал пулемёты и миномёты, гранаты ящиками возил.

…Чай, кофе, сахар, соль, крупы поимённо, сало, сухари и, предмет моей личной заботы, две пластиковых пятилитровых ёмкости домашнего коньяка — жена одного из наших офицеров заготавливала, — чтоб не искать палёную водку.

…По должности мне было положено работать с личным составом, без устали поясняя им поставленные республикой задачи, — но за всё время службы я ни разу ничем подобным не занимался; какие-то журналы вела специально для этого взятая в штат умная девушка.

Ну и надо признаться, что идея сводного Донбасса оказалась для Захара не так дорога, как было заявлено при заезде. Дважды Захарченко просит его поговорить с Путиным об их, как он полагал, общем деле – Республике (встречу взялся устроить Михалков). Но Захар не хочет идти к Императору, чтобы говорить о Республике, ему хочется поговорить о чем-то более интересном для себя:

…Я просто не решил, о чём ему сказать ещё, помимо нашей темы.

Ну да, есть же ведь что-то важнее темы, «в которую верил как в свет собственного детства, как в отца, как в первую любовь, как в молитву».

На самом деле, к тому времени Захар уже понял, что с Республикой не выгорит и начал отползать. Медлил и мглил. И Захарченко убили. 

Что так будет, Захар понял заранее. И тогда генеральная линия романа «понравиться Бате» (ура, Батя зовет меня в гости, пьет со мной пиво, клеит мою жену и сажает на колени дочерей) сменилась другим мотивом – здорово, если бы я сам был Главой:

«Тут все говорят, что тебя пригнали на замену Бате».

…давай мы тебя назначим главным. 

…Завтра тебя выдвинут на должность премьера Донецкой народной республики.

…Поздравляю, бойцы, — сказал, сев за руль. — Я возглавлю нашу республику. Можете разделить между собой министерства или учредить новые. Ур-ра, ур-ра, ура-а-а-а-а! — шёпотом, но слаженно прокричала личка.

— Премьер донецкий, и прочая, и прочая, вставай, вставай, тебя ждут великие дела! 

…подумал напоследок: назначили бы меня тогда, в тот раз, премьером, – после взрыва в «Сепаре» я с разлёту стал бы главой Донецкой народной республики: в силу занимаемой должности.

Книга насквозь пропитана фамусовщиной. Это и страсть к молве – сидит, значит, как-то раз Захар с Моникой Беллуччи и Эмиром Кустурицей, а вокруг люди только о нем и говорят: «вокруг нас сидели за столиками глубоко приличные люди, которые непрестанно косились на нас, — и, перешёптываясь, интересовались друг у друга: «…а кто там сидит?» — «…а тот самый» — «…он? Он же на Донбассе. А почему вообще?»

И желание вылезти из грязи в князи, занять барское место. Все отношения героя построены на принципе «я начальник, ты дурак, ты начальник, я дурак».

Тем, кого Захар считает выше себя, он готов прислуживать. Если это Кустурица или там Михалков, то от восхищения у него аж поджилки трясутся (Он говорил со мной минуты полторы — и воздух полон гудом чего-то невидимого, и сладко томит предчувствие странного диковатого карнавала. Когда он отключился, я ещё некоторое время хлопал глазами, видя и слыша вокруг себя всё это. Потом прошло; но сахарок на донышке остался. Можно накарябать и подержать на языке, жмурясь.) Рэперу Хаски разрешает прям в салон джипа пепел стряхивать. И при этом по-дворняжечьи счастлив, только что хвостом не виляет.

Зато если солдатик какой – тут другое дело, надо нагнуть, гаркнуть, заставить за собой пакеты таскать:

…идёшь, допустим, по коридору располаги, — кто-то сидит в коридоре, копошится в мобильном; «Здравия желаю!» — на ходу скажешь… сидящий боец или офицер, не поднимая головы, кивнёт, — в ответ: «Встать! — крикнешь. — Ответить по форме! Позывной?» — и уже вниз по лестнице, потому что некогда, спускаешься, пока он вскочил и что-то там отвечает…

А ежели собачонка малая – так «едва ли возможно объяснить, как мы её за два года не зашибли».

Такой вот герой. Защитник слабых.

Не верьте в его лозунги и показное чистосердечие. Он же сам говорит, что это лишь для фасада. У фамусовых все просчитано, все в дело идет:

…всегда поражала эта невинная, чистоглазая убеждённость в своей правоте, лишённая каких бы то ни было рефлексий. Всегда ведь можно покричать на людях, но потом выйти во дворик покурить и сказать: ну, всё понятно, чего делать-то будем?

Всё понятно, да. Поделать с этим уже ничего нельзя. Прошу заметить, что суггестии, экзальтации и магических пассов при анализе романа не использовалось. Только внимание к тексту. А текст уж сам сказал за себя.

«У тебя есть какая-то важная мысль, которую ты хочешь рассказать миру? Скажи эту мысль мне, я проверю её на вес», – поучает Захар ополченца, который пытается писать прозу.

Я проверила на вес мысль, которую сказал Захар.

Весит она много, но вряд ли этим ценна: «что-то болезненное, огромное, тяжёлое упало — и лежит посреди совести: не сдвинуть».

[1] Цитата из романа «Грех и другие рассказы».

[2] Тарасова М. Некоторые не попадут в ад: роман-фантасмагория Захара Прилепина

 https://zaharprilepin.ru/ru/pressa/o-knige-nekotorie-ne-popadut-v-ad/almanah-parus-12-2019-anapa.html?fbclid=IwAR0TL1XZA0lFPwL0ntUOrzRaQjWJ_XXD6cDmbWujADNRL_RdTkkvTm1I4BM

[3] Цитата из сборника эссе «Я пришел из России»

Вот так и поверишь в пророческий дар — ад уже под нашими ногами, история разыгрывает в лотерею, кто и как скоро туда попадет. Впрочем, вернемся к литературе.

Страна наша обширна, богата талантами, и, слава богу, хороших писателей у нас в достатке и даже в избытке. Есть писатели авторитетные и начинающие, есть виртуозно владеющие словом и стилем, а есть — сосредоточенные на смыслах, идеях. Идут в литературу и люди энциклопедически образованные, и, что называется — из народной среды. Мы по прежнему — логоцентричное общество, если не по количеству читающих, то числу пишущих — уж точно.

Но писателей с национальной идеей, миссией — по пальцам можно пересчитать. Почему-то мы стесняемся этих понятий.

Например, норвежская или финская национальная самобытность и ее сохранение — это всех умиляет, не говоря уж о народах Восточной Европы или, например, Прибалтики. Американская национальная идея — это здорово и круто, и ее пропаганда через голливудские фильмы, комиксы, гамбургеры, джинсы с флагом на заднице и прочий мерчендайзинг — отличный способ продвижения в глобальном мире. Народы Африки и Востока, Севера и Юга имеют право иметь свою национальную культуру, самобытность, общественное устройство. Даже Германия, которая дважды втащила мир в катастрофу мировой войны и, собственно, породила философские модели коммунизма и нацизма, имеет все права иметь национальную идею — вон, даже Меркель призывает народы Германии сплотиться против коронавируса как некогда они сплотились в годы Второй мировой (только у меня прошел холодок по позвоночнику?).

И только русским почему то мир отказывается в самой возможности иметь какую-то национальную идею. Сколько уже мы слышали по этому поводу гневной риторики и угроз, насмешек и издевательств. Да что там, сами еще недавно презрительно вздергивали бровь — куда уж нам, нам, лапотникам, пьяницам, гнаться за прогрессивными умами Западного мира или трудолюбивыми руками Азии? Свалить, сбежать, устроить собственную жизнь, а Россия-матушка пусть хоть в тартарары провалится, хоть лопухом зарастет. Нам объясняли: теперь мир глобален, будь гражданином мир, ищи где лучше. Нас учили: человеческая жизнь, самобытность, индивидуальность — превыше всего, жертвовать своим благополучием ради абстрактных идеалов нелепо, героизм и доблесть — удел глупцов, высокие слова — оружие лицемеров.

Но вдруг что-то слышится в воздухе, трещит ткань мироздания, и вся логика индивидуализма летит под колеса Большой Истории. Так бывает во время войн, революций, эпидемий — ход Истории сокрушает комфортный быт. В эти моменты вся надежда обывателя — лишь на тех, над кем он вчера с презрением посмеивался или обвинял в удушении его личных свобод. Врачи, солдаты, полицейские, военные, просто люди долга  — все те глупцы, которые готовы жертвовать своей жизнью и здоровьем ради спасения общества, страны, народа. В такие моменты прокисшим студнем отдает вся якобы «гуманистическая», «пацифистская», а на деле — трусоватая риторика конформиста. 

Возвращаясь к писателям — среди хороших и посредственных, умных и придурковатых, умозрительных и простоватых есть и те, кто пытается «своею кровью склеить» позвонки столетий, ткань распавшегося мира. Те, кто не признает как будто свершившейся гибели чего-то важного для них — например, национальной идеи. Как любящий сын или муж вдувает  воздух в легкие умирающей женщине, так эти чудаки пытаются оживить важные смыслы, связующие нити отечественной истории.  Среди них — Пушкин, Толстой, Есенин, Шукшин. Недавно умерший Эдуард Лимонов, отрекшийся от богемной славы на Западе — кто-то считает, ради призрачных политических амбиций, но скорее — ради той силы, имя которой — призвание. 

Нравится вам или нет, но к этому же батальону избранных и призванных принадлежит и Захар Прилепин.

Разбор его книги «Некоторые не попадут в ад» я написала для журнала «Дружба народов» еще осенью. По прошествии событий этот публицистический роман читается несколько иначе. Безнадежность, которую автор ощущал в финале, неожиданно сменилась тем самым звуком «порванной струны», обещанием скорых и радикальных перемен — не только для России, Украины и республик Донбасса, но и для всего мира. Чем все закончится — узнаем уже в будущем сезоне «Нацбеста».

Но, как бы там ни было, эта книга Прилепина — важный, во многом пророческий этап в понимании современного общественно-политического устройства — как для самого автора, так и для его читателей, включая и меня.

Текст Прилепина очень вдохновляет, в голову приходит множество вещей.  Например, здесь много рэперского. Герой книжки говорит о смерти прямо как персонаж клипа о непростом пути паренька из Бронкса. Я видел жизнь, браток, мне приходилось хоронить друзей. В книжке это звучит так: «Мы все там умерли», на «той войне».

Главный герой приезжает в зону боевых действий на собственной классной тачке, вторая осталась у жены (плюс две квартиры и дача), он раздаёт бойцам наличные, подчёркивая (для читателей), что этого добра у него хватает, с линии огня он отлучается на модные вечеринки, он не чужд неймдропингу, у изголовья его кровати мобильник и пистолет.

В тексте очень много того, что так любят чёрные братья Восточного и Западного побережья.  Кстати, слово «брат» встречается весьма часто. Щепетильный читатель скажет, что этим словом главный герой злоупотребляет, снижая, тем самым, его ценность.

Рэп изрядно по всем нам проехался, отпечатки его протекторов на нас так и зияют. Сокровенные чувства мы подменяем стильными речёвками.  Надо, однако, признать, что рэп нам органичен: фанфаронство, золотишко, любим мы это, чего греха таить. За событиями, описанными в книжке, я наблюдаю со стороны, автору, побывавшему на месте, виднее, но раз он выбрал такой приём, значит,  гангста-стайл хорошо монтируется с войной, идущей на востоке Украины.  Читая книжку, можно решить, что эта война представляет собой нечто вроде разборок банд. Причина разборок если и была достоверно ясна когда-то, то давно забылась и кровавое колесо катится по инерции.

Помимо рэпа вспоминается «Сердце ангела». И книжка, и фильм. Особенно фильм. На него, кстати, чрезвычайно похож роман «Чёрная обезьяна». Вообще, образ Микки Рурка из «Сердца ангела» – фрустрированного детектива, ищущего непонятно что, автору очень близок. Обаятельный мужик с пистолетом и сигаретой. И бабки есть, и бабы любят, а ему всё это, типа, не нужно. Отринув и баб, и бабки, он уходит вдаль.

Только герой Микки Рурка погружается в реальную трагедию, а не в декорации трагедии, где герой козыряет погибшими товарищами, будто пьяный силовик размахивает ксивой в ресторане.

Когда Микки Рурк читает русский рэп, получается шансон.

Но если всё-таки рэп, то женщин не хватает. Женщин тут не любят, от женщин бегут. Ополченцы в книжке – это мужчины, бегущие от семей. Возможно, потому, что за женщинами стоит реальная сила.

Итак, молитва, родина, стихи, праведные убийства. Иногда включается стиль финальной сцены «Брата 2» — мальчик, водочки принеси, мы на родину летим. Иногда герой не без гордости сообщает о собственных социальных достижениях, которые могут показаться таковыми далеко не всем. Например, знакомства с селебритиз. Серьёзность, с которой это подаётся, порождает комический эффект.

Местами стиль делается сорокинским, то есть псевдо-советским. Иногда персонажи выглядят так, будто надели на себя вывернутое наизнанку сорочье гнездо – всё блестит и сверкает. Из-за этого складывается ощущение троллинга. Неизвестно, ставил ли автор перед собой такую задачу.

Мне кажется, перед читателем не столько книга, сколько материал, ценная руда. Перед читателем разверзается целое месторождение неотрефлексированных казусов, непроговорённых драм и пародийной серьёзности. Чрезвычайно насыщенная руда, которую предстоит добывать и выделывать из неё разные интересные изделия.

Ощущение такое складывается по причинам, упомянутым выше, а ещё потому, что многие драматические и живописные события, даны без дающих эмоциональный объём акцентов. Вот, например, Батя, оказавшись в Москве, хорошенько выпивает в ресторане, а затем взбирается на прогулочную лошадь. Следует стычка с хозяевами лошади, после лошадь у хозяев приобретается, а с ней  Батя «покупает» и девушку, которая лошадь выгуливала. Лошади отводят отдельный вагон и везут в обездоленную Народную Республику.

История эта рассказана, как пример удалого подвига. Дюма бы тут выстроил знаковый эпизод, в который заложил бы источник конфликта толстенного романа. Достоевский тоже любил работать с бравыми купцами-офицерами и лошади ему были не чужды, но Достоевский сочинил бы надрывную драму. Здесь же сцена с лошадью просто блистает одной из многочисленных медалей на широкой груди героя. Только вот, чего ж тут смешного и удалого? Пьющий человек, вознесённый волной обстоятельств, летит в бездну, швыряясь по пути деньгами, возможно, казёнными. Налицо все приметы трагедии.

В тексте много из «Трёх мушкетёров». Война представлена отчасти в стиле старого доброго мира, когда дворяне содержали свой отряд, с которым куролесили порой по собственному усмотрению, хапая на скаку кур и трактирщиц, лакомясь яичницей с беконом, не снимая перчаток. У читателя с фантазией может родиться мысль, что раньше на войну отправлялись за впечатлениями, а теперь войну развязывают, ради впечатлений.

Этому настроению, а также рэперско-шансонной браваде немного мешает только одно — желание попасть на глаза начальству. В тексте сквозит желание «поговорить», встретиться с Главным, быть замеченным. Трудно себе представить в подобной роли того же Микки Рурка или Атоса.

Недавно мы с женой оказались на концерте Кустурицы. Друзья подарили билеты. Музыканты давали стандартный залихватский балканский набор, полупустой зал Московского Дома Музыки реагировал вяло. Прямо как в дневнике Льва Толстого: «Все стараются притвориться, что им весело и что девки им нравятся, но неудачно». В какой-то момент Кустурица спустился со сцены в зал, следом спустились музыканты. Продолжая греметь, они продвигались, приплясывая, между рядами, как бы зажигая публику. И тогда я спросил у жены, зачем немолодому именитому режиссёру вот это вот всё? И жена ответила: «Ну не дома же ему сидеть».

В книжке тоже есть Кустурица, он, кстати, подан, как суперстар, на него оборачиваются, целое «охвостье» людей следует за ним, словно музыканты на том концерте.

Читая, я вспомнил концерт и подумал, что некоторым мужчинам всё-таки лучше иногда посидеть дома, потому что, спасаясь от скуки и возрастных кризисов, они доставляют людям очень много хлопот.

Рецензия, опубликованная на сайте ГодЛитературы.РФ 12.04.2019, гласила:

«Новая книга Захара Прилепина «Некоторые не попадут в ад» задумана так, чтобы вызывать противоречивые чувства по отношению к самому автору и его героям — и она их вызывает

Появление «романа-фантасмагории» Захара Прилепина «Некоторые не попадут в ад» поставило профессиональных читателей — литературных критиков и журнальных обозревателей — в неловкое положение. С одной стороны, обойти молчанием выход новой книги одного из самых известных, востребованных (в том числе киношниками, что в наши дни есть мерило писательского успеха) и обласканных премиями русских писателей невозможно. С другой — он весь, от первой до последней страницы, посвящен именно тому, что им очень бы хотелось и дальше обходить молчанием — участию Прилепина в боевых действиях на Донбассе.   

Уже по одному этому обстоятельству можно заключить, что мы имеем дело с настоящим произведением искусства. Которое ведь и должно раздражать и обескураживать. «Всё прочее — литература».

Прилепин на протяжении всей своей писательской карьеры бежит прочь от литературы — к жизни. Ради чего и поехал на Донбасс.

Сперва — с гуманитарными конвоями («Я знаю, на что потрачу эти деньги», — заявил он со сцены Пашкова дома в 2014 году, получая первую премию «Большой книги» из рук Сергея Нарышкина — и все находящиеся в зале тоже знали), а потом и с оружием в руках — в качестве замполита, официально — заместителя командира батальона, держащего участок фронта на «линии соприкосновения» с представителями противоположной стороны, которых автор с демонстративной жалостливостью называет не иначе как «наш несчастный неприятель». Фактически этот батальон создав и экипировав, как древнерусские бояре, выезжавшие в походы с дружиной, находящейся на их содержании. И провел там «четыре зимы, три лета, — поневоле смешаешь». Делая вместе со своими товарищами по оружию то, что дóлжно делать — в этом, собственно, и состоит смысл странноватого названия книги. И теперь описывает это в своей фирменной брутально-нежной стилистике:

«В деревню, где прятались от городских животных мои сердечные, мои тёплые, мои единственные, закатились мы на «круизёре» ликующей компанией: Араб, Граф, Тайсон, Шаман, Злой, Кубань.

Три дня плавно, по-пластунски, перебежками переползали из бани в реку, из реки за стол, из-за стола в баню. Мои бродяги, мои стреляные, убитые, восставшие из праха, прах поправшие, — переиграли с детьми во все игры, переговорили с женою все разговоры; на четвёртый день она нас провожала — беззвучные слёзы текут по лицу, говорит: «Я приеду к вам, мои родные, и всех детей привезу».

Сам Прилепин, разумеется, не раз яростно отрицал эту не раз же проговорённую связку — «поехал на Донбасс, чтобы было о чем писать». Прилепин, похоже, искренне хотел стать частью чего-то большого и важного, стоять плечом к плечу с лидерами «русской весны», в первую очередь — c редко называемым по имени Главой, то есть Александром Захарченко, памяти которого книга во многом посвящена. В этих людях Прилепин — писатель же! — прозревал извечных русских героев: князя Игоря, Ивана Болотникова, Герасима Курина… Но на протяжении всей своей честной и темпераментной книги постоянно свидетельствует: он, конечно, «свой» для всех этих бравых ребятушек с позывными, похожими на псевдонимы рэперов, но всё-таки у него, писателя Захара Прилепина, есть в жизни и другое измерение, не сводимое к Донбассу — к питью водки в блиндаже на передовой и в донецком кафе «Пушкин», к ползанию по полю под прицелом снайперов «нашего несчастного неприятеля» и к азартному пулянию в него «вундервафлями» — то есть особо тяжелыми и разрушительными ракетами с радиусом поражения в 150 метров, которые Батя (он же Глава) передал его батальону «за красивые глаза».

И это оставляет от книги странное, двойственное ощущение.

Дело не в том, что герой-рассказчик книги, то есть сам Прилепин, старше и чисто житейски благополучнее всех прочих — он сорокалетний мужик с четырьмя детьми, обустроенным домом и дорогой машиной (а вторая машина осталась у жены), он может лично закупить на целый батальон не то что сигарет, но практически всё довольствие и снарягу. И уж точно не в том, что «знаменитый писатель»: и его непосредственные сослуживцы, и громовержцы-командиры, вроде Гиви с Моторолой (кстати, в книге вовсе не фигурирующие — Прилепин, как профессиональный писатель, здраво рассудил, что в книге может быть только один жертвенный герой) и пограничники, которым он предъявляет документы при въезде-выезде в Ростовскую область, его книг не читают (во всяком случае, с ним не обсуждают). А скорее в том modus operandi, который у писателя-политрука как-то сам собой сложился. Да, он заместитель командира батальона, занимающего боевую позицию, но при этом его постоянно выдергивают в Донецк для «решения вопросов» с верхушкой ДНР, да и вообще: сегодня он курит с бойцами на бруствере и пластается с личкой, то есть своей личной охраной, по сочной малороссийской травке, завтра в Белграде братается с Кустурицей и пьет шампанское с директором Русского дома в Швейцарии (мимоходом завоевывая сердце его жены), послезавтра уже восседает одесную осмотрительно не называемого по имени мягкоголосого режиссера-царедворца, который готов свести его с императором (автор везде именно так обозначает этого человека — но встреча эта так и не складывается) — а через два дня снова курит с солдатами и пьет с Сашей (он же Глава) в донецком кафе или допивается с ним же до, скажем так, экстравагантных жестов у себя дома.

Опять-таки: сам Прилепин горячо отвечал на подобные упреки, что был единственным медийным и вообще выездным лицом ДНР, что фактически выполнял функции ее полпреда, что его заграничные вояжи и посиделки в подмосковных барских хоромах были действенным способом легализации непризнанной республики и донесения ее точки зрения, противоположной киевской, на происходящее, и что командиры и бойцы это понимали и ценили; но Прилепин не функция, а живой, (при)страстный и тонко чувствующий – писатель же! — человек. И такая двойственность не может не сказываться на восприятии происходящего, на размывании его реальности.

Прилепин сам это понимает. И не зря дает своему мемуару подзаголовок «роман-фантасмагория». Это авторское определение может вызвать недоумение — какая ж «фантасмагория», если всё подлинное, с именами и датами? — или даже упреки в кокетстве: смотрите, дескать, какой в моем лице новый Гоголь с Булгаковым народился! Но автор «Саньки» и «Обители» совершенно конкретен. Его книга — фантасмагория, потому что описывает фантасмагорический мир. В котором с врагами можно не только перебрасываться «вундервафлями», но и переругиваться в фейсбуке — и неизвестно, что действеннее. В котором на передовую можно отправиться на собственном «Лендкрузере». И по дороге (на передовую!) закупить «для ребят» сигарет и колбасы в ближайшем продмаге, который, оказывается, прекрасно продолжает работать, пока прилепинские герои воюют. В котором Глава, царь и бог на территории ДНР, отправляясь по делам в Россию, сам выходит на ростовском КПП из машины и протягивает паспорт погранцу (что делает честь его демократизму, но сильно добавляет происходящему сюрреализма). В которой застольная шутка мужской (и, вероятно, не совсем трезвой) компании вдруг оборачивается мировой сенсацией — ДНР объявила себя Малороссией!

Прилепин пишет об этом с беспощадной, но какой-то словно бы чуть извиняющейся иронией:

«…самое главное, что выяснилось: мировая политика рукотворна.

По мне, так это удивительное открытие.

Ташкент подкинул идею, Казак продумал, я, добавив два слова и проставив три запятые, объявил вслух, Глава кивнул головой: одобряю, — и тут: боже мой, сорок тысяч курьеров, еле разобравшийся в ситуации Порошенко пролепетал нечто невнятное, только тогда, наконец, высказалась и канцлер, американские чины стучали в свои воинственные бубны, их президент не выспался и целый день третировал жену, — причем Москва продолжала задумчиво молчать, и в этом мир продолжал видеть некий замысел, подозревать начало партии, — а Москва между тем думала: вот твари донецкие, вот что за такое?

…американские генералы весь день в муках пытались запомнить и воспроизвести слово «Малороссия» — смешно же!

Вам не смешно?

Мне смешно.

Смешно, потому что кончилось тем, чем обычно и кончаются застольные шутки — ничем:

«Пушилин — через неделю, что ли, или около того — дезавуировал проект Малороссии: сказал, что это была идея для обсуждения — а Киев оказался не готов.

Батя, с некоторым раздражением, бросил тогда о Пушилине: «Это я ему сказал».

«Бать, — подумал я. — Всё это значения не имеет: ты, не ты». Всё получилось. Зачем утверждать своё влияние на тех незримых фронтах, где оно давало тихие сбои».

Апофеоз этой фантасмагории — недолго, на одну ночь, «принятое решение» о назначении самого Прилепина премьером ДНР:

«Власть меня не волновала нисколько.
Зато — какая чудная забава предстоит.
Я понимал, что это ничего не изменит.
Что с Россией такие шутки не пройдут.
Но я готов был доиграть».

Так, за компанию, отправляются в плавание люди, твёрдо осознающие, что впереди льды — и все погибнут. Одна разница — я откуда-то знал: их всех, если что, утопят — в фигуральном смысле, но если что — и в буквальном; а меня ещё некоторое время — нет.

Не то чтоб нужен хоть кому-то — просто ещё не докрутилась моя ниточка на прялке; я её чувствовал — щекотку этой нитки — где-то под ложечкой. Пока был лёгкий натяг: чуть-чуть оставалось.

— Ну, вы тогда сообщите мне новости? — сказал я через часок. — Поеду мундир почищу.

Мне просто надоело пить водку и ничего при этом не испытывать».

Успел ли обратить внимание писатель — бывший нацбол Прилепин, что он, стремясь «в гущу жизни», впадает в литературу? А именно — повторяет слова отрицательного героя «Белой гвардии», прапорщика-футуриста Михаила Шполянского, в котором явственно угадывается Виктор Шкловский: «Самое главное, впрочем, не в этом. Мне стало скучно, потому что я давно не бросал бомб».

Но нового д’Аннунцио (как известно, недолгое время диктаторствавшего в итальянско-хорватской Риеке) из Прилепина не вышло:

«Уже в первом часу позвонил Сашка Казак: Захар, всё вроде бы отменяется; в любом случае, на сегодня эту идею отложим; впрочем, кто знает, может, погода переменится — однако весь вчерашний вечер и всю ночь Батя отстаивал свою независимость, и Ташкента заодно, и не просто потому, что на Ташкента слишком многое было завязано, — а из принципа; и, кажется, отстоял».

Это «кажется» — самая характерная черта донбасской фантасмагории Прилепина. Здесь все — кажимость: военные приказы, от которых зависят жизни десятков людей, передаются анонимно, голосом на мобильник; важнейшие решения, от которых зависят судьбы тысяч, принимаются кивком головы или просто молчаливым не-отрицанием, точные сведения заменяются многозначительными намеками, порою при этом — откровенно фейковыми. И сам автор эти фейки без колебаний множит:

«— Откуда ты это знаешь? — спросил Казак.
— Гулял по Москве давеча и шепнули на ухо, — соврал я.
Никто мне ничего не шептал. Но не мог же я сказать, что выдумал всё это сейчас».

Неудивительно, что ни о чем здесь нельзя судить определенно. И все решения приходится принимать, основываясь исключительно на интуиции. Причем для верности делать это, как древние викинги, дважды — на пьяную и на трезвую голову.

О воле же Москвы, которая (если верить автору) воспринимается здесь как навершие пирамиды Хеопса, вообще приходится догадываться по косвенным признакам, как о зарождении циклонов. Вот какими словами описывается идея выдвижения Прилепина в премьеры ДНР:

Они ни за что не поверят, что мы это сделали сами. Они будут уверены, что решение приняла одна из башен Кремля. Им нужно будет выяснять, какая именно. Естественно, что они тебя не тронут. Случится примерно та же самая ситуация, что имела место, когда ты здесь создал батальон. Тогда три дня никто не мог понять, чьё это решение. Потом, как мы догадываемся, кто-то зашёл с вопросом к императору, тот в ответ на услышанную новость пожал плечами — «Поехал и поехал, его дело» — и тебя легализовали.

Окончание прилепинских «четырех зим, трех лет» на Донбассе совпало с убийством Захарченко 31 августа 2018 года и последовавшей перетряской всего руководства непризнанной республики. Но они бы кончились и без того. Прилепин слишком укоренен в реальности, чтобы и дальше продолжать вариться в этих кажимостях, уносящих, к величайшему сожалению, реальные жизни. И повторяющихся как навязчивый сон:

«Когда-то я заезжал сюда, чтоб праздновать следующий день рождения в Славянске, — а я справляю дни рождения на одной и той же линии соприкосновения, просто в разных местах. Будет всё то же самое, из месяца в месяц. Перестрелки, травмы, похороны, закупки оружия и б/к, перепалки, новые инвалиды, бомбёжки, похороны, и ещё тысяч пятнадцать сигарет и литров семьсот коньяка. Однажды вернусь домой — у меня усатыесыновья, дочери беременные и каждая далеко не первым ребёнком. Внуки ползают.

Араб слушал, молчал. Ему некуда было уезжать. А то бы он тоже уехал».

Прилепину есть куда уезжать. Не только домой, к жене и детям, но к своему письменному столу.

Место писателя там, а не в окопе. Это банальность и общее место — но это не иллюзия. И откровенная книга Захара Прилепина еще раз это доказывает.»

Сейчас мне к этому нечего добавить.

У философа Жака Деррида есть определение: «Критик защищает художника от медицинских и психологических редукций». Это определение, среди прочего, обозначает так же и то, что герой никогда не равен автору. Герой – всегда продукт воображения. Автор – живой человек. И даже если маска героя слилась с лицом автора настолько сильно, что отделить ее можно только вместе с кожей, критик обязан видеть эту разницу. Обязан проделать эту работу по различанию.

Это простое правило сильно облегчает задачу при чтении романа Захара Прилепина «Некоторые не попадут в ад».

Сложность же заключается в том, что автор с самого начала, уже с обложки, начинает использовать двойную сигнальную систему. Жанр книги определяется как «роман-фантасмагория». Роман – это почтенный литературный жанр, который иногда достигает вершин реализма и может даже иногда демонстрировать амбиции на переустройство реальности, но никогда не забывает о том, что он прежде всего конструкт, схема, игра ума конкретного автора. Роман – сконструирован. Жизнь – нет. Даже если роман утверждает обратное – это кокетство со стороны автора, но не более.

Фантасмагория же, в отличии от романа, никогда даже и не претендовала на реализм. Она всегда была рассказом о фантастических событиях, не имеющих опоры в реальности.

Роман-фантасмагория – это удвоение. Это сконструированная фантазия. Тавтология. Нереальная-нереальность.

С другой стороны, прямо на обложку вынесена цитата из книги «Кто-то романы сочиняет – а я в них живу». При условии, что автор романа Захар Прилепин (псевдоним писателя) и главный герой Захар как бы один и тот же человек и весь текст написан от первого лица, эта цитата должна маркировать, что все произошедшее в книге есть живая жизнь.

Оба эти определения, вынесенные на обложку, как бы расщепляют ткань романа. Получается не одна книга, а две, каждую из которых нужно обсуждать отдельно.

Первая книга о войне. Герой утверждает, что прочитал тысячи книг, а, следовательно, знает, как именно должна выглядеть такая книга и старательно ее воспроизводит. Все атрибуты военного романа в наличии: передвижение войск, описание военной повседневности, боевые действия, немного хаотичные и бессмысленные, но это тоже стандарт – война непредсказуема. Специальные термины, которыми перечисляют вооружение и описывают рутину, должны подтверждать, что автор все это не из головы взял, а действительно знает.

Героя окружают сослуживцы. Герою они очень нравятся. Это красивые и добрые люди, которые оказались на войне не волею случая, а совершив сознательное действие. Они, как и герой, пришли к этой войне сами. Это их выбор.

Каждого из них герой хочет отметить. Он описывает какой-нибудь показательный случай из жизни, наделяет их какой-нибудь сверхспособностью (это может быть суперсила, проявляющаяся в бою или в быту, это может быть острый ум, помогающий решать сразу множество дел, это может быть вера в бога. Вера для героя тоже сверхспособность) и акцентирует внимание на смехе и радости, которые испытывают эти люди. Они все много и счастливо смеются, много шутят и заливаются детским непосредственным смехом. Они все излучают радость.

Герой скрывает их имена. Вместо имен есть только позывные: “Казак”, “Атаман”, “Злой”, “Шаман” и т.д. Это прием, при помощи, которого герой снова указывает на “реалистичность” происходящего. На то, что все это не выдумано. Что-то вроде: как жизнь повернется, мы не знаем, а людям еще жить, поэтому я не скажу вам, как их звали в реальности, но дам возможность с ними познакомиться. Встретите на улице – ни за что не перепутаете.

Сама война, существующая в воспоминаниях героя, описывается не как набор последовательных действий, а как набор героизированных открыток. Герой всегда находится в центре хорошо организованной сцены: вот он стоит на летнем пригорке с травинкой зубах и смотрит куда-то вниз, где, подчиняясь его воле, разворачивается работа по воссозданию театра военных действий. Вот он сидит с солдатами своего батальона в окопе и пьет очень горячий чай. Вот в кафе с главой республики: они едят, пьют, герой старательно подчеркивает, что пьют и не пьянеют, и обсуждают дальнейшие действия.

Герой вынимает эти открытки из памяти, на которую подчеркнуто жалуется, создавая тем самым эффект очень личного взгляда, и тщательно воссоздает атмосферу. Эти сцены всегда — смесь немного романтизированных представлений, отсылающих к первой мировой, когда после тяжелых боев выжившие отправляются на бал, и, чтобы немного снизить пафос, некоего Бахтинского карнавала, но очень целомудренного: никаких мужских шуток, никакого телесного низа.

Так проходит примерно треть романа, а потом, как магнитофонная пленка, которую склеили, все начинается заново. А потом еще раз.

Собственно, разрушение ткани реальности, распад личности и моральных ориентиров фиксируется именно в этих повторах. С каждым новым оборотом пленки что-то неуловимо сдвигается, но герой, увязший в алкогольном делирии, снова и снова воссоздает один и тот же набор действий, снова и снова рассказывает одни и те же истории, в надежде получить другой результат.

Передвижение войск вроде бы есть, люди снимаются с одних мест и обустраиваются на других местах, но при этом в любую точку можно добраться за 20 минут. География невнятная, карта — комок мокрой бумаги. Герой старается как-то это перемещение зафиксировать, но получается все время одно и то же: даже машину он оставляет все время под разлапистым деревом.

Сослуживцев становится все больше, и каждый из них снова и снова описывается набором из трех составляющих: история из жизни, суперсила, смех. Эта стандартизированность, вместе с постоянным обозначением позывного вместо имени, который как обращение на “Вы” создаёт дистанцию, играет плохую службу – все эти люди, которые по мысли героя должны были показать разнообразие характеров и лиц, обозначить некую «народность» войны, сливаются в неразличимую массу без имен, отличительных признаков, которые с каждой страницей хохочут все больше и больше.

К третьему повтору язык предает героя, выдает его с потрохами, и он окончательно превращается в социопата. Любое военное действие аргументируется не стратегическим планированием, а куражем. Да, говорят персонажи, мы ничего не добьемся, если начнем наступление, так хотя бы позабавимся. В какой-то момент герой получает письмо от старого боевого товарища, который просится к нему в батальон: ему плохо и он спивается, но герой ему отказывает потому, что на войну нужно ехать не от горя, а от счастья. У меня, говорит герой, все хорошо: умница и красавица жена, прекрасные дети, дом полная чаша – я поэтому и поехал на войну. Да и сама война описывается как праздник, чистое родниковое счастье, “сами патроны – праздничные, золотые, приятно их перебирать пальцами”.

При этом, то, что по идее должно составлять самое внимание рассказчика – ужасы и безумие войны, оставляет героя равнодушным: раненые и убитые ни со стороны противника ни со своей стороны если и вызывают отклик внутри у героя, то какой-то шаблонный, очень литературный. Как будто герой знает, как нужно вести себя в такой ситуации и старательно имитирует человеческую реакцию. Единственный убитый, кто хоть что-то задевает (во всяком случае герой старается объяснить свои чувства) – это Александр Захарченко (один из немногих, кто назван по имени). Но даже и в этом случае – основное сожаление сосредотачивается не на потере “друга”, а на том, что война кончилась и больше не будет вот этой радости, забавы и чистого родникового счастья.

Вместо них придут “Взрослые, которым ничего не интересно кроме цифр”.

Но есть и вторая книга. Это авторский голос в рассказе, который снова и снова, с некоторым маниакальным упорством, возвращается, крутится вокруг одной единственной мысли: возможности войти в историю. Каждый 20-30 страниц герой отмечает, что его не узнали; ни его лицо, ни его фамилия ничего не говорят пограничникам; кто-то с удивлением – Не знал, что ты знаменитость – обнаруживает, что новости про героя могут попасть в мировые ленты; размышления почему о греках помнят, а о нас помнить не будут; представь будем сидеть через десять лет и думать – могли войти в историю, а не сделали; что скажет сын, когда его спросят про отца. И так далее.

Из этого пристального внимания разворачивается немного завораживающая картина: участие в войне было для автора возможностью выйти за пределы своего поколения. Это была попытка остаться в истории.

Все сцены, в которых упоминаются мировые знаменитости: вот герой за одним столом с Эмиром Кустурицей и Моникой Белуччи, а потом режиссер говорит что завидует автору, мол, он тоже всегда хотел быть воином и поэтом; вот ужин с Никитой Михалковым и разговор о возможной встрече с самим “императором”; вот размышления о характере Эдуарда Лимонова (которого герой запанибрата зовет Старик Эд) и его страстном желании переустроить мир – все они должны подчеркнуть значимости автора, прибавить социального капитала и ни одна из них не срабатывает. Моника Белуччи садится в блестящий самолет и улетает в историю, а автор силится разглядеть, как именно она это делает, но солнце слепит глаза.

Как будто автор понимает (чувствует?), что его книги не имеют никакого значения, и когда он исчезнет, через пару лет даже из википедии удалят страницу с его именем.

Через несколько лет после того как началась война на Донбасе, в общественном пространстве стал робко возникать вопрос: а будет ли русскоязычная литература осмыслять эту войну. Уже в тот момент было понятно, что лучшей книгой об этих событиях станет подробное описание финансовых потоков – кто, кому, когда и как было потрачено. Чуть позже стало очевидно, что к этому строгому учету должно добавить описание живодерских подробностей – смотрите на что способны люди за деньги.

Странным образом, Захару Прилепину удалось написать потрясающий в своем ужасе роман о распаде личности, в котором герой делает то, что он делает, даже не ради обычных денег, а ради символического капитала. С другой стороны, это очень логично, если мы живем в постиндустриальном мире, в экономике символического обмена, то за что же еще воевать, как не за это.

Не за справедливость же.

Судя по новостным сайтам Захар Прилепин какое-то время был на Донбассе. Роман писателя «Некоторые не попадут в ад» убедительно опровергает этот факт.

После прочтения книги у меня сложилось стойкое представление, что роман следует числить по ведомству постмодернизма, о смерти которого объявлялось уже не единожды. Текст откровенно слеплен из уже написанных книг и снятых фильмов. «На другой день Глава вызвал меня к себе в резиденцию. В своей манере изложил самые трудные из возможных перспективы: будет танковая атака, — он назвал какое-то несусветное количество танков, я даже в кино столько не видел…». Боевой писатель реагирует как и положено:

— Так точно.

Я вышел на улицу и посмотрел на солнышко.

Сел, покусывая губы, в машину».

Я на войне я не был, но в фильмах такое видел. Перемещаемся в окопы, батальон готовится к бою. Как актёр по Станиславскому показывает зрителю напряжённость? Смотрим-читаем:

«На краю окопа росла какая-то поебень-трава, я оборвал стебелёк, засунул в зубы. Всегда так делал, если находилась травка: личная примета».

Иногда чтение превращается в разгадывание: из чего конкретно взята та ли или иная сцена, образ: «У комкора было интеллигентное лицо инженера или учителя старших классов, по совместительству директора школы: седеющий блондин с тонкими пальцами человека, в юности неплохо игравшего на пианино». Спасибо Захару, что напомнил, нужно пересмотреть «Доживём до понедельника». Когда романист пытается выдать нечто оригинальное, самоделкинское, то результаты не особо впечатляют: «Многие пришли из личного спецназа Плотницкого — луганского главы, похожего на внебрачного ребёнка северокорейского генерала и заведующей продмагом брежневских времён».

Ещё веселей с диалогами, в которых Прилепин доводит до совершенства принцип айсберга Хемингуэя:

— Эмир, а тебе не надоело это?

— Что?

— Всё.

— А тебе?

— Я первый спросил.

— Я первый переспросил.

С другой стороны, диалогов в романе немного в силу его монологичности. Прилепин говорит о себе, война это фон, создающий антураж. Война делает романиста интересней, глубже, привлекательней. Благодаря ей возможны сцены знакомства с тем же Эмиром Кустурицей, готовая иллюстрация к Зигмунду Ф.:

«Не обманул: через пятнадцать минут явился. Собачьи глаза его, одна бровь как-то ниже другой подвисла, щетина чуть седая, улыбается не то чтоб на одну сторону лица, а на, скажем так, полторы стороны, рост огромный, весь такой добрый, как медведь, — если б я родился женщиной, жил бы с одной мыслью: «Эмир, покачай меня», — а так: обнялись, уселись, давай друг на друга смотреть».

Автор уверен, что он нравится, должен нравиться. Символично, что в романе практически нет портретов ополченцев, сидящих в окопах. С любовью описывается Захарченко (Батя, Глава) и его окружение, с симпатией – денщики героя. Первые подчёркивают масштабность героя, вторые – заботятся о нём.

Отдам должное творцу, его посещают экзистенциального толка, хотя и несколько простодушные мысли: «Они меня не узнавали в лицо — никогда, ни разу. Я удивлялся. Потом подавал паспорт — фамилия им тоже ничего не говорила. То ли аномальное количество физиономий, мелькающих перед глазами ежедневно, затёрло элементы в распознавателе лиц, то ли в Ростовской области набирали в пограничники людей, от природы чуждых высоким искусствам, и носителей массовой информации избегающих».

Тут есть другой вариант ответа. Может быть, причина неузнавания в том, что ростовские пограничники как раз читают хорошие книги.

В конце отзыва процитирую вступление автора: «И мысли не было сочинять эту книжку. Сорок раз себе пообещал: пусть всё отстоится, отлежится — что запомнится и не потеряется, то и будет самым главным. Сам себя обманул. Книжка сама рассказалась, едва перо обмакнул в чернильницу». Мне кажется, что классик не прав по отношению к своему роману. Кое-что из обещанного всё же получилось. По крайней мере, определённая отстойность чувствуется.

Чтобы не показаться оголтелым, хочу искренне поблагодарить автора за приведённый им автомобильный плей-лист. Среди более восьмидесяти исполнителей и групп я нашёл неизвестных для себя прекрасных музыкантов.

С начала времен причиной всех войн был голод. Позже к нему прибавились тщеславие полководцев, религиозный фанатизм и национальная идея. Войны 19 и 20 века были обусловлены экономическими и политическими интересами влиятельных держав, жертвами которых становились более мелкие и слабые государства. Причиной войн 21 века стали сытость и скука. Когда молодые европейские дуры вступают в ряды ИГИЛ*, сильному независимому мужчине стыдно и скучно сидеть дома, долбиться в фаркрай и работать унылую работу. Жажда брутальности одолевает массы. Благородный дон жаждет новых впечатлений и острых ощущений, будь он хоть пересичный скакун, хоть русский ватный ваня. Наиболее благоразумные самцы остаются воевать на диване, но менее ленивые предпочитают отстрел противника, как говорится, «ИРЛ».

Когда кимвры двинулись на Римскую Империю, они испытывали только голод. Когда пророк Мохаммед нес людям слово Аллаха, его задачей было объединить арабский мир. Когда в Европе становилось слишком много «младших сыновей», они шли отвоевывать Святую землю. Когда Тоётоми Хидэёси повел «людей Ва» на добычу и засолку корейских голов и ушей, им двигали две объективные причины: голод в Японии и избыток взрослого, агрессивного мужского населения, которое было нечем занять. Наполеон изрядно проредил буйную и голодную французскую нацию. Гитлер оживил немецкую экономику оборонными заказами. Чеченские кампании были ценой выживания «большой бензоколонки» в голодные девяностые. Люди во все времена жили плохо и хотели жить лучше. В истории 21 века не все так однозначно. Украинский конфликт был начат людьми, которые жили хорошо, но хотели жить лучше и веселее. Людьми, которых не устраивало давление со стороны «Большого брата», будь то РФ или США. Украинский конфликт — это «гибридная война» сытых людей, где один стреляет, один снимает, миллион сидит на диване и печатает. Воевать на чужой территории, да еще чужими руками — не это ли мечта современного милитариста? В перспективе, конечно, людей заменят дронами, так что воевать можно будет совсем не вставая с дивана. И только олдскульные красавчики и спортсмены будут разъезжать по степи на джипах с наклейками «Слабоумие и отвага».

Книга Алленовой повествует о кровавой трагедии Беслана, о невероятно, немыслимо жестоких людях, которые преследовали, тем не менее, благородную цель — прекращение войны в Чечне. Книга Прилепина — о том, как благородные доны добровольно и с удовольствием воюют на чужой территории за русский мир и против русской хандры. У Алленовой во всем виновата власть, у Прилепина — внешние и идеологические враги. Жертвами и там и там, как вы уже догадались, являются простые люди, которым не нужна национальная идея, которые не хотели терять все и умирать за чьи-то чужие интересы. «Форпост» — это запоздалый репортаж в стиле Алексиевич. «Некоторые не попадут в ад» — классическое реалити-шоу. Вы, конечно, помните, как в 14 году вся страна вместо домдва смаковала на ютубе ролики отряда Моторолы, где воины-освободители, весело гыгыкая, стреляли в укропов. На Донбассе можно было и на других посмотреть, и себя показать. У Прилепина такое же шоу, только на бумаге. Его герои бегут от надоевших баб в мир крепкого броманса и холодного адреналина. В нормальный мужицкий мир, где можно потусить с отличными ребятами, попить водку и коньяк, покурить, пострелять в окно, послушать радио и поесть вкусной солянки с пельменями. Одно плохо: бойцы не хотят разносолов, Прилепин обещает кормить их еще вкуснее, но у них слишком пролетарские вкусы. Герой этой книги не скрывает радости и волнения, когда едет воевать. Вы думали, война это кровь и грязь? Все врет Хемингуэй, война это весело и здорово. Например, когда что-то взрывается на стороне украинцев, бойцы шутят, что у врага «глаза полопались», т. е. погибли наблюдатели. Прилепин по-доброму смеется, когда местные драпают на великах из деревни, поставленной под удар. Когда горит чужая хата, ее не так жаль, как родную, со всей семьей. Захар искренне удивляется, почему глупые и упрямые укропы не хотят каяться. Правда, одна телка-поэтесса все-таки крикнула: «Люди, украинцы, мы неправы!» За это ей от Захара респект и уважуха. Рэпер Хаски тоже молодец — попросился к Захару на сафари. Очень важно, когда священную войну за русский мир поддерживают деятели массовой культуры, даже если это буряты. Внезапно Захар становится очень популярным и востребованным в СМИ, телефон воина-освободителя буквально разрывается от просьб дать интервью…

Мерзкое и циничное существо — современный человек. Он оскорбляется при виде норковой шубы или «блокадного батона», но свежие трупы братского народа не ранят его тонкие чувства. Главное — это движуха, когда все вместе и за русский мир. Или за либеральные ценности. Или за экологию и против глобального потепления. Или за ислам и плаванье в хиджабах. Чувство собственной важности переполняет человека эпохи «новой искренности». Чувство причастности к некому важному общему делу. Не важно, какому, главное — общему, духоподъемному. Он не допустит, чтобы тюленики гибли от переедания пластиком, чтобы Путин сидел в Кремле, чтобы глобальное потепление теплело, чтобы бабы носили короткие юбки, чтобы арабы бродили по Норвегии, чтобы бандеровцы заставляли восточных украинцев размовляты на мове. Шесть лет длится гуманитарная катастрофа. Зато Восточная Украина говорит по-русски, а курс гривны упал. Как и цены на нефть, курс рубля, пассажирские самолеты и многое другое. Зато новости стали интересными. Не как в те времена, когда единственным значимым событием было появление акулы на египетском курорте. Скука потерпела поражение, но не по всем фронтам. Книга Прилепина, несмотря на яркие события в оной, написана довольно скучным языком. Это пусть и военные, но все же будни. Героев-братушек сложно отличить друг от друга. Они все славные парни и немного раздолбаи. Все губы в этой книге одинаково измазаны котлетами (пельменями, картошкой, солянкой) и одинаково улыбаются. Если вы не являетесь восторженным поклонником Прилепина, его книга усыпит вас точно так же, как многостраничная речь Брейвика на суде. Для фанаток Прилепина хотелось бы привести одну из цитат: «Некоторая проблема заключалась в том, что Глава не мог лошадь взять в самолет, а ему уже пришла пора улетать. Поэтому он приобрел лошадь вместе с девушкой». До уровня столь любимого Прилепиным Гашека этот незатейливый юмор, конечно, не дотягивает, но вам сгодится.

Книга Ольги Алленовой постоянно заставляет читателя негодовать. Вот Матвиенко, будучи вице-премьером, успокаивает отчаявшихся людей, называя их «коллегами». Она говорит: «Нельзя потакать террористам», «Мы не хотим показывать им слабину. Мы не боимся их, мы знаем, что делать» — «Но там не ваши дети», — отвечают ей родственники заложников. Особенно цинично звучит это «мы», когда за наши интересы страдают другие люди на другом конце страны, когда военные действия оправдывают нуждами местного населения и необходимостью обеспечения его безопасности. Осетия вынужденно стала форпостом России на Кавказе. (И точно так же Восточная Украина стала форпостом России перед НАТО.) Книга Алленовой заставляет нас вспоминать события в Беслане, час за часом, минута за минутой, буквально проживая вместе с заложниками этот кошмар, она заставляет ощущать боль, гнев и бессилие перед теми, благодаря кому вообще стала возможной такая ситуация. «Они не посмеют убивать детей, ведь у них есть свои дети», — думают заложники. Но нет, чужие дети для террористов — ничто. Как и женщины, как и соратницы-шахидки. Террористы соглашаются освободить только грудных младенцев. Однако, по убеждению Алленовой, чужие дети ничто и для российских чиновников. Описывая явную жестокость террористов, автор демонстрирует столь же явный стокгольмский синдром. Алленова не может не признать, что у чеченцев была своя «правда» и что вина лежит в том числе и на правительстве РФ. Что причиной большого количества жертв был неудачный штурм. Ее главная задача — не дать обезличить жертв трагедии, не дать забыть о них, воззвать к совести — нет, не террористов, а российского руководства на всех уровнях. Она беседует с родственниками погибших детей и рисует их яркие, живые портреты.

Своя правда есть, безусловно, у любого народа и любого государства. Однако нет таких целей, пусть даже самых благородных, которые бы оправдывали массовые убийства. Никакой верой в Господа Бога и постройкой молельных домов вы не спасетесь. 

«Насилие порождает насилие» — самая банальная фраза, которой можно охарактеризовать книгу Алленовой, полную слез и самообвинений. «В насилии нет ничего плохого, постыдного и необычного. Демонстрировать свою силу — это весело и круто», — таков свежий взгляд Захара Прилепина. Перед нами две книги — классическая либеральная и классическая «ватная». Заключу эту статью словами одного выдающегося дончанина по кличке Эскобар: «Шо то хуйня, шо это хуйня».

* Организация, запрещенная на территории РФ.

Вышла новая книга Захара Прилепина – «Некоторые не попадут в ад». Никто не ожидал появления художественного текста. Читатели уже были готовы к биографии Сергея Есенина. И на тебе!

Во многом книга стала неожиданной и для самого автора. Он говорит, что написал её за каких-то 25 дней.

Быстро? Но на то были свои причины.

“Русская весна” претерпевает не лучшее время. Донбасс лишился лучших полевых командиров – не в бою, потому что никто при равных условиях одолеть их не мог, а в террористических актах. Следом погиб и глава ДНР – Александр Захарченко.

История независимого молодого (и что особенно важно – левого!) государства стала историей козырей (если не разменных карт) в колоде российских политиков.

Чтобы описать героические годы, какими их застал Прилепин, и была написана эта книга. Спешка и неожиданное появление текста объясняются очень просто: если не сейчас, то в будущем утратиться тот крепкий и боевой дух, коим было наполнено пространство.

Да и живём мы в век нескончаемых волн самой разнородной информации. Новость – в зависимости от её значимости – живёт три месяца, три недели, три дня, три часа. Не более. Необходимо бережно сохранить… не память – она часто подводит… не ту же информацию – найдётся контринформация… а самый воздух этой истории.

Потому Прилепин отходит от документалистики, которая была в книгах «Не чужая смута» и «Всё, что должно разрешиться», и обращается к художественной прозе.

Жанр

Ни в коем случае не стоит воспринимать книгу в качестве мемуаров.

Любопытно, как автор определяет жанр произведения. В аннотации прописано – роман-фантасмагория. В нескольких интервью Прилепин проговаривает – non-fiction novel. Почему такой разброс? Есть ли принципиальное различие?

Перед нами не документальная проза в чистом виде. Фантасмагория предполагает затуманенный, а non-fiction novel – своеобразный взгляд на разворачивающуюся историю. Есть ряд фактов, а дальше автор волен расписывать их так, как ему заблагорассудится. Чтоб удобней было представить всё это, вспомните «Роман без вранья» Анатолия Мариенгофа, «Алмазный мой венец» Валентина Катаева или «Сумасшедший корабль» Ольги Форш.

В случае фантасмагории повествование рано или поздно уйдёт в головокружительное пике, а в non-fiction novel – всё зависит от автора. Прилепин, как кажется, балансирует между жанрами. И получается это отменно.

Создание батальона, возникновение Малоросии, концерт рэпера Хаски – и многое другое ложится фактологической основой в книге. А дальше – игра. От алкогольного делирия, замешанного на прекраснодушии повествователя, – на “передок”, в штаб Захарченко, в «Прагу» (месторасположение батальона), которые выписывается очень въедливо и точно.

Ничего принципиально нового мы не узнаем. У Прилепина такой задачи не было. Кто следит за социальными сетями писателя и его публицистикой, всё это, так или иначе, уже читал. Но в книге появляется главный герой – со своей оптикой, со своей историей, со своими настроением – который задаёт модус повествования и восприятия донбасских событий.

Герой

Известный филолог Михаил Павловец как-то подметил: какую бы книгу Прилепина мы ни взяли, всякий раз сталкиваемся с одним и тем же персонажем, который впервые, может быть, появился не в прозе, а в поэзии – в стихотворении «… уж лучше ржавою слюной дырявить наст…»:

здесь каждый неприкаянный подросток
на злом косноязычье говорит…

Что Санькя из одноимённого романа, что Артём из «Обители», что молодой журналист из «Чёрной обезьяны», что спецназовец из «Патологий» – всё один типаж – забубённый пацан. Или можно так: русский мальчик, которому на ночь дали карту звёздного неба, а тот, опрокидывая стопочки водки и балагуря с друзьями, набросал ещё пару созвездий.

Такому герою может быть сколько угодно лет. Вечный подросток Савенко – тому яркий пример.

Критик Андрей Рудалёв формулирует очень точно: «Сорокалетний мальчишка поднес тебе в похмельную жажду ключевой воды, а ты напиться не можешь, так радостно и сладко».

В новом романе такой мальчишка – это копия самого Захара Прилепина, наделённая всеми его чертами и биографией. Разница (многие наши критики стараются её не замечать и часто отождествляют героя и автора) – как раз-таки в мироощущении. Сравните ради любопытства серьёзную публицистику Прилепина и его бесшабашную прозу – разница налицо.

В новом романе – Захар, валяющий дурака вечный подросток, который уходит от серьёзной рефлексии и ищет нетривиальных развлечений на свою голову. Всё, что ему надо, – получать наслаждение.

Поэтому он так лихо бросается в новые и новые жизненные коллизии: герой то оказывается под обстрелом на “передке”, то на яхте Кустурицы в компании сербского президента, то решает самые разнообразные дела батальона, то находится в окружении семьи. Прибавьте к этому известные события войны. Вот оно – головокружительное пике, вот она – фантасмагория, вот он – non-fiction novel.

Критики ничего этого не видят или не хотят видеть.

Константин Мильчин срывает маски с главного героя и остаётся с носом, т.к. ни на миллиметр ему так и не удаётся подобраться к замыслу романа. Галина Юзефович удивляется, отчего Захар (опять-таки – персонаж) ставится вопрос о причинах происходящего на Донбассе, но всё время уходит от ответа.

Герои

Пока критики пытаются разобрать с автором и его альтер-эго, незамеченными остаются удивительные парни с позывными Злой, Кубань, Шаман, Граф, Томич и пр. – это и простые бойцы, и личная охрана. На фоне Захара – они смотрятся настоящими героями.

Выписаны они без всякой карикатуры, максимально натурально и, может быть, даже эффектно. О каждом на протяжении романа появляется отдельная история. Каждый обладает нечеловеческим обаянием.

Кубань – воцерковленный человек, несколько простоватый, но надёжный. Единственный глубоковерующий на весь батальон. Именно с ним Захар возводит молельню. Как он врезывается в память? Буквально одной историей: разведчики ушли на дело; проходит время – не возвращаются; их жёны (поварихи в батальоне) начинают беспокоиться; Кубань берёт их, отводит в молельню, запирает и заставляет молиться; проходит ещё какое-то время – разведчики возвращаются целы и невредимы.

Буквально одна история – о силе веры.

О силе веры, которая помогает даже тем, кто отстраняется от Бога.

Но такие истории рассыпаны по всей книге.

Константин Мильчин видит в таком “тёплом” описании бойцов гомоэротическую подоплёку, но что ещё тут может разглядеть глянцевый критик?..

Название

Откуда взялось такое странное название – «Некоторые не попадут в ад»? Как его дешифровать?

Всё упирается в строчку рэпера Хаски: «… в подъезде безопасно, как у Господа во рту» (из песни «Наше лето» – совместно с группами 25/17 и Саграда). Главный герой всё время напевает её, немного переиначивая: «… в подъезде безопасно, как у Господа в аду». Вроде бы возникает диссонанс. Но Прилепин всё проясняет: «…Господь присмотрит, это его епархия, он там за главного распорядителя – без его ведома ни один волос не упадёт, внутренний орган не лопнет, глаз не выгорит».

Естественно возникает иной вопрос: кто же эти “некоторые”, что не попадут в ад?

Видимо, “наши несчастные противники”. У Прилепина – это бойцы украинских террористических батальонов и неонационалисты, для которых не осталось ничего святого. Здесь затрагивается всё та же не отпускающая автора мысль, что переходит из книги в книгу: человек с Богом в сердце, даже если идёт на войну, где неминуемы грязь, разруха и смерть (всё это как на физическом, так и на метафизическом уровне), и попадает в ад (аналогичная ситуация), всё равно остаётся с Богом; а человек, устранивший божественное из своей жизни, остаётся один на один с космосом бытия – его уже ничто не спасёт.

Поэтому некоторые попадут в ад – и будут рано или поздно помилованы, а некоторые – не попадут, ибо после смерти их нигде и никогда не будет; их уже нет – при жизни; они попадут в никуда.

О чём же новый роман Захара Прилепина?

О вере и безверии.

Вы читаете и видите в главном герое – исключительно автора? Значит, вы не знаете и не понимаете литературу и искусство в целом. Вы воспринимаете описанные истории как мемуары? Значит, вы не знаете и не понимаете жизнь. Вы боитесь смерти и грозите автору Гаагой и российской тюрьмой за действия на Донбассе? Значит, вы не знаете и не понимаете Бога.

Пафосно? Пусть так. Иногда можно и даже нужно.