Читая молодых российских авторов, невольно приходишь к выводу, что наличие доступной по цене компьютерной техники и возможность «удалёнки» испортили жизнь многим начинающим писателям. Сегодня речь пойдёт о Владиславе Городецком и его сборнике рассказов «Инверсии Господа Моего».

Представляя книгу, ее номинатор Елена Васильева заманивает читателя: «Рассказы Владислава Городецкого отличаются не просто смелостью, но бесстыдством». Это, конечно, можно было обыграть, сказав, что главное бесстыдство – представлять их публике, но не буду. В чем главное, объединяющее молодых писателей в длинном списке? Писать они могут, технически всё выглядит вполне пристойно и даже местами достойно. У Городецкого в рассказе «Гробик» герой говорит точно (и не только про себя): «Заниматься социальной проституцией — вести блоги, делать обзоры на жрачку, обзоры на технику, обзоры на обзоры и т.д. мне не позволяла какая-никакая да репутация, а для веб-пиратства теперь у меня не хватило бы ни смелости, ни навыков. Чтобы хоть куда-то деть руки, по примеру многих я стал заниматься штучным производством крафтовых вещей, перепробовал себя во многом, сейчас остановился на гончарном деле. В основном это посуда и свистульки». Эти слова можно отнести и к автору: свистульки получаются неплохими. Крафтовые вещи. Проблема в том, что у них постоянный, но узкий круг покупателей. Четверо из пяти являются профессиональными коллекционерами свистулек. Для глиняных мастеров – нормальная ситуация. Для писателя – крайне скверная. Теперь поясню.

Из шести рассказов сборника четыре можно отнести к условной интеллектуальной социальной фантастике. Салат здесь знакомый. Щепоть из старика Берроуза, немного Паланика, киберпанк по вкусу. Не сказать, что блюдо авторское во всех смыслах. «Бесстыдство», которым завлекают искушённого читателя – старательный самодел, который слишком хорошо виден и понятен, что для литературы губительно. Городецкий показывает, или хочет показать, извилистые пути технического прогресса, которые доведут до вырождения нашу и без того декадентскую цивилизацию. И снова подкатывается «Гробик». Главный герой когда-то лепил телефонные приложения. Дела шли так себе, пока не появился некий Валерон – гений дизайна, с которым персонаж зарабатывает денег и покупает однокомнатную квартиру. Тут Валерон исчезает, непонятно зачем он был вообще. Объяснить, что герой средний во всех смыслах? Но на это тратится пространство рассказа, которое ограничено. Затем в мир приходит какая-то С-Сфера. Да, вот так – курсивом. Её функционал автор раскрывает солидно, но непонятно: «пакет для визуального программирования на нейронных сетях». В любом случае, сфера его деятельности схлопывается. Чтобы себя чем-то занять герой мастерит дочь из яйцеклеток любимых порноактрис и называет её Алисой. Мир погружается в какой-то (ключевое слово для творчества Городецкого) вариант фашизма, странно сочетающийся с сексуальной раскованностью. Суррогатный отец, он же искусник-гончар, лепит из глины фаллос для просвещения Алисы. С бубенчиками вместо тестикул. Алиса просит папу научить её делать минет. Папаша, осознав пагубность забав с евгеникой, заталкивает свой глиняный шедевр в рот дочери. До бубенчиков, которые лишь трагически звякнули. Вы спросите, что за глийню я вам пересказываю?

Я могу понять, зачем молодой писатель написал об этом. Я не понимаю, почему так плохо? Идея про то, что техника нас погубит известна… В общем, не так ещё давно трагически и со вкусом рассуждали о том, как граммофоны убьют домашнее музицирование. Хорошо, идея известна. Но её можно покрутить, интересно подать. Не так – бубенчиками в лоб.
Потенциально (в литературном смысле) интересный текст «Отец», на мой взгляд, самый любопытный в сборнике тонет в лишних словах, абзацах, страницах. Католический храм в Казахстане. Воскресная служба. Прихожане – потомки сосланных и отсидевших поляков, немцев. Два малолетних героя – Пашка и Ромашка спешат в церковь. Службы ведёт отец Матеуш, сосланный на задворки Азии за какие-то неведомые грехи. Ощущение неясной, но неизбежной катастрофы, витающей над всем и всеми. Юношеское ёрничание, за которым скрывается нечто другое. Могла бы получиться стоящая вещь с метафизическим сквозняком. Но словесная избыточность, которая всегда приводит к неточности мысли и образа разрушает посыл.

Стариковскую рассудительность, велеречивость необходимо вычёркивать: «Вот уже двадцать пять лет я живу в постоянной готовности прозреть нечто потустороннее, но реальность — дама целомудренная — не желает обнажаться, не задернув шторы, не прикрыв замочную скважину. Ее немногочисленным любовникам, догадываюсь, открывается многое, но я не тороплюсь в их ряды — после такой связи нормальным уже не останешься. Все или ничего — без полумер». Для чего все эти буквы в рассказах?

Многие из представленных в списке молодых авторов пытаются щегольнуть деталью там, где она не нужна. Бесконечные уточнения приводят к тому, что текст хочется подсушить. Например, в «Реборне» многословие не только утяжеляет пространство рассказа, но и разрушает его сюжетную основу. Прочитайте несколько рассказов Р. Даля – мастера чёрных историй с финальным твистом – и поймите, что словесная экономия – важнейший принцип рассказа. Не нужно вталкивать слишком многое. Где пойманная деталь, которая раскрывается в сознание, приобретая там объёмность, соединяясь с другими? Читатель не дурак, дайте ему возможность достроить образ самому. Он скажет «спасибо» и будет читать вас дальше. Текст станет интересным – отвергаемое многими эстетами качество литературы. Пока что получается не очень, хотя автор и пытается: «Эдик обладал манерами девственника и взглядом эротомана». Не получатся, потому что «не видится».

Говоря всё это, я понимаю, что других молодых писателей у нас нет. Надеяться на шедевр от молодого таланта можно, рассчитывать – нет. Тут необходимо время и утомительное писание дальше. Желаю упорства молодым авторам. Как было сказано другим автором – и воздастся.

В условиях пандемии коронавируса и связанной с ней самоизоляцией «Инверсия Господа моего» читается просто на ура. Каждый из восьми рассказов этого небольшого (и правильно – хорошего понемножку) сборника с первого же абзаца заставляет испытывать какой-то почти первобытный ужас. Вроде ничего еще не произошло – подружка едет к подружке посидеть с младенцем; подростки собираются на воскресную мессу; молодые люди обсуждают религиозные вопросы; мальчик с собакой идут на охоту и т.д. – а саспенса уже немеряно. Я в принципе не люблю фэнтези и уж тем более то тематическое и стилистическое уродство, которое зовется у нас «антиутопией» и «магическим реализмом»,  и все ждала, когда же наконец в этом жанре появятся тексты, которые можно будет читать без сомнений в умственных способностях и психической адекатности автора, его издателей и восторженных критиков. Спасибо Владиславу Городецкому – дождалась. В его рассказах остросоциальное и психологическое так причудливо перемешано с магическим и приправлено современными технологиями, что можно сделать вывод о появлении еще одного автора (эту же линию вполне успешно развивают Упырь Лихой и Артем Серебряков), чья проза актуальна не только сюжетно, но и эстетически. Непривычные слова и понятия не выглядит у Городецкого избыточным, а объясняют новую реальность – и житейскую, и ту, что создает автор внутри текста. Вообще пишет Городецкий хорошо:  каждое слово на своем месте и видно, а лингвистические эксперименты у него вполне осознанные, в отличие от напыщенной и одновременно матерной ахинеи некоторых участников лонг-листа, –  Городецкому, например, удается написать почти порнографичесую сцену, не пользуясь обсценной лексикой («Сверхновая»), передать особый тип общения воцерковленных подростков («Отец»), разобраться с проблемой двуязычия на постоветском пространстве – и сюжетно, и философски, и метафорически («Манкурт»).

Проза Городецкого печальна и остроумна, вопрос только в том, будет она развиваться в русле  стремительно устаревающей «сорокинщины» («Реборн», «Гробик») или двинется в сторону высокой литературы («Манкурт», «Только мы с Захаркой»). Интересно также, насколько тексты Городецкого – проявление личного таланта, а насколько – пример творческих поисков нового поколения писателей, чьи темы и источники вдохновения сильно отличаются от традиционных для их предшественников водки, баб и армии.

И еще, дорогая Ольга Погодина-Кузмина, какой вселенской добротой накрыло тебя, когда ты решила сравнить эти по-настоящему классные тексты с блеяньем Селукова?

Два молодых автора примерно одной весовой категории, два сборника своеобразных и ярких рассказов — вполне можно было бы устроить литературный баттл Владислава Городецкого и Павла Селукова.  Соперничество вполне оправданное — и тот и другой пишут о современной жизни, преимущественно о молодых героях, описывая круг тем, волнующих сегодняшнего человека в кризисной ситуации.

Даже имена-фамилии подсказывают тему противостояния. Сельский, провинциальный, патриархальным духом веющий Павел-Пашка и городской, из слов и смыслов городящий изгородь изысканный Владислав.

Кстати, это соперничество-сопоставление позволяет взвесить на весах литературы два магистральных мировоззрения, разделивших общество на два лагеря. Условно и приблизительно, но все же Селуков занимает фронт так называемых «традиционных ценностей», его герой вполне спокойно может переместиться на тридцать, пятьдесят, даже двести лет назад и найти свое место и общий язык с людьми, не знавшими телевизора, интернета и слова «трансгендер». Персонажи рассказов Селукова при всей причудливости сюжетов полны здравого смысла и душевного здоровья. Герои Городецкого, напротив, больны всеми болезнями современного общества — они социопаты, под ряской эгоизма и равнодушия в них таится желание вцепиться в горло ближнему — ну, или, по крайней мере, готовность обложить этого ближнего оскорблениями в соцсетях. Проще говоря, брутальные типажи «неинтеллигентных рассказов» кажутся вполне безобидными ребятами на фоне «интеллигентных» психопатов, маньяков, истово верующих и неистово скучающих гомункулусов, смачно описанных Городецким.

Открывается сборник рассказом «Реборн». Здесь на наших глазах стирается грань между реальностью и искусственной, придуманной жизнью напоказ. Молодая мать по необходимости оставляет ребенка на попечение подруги, которая много лет играет в материнство с куклой-младенцем. Чувства и мысли героинь описаны так убедительно, что в какой-то момент становится физически, по-настоящему страшно — за несчастную Иру, за ее ребенка и за всех нас, которых ждет за порогом новый бесчеловечный мир.

В рассказе «Сверхновая» разрабатываются темы и сюжеты, в которые погружен и известный маргинальный автор Упырь Лихой. Городецкий описывает будни вебкам-моделей куда более сдержанно, без отвязаного хулиганства, но вывод его оказывается столь же пессимистическим. Безграничная свобода эксплуатации человека человеком, в том числе сексуальной эксплуатации самых разных видов и способов, приводит к опустошению и самих участников процесса, и его потребителей. Впрочем, если персонажи Упыря застревают в компьютерной реальности намертво, некоторым из своих героев Городецкий дает шанс. Так, девушка Настя, которая почти случайно залипает в идиотском мире виртуального секса, все же возвращается в реальность и, хочется надеяться, обретает счастье в традиционном замужестве и рождении ребёнка.

К слову сказать — что-то совсем не складывается у нынешних номинантов на «Нацбест» с эротическими сценами. Я не согласна с бытующий теорией, что русский язык не предназначен для описания секса и эротики – русский язык предназначен для чего угодно, и это доказали в свое время Пушкин, Бунин, Набоков, Лимонов. Другое дело, что постельные сцены современный автор часто описывает как технологию, последовательность действий, зачастую настолько натуралистических и неаппетитных, что хочется пожалеть их участников. Все же хочу напомнить, что интимная близость – это не просто доминирование самца над самкой или другим самцом, но еще и человеческие чувства, эмоции, рефлексия. Увы, камертон гуманизма в этих эпизодах почти всегда дает сбой.

Возможно, причиной тому — гордость и дерзость современного человека, увлеченного строительством вавилонской башни из кирпичей своего безграничного эгоизма.

Как говорит об этом один из персонажей эпистолярного рассказа «Сергей неверующий»:

«Я жил, как считал нужным и виновен лишь в том, что полагался исключительно на достоверное, обходился тем, что есть, и верил в то, что было подтверждено собственным опытом».

Сюжет этого рассказа — новое пришествие Месии, который заявляет о себе сначала в Твиттере, а потом в многочисленных телешоу, в том числе в передаче Ивана Урганта. 

Впрочем, поиски бога и прочая инверсия — предмет темный, исследованию не подлежит. Возможно, поэтому рассказ «Отец» об отношениях паствы и священника в католическом приходе показался мне несколько запутанным и литературно-вторичным, отсылающим к антиклерикальным произведениям Стендаля, Анатоля Франса.

Шкатулка в шкатулке, рассказ «Гробик» — чистый Сорокин. Здесь есть и пугающая антиутопия, и многослойная модель будущего, и остросоциальная сатира. Дочь Алиса (как ее называет герой), с десяти лет меняла имя, «чуть не задохнулась от трубки, которую проглотила, чтобы сымитировать кадык», затем решила пойти на «хирургическую гендерную коррекцию». Для этого девочке понадобилось «сдать тест на зрелость», попробовать анальный и оральный секс, который становится причиной ее смерти — отец буквально забивает ей дыхательные пути глиняным фаллосом с погремушкой.

Герой — как представляется, условный либерал, в молодости боровшийся за ту самую абстрактно-невнятную свободу, о которой мы так много слышим сегодня, прижился в новом мире бесконечных сексуальных и гендерных экспериментов и легко находит им оправдание:

«Мне всегда нравилась эта процедура, смею предположить, что ее возникновение обязано политическим акциям, которые мы устраивали в молодости. Помню, как ночью писал баллончиком: «Лишить права голоса молокососов и маразматиков!» на фасаде Зимнего дворца. Только политически близорукий не увидит связи этой акции с тестом на зрелость».

Впрочем, и в прекрасном мире неполживого будущего свобода все же оказывается неполной, огороженной досадными рамками.

«Единственное, что поможет мне развеяться, — подумал я, — бордель на Садовой. Можно было добраться и до Марата — там девочки поприятнее, но это заняло бы больше времени, а мне не терпелось избавиться от груза. Но ничего не вышло. Как ни старалась узбечка Шахло, на нее мой прибор не реагировал. Я сказал, что дело в маленькой груди — две виноградины, и ударил ее несколько раз по лицу. Меня выставили за дверь — оказалось, Шахло была унтерменшей третьего поколения, почти обрусевшей, а таких не то что бить, но и оскорблять теперь нельзя. Кто же знал?.. Хотя можно было и догадаться — она позволяла себе разговаривать без акцента».

Городецкий пишет смешно, легко, изобретательно. Герои живые, убедительные, очень разные. В сборнике есть вполне реалистическая (несмотря на некоторые фантастические допущения сюжета) история о национальной розни. Дружба русского и казахского подростков, предчувствие войны с неминуемым трагическим финалом. Есть фантасмагория, сорокинская же по духу драма-исповедь генетического гибрида (как я поняла, навеянная неравнодушием автора к личности Захара Прилепина, еще кое-где упомянутого в намеках). Рассказы иногда грешат логическими неувязками и обрывистым финалом, но читать молодого писателя интересно, он умеет захватить внимание и повернуть вроде бы привычную проблему неожиданной стороной.

Лично я по итогам сражения Селуков-Городецкий объявила бы боевую ничью. Владислав Городецкий показывает, каким адом может стать для человечества индивидуализм и бесконтрольная свобода. Но и Селуков, в общем-то, предлагает уютный, привычный, болотистый, но тоже в своем роде адок.

Где же выход — спросите вы? А выход в том, чтобы читать хорошие книги, пока их пишут живые, молодые, теплокровные писатели, а не какие-нибудь ноботы. 

«Я сидел на полу, открыв читальную, и втыкал в новый роман Петра Довлетского. Это нобот, пишущий на базах Достоевского, но пишущий, разумеется, в разы лучше прототипа. «Нет, людям, конечно, никогда не догнать ноботов по части творчества, тем более по части литературы», — думал я. Чикки Брикки, который в этих делах смыслит побольше моего, говорит, что Довлетскому открыто вообще все — личные переписки, истории запросов, внутренние криминальные отчеты, засекреченная и конфиденциальная информация, не говоря уже о камерах наблюдений, — для создания глубины психологизма и нетривиальности сюжетов».

Входят в литературу дети диких лет России, родившиеся в начале девяностых и до сих пор словно не вышедшие из пубертата.

В длинном списке Нацбеста их трое:   

Степан Гаврилов, «хочется трахаться — подрочи, тебе всего двенадцать».

Булат Ханов, «разрешите вас выебать».

И Владислав Городецкий, самый младший из них: «выдвинул свою красную помадку и пристроился сзади».

Дрочке и приключениям одинокого члена у Городецкого посвящена треть книги. Про что бы ни был рассказ, место похоти в нем найдется:

Второе пришествие Христа: «приятно ли просыпаться после эротического сна в испачканных спермой трусах, или, еще лучше — сидя на унитазе замечать, как с конца стекает уже непригодный материал».

Женский поиск себя: «Настя выгибает спинку, показываются ярко-розовые половые губы. Кира раздвигает их, наклоняется и жадно облизывает <…> Тягучие вязкие слюни стекают на живот, пах и бедра Киры с фаллоимитатора, она водит им около набухшего покрасневшего клитора, раздвигает половые губы».

Отцовство: «Я поводил глиняным членом по ее губам, завел его за щечку, чтоб она оттянулась, и стал углубляться — к горлу, ощупывая, как пальцами, гланды; заходя глубже, почувствовал небольшой толчок, будто прорвался в новое пространство. Алиса начала подрагивать, грудная клетка резко сокращалась, но я не сдавал назад. По моей руке потекли липкие густые слюни, дочь пыталась высвободиться и отталкивала меня, но я крепко прижимал ее голову. Через минуту она перестала двигаться и повисла на члене, как рыба на крючке».

Национализм: «Чувак, не делай этого! — я взмолился. — Ты же рэпер! Но Андрей уже склонился над членом Лунтика <…> казах никогда бы так не опустился».

Кроме порнушки в книге есть еще социалочка. Тоже остренькая и с перчиком:

«Заниматься социальной проституцией» – это «вести блоги, делать обзоры на жрачку, обзоры на технику, обзоры на обзоры»;

 «…один из восьми гендеров минуту назад официально признан фиктивным! Сочувствуем нашим слушателям, именующим себя…»;

«Мессия, назначающий кривляку-нацбола своим пророком…»

Точно и смешно, но лет через пять будет неактуально. Глубины же, которая могла бы дать в будущем новые варианты прочтения, здесь нет.

Рассказы-зарисовки Городецкого – это яркие и броские, лаконичные и жесткие… мемы. Мем не шарж – у него нет приращения смысла. И не символ – по той же причине. Мем – опознавательный знак «свой-чужой». Кто мем понял, тот в теме. Вне контекста мем не работает и художественного значения не имеет.

У Городецкого мемы таланливые, яркие, с остросоциальной повесткой:

Вспышка на солнце обесточила планету. Казахи решили, что началась война, и вырезали русских на своей территории. Вспышку назвали Мироносица.

Искусственный интеллект, правящий миром, разрешил умерщвлять особенных детей и людей, «не осознающих самость собственного существования, при изъявлении такой потребности хозяев, родителей и опекунов». И было их 144 тысячи праведников (144 тысячи девственников Апокалипсиса), приведенных родителями и опекунами в эвтаназиумы, и никто не был помилован ближним своим. В момент эвтаназии свершился и Суд Божий – мир перестал существовать.

С пафосом подросткового максимализма автор показывает «истинное лицо человечества сейчас: с открытым ртом и стекающей слюной!»

Это заглавный мем книги. В ней нет любви, дружбы, страсти, веры, материнства, религии. Все пусто и подло. И пусть развоплотятся уже все поскорей!

В общем, Базаров-style.

Так и хочется подсесть к автору и погладить по голове: ничего, сыночка, все образуется, давай вместе подумаем, куда тебе с твоими способностями податься, кем работать будешь, когда вырастешь? Нет, в писатели не надо, нет у тебя языкового чутья и своего способа слова складывать, чтобы читателю отзывалось. Историю, которая бы меняла героев, ты придумать не можешь, движения в рассказах нет, характеров тоже. Ритм не чувствуешь, энергия отсутствует, да и звучание слов тебя не занимает. В общем, нет вещества прозы.

Однако с одной стороны книга все же удалась.

Ее ноу-хау – использование компьютерной компоненты как конструктивного принципа. На компьютерах завязано все: жанр, сюжеты, способ видения мира, язык. Есть рассказ, написанный машиной, в память которой загрузили словарный запас героя, а она выдала историю его преступления. Есть компьютерная игра в стрелялки, богатая игровой же фантазийностью: ребенок, потерявший отца и живущий с собакой, оказывается сыном этой собаки. Есть текст, который заканчивается, как зависшая компьютерная программа, – отчаянием неизвестности. А еще Городецкий находит гениальный выход из тупика, в который несколько лет назад попал жанр детектива. В мире мобильных телефонов и интернета детектив лишился динамики действия – не описывать же, как сыщики говорят по телефону и роются в сети. Городецкий решил эту проблему. Он изначально поместил детективный сюжет в сеть: через интернет героиня ищет реальную девушку. Интрига в том, что девушка работает «веб-кам порно-моделью» и скрывает свои данные. Отправной точкой поиска становится украинский акцент. Затем героиня смекает, что в родном городе модели нет доступа к ее веб-каналу и начинает менять «прокси-сервера с белгородского на донецкий, с донецкого на луганский», пока не натыкается на блок. «Для симферопольского IP-адреса Кириной страницы не существовало. “Значит, Крым”». Ну и чем дальше, тем интереснее.

Прием работает отлично. Но приема для книги мало. Компьютерная реальность все же не реальность, и от нее одной отталкиваться не стоит. Автор скользит по яркому миру виртуальных симулякров, просматривает порносайты, осмысливает новости, моделирует гипотетические ситуации – и все это нежизненно, неглубоко, не по-настоящему.

Подозревая (справедливо), что его текст может с читателем не заговорить, Городецкий в предисловии объясняет всё сам: «Если вскрыть метафору, вынесенную в заглавие сборника, герои рассказов предстанут своего рода кривыми зеркалами, в которые смотрится Бог…»

Ну да, Бог. Называть книгу о Боге «Инверсия Господа Моего» – словно стебаться над ним. Мне кажется, так загоняться – лишнее. Есть в книге порнушка, есть социалочка, есть про компьютеры и про будущее, написано жестко и ярко. У Сергея Лукьяненко в «Черновике» был журналист Котя, который тоже писал порнушку с социалочкой: «Девочка и ее пес», «Восьмиклассница и физкультурник». Но с Богом не смешивал. И хорошо зарабатывал, между прочим.

Думаю, если добавить несколько сюжетных ходов и пару-тройку характеров, у Городецкого получится хорошая жанровая проза. Можно даже жанр индивидуальный придумать, сейчас это модно. Турбореализм[1] с элементами киберпанка и порно, например: турбопорнопанк. Ну круто же!

[1] «Турбореализм есть литература виртуального мира, в котором мы существуем» (Андрей Лазарчук).

Аннотация чудовищная, а поскольку, как я предполагаю, ее писал сам автор, то двойка ему за это произведение. По существу. Это сборник антиутопических рассказов. Высоколобых. Хорошо написанных, но элитарных. Бестселлером это не будет, это малотиражка.

«Не может же быть, чтобы всё плохо и плохо — ведь когда-нибудь должно быть хорошо», — повторяли мы слова ежика, перелистывая страницы, где героиня вспоминает детство или бухтит с соседкой, герой бухает, литератор размышляет о трудной судьбе своей страны, а народ — народ просто живет, и этого достаточно для литературного шедевра. Мне приходилось иметь дело либо с книгами, неряшливо сляпанными из кучи рассказов, где пес то Тузик, то Бим. Либо с рассказом, который автор, за неимением творческой мысли, намотал на 400 страниц. Либо с короткими повестями, усиленными с тыла «приложениями» (иначе не примут, объем не тот). Американка Линда Сегер утверждала, что в сценарии должны быть завязка, развитие, кульминация и развязка, а между ними сюжетные повороты всякие, но авторы этого сезона доказали Линде, что можно без завязки, без кульминации или даже совсем без ничего. И правда, зачем копировать тупых америкосов? Пусть все эти мисси, сисси и дрисси катятся со своими советами куда подальше, у великой русской литературы особый путь. Она просто идет, что-то бубня себе под нос, а потом «так и просится на экран».

Так вот, у Городецкого рассказ это именно рассказ. «Драма и богословие», проще говоря. Персонажей там ровно столько, сколько нужно. Герои не идут непонятно куда и не разговаривают непонятно зачем. Никакие якутки в натазниках не устраивают показы мод в 1937 и никаких пеликанов тоже не кормят. Сборник объединяет тема постчеловека и веры. Современность незаметно сплетается с будущим.

В первом рассказе блогерка с искусственным ребенком едет к подруге, чтобы понянчить ее настоящего. Подруга, не будь дура, убегает по своим делам, и надолго. Пока неинтересный «реборн» наблюдает за происходящим стеклянными глазами, блогерка возится с новой (живой) игрушкой и думает, как здорово, что она уже готова к материнству. А затем происходит несчастный случай, потому что ребенок это все же не кукла. Молодая мать, вернувшись домой, долго прибирается и злится, что подруга везде напачкала. Наводит порядок в холодильнике, собирается вынести мусор и… Вы, конечно, помните реальную историю о девочке, которая одна в запертой квартире ела стиральный порошок, пока молодая мать праздновала в соцсетях ее день рожденья и собирала лайки. Или историю о женщине из Кронштадта, которая сунула ребенка в ванну с льющейся водой, как белье в стирку, и поняла, что он неживой, только когда у него начала слезать кожа. Собственно, задача литератора не в том, чтобы копировать новости, сплетничать и возмущаться упадком нравов, а в том, чтобы правильно уловить характеры, образ мышления, стиль эпохи. И задуматься, куда идет человечество. Но не открытым текстом. Городецкому удается рассказывать актуальные истории и обобщать человеческий опыт так, чтобы это не бросалось в глаза.

Второй рассказ — про изнывающую от недостатка романтических приключений обеспеченную Настю, которая то пытается изменить мужу с равнодушным сотрудником, то увлекается женщиной в эротическом видеочате, на которую до того тайком фапал муж-программист. И от невозможности найти толкового мужика встречается с этой женщиной. А потом Настя знакомится с новым мужем, и вот она уже беременна. Когда рассказчик предлагает Насте после всех ее сексуальных экспериментов назвать дочь в честь любовницы, Настя с негодованием отвергает такую идею. А что в финале? Рассказчик думает не о мелкой возне жалких людишек, а о космосе: «Сегодня я проснулся от яркого и болезненно правдоподобного сна. Снился взрыв сверхновой, и в этом не было ничего мистического и удивительного: перед сном я читал про химическую эволюцию Вселенной, которая протекает благодаря сверхновым. Считается, что во время взрыва в космос выбрасываются тяжелые элементы, из которых формируются новые звезды и планеты. Мы все состоим из атомов давным-давно погибшей безымянной звезды. Череда катастроф рождает новую жизнь».

В третьем рассказе мы видим службу в свежепостроенном католическом храме где-то на территории Казахстана. Священник из Польши то и дело лезет в твиттер, чтобы получше донести слово Господа, а молодая Лиза, известная распутным нравом, сверкает на несколько метров вокруг своим огромным декольте. Звучит музыка из электронного органа. Прихожане, не сильно вникая в суть происходящего, поют и затем причащаются. Героя, мальчика-министранта, мучит вопрос, почему священник столь явно пялится на полуголую прихожанку. Вне себя от стыда, юный Паша прикрывает олимпийкой приятеля голые сиськи Лизы, идущей к причастию. Лиза с опаской причащается, ксендз в замешательстве. Паша публично кается в своих грехах. Священник, взяв себя в руки, продолжает обряд. Он сам не верит в то, о чем говорит, ведь ни к каким небесным благам в этом здании никто не причастился, зато многие отведали земных. Истошно орет впервые оказавшийся в храме младенец. Все это формальное бессмысленное действо знаменует кризис веры в современном обществе. Стоит, однако, заметить, что во все времена население Европы исправно ходило в церковь, но истинной набожностью отличались лишь единицы, в том числе и среди духовенства.

В четвертом рассказе два четких пацана (религиозный виршеплет и неверующий Сергей, который отказал ему в публикации) пишут друг другу длинные эпистолы о грехе Онана, плотских утехах, страшном суде и муках ада, например такие: «Я всегда знал о твоей религиозности и собственных взглядов не скрывал, но мне казалось, это личное дело каждого и дружбе помешать не может. И искусству, которому мы себя посвятили, это мешать не должно. Да, твои стихи, даже об отвлеченных бытовых переживаниях, так или иначе, сползали к теме бога и трансцендентного, и если иной раз это необходимо, то в остальном выглядит как поминание всуе, о чем я тысячу раз говорил. Никакой дополнительной глубины стихам это не добавляет, а подчас просто портит их. Я думал, мы прояснили ситуацию с отказом, но, как выясняется, ты так ничего и не понял и продолжаешь валить на дискриминацию. Как бы ни было глупо в такой час рассуждать о поэзии, я вслед за тобой закрываю глаза на пасть ада, разверзшуюся у самого моего лица. Если надумаешь присоединиться к нам, пожалуйста, захвати как можно больше продуктов, желательно длительного хранения. И если Христос придет судить нас, он застанет нас бодрствующими» — «В общем, читать всю эту простыню я не буду, потому что и так знаю, что там написано. А еще потому, что мужественный адекватный человек отвечает в таких случаях просто: понял, был неправ. Иди нахуй».

В пятом интеллигентный мужчина душит глиняным фаллоимитатором собственную рано созревшую дочь. Ну, Авраам по велению Господа шел приносить в жертву Исаака, а этот просто так. Но это ничего, главное, что не экстремизм.

И так далее. А в финале Господь уничтожает свое эгоистичное и непутевое творение, всех этих дев марий, магдалин, петров с павлами и авраамов с сосущими постгендерными исааками.

Если вы помните «Туринскую лошадь» — фильм о рассотворении мира, где герои не произносят ни слова, свет гаснет, а поцелованная Ницше лошадь не двигается с места — то сейчас можете возблагодарить Господа за то, что у Городецкого про это самое рассотворение можно читать с большим интересом.

Вообще я не считаю, что светская премия «Национальный бестселлер» призвана в обязательном порядке удовлетворять религиозные искания авторов и населения. Хватит, правда. Вполне вероятно, что сиськи Лизы — это единственное, за чем стоило приходить в костел.