Чтение романа Владимира Мироненко «Алёшины сны» позволяет найти ответы на традиционные загадки истории, над решением которых бьются лучшие умы человечества: зачем были построены египетские пирамиды или когда выйдет Half-Life 3?

Про сюжет романа говорить легко, так как его в книге немного. Формально он содержится в хорошо известной нам истории России. Наследник Алексей серьёзно болен. Отчаявшиеся родители обращаются к известным врачам, целителям, магам и волшебникам. Единственный, кто смог помочь цесаревичу – сибирский мужик Григорий Распутин. Алексей чувствует, что за этим чудом скрываются другие. И другие ещё важней. Не только для Алексея, но и для всей его семьи, для России. Далее сюжет съезжает с рельсов всем нам знакомой истории и начинается «творчество автора». Григорий недолго скрытничает, и признаётся, что он да – обладает некоторыми способностями. Для разгона, чтобы вызвать живой читательский интерес:

«Кряхтя, поднимается волшебник на ноги и, непочтительно разворачиваясь к наследнику задом, нагибается до самой травяной матушки-земли, раздвигая руками ягодицы. И изнутри несётся песня!

Ты здесь, моя отрада,
Любезной пастушок,
Со мной ходил от стада
На крутой бережок».

Не волшебство, конечно, полноценное, но тоже требует мастерства  и умения немалого. Однако вскоре магическая сила Григория проявляет себя в полный рост. Он врывается во сны Алёши и начинаются длинные занудные экскурсии. Цесаревич с гидом облетают землю русскую, заглядывают в будущее, которое, как мы знаем, семье Романовых ничего хорошего не обещает. Инициация следует за прозрением, прозрение за инициацией – и так вплоть до всем известного финала в особняке Ипатьева.

Как всё написано? Может быть, язык романа компенсирует его сюжетную скудость? Расцветают ли языковые узоры, переливаются, сплетаются друг с другом слова? Эффект определённый присутствует. Если сюжет попросту беден, то язык «Алёшиных снов» отталкивает. Не знаю, сознательно или в силу неумения писать, Мироненко использует приём, который должен раздражать читающих. Речь идёт о повторении одних и тех слов: «Показался он страшен, и всего страшнее в нём — глаза. Глубоко посаженные в тёмных ямах глазниц, светились они собственным светом, внезапно и нестерпимо голубым, светились из глубины и до глубины доходили». Хочется сказать автору: «Спасибо, дошло до глубины». Но не успокаивается словоложец:

— И-эх, милай, — вздохнул в темноте Григорий. — Мал ты ишо, и многого не понять тебе. А наперёд всего — силы бабьей не понять. Великая сила заключена в бабе! И сила эта — не еёная, а твоя. Однако до неё дойтить надо. Достигнуть её. Который говорит, что баба зло, пусть он даже лицо духовное, — дурак он, а вовсе не лицо. Господь для того мужику бабу дал, чтобы тот через неё свою силу почуял: нешто почуешь без бабы силу? А без силы никуда. И ты, брат, когда вырастешь, обязательно через бабу силу свою узнашь. Да. Но и бабе не будет ничего слаще, как узнать силу твою!».

Если автору кажется, что он заряжает текст ритмом, то он сильно ошибается. Начинаешь подозревать: не от писательского ли бессилия весь этот бубнёж?  Из текста, подтверждая: «Алёша мало понял странную речь странного человека».

Иногда автор пытается поиграть в постмодернизм, качеством исполнения напоминающий суровые будни какого-нибудь районного КВНа. Очередной полёт Малыша и Карлсона Алёши и Григория Ефимовича над Россией: «Много, ах как много в ней лесов, полей и рек». Тут же: «Весело подмигивают безучастному небушку две извечные, неисчерпаемые беды её — дороги и дураки». И в следующем абзаце:

— Купола в России кроют чистым золотом, — хрипло выкаркивает птица Григорий, когда они с Алёшей идут на второй круг, — чтобы чаще господь замечал».

Назвать это вторичностью – неоправданно поощрить романиста. Без экивоков раздражает речь Распутина с бесконечными: «ничаво», «ишо», «таперича», «чичас», «покедова». Не менее кондовы и портреты других персонажей. Папа – Николай II, всё время курит, мрачнея лицом или расслабленно молчит, мама – истерически ломает пальцы, покрывается пятнами и её, в свою, очередь, готовится покрыть Григорий Ефимович. Сестры Алёши неразличимы совершенно. Другие исторические личности представлены также уныло и предсказуемо. В подвале сидит старец Кузьмич и рассуждает про пагубность власти. Троцкий репетирует речи про «красная армия всех сильней». Ленин в галстуке в горошек строчит статьи. Потом Владимир Ильин занудно инструктирует: как правильно использовать косу в боевых условиях. С цитированием китайских мудрецов и грибами. Читали уже? Виктор Олегович, говорите? И шо?

Поэтому  закономерен провал в выстраивании собственного мифического пространства. Всё чужое и хорошо известно. Два названных качества исключают любую форму интереса. Даже негативную.

Для чего-то в романе полностью приведены стихотворение Пушкина «Утопленник», помните,  «Тятя! тятя! наши сети». Потом блоковский «Авиатор». Ну и хрестоматийное гоголевское про «птицу тройку». Тексты хорошие, но зачем подчёркивать ими собственные непростые отношения с «великим и могучим»?

Возвращаемся таперича к загадке. Зачем написана эта книга? Уточню вопрос: для кого она написана? Искушённый читатель пролистнёт и вернётся. Кто к Пелевину, кто к иноплеменному автору. Ценитель «российских бестселлеров» им. О. Роя скажет честно: «Скучно». И здесь я с ними соглашусь. Но у меня есть ответ на эти и другие фундаментальные вопросы. Книга написана с целью её написания. Она проиллюстрирована самим авторов. Рисунки – хорошие. Может быть, для них не нашлось сопровождающего текста, и Мироненко взял решение проблемы в свои руки. Но это оказалось трудной задачей, что подтверждают все 304 страницы. И что, друзья мои? Да, ничего. Покедова!

Выходил в середине 2010-х роман Алексея Варламова «Мысленный волк», как и «Алешины сны» Владимира Мироненко, посвященный русскому fin de siècle. Они и написаны похоже: мистика, визионерство. Но по сравнению с  мысленным волком Варламова, у Мироненко – мысленный динозавр. У Варламова в финале романа главная героиня отказывается от земной жизни: «Уля качалась над бездной и ждала, когда налетит порыв, который подтолкнет ее и навсегда оторвет от кровавой, грязной земли …» Герой Мироненко, Алеша Романов, начинает ходить в потусторонность с первых страниц, инициированный могущественным похабным старцем Григорием. В отличие от Ули, выбора у него нет: не стал бы сновидцем, умер бы, по воле автора, сразу. А так, сырой землицей прикопанный и в глаза старца поглядевший, он начинает жить в двух реальностях сразу – сохраняя себя этим для будущей жертвы. Ибо Распутин готовит Алешу-агнца к великому жертвоприношению. Параллельно натаскивая товарища Ленина на роль крестителя России огнем. В своих запредельных скитаниях Алеша видит, как Григорий с Лениным у костра пляшут и магическими обрядами будущее призывают.

Встречает Алеша в «снах» и самое будущее: грохочущий паровоз с красными комиссарами въезжает в имперское настоящее и, не замечая раздавленных и убитых, мчится дальше: «Запряжённый в двенадцать лязгающих вагонов, огромный, чёрный, неумолимый, как судьба, с красной пентаграммой спереди, яростно клубясь дымом, стремительно летит он навстречу поезду Алёши и папа́, чтобы сокрушить их, смять и раздавить. Не видно на нём машиниста, не слышно кочегаров на нём — и бог весть какая сила несёт его вперёд по сверкающим рельсам. Наблюдая состав, Алёша содрогается всем своим наблюдением».

Каков стиль! Одновременно и Блок, и Гоголь, и современные обороты –«всем своим наблюдением»… («всем своим спаниелем» – пишет о встречах своего спаниеля с мебелью блогер Мария Дегтерева). Или вот еще: «“Вороны не тем, чем они кажутся”, – упрямо бубнил себе под нос Алеша». Этих пластиковых бутылок XV века в языке Мироненко очень много.

Зачем? Возможно, таким образом он ассоциирует сегодняшнее время с тем, «мохнатым дурноглазым», в которое жил и бедовал Григорий Распутин. И нелепая, псевдонародная речь Распутина, вывернутая в нашу разговорность, призвана символизировать родственность той эпохи – и нашей. Ситуация ведь у нас тоже предреволюционная. Вот только Ленина нет.

В романе три главных героя. Григорий – ему многое дано и в физическом, и в ментальном мире и почти все можно, но он жертва, плоть от плоти своего времени, с которым должен уйти. Алеша, которому тоже все можно, ибо он наследник, но тоже жертва – революции, которая должна прийти. И Ленин, который всех сожжет и которому поэтому тоже можно всё.  

Мироненко восхищается Лениным, приравнивая его к огненному столпу, обновляющему мир. В жертву этому обновлению приносит он агнца Алешу: «Алёше становится очень страшно, словно бы он уже сейчас может загореться от внутреннего огня Владимира Ильича. Да, огонь. «Огонь!» — понимает он. Владимир Ильич объявляет по своему обыкновению весело и картаво:

— Огонь пришел я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся <…> запрокинув голову и топыря бородку, умильно смотрит Владимир Ильич на невиданный костёр, освещаемый пожаром.

— Хорошо! — замечает он. — Очень, очень хорошо».

Еще в романе – непонятно зачем – выведена целая толпа писателей и поэтов. Скажем, «прилипчивый философ Василий Васильевич Розанов»:

«Василий Васильевич Розанов хватает целых три бублика…

Философ Василий Васильевич Розанов, или очень похожий на него человек, запевает визгливым фальцетом:

Крутится, вертится шар голубой,

Крутится, вертится над головой.

Крутится, вертится, хочет упасть,

Духа святаго желаю стяжать».

Психологическое описание героев Мироненко не удаётся, да он им и не озабочен. Так ребенок Алеша у него то о Синоде и России разговаривает и «Утопленника» Пушкина наизусть читает (восемьдесят стихов за раз), то играет в кораблики в ванной как трехлетний малыш, «так что вязкая детская слюнка повисает на августейшем подбородке»: «Дыр-дыр-дыр… Пых-пых-пых… Дыр-дыр-дыр… Пых-пых-пых…»

Россия в целом предстает в тексте Товарища У как дикая и косматая, безмысленная и бессмысленная. Месседж романа – мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем: «Прорвёт плотину! Великий потоп нахлынет и сметёт всё на своём пути, <…> и будет великое очищение от грехов, от глупостей и дурнот, и не будет спасения, не будет оправдания, не будет пощады! И судьбишки понесутся, как судёнышки, и с корнем вырвана будет грибница, и сожжена, ибо станет та вода — огнём. И новый Владимир в огне будет крестить Русь, новой верой, и не будет в этой вере места богу, потому что русский бог умер давным-давно!»

«Лучше ужасный конец, чем ужас без конца», – говорит Мироненко, но не для всех готовит он ужасный конец. Некоторые «особые люди» должны остаться в живых, учит Ленина писатель Горький. Себя, вероятно, Мироненко к особым людям и относит. Которым все можно.

«Господь для того мужику бабу дал, чтобы тот через неё свою силу почуял: нешто почуешь без бабы силу? А без силы никуда. И ты, брат, когда вырастешь, обязательно через бабу силу свою узнашь. Да. Но и бабе не будет ничего слаще, как узнать силу твою! Ты думашь, отчего верещала она — думашь, неприятственно ей было, забижалась она на меня? Не-ет, миленькай, очень даже было ей приятственно, а что верещала — так <…> страшно баба до этой силы охоча. А чтобы узнать, сколько есть силы у него, норов свой показывает, спротивляется… А у меня энтой силы знаешь сколько?… И сила моя особливая, ласковая сила, не токмо в радость, но и к возвышению».

Так-то можно все, конечно, объяснить. Баба верещит, потому что ей в радость. Народ помирать не хочет, но для истории так лучше. И насилие не жестокость, а возвышение…

Мироненко не прочь повторить насилие в масштабах страны,  но где взять нового Ленина и кого принести в жертву?

Алешу в потусторонней реальности больше всего пугает Волшебный кролик, который призывает его стать жертвой. Григорий, вздыхая, говорит: все мы жертвы. И поясняет про Кролика: «Ну ишо был такой писатель — Долбоевский, так ему тоже Волшебный Кролик являлся. И всякий раз, как это приключалось, падучая была у него».

Волшебный кролик выкрикивает заклинание «ETIS ATIS ANIMATIS, ETIS ATIS AMATIS» и подпрыгивает в небо.

ETIS ATIS ANIMATIS встречается в тексте 6 раз, ETIS ATIS AMATIS – 8, слово ATIS – 29, ETIS – 15 раз. Это явно лейтмотив. Расскажу его предысторию.

На детском Евровидении 2009 года (роман тоже был написан не вчера) выступал соотечественник писателя, маленький Юрий Демидович. Маленький мальчик, похожий на героя «Омена», с диким взглядом вытаращенных глаз пел про Волшебного кролика, истерически выкрикивая Etis Atis Animatis, Etis Atis Amatis! И музыкально, и визуально выступление было оформлено в сатанинской стилистике и вызвало у слушателей ужас (скажем, дети на заднем плане вставали на четвереньки и трясли головами, как псы ада). Многие трактовали текст песни про Волшебного кролика как обряд вызова сатаны:

Где-то там в дремучем лесу
среди пихт голубых и волшебных цветов
Просто живет, просто песни поет
Кто бы вы думали?…
Волшебный кролик!

ETIS ATIS ANIMATIS
ETIS ATIS AMATIS
Волшебный кролик
Рисует мелом нолик
Очки надевает
Латынь изучает
ETIS ATIS ANIMATIS
ETIS ATIS AMATIS
Волшебный кролик
Рисует мелом нолик
Стихи сочиняет
На скрипке играет
ETIS ATIS ANIMATIS
ETIS ATIS AMATIS
Волшебный кролик!
ETIS ATIS AMATIS

Волшебный кролик!

В конце номера исполнитель начинал подпрыгивать к небу и все пронзительнее кричать ETIS ATIS ANIMATIS, ETIS ATIS AMATIS.

Народ занялся поиском объяснения, что означает эта фраза. В дословном переводе «Et is anxietas animatis. Et is anxietas amatis» – что-то вроде «И этот ужас оживает, и этот страх вы любите». Рунетчики это превратили в «Бледный ужас оживает, бледный ужас жаждет Вас» и стали трактовать как древнюю формулу призыва сатаны.

Вот эта сатанинская песенка и стала лейтмотивом романа, в котором Мироненко… призывает Ленина.

Но Юра  Демидович с тех пор вырос, и взгляд у него стал нормальный, так что, тьфу-тьфу-тьфу, может, еще поживем.

Анонс книжных новинок фестиваля «Красная площадь», в разделе «не пойми что», гласил:

«Деятель контркультуры Товарищ У для своего романного дебюта избрал в качестве героя цесаревича Алексея. Которого водит по сновидческим потусторонним мирам Григорий Распутин, — знакомя его там то с поэтом Александром Блоком, то со старцем Фёдором Кузьмичом (который за сто лет так и не избавился от привычки пересыпать свою речь французскими словечками — подобно тому, как романный Распутин пересыпает свою речь цитатами из Земфиры и Егора Летова), а то и с той самой «сладкой парочкой», чье влияние ощущается в романе с первых страниц — Карлосом Кастанедой и Доном Хуаном. Впрочем, источник вдохновения Товарища У куда ближе. Подобно тому, как русские реалисты XIX века вышли из шинели Гоголя, русские метареалисты века XXI явно выползли из-под темных очков Виктора Пелевина. Что ж, места там много для кого хватит.»

Остается добавить, что издательство «Пятый Рим» второй раз подряд (после Александра Пелевина, который тоже во многом вылез из-под очков своего однофамильца) выдвигает серьёзного претендента на НацБест. Что радует.  

В те славные времена, когда Упырь Лихой еще не был нацбестовским критиком и помогал другу Коле Зырянову издавать литературную газету «ХуЛи», нам впервые прислали рукопись нашего сермяжного квасного Джойса. Мы честно пытались ее читать и отложили с вердиктом КГ/АМ. Если верить словам Хайдеггера, что язык это дом бытия, то Мироненко, несомненно, живет в аду, притом значительно ближе к ядру Земли, чем Джойс, Мамлеев, Пелевин, Сорокин, Берроуз, Радов, Колядина, Шмараков и другие черти, то есть игроки в области изящной словесности. Есть произведения, в которых языковые игры осмысленные, встраиваются в концепцию произведения, работают на его идею и пр. Есть «шкатулочные романы», в которых критики запоздало находят этот самый потаенный смысл. (Роман Шмараков, к примеру, такой любитель шкатулок, наполненных шкатулками и деконструкцией деконструкторов.) Есть произведения, написанные «паприколу», к которым идея вообще не прикручивается ввиду их собственной избыточной, монструозной кучерявости. И перед нами как раз такой текст. Товарищ У, как истинный пассионарий, верный делу литературной революции, много лет пробивал стену молчания, непонимания и зависти к подлинному таланту и наконец-то достиг нашего литературного чистилища. Другой товарищ за это время подарил бы миру много новых книг и под сию лавочку пропихнул бы старую, но наш товарищ не сдавался, и вот этот Улисс, то есть Распутин, снова лежит перед нами в наипохабнейшей позе.

После того, как Ольга Погодина-Кузьмина отведала тюри товарища Мироненко, настал черед и мне достать ароматный продукт, который я ниасилел много-много лет назад, когда постмодернизм был большим, Сорокин — популярным, а авторы были маленькими, глупыми и амбициозными. С тех пор роман стал даже лучше, примерно как китайские «столетние яйца». Набрался русского духу, позеленел и окреп.

Очевидно, что из всех авторов товарищу ближе Масодов. Фантасмагория, ебля, магия, символизм, апокалипсис, история начала 20 века, вонь и грязь. Все это мы уже где-то видели. «Старец» засыпает Алешеньку земелькой, заливает водичкой, и сила природных стихий отправляет цесаревича в мир магического реализма.

Во-первых, скажу о языке. Участь сего столетнего яйца тем более злосчастна, что мода на николаевскую эпоху сейчас существует благодаря группе «Дореволюціонный Совѣтчикъ». Ентими мужицкими мо современных сударынь и сударей более не удивишь, ведь они уже слышали композиции «Мой удъ», «Мой афедронъ», «Табаку кисетъ», «Аптекарский морфинъ», баттлъ Фурункула с Мироном и пр. И эти стилизации представляются почтенной публике гораздо более смешными, чем книга Мироненко, которая за долгие годы так и не стала широко известной въ узкихъ кругахъ. Несмотря на странную речь Григория, роман читается достаточно легко и местами способен развеселить читателя, примерно как афедрон Колядиной.

Во-вторых, поспешу добавить, что автор далеко не дурак. В романе таки присутствует идейное наполнение: мол, учить уму-разуму папеньку с маменькой уже поздно, а Алешенька еще может стать надёжей земли русской. Старец объясняет мальчику, что природа не подчиняется людям, что бабы свою силу берут от мужиков (зато они умнее и потому их в армию не берут), что свое тело надо любить и т. д.

Скажу даже, что роман имеет послевкусие — тонкую грусть и жалость к глупым и мягким русским людям, которые черпают силы в родной земле и вынуждены страдать от глупых западных идей. Автору, на мой взгляд, ближе почвенничество, нежели социализм и либерализм.

Григорий — этакий русский Нострадамус, он баюкает цесаревича и шепчет, высипывая:

«Вода заберёт меня, утянет, сомкнётся надо мной, и вода придёт в царствие сие! Смерть моя плотину прорвёт. Прорвёт плотину! Великий потоп нахлынет, и сметёт всё на своём пути, и снесёт то, что стояло триста лет, и будет великое очищение от грехов, от глупостей и дурнот,и не будет спасения, не будет оправдания, не будет пощады! И судьбишки понесутся, как судёнышки, и с корнем вырвана будет грибница и сожжена, ибо станет та вода — огнём. И новый Владимир в огне будет крестить Русь, новой верой, и не будет в этой вере места богу, потому что русский бог умер давным-давно! Тс-с-с! — прижимает Григорий палецк губам, содрогнувшись. — Больше, чем надо, говорю тебе я. Рано тебе такие вещи слушать, а — когда же потом. Эх-ма —было бы у нас время! Было бы время!»

Старец, конечно, знает, как умрет Алешенька, но выполняет свой долг лекаря и наставника, поскольку осознает свою немалую роль в мировом историческом процессе, а также в литературе и кино. Покудова старец медитировал в построенной им самим землянке, ему явился зеленый Христос, олицетворяющий природные силы и людские духовные искания, и научил его уму-разуму. Иисус объяснил, что его предназначение — принести себя в жертву, и Григорий, очевидно, смирился с идеей жертвенности, спасающей человечество: «Понимашь ли, миленькай: принявший силу станет жертвой, вот кака заковыка. Слабый в жертву не годится: хоша и могёт быть жертвой, а — пустяковой! Проку от ея никакого. Ить и мы с тобою жертвы, потому что сильны: ты — царь, я — молитвенник… — Я не хочу быть жертвой! — топает ножкой Алёша. Григорий смотрит будто бы сквозь него».

Алешенька спит и видит Владимира Ильича Ленина, видит «судьбинный сон» про смерть Распутина, а также наблюдает во сне, как Распутин пьет в купе с Блоком и совокупляется с бабами. Алешенька выпускает на волю сидящего в клетке щегла по кличке Свобода. А в это время его папенька, абсолютный монарх, заигрывает с народом, примеряя опасный либерализм на русский лапоть. Вместо щегла непутевый папенька обещает подарить Алеше ружье и говорит, что святость это, конечно, хорошо, но дело настоящих мужчин — война. Например, с дядей Вилли.

Как мы понимаем, папА уже совершил две фатальные ошибки. «Свобода подлетает ближе, и Алёша может слышать сиплые гнусавые слова: — Анафема! Анафема! Антихрист восстал! Четыреста пятьдесят ложных пророков Вааловых заколол Илья пророк. Господи, дай сил заколоть одного! Господи, спаси, сохрани, избави от лукавого!»

Тут бы и похвалить автора за то, как он мило и ловко передает историю России глазами ребенка, если бы в текст не лезли неуместные шутки и аллюзии — вороны, мол, не то, чем кажутся. Это могла бы быть поистине замечательная книга, но весь ее контент уже был создан до товарища У, который, в отличие от Григория, не провидец, а подражатель. Не побоюсь сказать, что именно это чтиво как раз-таки просится на экран, чтобы изрядно взволновать посетителей артхаусных фестивалей, и плевать, что про Распутина только ленивый не снимал. Главное, чтобы публика потом не разнесла кинозал, как на показе «Фандо и Лис» в Мехико.

Папа, мама, сестры-цесаревны, болезненный мальчик Алеша, чудеса исцеления — всякий русский (да и зарубежный) любитель исторических сюжетов с первых строк поймет, о ком пойдет речь. Поймет и удивится — неужели после А. Н. Толстого и Пикуля, после бесчисленных фильмов и сериалов, после Радзинского с его «кровавым занавесом» и группы «Чингисхан» с бессмертным хитом кому-то еще пришла охота заняться художественным изложением жизни «святого старца» Григория Распутина-Новых?

Однако же вот! Нашелся и автор, и издатель и — мы, волей-неволей читатели романа под названием «Алёшины сны».

Впрочем, новаторство подхода к теме предполагалось. Мы видим историю царскосельской трагедии глазами ребенка, того самого наследника русского престола мальчика Алёши. И драматический сюжет таким образом должен был бы обнаружить некое иное измерение. Для того, верно, и понадобился автору этот сказово-народный зачин, который растолдыкнулся на триста с лишком страниц?

«…ежели квашену капусту холодным кваском залить, а засим сверху хреником, не жалея, — у-ух кака забориста штука получается! А ежели ишо и лучком присыпать… Ты, мама, вели повару свому меня спросить — я его научу, родимого. Для вкуса, конечно, можно и водовки плеснуть, самую малость, четвертушку-другую».

Таким примерно манером всю дорогу изъясняется «исцеляющий человек», имеющий как и положено клиническому случаю распутина, магнетический взгляд, спутанную бороду и «волосатые чудотворные руки». Ну что ж, отведаем царской тюри по рецепту Владимира Мироненко.

Действие разворачивается с момента появления Распутина при дворе и завершается в ипатьевском доме в Екатеринбурге — описанном, впрочем, впроброс, на полстраницы. Мол, мальчику «было совсем плохо, попу приходилось вытирать медицинской ватой, питались непривычно скромно», ну а потом известно что.

Главный корпус повествования посвящен общению Алеши с веселым и добрым старцем. Среди персонажей книги — прислуга, доктора, солдаты, пейзане и пейзанки,  поэты Александр Блок и Пушкин, и даже Ленин. Распутин любит пошутить:

«— Эх ма, милай, живёт в селе Шушенское мужик — Сосипатыч. Поговорка евоная така: первое слово — царя, а второе — Ленина!».

Сюжетные повороты так же не новы — болезни цесаревича, чудеса исцеления, политика, война. Несмотря на умилительно-детское название книги, немало страниц отдано описанию половой разнузданности Григория. Вот, например, малолетний Алеша подглядывает за любовными утехами ненасытного старца.

«Сделав несколько шагов во тьму кустов, Григорий обнял пышущее жаром страсти, трепетное, но крепкое тело. Алёше стало неприлично интересно наблюдать за странной парой.

(…)Треск веток, шорох листвы и звуки непристойной человеческой возни становились всё более громкими. — Уф! — выдохнул вдруг Григорий, резко остановив свои

поползновения. — Постой, Фетиньюшка… Охолони… Ить ты же девка, ась? Ну, мужиков у тебя не было, чай?

— Ну не было, не было, — заластилась Фетинья. — Тебе-то чаво? Первый будешь…

— Так не пойдёт. Негоже мне тебя обабить…

— Да чего ты боишься? Цалуй мине везде! Осьмнадцать мне уже!

— Постой, постой, родимая, не спеши… Ты вот что: хошь, научу тебя такой вещи, какую барыни в Питербурху мужикам своим кажинный день делают?

— Зачем же ты насчёт готовки? — обиделась Фетинья. — Нешто об еде мысли у тебя чичас?

— Какая тебе еда, дурашка. Научу как раз по энтому делу; ты, небось, и не слыхивала о таком. Кругом люди грубые; на быках с коровами, которых игрища сызмальства видит

молодёжь наша, только грубости и научишься. А тута дело даликатное. Ты, ну-тко, становись на колени… Вот… Открывай рот. Ширше, ширше, не бойсь. А вот таперича — держи!

Ну? Не бойсь, языком смело шевели!.. Шибче! Куратней, куратней, зубы-то не сжимай»…

Автор как бы подмигивает читателю — мол, ну как, «ёкнуло где у тебя? Тута али здеся?».

Не екнуло?

Ишь, озорник!

«А дядинька мой, царствие небесное, делал тюрю по-солдатски: нальёт в миску бутылочку сракоградусной, хлебушка покрошит, посолит — и ложечкой кушает».

И тут не екнуло? А вот мы тебе эпилог подсунем, про товарища Лигачева, актера Боярского и дворника Егора Кузьмича. Какое, спросишь, в этом тайное послание? А вот сиди, болезнай, голову свою ломай.

Какой из всего этого напрашивается вывод? А такой, что не иначе, как «святому бесу» дано за гробом такое наказание — кормить своей плотью и кровью ненасытную прорву журналистов, литераторов, кинематографистов со всех концов земли русской и прочих палестин от смерти своей и до скончания веков.

Так и представляешь: сидит Распутин в своей баньке с пауками, а черти ему несут все новые и новые опусы, ему посвященные.

«Кто отличился в этот раз? Мироненко? Ну, поглядим… Что пишут, фармазоны… АНАФЕМА!»