Триста двадцать страниц… ну, не знаю, чего. Много лет назад в одном издательстве, где я печатался, мне дали почитать книгу другого публиковавшегося там автора. Когда я сказал, что мне она не особо понравилась, издатели ответили: «Мы сами его тоже не читаем. Но есть в России категория читателей, которым нравится. Берет такую вот книгу, бутылку водки – и вперед». Возможно, выпив бутылку водки, можно обнаружить глубокие смыслы и в текстах Кислова, но на трезвую голову я не увидел в них ничего, кроме претензий на интеллектуальность.

Уже начало сборника не дает никаких особых надежд. Вот первый рассказ, названный «Вдвоем»: «Началось все с того, что я почувствовал очень глубоко внутри себя, где-то там, в сокровенной, хотя и неопределенной точке, что-то не свое, нечто пусть и не совсем чужое, но все же совершенно неродное: иное, прочее, другое.»

Дальше идет невнятный рассказ о каких-то там поездках на поезде из одного европейского города в другой, причем, о цели этих поездок автор подчеркнуто умалчивает, зато фокусируется на том, как срывает однажды в поезде стоп-кран, счастливо избегая ответственности за это. В следующей части того же рассказа главным событием становится переодевание героя в очереди к выходу на посадку в аэропорту Лос-Анджелеса.

Следом идет скучнейший текст о каких-то литературных мероприятиях, сдобренный не менее скучными и претенциозными рассуждениями об использовании в текстах ненормативной лексики: «У меня не было никаких оснований усомниться в их компетенции в области «означаемого», то есть «х.я», в его голой субстантивной функциональности, так сказать, в неприкрытой физиологической наготе (все выступавшие поэтессы показались мне достаточно зрелыми для подобных познаний).»

Некоторые рассказы (или, наверно, правильней все же назвать их нейтрально – текстами) представляют собой поток бессвязных, но пафосных размышлений. Вот, например, заглавный текст «Складки»: «В какой-то момент ты понимаешь, что понял. Ты понял, что понять можно. Можно понимать отдельные факты и, сравнивая, определять их взаимосвязи; можно оценивать целые явления и, сопоставляя, выявлять их общий характер и даже намечать общую тенденцию.»

Иногда присутствует подобие сюжета, как в тексте «Расклад», в котором рассказчик сначала описывает, как все у него хорошо: » Загородный дом хороший. Домашний кинотеатр. Сауна. Джакузи. Бассейн. Парк вокруг. Экология, блин.» А потом вдруг оговаривается: «Но иногда бывает как-то нехорошо. Вдруг ни с того ни с сего что-то где-то там внутри как защемит.»

«Богатые тоже плачут», да? В 2020-м году? Это всерьез или пародия? Если пародия, то на что? Без бутылки водки явно не разобраться.

Ну и, конечно, тексты не обошлись без интеллектуальных понтов, которыми автор, очевидно, хочет подчеркнуть свое превосходство над читателем: специфические термины, вкрапления из других языков («Farbehlehre», «Mehr licht!») – причем, конечно, без сносок.

Возможно, что название книги обозначает и ее жанр – складки, выкладки,  расклады, вклады – сам автор указал бы содержимое всего семантического гнезда,  он любит это дело и понимает в нем толк. Сквозным методом всех текстов, кроме, может быть, первого являются филологические игры – ну или языковые игры особого рода, в основе которых лежит надежда, что если вертеть слово так и сяк, разворошить уже упомянутое семантическое гнездо и действовать в этом духе смело и безоглядно, то смысл и сам приложится. И кстати, иногда и прикладывается, так бывает.

Я не сомневаюсь, что у такого жанра есть свои ценители, не столько в качестве читателей, а так, чтобы самому развернуться на полную мощь или еще лучше сыграть в игру вдвоем, втроем, вчетвером, радуя друг друга находками и получая удовольствие. Между прочим, удовольствие высокой пробы. Допускаю даже, что и читатель, смиренно и восхищенно следующий за причудливыми пируэтами и все время требующий: «еще,  еще!» — тоже найдется. Я же вправе ограничиться лишь своими читательскими впечатлениями.

Что ж, кое-где действительно было интересно, но автора все время несет, ему хочется перечислить как можно больше не упустить ничего, подобрать все крошки. Воистину вспоминается изречение одного известного сочинителя bon mots: «ничто так не вредит хорошему человеку, как желание казаться еще лучше». Вот, например, текст под названием «Краткий курс у-вэй», речь понятно, идет об искусстве недеяния и насчитывает примерно 20 страниц. И вот чем они заполнены:

«Не выступай по делу и не по делу, так или иначе получишь за дело или ни за что; в итоге обделаешься и уделаешься: по колено, по пояс, по уши, а там и во весь мозжечок» (с. 63). Пройдя несколько страниц: «Не делай себя еще более уделанным, чем ты есть на самом деле. Не ерничай ни по колено, ни по пояс, ни по уши» (с. 69)

Оказаться в том, в чем бывают по уши, конечно  не очень приятно. Между тем, кое-где попадаются удивительно точные схватывания, и это особенно досадно. Безжалостно эксплуатируемые автором перечисления в свою очередь заставляют задуматься о другом возможном значении глагола «перечислить» —  если поставить ударение на последний слог, то этот глагол будет коррелировать с такими словами как «переборщить» или «пересолить». И придется признать, что очень уж все «пересолено» в этой книге или, выражаясь старомодно, автору частенько изменяет вкус.

Ну вот еще цитата, где вовсю обыгрывается «мыслящий тростник» Паскаля:

«С одинаковым успехом свекла будет смотреть в телескоп на внешние звезды и через микроскоп на внутренний тростник…

Ты уже понял, что счастья она не испытывает. Счастье понимающей свеклы – это невообразимая ахинея. Можно фантазировать до бесконечности, представляя себе кита, по горло напичканного свеклами, или свеклу, до хруста распираемую китами, или даже тростник с циркулирующими внутри микроскопами» (с. 94) – ну и так далее. Хорошо, если это первые попавшиеся сравнения, если же нет, то дело обстоит уже не столь хорошо…

Книга, разумеется, издана в авторской редакции, о чем,  быть может, когда-нибудь пожалеет и сам автор…

Еще одна особенность текстов (за исключением последних двух) – почти полное отсутствие личных имен (за исключением вымышленных) и любовь к скрытым цитатам, которых, напротив, более чем достаточно. То есть не столько цитат, сколько отсылок, что предполагает игру в узнавание: то Кант мелькнет, то Ницше с его Заратустрой, то Николай Кузанский – эта игра удалась куда больше, вылавливать даже интересно. Для питерского читателя, как-то причастного к культурно-тусовочной среде тоже есть дополнительный бонус: можно «выловить» с десяток персонажей.

И ведь что любопытн: там, где автору случается рассказать историю, все получается, история про двойника, например, с которой начинается книга, очень даже заинтриговала. Но, потонула в складках, распираемая свеклой…

Как вы думаете, почему рецензенты не могут продвинуться дальше первых двух рассказов? Критики, писатели и переводчики словно не в силах преодолеть некий невидимый барьер, отделяющий нас от сакральной части книги, куда профанам вход воспрещен. Видимо, на странице 50 есть нечто грандиозное, пугающее, поражающее воображение? Постараемся разобраться в причине этого загадочного явления.

С одной стороны, я знаю, что Любовь Беляцкая что попало не напечатает. Книга написана хорошим языком, она достаточно интеллектуальная — в том плане, что автор постоянно думает. С другой стороны — автору уже сразу хочется пожелать поменьше размышлять стоя на месте и не оглядываться на уже существующую литературу.

Первый же рассказ отсылает нас к мотиву двойничества, известному еще со времен По, Стивенсона, Уайльда, Достоевского. Шучу, с античных времен. После многократных экранизаций «Доктора Джекила и мистера Хайда» сей мотив выглядит, мягко говоря, уже несвежим, как простыни в отечественном поезде после полутора суток пути. Правда, герой едет в поезде европейском, по привычке всех новомодных отечественных персонажей, отчаянно и умно рефлексируя. Кто-то воспользовался стоп-краном, но герой ничего не видел. Точнее, не осознает. Все уверены, что это сделал он. А что в остатке? Тонны его мыслей о том, о сем. Мол, остановите землю — сойду. Вы не дождетесь чего-то актуального.

И не важно, филолог ли автор. Не важно, переводчик он или журналист. Главное, чтобы он обладал развитым воображением, а не фиксировал, как акын, все, что герой видит по дороге. Кстати, вот наш герой уже летит куда-то на самолете после серии терактов:

«Я уже не раз летал из Лос-Анджелеса в Париж и из Парижа в Лос-Анджелес. Аэропорты в Париже и Лос-Анджелесе не намного веселее, чем вокзалы в Кельне или Бонне: все, разумеется, больше, ярче и громче, но от этого вовсе не радостнее. Разумеется, лучше сидеть в светлом и сухом зале с книгой в руках, чем слоняться по темным переходам и сырым перронам с рюкзаком за спиной. Но и там и сям существуют некая оторванность пространства, зыбкость времени и нудящая тоска. Как правило, аэропорт отдален от города, от земли; это территория закрытая, заказная, зарезервированная, она недоступна просто так, на нее не заступают запросто, не заходят случайно, вдруг, по настроению. Пассажир ― человек уже несколько отличный от других, так как он собирается (вопреки всем законам природы) лететь: вроде бы еще на земле, но уже и воздух не такой, и запах другой, и в ушах как-то закладывает, а где-то недалеко что-то куда-то с ревом взмывает».

Любой из читателей много раз проходил процедуру регистрации, проверки документов и досмотра в аэропортах. Он платит деньги не за то, чтобы ему пересказывали эти не слишком веселые процедуры, снабжая их такими «философскими открытиями» и яркими впечатлениями, будто сам автор летит в первый раз. Что-то должно произойти. Хоть что-то. И вот да. Герой в очереди решил утеплиться, достал из багажа рубашку и надел ее. Но переодевался в очереди не он, переодевалась какая-то иная сущность, герой не виноват. Задержали за непристойное поведение, конечно, нашего героя. И долго поучали, мурыжили. И все свысока. Очень глубокий смысл, Карл! Только в чем он? В том, что просвещенные европы и сша тоже могут придраться за нарушения неких общепринятых норм? Или в побитом молью киношном мотиве?

«Я уже давно задумываюсь о морском путешествии, и каждый раз меня, с одной стороны, что-то останавливает, а с другой — что-то подталкивает…» Право, не стоит пускаться в плаванье, имея такие проблемы с идентичностью. Батенька, вы сами, случайно, не двойник и не клон Аствацатурова с его «Пеликанами»? Думаю, он и дернул стоп-кран, и переоделся в аэропорту, чтобы не спалить очередную партию свечей от геморроя.

В следующем опусе герой посещает «вечер иногородних поэтов». Там он выпивает виски неопределенного происхождения и размышляет о том, как дамы матерятся. Хочется и его самого уже куда-то послать, но постараемся быть толерантными, а не как критик Коровин… Дорогой автор, упражняйтесь, пожалуйста, в написании эссе об особенностях произношения мата на каком-нибудь блог-сервисе, там этим ковырянием в обсценной лексике самое место. В литературе нужно не думать о словах, а употреблять их, и желательно в меру и к месту. Время идет, герой употребляет спиртное и думает о хуях. Нет, не подумайте, он не гей, а филолог.

Что-то должно произойти. Ведь это рассказ. Хоть одно событие на несколько страниц обсценной жвачки. Критическая масса раздражения нарастает. И что? И ничего. Герой поразмышлял о матерящихся фемках с небритыми ногами, да и пошел восвояси. Второе мероприятие, посвященное какой-то промысловой рыбе. Сперва доклады, потом все жрут. Герой занимается самокопаниями и размышляет о рыбной вони. Третье мероприятие – вручение какой-то литпремии. Не дождетесь! Было, как обычно, очень скучно. Слушая выступающих, герой словил внезапный припадок аллергического кашля и с облегчением покинул зал вместе с супругой. Дорогой товарищ, понятно, что вы свободолюбивый, умный, интересный и т. д., и вас тошнит от других жалких людишек, которые имели наглость выступать со своими ничтожными речами. Но что бы вы сами сказали этим писателькам и поэтишкам? Что у вас аллергия на людей? Засим закроем эту книгу. Ведь у критика тоже может быть аллергия — на авторов.

Валерий Кислов известный переводчик Бориса Виана, Раймона Кено и других французских литераторов. Эксперимент с построением текста, языковая игра, вольный джазовый стиль повествования – то, за что мы любим выше обозначенных авторов, – использует и филолог для создания собственных художественных текстов.

Мне всегда казалось, что самые лучшие поэты и прозаики получаются из филологов. История русской литературы даёт бесконечное множество примеров  – возьмём наугад: Афанасий Фет (словесное отделение МГУ), Осип Мандельштам (романо-германское отделение историко-филологического факультета Петербургского университета) или Арсений Тарковский (постбрюсовские Высшие литературные курсы, которыми руководил Георгий Шенгели). Можно взять наших современников: Михаил Елизаров (филологический факультет Харьковского университета), Виктор Пелевин (Литературный институт), Захар Прилепин (филологический факультет Нижегородского университета). При желании можно разыскать ещё примеры, удовлетворяющие вашим вкусам.

Однако нередко случается и так, что филолог приобретает профессиональную деформацию. Сколько сегодня – вы просто не представляете! – умнейших литературоведов, разговор с которыми превращается в пытку, ибо с ними больше не о чем поговорить, кроме как о предмете их исследований. А сколько этих же “ведов”, что переносят исследовательский опыт в собственную художественную литературу. Надо ли говорить, что ничего хорошего из этого не выходит?      

Не верите? Откройте журналы «Воздух», «Транслит», «Носорог» и пр. – и почитайте.

Та же ситуация и с Валерием Кисловым: он отличный переводчик, но его рассказы, мягко говоря, вторичны. Приёмами и художественными средствами, которыми он пользуется, мы уже наелись, читая зарубежную литературу и неподцензурную отечественную. Последняя, надо сказать, во многом если и не предвосхитила наработки американских и европейских литераторов, то шла с ними вровень и выглядела гораздо интересней.

Возьмём кисловский рассказ «Вдвоём».

Герой понимает, что в нём живёт две сущности. Первый раз – когда он ни с того ни с сего дёргает стоп-кран в поезде, а второй – Боже, как тут не засмеяться от идиотичности описываемой ситуации?.. – когда он решает переодеться в международном аэропорту, не выходя из очереди на регистрацию. Всё это сопровождается многословным философствованием на заданную тему.

Неужели это можно воспринимать как нечто оригинальное? Тут же целая традиция поисков в себе – себя и иных сущностей – начиная с символистов (хоть французских, хоть русских) и заканчивая битниками.

Кислов пытается добавить чего-то необычного, помещая своего героя в европейские декорации: Кёльн, Бонн, Париж. Зачем? Тяга переводчика к метафизике пространств переводимых авторов? Может быть. Но тут есть и ещё один нюанс: если бы герой путешествовал по России (скажем, из Торжка в Тверь) и рассказывал бы о своих ощущениях от нахождения в его теле какого-то иного и непонятного существа, это была бы чистая русская хтонь, отлично описанная Мамлеевым.

Во втором рассказе профдеформация уже подаётся как само собой разумеющееся: филолог пришёл на очередной скучный поэтический вечер, выпил и начал размышлять о табуированной лексике, превратившейся сегодня в  “фольклорно-жаргонный речевой казус”: «Другими словами, в процессе понимания “х.й”-денотат вытеснял “х.й”-коннотат, а также все х.евые коннотации вместе взятые».

Всё это было бы очень смешно, если бы не было так грустно. И если бы дело касалось только двух рассказов. Но из этого состоит весь сборник.

Писатель с филологическим образованием тогда хорош, когда умеет использовать полученные знания, абстрагируясь от них и как будто забывая. Ежели он тащит все свои денотаты-коннотаты в текст, получается, откровенно говоря, х.ёвая история.

Дорогие филологи, если вы почувствовали творческий зуд, попробуйте сначала месяц-другой пожить без книг, без статей, без исследований. У вас начнёт вырабатываться нормальный русский язык. Вот на нём и нужно писать.

Если вас это не устраивает, занимайтесь своими прямыми обязанностями и не лезьте в литературу.

Пожалуй, это книга для немолодых, интеллигентных людей, слегка уставших от суеты и бесконечных странствий. И написана она известным и уважаемым переводчиком французской интеллектуальной литературы – знатоком и мастером изящного стиля. Автор чувствует вес и форму фразы, перфектно выстраивает темпоритм повествования, не спешит, слегка интригует, горестно вздыхает о том, как Кёльн, Бонн, всё едино и надоело, и эти истекающие жиром сардельки на тарелочках туристов и местных жителей, эти кружки пива. В Америке и Франции, на конференциях и в частных вояжах (скорее всего, деловых) автора всё немного утомляет, всё приелось. Но это не мешает ему подмечать детали, делать точные зарисовки мест и людей, фиксировать собственные ощущения и странности психики.

Это приятное, расслабляющее, местами интригующее, местами грустное чтение. У автора «на носу очки, а в душе осень» (даже если это не очки, а борода, упоминаемая в тексте). Он не герой романа или рассказа, он лишь наблюдатель жизни. Поверхностный, но тонкий слой бытия застывает в его эссе, словно узор мороза на стекле.

По сути, дневниковая проза, но обработанная и доведенная до профессиональной ясности.

Есть анекдот про Холмса и Ватсона, которые летят над полем на воздушном шаре. Чтобы сориентироваться в пространстве, они спрашивают прохожего о месте своего пребывания, и тот отвечает: «Вы находитесь на воздушном шаре, господа». Это шутка про филолога. А  перед нами — книга филолога во всем ее великолепии и бесполезности.

Герой от первого лица перемещается по городам Европы, но это не книга о путешествии — взгляд лишь скользит мимо соборов, вокзалов, встреченных людей. Внимание сосредоточено на внутренних переживаниях авторского персонажа, но не каких-то конкретных — вроде любовной тоски или бытовых неурядиц. Нет, здесь читателю предлагается погрузиться в медленное течение экзистенциальной драмы и подробно прожить раздвоение личности  фоне извечных поисков смысла бытия.

«Хмуро брезжило французское утро, где-то вблизи разговаривали французские пассажиры, где-то вдали лаяли французские собаки и каркали французские вороны. Все было серым, мутным, тягучим, каким-то скорбным и, повторюсь, необратимым».

Автор как верный пилигрим свято следует духу и букве экзистенциального европейского романа. При чтении вспоминается и Макс Фриш (ближе всего «Назову себя Гантенбайн»), и Альбер Камю с «Посторонним», и Борис Виан, переводчиком которого и является Валерий Кислов.

Автор этой книги представляется человеком умным, эрудированным, наделенным чуткостью к слову. Но вопросы, которые он задает, были уже заданы в тысячах книг XX-ого века, и тысячи раз герои занималась поисками выхода из внутреннего тупика жизни и смерти, и не находили этого выхода.

Кислов будто хочет заморозить время, законсервировать себя и читателя в этом герметичном пространстве любезного ему художественного мира. Как всякий консерватор, иногда он срывается на брюзжание по поводу наступающих времен и нравов. Как один из примеров — герою претит обилие ненормативной лексики в новой поэзии. И даже ворчать он умудряется как филолог:

«Но «означающее», то есть «х.й» как выражение с его акустическими, графическими, символическими, метафорическими и метафизическими связями ― вряд ли был ими глубоко осмыслен. Как если бы все их мысли были заняты «х.ем-означаемым», а для «х.я-означающего» свободных мыслей уже не оставалось. Другими словами, в процессе понимания «х.й»-денотат вытеснял «х.й»-коннотат, а также все х.евые коннотации вместе взятые».

Вот так образованный русский человек приходит на рандеву с западноевропейской культурой — в изысканном фраке, с цветком в петлице. Заучив партитуру винных карт лучших ресторанов, разложив по нотам изысканный вкус пирожных «мадлен», с томиком Керкьегора в кармане. Глядь — а Европа вместо корсета с турнюром носит драные джинсы, всем напиткам предпочитает кока-колу, устрицам и спарже — «Макдональдс». Да и вообще, она теперь темнокожая феминистка-трансгендер, и на весь экзистенциальный дискурс положила пресловутый х.й с прибором. А наш кавалер в нелепом фраке представляется ей чуваком, который косплеит вампира из мультфильма «Kyuuketsuki Dracula».

Впрочем, отвлекаясь от коннотаций, сама по себе книга оставляет приятное послевкусие. У Валерия Кислова, без сомнений, есть свой круг читателей. Они смогут оценить богатство аллюзий, мрачноватый невротический стиль и своеобразную атмосферу, которую удается создать автору.

Анонс книжных новинок фестиваля «Красная площадь», в разделе «не пойми что», гласил:

«Валерий Кислов — заслуженный и увлеченный переводчик самой головоломной прозы французского авангарда — Жоржа Перека, Раймона Кено, Бориса Виана. Немудрено, что, напитавшись их духом, он сам в качестве оригинального автора продолжает те же «упражнения в стиле» уже на родном языке. Который под его пальцами приобретает французскую элегантность и «острый галльский смысл». Не случайно и то, что завершается изящная 300-страничная книга изящным эссе под названием «Перевод».

Добавим, что книга выпущена независимым книжным магазином, потихоньку пробующим свои возможности в непосредственно издательском деле.»

Остается добавить, что всё это чрезвычайно элегантно, но уж больно салонно – в лучшем смысле. Если Ирина Дмитриевна Прохорова через пять лет соблаговолит устроить выборы суперНоса в Париже, по-французски – лучшего кандидата не сыскать.