Пишущий маргинал шляется по городам и впискам (и непременно по Питеру), доставляя разное (то ли керамические зубы, то ли мет, амф, гаш, то ли аствацатуровские свечи от геморроя), беспрерывно рефлексирует, поминая Сартра, и знакомится с другими пьяными и обдолбанными музыкантами-автостопщиками-маргиналами-интеллектуалами. Герой, вроде бы, парень сметливый, начитанный, но вечно находит подработки вместо настоящего дела. Он ощущает себя героем какого-то фриковатого кино. Выражает ли он боль и смятение своего потерянного поколения? Думаю, да. Что насчет языка? Отлично, очень убедительно, грамотная взвесь сленга и нейтральной лексики, это вам не опереточный рэпер Пистолетто. Есть ли молодость и драйв? Думаю, да. Есть ли горечь и усталость от реальности, ощущение собственной ненужности? Есть.

Процитирую отрывок, который помог мне поверить, что эта книга – одна из лучших в сезоне: «Наклонностей Марины Игорёк не одобрял — при каждом удобном случае говорил, что  ненавидит пидоров и вообще всех извращенцев. Уже потом, когда Андрэ съедет от Марины, а Марина будет неделю-другую пропадать по знакомым, Игорь уговорит Ванечку на эксперименты и даже не потрудится замести следы преступлений. Марина потом напишет разоблачающий пост у себя на странице. Расскажет, что нашла в комнате 70-сантиметровый дилдо в вазелине (покритикует выбор Игоря и Ванечки — вазелин не ценится в профессиональном сообществе как выбор дилетантов) и растянутую латексную маску. Очевидно, её примерял Игорь. Элегантный костюм медсестры, так же кем-то поюзанный, будет прожжён сигаретами».

Так держать, дорогой  автор! Для кого-то эта книга станет откровением, для кого-то нет. Этих сартров, наливающихся экзистенцией после 10 вечера, и сейчас еще полно у любой общаги. Правда, век пьяных музыкантов-фотографов-порнографов-маргиналов недолог, на смену им скоро придут трезвые девственники-программисты-сишники, которые пьют кофе с пироженками, сами пекут кексики, сохнут по парням, смотрят аниме и ходят на митинги партии Навального. И это не хорошо и не плохо.

Степан Гаврилов взвалил на себя непосильную задачу рассказать о своём «совсем свежем» поколении и местами с ней справился, хотя и пытался выдать за всё поколение отдельно взятый маргинализованный питерский сегмент понаехавших. История «зубного курьера», который не был никем дома, рос в ощущении, что «лучшее, конечно, позади», и не стал никем в культурной столице, достала нас ещё с местного Акакия Акакиевича. Лучшее, «которое позади» травмировало героя и тем, что ему «не дала» 12-летняя одноклассница, и тем, что его криминализованные дружки оказались смелее и отводили ему роль шестерки. Кроме них, в отсутствии собственного социального развития «зубной курьер» винит одновременно обрушившиеся на него развал Союза и смерть постмодернизма. Это они, проклятые, не дали герою вырасти мозгами и душой из вечного пубертата и, несмотря на прочитанные книги, сформировать хоть какую-то нравственную шкалу. Основной месседж романа «кто виноват?», мешает автору хоть чуть-чуть застрять на том, что ищущий себя «маленький человек из гоголевской «Шинели» ничем не отличался от него в бытность Союза и постмодернизма. Только не развозил зубные протезы, а представлял «поколение дворников и сторожей», точно также жил по углам, бухал, искал опыт измененного сознания в наркоте, играл музыку, цитировал ровно те же книги и точно также выбирал статус «объедка времени», а не его хозяина. Главный герой уныло растил себя в родном городке, а потом пытался адаптировать выращенное к Питеру. Но поскольку диапазон его запросов от перемещения в Питер не поменялся, герой и там цеплялся за криминальных одноклассников и им подобных, барахтаясь ровно в том же кризисе идентичности, что вытеснил с малой родины. «Куда бы я там ни шёл, с кем бы ни говорил — все были приезжие», горюет герой, потому что не способен монтироваться в тело великого города. Бессистемно прочитанные умные книги по мнению героя выделяют его из окружающей гопоты настолько, что он надевает позу «лишнего человека». С той разницей, что тот был выше среды, а сам герой настойчиво лепится к низшей среде. Но винит в этом не себя, а обесцененный им же мир, врывающийся не только пьяными и обдолбанными тусовками и глупыми заработками, но и городскими легендами. В них герой гонит пургу то о перевале Дятлова, то о гебисте Кабанове, подтверждающем своё отцовство Курту Кобейну, то об одноногом танцоре Злобине, имевшем связь с Нуриевым. Похожая пурга становится основой бизнеса его подельника Шульги, зарабатывающего на рекламе продажи наркоты в то в светлом, то в темном интернете, не имея наркоты в принципе. Пользуясь этими постмодернистскими техниками, автор почему-то не замечает, что постмодерн не так уж и умер. Однажды герой даёт определение своему сегменту: «Маленький человек в чужом городе, которому нужно искать работу, чтобы жить. Этот маленький человек нерешителен, тщеславен, ленив…» Но почему-то адресует определение не себе и корешам, а соседке-проститутке, ищущей повода жить в расслабоне. Не адресует, потому что убежден, что расширил границы сознания, прочитав некоторое количество книг и вбив в организм несколько мешков наркоты. И в подтверждение этому в тексте возникает «манифест поколения джипси», окончательно снимающий с героя ответственность за собственную жизнь, сливаемую в унитаз. Манифест не только легитимизирует наркоту, но и заявляет о культуре легких наркотиков, якобы созданной этим поколением, не морочась тем, что речь аж о третьей волне отечественной наркомании, и культуры-мультуры созданы задолго до рождения «джипси». Манифестируемый «джипси» лишен корней, авторитетов, привязанностей, смыслов, крайне подвижен и потому, якобы, крайне опасен власти. Он подвижен как колобок, который от бабушки ушел, от дедушки ушел, но сломался на идее покорить лису. «Манифест джипси» краешком задевает исследования жизненных стратегий социализированных миллиениалов, и пытается выдать за них тех, кто стал возле них пеной саморазрушителей и мазохистов, как наш герой. Его дружбан конструирует арт-объект — пианино, бьющее током, потому что, только «превозмогая боль, можно делать настоящее искусство». Заканчивается это делание настоящего искусства примерно как у колобка. Выныривая из криминальной зоны заработков, из эстетики девяностых, объединившей к концу романа одноклассников и земляков, герой рвется в зону просветления, которую, как и в родном городке представляет сочетанием перфоманса с музыкой и наркотой. Никакой иной технологии поиска идентичности герой не освоил, и объединение базовых фрагментов личности взваливает не на себя, а на «марочное просветление». В результате достигнутого таким способом инсайта он впервые чувствует себя в мире «на своём месте». Да так отчетливо и с таким желанием вернуться домой, что приходится принять — перед нами была Одиссея. И в ней инфантильный беззубый раздавленный «джипси» развозил по городу сумки с чужими керамическими зубами, периодически заворачивая в криминал, потому что решил всю жизнь быть подростком. Но объявил это не личностными проблемами, а поколенческими, и весь роман пытался навязать нам эту странную идею. Таково, на мой взгляд, содержание, вполне органичное и созвучное возрасту автора. Что касается формы, то Степан Гаврилов замечательный писатель с колоссальным, хотя и противоречивым потенциалом. Основное противоречие в том, что диалоги соответствуют действующим лицам, а само повествование написано старомодным, я бы сказала «доБитовским языком», со вспышками языка «постПелевинского». И от того не хватает драйва, движухи, ритма, внутренней музыки миллениалов, которые, на мой взгляд, не так говорят, не так двигаются, не так детализируют и вовсе не так вздрючены наркокультурой. Книга эклектична и по-своему чудесна. В ней с одной стороны увидят и оплачут себя маргиналы всех поколений, а с другой стороны, её непременно отметит тяжелым вздохом отечественный наркоконтроль. 

Роман Степана Гаврилова «Опыты бесприютного неба» начинается интригующе:

Ситуация такая: я сжимаю зубы. Только не так, как обычно, не так, как сжимают зубы все люди. Я сжимаю их в руках.

Загадка тут же раскрывается: герой таскает по Петербургу сумки с зубными протезами. Из лаборатории он развозит их по стоматологическим точкам. Петербург большой, протезов нужно много. Насколько проза автора зубаста и может ли она впиться в читателя?

Как понимаю, расстояние между автором и героем минимальное, зазор и должен создать пространство литературы. Безымянный протагонист — бывший житель небольшого уральского города. Потом он переселился в относительно большой уральский город. Но дух взыскует, и герой перебирается в северную Венецию. Но перед этим мы узнаёт следующее:

1) Про одноклассницу Лику, к которой герой испытывает первые нежные чувства.

2) Про здорового гопника Ролана, который трясет студентов местного техникума.

3) Про коварного Штакета, который предлагает Ролану заняться относительно безопасным кибермошенничеством.

4) О том, как герой с друзьями ездят на пати в суровые уральские дали. Многословное описание вялого трипа прилагается.

5) Прохладную историю подполковника КГБ Кабанова о том, как он на задании в США оприходовал американку, родившую сына, нареченного Куртом. Кабанов мстит звезднополосатым, исподволь, из тех же уральских далей воспитывая в сыне нигилизм и отторжение к обществу потребления. Сынок вырастает и становится Куртом Кобейном.

6) О еще одном крутом уральском первоходке — Шульге, который разводит местных торчков.

7) О поездке героя куда-то автостопом с дредастой Сашей (на обратном пути он чуть не сомлел на трассе).

И вот, наконец, герой с Сашей едет в Питер. Петербургская часть романа самая внятная и даже вызывает определенный антропологический интерес. Потерявшиеся во времени и в городе Достоевского персонажи, незаметные на фоне «эпохи стабильности». Герой пытается как-то устроиться в неприветливом мегаполисе. Это выражается в том, что он ищет халявное жилье, ест халявные «дорогие пельмени», мужественно спит на полу. Иногда закидывается. Череда колоритных питерских персонажей: Лёвушки, Артемоны, хилый Ванечка. Последний любит дешевые обезболивающие и наряжаться в китель австрийского офицера СС. Мелькают семидесятисантиметровые фаллосы, вазелин, латекс. Из культурных достижений персонажа — не будем забывать, столицей чего является СПб., — знакомство с одноногим танцором Злобиным, в котором угадывается небезызвестный Весёлкин. Хотя Злобин-Весёлкин и забухался практически окончательно, но пророчески выдает:

Ты балаболишь, мой юный друг. Балаболить — это прекрасное безумие. Когда человек чешет языком, то он танцует над всеми вещами. Я — великий танцор! Непреклонна душа моя и светла, как горы в час дополуденный. Во мне столько хаоса, что хоть звездный перинатальный центр открывай!

Герой помогает дотащить «непреклонного» и «хаотического» домой, утешая себя следующим неглупым и тоже культурным соображением:

Рудольф Нуриев пригласил его в балетную труппу парижской Оперы. По слухам, у них даже была связь. «И если это так, — думал я, — то мне в жизни есть, чем гордиться: пока я нес Злобина, его член — член, некогда трахавший самого Нуриева, — терся об меня, пусть и через штаны».

Увы, штаны так и остались непреодоленной преградой, отделившей героя от Вечности. Но. В награду за доброе дело он знакомится с девушкой Соней:

У нее было доброе, ласковое лицо, по которому иногда все же скользило что-то холодное.

Вскоре персонаж встречает Соню в метро и переезжает к ней.

Дальше повествование начинает подтормаживать. Для оживления в Питер приезжает та самая Лика — эротическая греза юности героя. Она закончила филфак, отработала в местной желтой прессе и приехала поступать в аспирантуру. Для этого она издала сборник стихов и начала активно употреблять наркотики. Герой с демоническим смехом выбрасывает сборник в речку по эстетическим соображениям:

Речную и морскую тему дополнили невразумительно длинные, закрученные, выпуклые верлибры с назойливыми подвываниями.

Но, увы, Лика безлика, несмотря на весь декаданс и «аккуратную грудь». Буксующий сюжет подталкивает Шульга (см. выше пункт шестой), с которым герой привычно сталкивается в метро. Тут вопрос: кто еще остался жить на Урале? Шульга втягивает слабохарактерного персонажа в очередную криминальную авантюру. В уголовном действе также принимает участие Славик — младший брат Штакета (см. пункт третий).

Подельников накрывают невнятные армяне и вывозят героя в какие-то дали, но не уральские. Там герой сталкивается с Роланом (см. пункт второй). У кого-то есть не фальсифицированные властью демографические данные по Уралу?

Поняв, что сюжет и так съехал в «индийское кино», автор решил дополнить все очередной «кастанедой». Герой с Соней отправляются в маленькую южную республику. Там, в горах, — останки самолета. Собравшиеся участники уральского рейва символически запускают его в небесную лазурь и попутно ловят глубокий приход. Герои возвращаются в Питер. Там их ждут хорошие новости. Аспирантка и поэтесса Лика приходит к пониманию своего предназначения и становится подающей надежды порноактрисой.

Как все это написано? Автор демонстрирует определенную начитанность и тяготеет к языковым красотам. Типическое:

О, как же скоро мы разденем бытие, мы увидим его нагие грани, его швы. Я больше не буду бояться неба. Не буду бояться неба, ей-Богу. И пусть мысли не идут дальше простейших языковых конструкций. Ночи станут гуще так скоро. Клиповый монтаж снов. Концентрированная тишина. Что есть абсолютный свет? Дети нового дня приветствуют реальность. Тверди твой день в разнотравии, учи теорию цветов, познавай физиологию растений. Мы тусовщики рассветов, мы народы моря. Мы вышли из первичного бульона, мы голы. Я демиург в мире бесконечного воображения.

Во время уральского пати «женщины пели гимны и ламентации». Правда, есть некоторые проблемы с употреблением предлогов: «По долгу службы мне доводилось заглядывать на покровы», «…в Питер я приехал на рыбном обозе». Есть своеобразные употребления слов: «Но мой способ жить и радоваться Шульга не котировал». Другие интересные детали. Когда Злобина вывели из машины на улицу, то он «снова заерзал и упал на пол». Не избежал автор и банальной тавтологии: «Шествие рассыпалось вокруг большой вагон-цистерны, какие ходят по железной дороге, — огромная бочка из-под цистерны».

Но сильно критиковать автора я не буду. Во-первых, он молод, а журнал «Знамя», который и напечатал роман в молодежном номере, напомнил пророческие слова Ибсена: «Юность — это возмездие». Кто и как учил молодое поколение писать — отдельный вопрос. Во-вторых, автобиографизм намекает, что Роланы и Штакеты могут вкупиться за своего «земелю». В общем, желаю творческого роста автору! А расти есть куда – писать он может.

«Опыты бесприютного неба» Степана Гаврилова можно давать студентам-филологам в качестве аттестации по зарубежной литературе ХХ-ХХI веков. Задание – проиллюстрируйте примерами из текста мировоззренческие принципы дадаистов, экзистенциалистов, битников и метамодернистов. Ответы по Гаврилову:

1) «Грубая реальность с лицом благообразной бабуси хватает тебя за плечо в самые чистые минуты — она апеллирует к твоему стыду и хочет поговорить о твоём поведении <…> избавляясь от этого мерзкого и тошнотворного контроля, который накладывает стыд, субъект становится свободным. Куда он денет эту энергию — на грабежи, изнасилования и поджоги или там вступит в партию национального спасения Камбоджи — дело десятое. Эта степень свободы никак не коррелирует с эрудицией, интеллектом, моральными принципами и другими вторичными качествами». Дадаизм.

2) «кромешное разочарование — наиважнейший этап становления самости <…> раскусив обман, предлагаемый социумом, легче расстаются с местами, работой, родным городом и легко меняют курс жизни <…> безапелляционная, отчаянная витальность… первоначальная витальная энергия. <…> “Жить соразмерно Вселенной без будущего”, — если Камю имел в виду именно это, тогда мы пишем свой собственный миф о Сизифе. И в этом нет никакого упадка, я клянусь!» Экзистенциализм.

3) «Пока есть тропинки — есть и всякие ребята, которым не сидится дома. Пока есть возможность создавать тропинки — есть вероятность, что мы не умрём от тоски. <…> Я, блядь, свободный человек! А был бы раб, давно бы смирился и с коммуналкой, и с дедулей, который там какается в коридоре, и со своей неудачливостью <…> Я открыл дверь. Она свободно отворилась в предбанник, а следующая дверь на улицу была настежь открыта. Прямо передо мной, за лесом догорало закатное небо — чистое и высокое, кораллово-алое <…> свобода — это непросто, а отсутствие границ — это самое тоталитарное ограничение». Битники.

4) «если хочешь двигаться дальше, сомнения вредят. Даже если ничего не получается, даже если всё напрасно и вхолостую — надо просто шагать без оглядок. <…> уход от точного обозначения — и есть главная сущностная черта этих людей. Если надо — они надевают галстуки и изображают из себя приличных клерков, если надо — идут на оплачиваемый митинг, хотят — женятся или выходят замуж, но никогда не включаются в это всецело, не идентифицируют себя с этими ролевыми моделями. Они яростно меняют не только локусы, но и темпоритм жизни. Изменения — пожалуй то, что единственно неизменно для этой группы». Метамодернизм.

Герой проживает все приведенные выше модели, в каждой разочаровывается (сам лично или через опыт приятелей), приходит к философии всеприятия и находит свой кусочек неба в окне маленькой комнатки: «Как бы ни было плохо, в этой комнате всегда тихо в той степени, в какой это нам нужно. В эту комнату не попадает ничего извне, кроме большого куска неба. <…> если нигде нет моего места, то мое место везде. Разве это не очевидно? По-моему, очевидно».

Да, в книге вообще все слишком очевидно:

И литературно-метафизический дауншифтинг: ради обретения высокого неба (Аустерлица) герой ведет жизнь униженных-оскорблённых (образы – авторские).

И французский сюр в современных реалиях (осовременен реестр наркотических средств).

И  то, как автор расчертил свою (вернее, как раз не свою) философию на хитрые углы, чтобы показать «путь героя». Он прогоняет его через все вышеназванное: дадаизм как отрицание, абсурд как обретение экзистенции, Берроуз-Керуак, Леви-Стросс, Лакан.

Итак, сначала герои хотят освободиться от морали и наставлений прошлого (образ бабки, грозящей пальцем) и ищут откровения в отрицании. Сырой лес, наркотический дурман, невнятный пророк. Затем сырой Питер, съемные хаты, алкоголь. Так продолжается до тех пор, пока они не встречают одноногого танцора, прикидывающегося бомжом, в образе которого концентрируется тотальное отрицание морали: «Вот дело какое, — сказала вдруг девушка, — я всегда ценила «Пелись губы» за их дикость. А сегодня у меня такое ощущение, что я столкнулась с этой дикостью как есть. И едва ли это мне понравилось».

Вторая ступень «познания» — витальность. Ну там, танцевать на траве, быть собой, вкусить радость от того, что ты существуешь. У героев, правда, несколько иначе: больше мерзости, больше секса, больше наркотиков, в общем, понятно. Заканчивается так: «она спросила его: «Чего ты хочешь? Чего ты будешь делать?» Тонкая струйка дыма взмыла вверх от жала паяльника. Андрэ втянул её в себя, немного зажмурился и ответил: «Хочу курить твёрдый и слушать шугейз, буду курить твёрдый и слушать шугейз». Но Соня не сдавалась. Через полчаса расспросов Андрэ всё-таки проговорил своё единственное сокровенное желание: «Хочу, чтобы это закончилось. Хочу уехать домой».

Так начинается третий этап, что-то типа Керуака «На дороге». Герою пора в путь и затем домой. В свой город, в начало романа.

Дальше метамодернизм. Где главное – совмещать противоречия, все принимать и двигаться вперед… Нам рассказывают историю бледного Егора, который днем жил одной жизнью, ночью другой. И дневной Егор о ночном не помнил. А потом вспомнил. И воссоединился.

В финале герой обретается в маленькой комнатке с любимой девушкой и кусочком неба в окне. Работает зубоносом – курьером, который развозит зубные протезы. С этого роман и начинался. А все, что описано – воспоминания героя. Чтобы мы поняли, как он дошел до жизни такой. И почему теперь, обогащенный предыдущим опытом, вроде как счастлив.

Филологически-наркотическая петля в прошлое сделана весьма художественно. Автор прекрасно владеет словом. Жизненные сценки натуралистичны: правдивы и витальны. Что обещает в дальнейшем сильного писателя.

Но в этом тексте филологически-метафизические рассуждения удушили авторскую личность. И по завершении ретроспективной петли роман вдруг закончился. Ничем. О себе самом, о том, что дал ему этот опыт, автор сказать не смог. Все во мне и я во всем – это, знаете ли, не открытие.

И тем более не манифест поколения, на который текст претендует.

В общем, в этой петле зайчик сдох.

Причем мясо уже от костей отходит. Ибо сильные натуралистические сценки никак не коррелируют в тексте с метафизическими умозаключениями. Писатель и сам в курсе, что зайчик не прыгает:

«Я всегда могу описать только части, которые были сшиты между собой, но на какое-то время наползли друг на друга или разошлись. Я и говорю, и пишу только о частях. Такая вот летопись движения кусочков и лоскутов».

А жаль. Мощно и нестандартно начиналось. Редкое чувство языка. Неожиданные образы: «Ситуация такая: я сжимаю зубы. Только не так, как обычно, не так, как сжимают зубы все люди. Я сжимаю их в руках. Точнее даже не сами зубы, а сумки с зубами. Я зубонос…»

Местами роман Гаврилова напоминает отчет-исповедь Романа Сенчина о его молодости («Нубук», «Минус»). Хотя время другое, но чувство бесприютности и безысходности то же: герой стоит, открытый всему, а мусорный ветер гонит на него окурки, обрывки и грязь современности. Он не закрывает глаза, не отворачивается, стоит, насупившись, глядит исподлобья, и ты понимаешь – этот не сдастся, не пропадет, в нем есть что противопоставить мусорному ветру. Есть мужество оставаться собой. А это уже немало.

Молодой автор из Челябинска с независимой проф. биографией, публикация из «Знамени». Молодые герои, молодой язык. Но не трогает. Герои безлики, композиция рассыпается, много прямоговорения, ретроспективы в детство героев утомительны. Видно, что из автора может получиться сильный автор, но пока он в начале пути. Хочется сказать автору, что литература без магии, на одной только энергии разочарования, не станет великой, а замах-то именно этот.