Никогда бы не подумал, что буду читать такую книжку.

Абсурдитско-сказочное гонево про репрессии и ВОВ где-то на горизонте.

Никакой серьёзности.

Никакой попытки вжиться в эпоху.

Никакого пиетета перед всеми вот этими вот историческими событиями.

По ходу чтения происходит интересное превращение читателя. Фыркающий с непривычки читатель, потихоньку начинает понимать, что пускай перед ним не очередное программное сочинение на тему мрачных времён, но нечто имеющее право на существование. Затем читатель начинает ощущать, что это нечто не просто имеет право на существование, но и обладает весьма душераздирающими чертами, под конец читатель перестаёт быть прежним, озирается и понимает, что перед ним не просто книжка, а текст обладающий эффектом своеобразной призмы, сквозь которую исторические факты, точка зрения рассказчика, правда и вымысел, преломляются и соединятся в единый луч мифа.

Читая «Сияние «Жеможахи» оказываешься в роли человека из далёкого будущего, которому рассказывают сказки о старых временах. Условно о временах Царя Гороха. Что-то когда-то случилось, было пересказано, кем-то услышано, кем-то перепечатано, кем-то переврано, кем-то осмеяно, короче, события перетолклись во всём том, в чём толкутся все события на свете, и из этой муки София Синицкая испекла весьма удивительный пирог.

Текст находится под множеством влияний, что не противоречит жанру. Первым пришёл на ум фильм Терри Гильяма «Страна приливов». Едва ли не лучшая работа мастера, освистанная в Каннах и не зря. Буржуазная каннская публика просто не смогла принять тот факт, что маленькая девочка, оставшаяся наедине с трупом своего торчка-отца, не воспринимает мир как социальную драму с воспитательным эффектом, а продолжает жить в некоей своей реальности, изрядно похожей на сказку. Буржуазная публика такие вещи считает аморальными, неправдивыми и вредными. Однако, детское, дурковатое восприятие мира для нас, взрослых, представляет особую ценность, в том числе, своей свежестью. Такое восприятие невозможно имитировать, им можно только проникнуться, именно оно позволяет разглядеть вокруг самые важные вещи.

Перед нами книжка, представляющая почти детский, не сюсюкающий, а вполне себе подлинный взгляд на ГУЛАГ. Колдуны, вохровцы, зэки, блаженные, аборигены. При всей диковатости происходящего текст погружает в его собственную реальность, в то время, как многие старательные реконструкции не погружают никуда, кроме скуки. Плотность экстремальных событий и не менее экстремальных языковых штук в тексте очень высока. Ди Каприо, ползущий по заснеженному лесу, просто сосунок по сравнению с персонажами «Жежомахи».

Цитаты:

«Его голова лежала на странной подушке – это была пушистая мёртвая кошка. Осмотревшись, Гриша обнаружил, что свёртком одеял, к которому он ночью прижимался, был одетый по-зимнему мертвец».

«Хитрый Ваня убедил Раскорякина, что тёплые ванны окончательно вернут ему память;

полковник выписал ванну, хотя в его жизни были моменты, которые вспоминать совершенно не хотелось».

Читателю «Жежомахи» открывается очень важная вещь — природа формирования взгляда на событие со стороны.

Как с умершими близкими, образ которых со временем приобретает причудливые черты.

Как с историческими личностями, обросшими небылицами, как днище корабля ракушками.

Таким вот парадоксальным образом, рождается, в итоге, общемировая правда. Не суверенная история, не археологические теории, а нечто надматериальное и общечеловеческое.

Целая трилогия! Из трёх повестей. Первая повесть про Сергея Мироновича Кирова, как он трахал балерину и как его убили, ножичком во дворике зарезали, и про сталинские лагеря. Вторая повесть про блокаду Ленинграда, про войну и опять про сталинские лагеря. Третья повесть тоже про войну, про брошенный дом стариков и инвалидов и про блокаду. И про сталинские лагеря. Но это не какой-нибудь исторический реализм и не жанр «детиарбата». Фантасмагория в полный рост. Гротеск. Где-то веет Хармсом, где-то Андреем Платоновым сквозит, ну и Павлом Пепперштейном попахивает с его незабвенной «Мифогенной любовью каст». А местами напоминает «Цветочный крест» Елены Колядиной.

Вот обширная цитата, показывающая и стиль и, в некотором смысле, замысел книжки: «…храброе немецкое войско вступило в проклятые земли, кишащие нечистью, которая помогает партизанам; по лесу бегают упыри, женщины сожительствуют с дьяволом, от этого союза рождаются оборотни-диверсанты; в новгородской следует уничтожить всё живое, организовать «зону пустыни» имени фюрера; скоро, скоро случится Рагнарёк, конец света – волки Фенрир и Хати пожрут месяц, солнце, Старое Свинухово и Холуи, из глубин Полы всплывёт вуивр Ёрмунганд и разрушит среднюю школу Кневицкого сельсовета».

Язык хороший, образный. Литературный. Много авторских неологизмов, некоторые как бы из неправильного произношения сделаны, а другие так. Фамилии сплошь и рядом «говорящие», например, мелкий персонаж из ОГПУ именуется «Тихогнидовым». Сюжетные линии, ведущие и связывающие невероятное множество героев трёх повестей, выписаны старательно, аккуратно. Есть и библейские аллюзии, в том же самом названии – «Жеможаха». В общем, хорошо сделанная книжка, литературный опыт и эксперимент.

А если читателю показалось, что книжка наполнена змеиным ядом ненависти к советскому народу и жесточайшей патологической русофобией, то это его, читателя, проблемы. На самом деле это просто такие литературные приёмы. Когда у Пепперштейна красноармеец голодающую девочку в Ленинграде спасал, скармливая ей свою сперму непосредственно с члена, сперму вкусную и питательную, так как красноармеец предварительно хорошо поел сгущёнки, это же было не оскорбление памяти и красноармейцев, и блокадников, а просто литературный метод, постмодернизм. Вот и здесь тоже. Какой-нибудь магический некрореализм. Наверное.  

И если есть у этой книжки проблемы, то они не в том, что она антисоветская и русофобская, не в том, что она привычно-очернительская, не в том, что образно-«магически» пере-наворочена. А в том, что она скучная. Вот наворотила автор всего: и зверства чекистов есть, и лагеря, и кикиморы, и оборотни, и фашисты, и партизаны, и любовь до гроба, и трогательные детишки, и трогательные детишки, умирающие от голода, и ангелы, и вообще загробная жизнь, всё есть. А читать скучно. Извините. 

«Это из тропаря, Гришенька. “Преобразился еси на горе, Христе Боже, показавый  учеником Твоим славу Твою, яко же можаху”. Это значит: “Ты, Христе Боже, преобразился на горе, показав ученикам Твоим славу Твою, насколько они могли ее видеть”. “Яко же можаху” – “насколько они могли видеть”».

«Сияние “Жеможаха”» — трилогия из трёх повестей о тяжелейшем периоде истории Родины, рассказанная Софьей Синицкой с поистине библейским размахом. Это явление чуда подвига народа таким, каким она смогла и захотела его увидеть.

Это не игра в постмодернизм и не посягательство на святое — это  литературная попытка примерить на себя жизнь, прожитую когда-то твоими близкими, попытка вжиться в страшные годы 20 века по-своему.

Это пересказ взрослым детям истории на сказочный лад.

И да, шутить о великом и трагичном — можно, превращая это не в фарс, а в былину и сказание, а если и «камедь» здесь «ломают», то в рамках знаменитого передвижного кукольного  театра Печорлага.

Жанр книги оригинален. Это – по-своему роман, сложившийся из трёх историй, выросший как древо, где под небом мы видим одно, а корни уже выбрасывают новые ростки из отживших вроде бы своё судеб персонажей.

В нем многое сплелось, но это и не магический реализм, и не только гротеск, историческая фантасмагория, феерия, (автор определяет повести именно так),  и не только лубок или буффонада, хотя и Петрушкин колпак с бубенцом норовит выпрыгнуть  из за  кулисы.

Поверхностное впечатление: это не серьезно, а темы войны и смерти требуют трагического пафоса. Но писатель 21 века имеет право на свой взгляд  на историю и на свой жанр и на свой язык.

Не обязательно, да и невозможно, быть и жить и умереть там, в те далекие времена, о которых очевидцы оставили личные свидетельства, чтобы сейчас представить то время и написать о нем. Для этого нужна фантазия, а в этом Синицкой не откажешь. Но и не только в этом, а и в точности  заботливо воссозданных реалий прошлого, рассыпных в тексте, создающих живую картину, ее колорит и своеобразие.

«На залитой солнцем набережной стояли новые дощатые домики, в них прятались перепуганные Аменхотепы» 

«Сначала  Калибанов перемещался по деревне в образе распятого Христа, потом носился огненным столбом и, прикончив последнего фрица, крикнул в небо “Желаю  бессмысленного кровопролития за интересы жидов и комиссаров!”»

«Медленно, словно крупные жуки, ползли грузовики с мукой. Горели фары»; «Шофёр-утопленник в своём тяжёлом ватнике тюленем беспокойно высовывался из полыньи».

Да и вообще, история историей, но без воображения никак, иначе бы и литературы не было, от Гомера, Геродота до наших дней, и не все должно быть обязательно своевременно самому себе, это же не фейсбук и Инстаграмм — свидетельства сиюминутного прогресса и онанистического солипсизма.

Литературное осознание времени и трагедии может быть сколь угодно индивидуальным. Голос Синицкой уникален тем, что она смеет рассказывать о тяжелом и суровом прошлом по-доброму, без пошлости и цинизма, не ёрничая и не кликушествуя, а примиряя страшное со смешным и трогательным, не приземляя, а возвеличивая  жизнь и смерть  — до мифа,

Позволив трагедии быть — вопреки всему — чудесным чудом преодоления.

«В истории самой страшной войны много странного, необъяснимого. Каким образом русские остановили врага под Москвой? Как смог выстоять Ленинград? Откуда люди брали силы? Может сказки не врут —  на территории СССР и вправду повсеместно били источники мертвой и живой воды, способной залечивать раны и оживлять людей?»

Исторический фон населён мифологическим народом.

У Синицкой – «чучелки» — куклы — равноценны живым, и да, они вместе  играют  «комедию», а некоторые  и вовсе трансформируются в «нечто», и даже звери очеловечиваются во имя жизни.

Жизнь бьет ключом в аду, где командует «тройка» — троица в составе полковника Смолова, майора Перова и святого духа — и возвращает  к бесконечному перерождению самых отъявленных извергов и негероических героев, превращая их в ангелов смерти — все для победы!

Ужасы «Гулага» теснятся с уютом землянки с театриком за занавеской, Киров мастерит петрушек в столярке и убегает от тоски на Петроградскую, гибнет от ножа ревнивца, как гриб-боровичок. Голодная зимняя смерть отвернётся от детей семьи Цветковых на Васильевском острове, на страже — не только буднично героические взрослые,  но сфинксы, удав и голуби, и дом бьет всеми  своими часами-ходиками музыку небесных сфер нового года, приближая весну. Но никто не умрет никогда навеки, преображение  уже настигло  всех.

При чём тут  Киров, «Гулаг», война, блокада? Автор вправе избрать  время истории своей страны и своего города, своих погибших там родственников,  наконец, и создать свою вселенную и  населить ее вот этими дивными героями, и зверскими людьми, и человечными зверями, и, как ни странно, от этого она не превращается в Диснеевский мультик.

Неискушённого читателя может поначалу обескуражить сутолока всего и вся, переплетённость персонажей и сюжетных линий. Сновидческая многомерность пространства то усугубит пропасть меж героями, то вытолкнет их в другую жизнь уже другими, то сфокусируется на новых коллизиях-перипетиях. Иной раз читатель, кажется, вот-вот захлебнётся от мощнейшего напора фантазии, но Синицкая легко и крепко держит бразды и не дает потерять надежду. Если не на счастливый конец, то на веру в него.

Да, по-хорошему головокружительное чтение.

Язык необычно плотен, искрист, метафоричен, но филологическая школа  не даёт ему переплеснуться через край, и это стилевая особенность прозы Синицкой, как и замечательный юмор. 

Вешать ярлык постмодернизма на книгу не стоит, считываете, догадываетесь о чьем-то влиянии — и хорошо, ведь, несмотря на кажущуюся детскость «Жеможахи», она рассчитана на начитанных людей. Да Синицкая и не скрывает своих кумиров, они у неё путеводными звёздами сияют в тексте, их строчки произносят герои,

Почему По, Рильке, Хармс? К чему Гоголь, Платонов? Да вдохновили!     Это не любовь к «кускам книг», не цитатное заимствование, а образные направляющие, то, что порождает вдохновение автора.

Литературная планка у Синицкой высокая, на то и сказка вышла  непростая.  Помните?  Сказка — ложь да в ней намёк, добрым молодцам урок.

На сей момент, по-моему, это самая серьезная заявка в НБ.

Не знаю, получит ли эта книга премию «Национальный бестселлер», но если бы существовала премия «Ленинградский бестселлер», то ее без малейших сомнений стоило бы вручить Софии Синицкой. При всей своей фантасмагоричности «Жеможаха», можно сказать, основана на реальных событиях, пусть и мифологизированных в диапазоне от бытового анекдота до житий святых, которые, впрочем, легко меняются местами. Сюжет этого необыкновенного концерта пересказывать бессмысленно – не потому, что его нет: сюжетов тут как раз множество, все они переплетаются с той или иной степенью достоверности и изобретательности — а потому что сюжет здесь не важен. Важно само ощущение жизни и, не побоюсь пафосного слова, исторической памяти. Синицкая легко улавливает и ловко прорабатывают ту линию, на которой интерес читателя к ее героям и историям сходится с его собственным восприятием тех или иных семейных легенд и городских мифов, страхов и надежд. Проще говоря, читая «Жеможаху» не столько следишь за повествованием, сколько погружаешься в мир собственных старших и, увы, уже ушедших родственников. 

И хотя, на мой вкус, текст Синицкой временами перенасыщен литературными аллюзиями, некоторые сюжетные ходы повторяются, а истории затянуты, автору удается создать произведение, соответствующее его творческой задаче. Умберто Эко в «Имени розы» заморачивал читателя-неофита дискуссией о том, смеялся ли Христос, Синицкая ошарашивает читателя вопросом можно ли не просто найти в чудовищных по сути и форме событиях абсурд, веселье и силы, чтобы жить дальше, но и написать об этом без жеманства и ложного пафоса. Как выясняется, можно. По крайней мере, у Софии Синицкой это получилось.

Новая книга Софии Синицкой состоит из трех повестей: «Гриша Недоквасов» (ранее издававшаяся в другом контексте в сборнике «Мироныч, Дырник и Жеможаха»), «Система полковника Смолова и майора Перова» и «Купчик и Акулька-дурак, или Искупление грехов Алиеноры Аквитанской». Эти три повести пересекаются событиями и персонажами, а также общим замыслом и стилем, составляя по сути единый текст.

Место и время действия – предвоенные и военные годы, Ленинград накануне и во время «большого террора» и блокады, лагеря на Печоре и в Вологодских краях, западные районы, глухие леса и болота.  Однако в повествовании Синицкой нет ни пафоса, ни надрыва, ни очевидного трагизма, которые кажутся неизбежными и естественными для таких тем.

Ее мир – «яко же можаху» – населен сказочным зверьём: невероятно умными собаками и неубиваемыми котами, почтовыми голубями, величественными и лукавыми козлами и прочими – вплоть до великолепного и мудрого удава Машеньки, сражающейся с крысами и охраняющей семью в блокадной квартире. В лесах водятся самые настоящие лешие: то это отшельник Дырник, то другой отшельник, уже ушедший почивать в гробу, но восставший, чтобы сражаться с врагами – в сопровождении верного пса он бодренько бродит по лесам, партизанит… Есть непременные сказочные злодеи: от парочки хитроумных, но не слишком сообразительных и дальновидных «мелких бесов», до озверевшей Таты, оборачивающейся Агафьей и едва ли не меняющей свою природу, дикий полубезумный Акулька с его единственной чистой страстью. Но самый колоритный из злодейских персонажей – Демьян Калибанов, как истинный Калибан, отталкивающий и ужасный, отягощенный полувытесненной из сознания виной, но обреченный снова и снова умирать в боях и возрождаться, падать под автоматными очередями, гореть в огне, и брести дальше, искупая свои и чужие грехи. Есть и комичные и героические чужеземцы, без которых сказка-балаган не считалась бы полной. Потешные дураковатые немцы, благородная швейцарская дама Алиенора, строгая училка-англичанка Мэри Джоновна, веселая «смеральдина» Жулечка, мудрые целители и спасители китайцы (их двое, в разных частях цикла). Есть прекрасные девы, которые умирают трагически – или обретают женское счастье. И есть много, много детей. Они рождаются, как трава, повсюду и вопреки всему, они вымирают в лагерях и в голодном страшном городе, но другие выживают и радуются и играют, а потом учатся и становятся разными, прекрасными взрослыми – уже где-то там, в эпилогах историй, за гранью сказочного времени-пространства. Есть ворчливые «доктора» из комедии дель арте и лихие «арлекины» российского извода. Такой «доктор» может ворчать и ругаться, но в итоге забрать и вырастить осиротевших чужих детей, «арлекин» может сгинуть в лагере или на фронте.

Весь этот балаган, театр Петрушки, создаваемый гением Гриши Недоквасова или самой жизнью, как в древнейшей театральной традиции, предшествует и завершает трагедии. Ведь не зря фарсовые представления, повторявшие сюжеты великих трагедий, окаймляли основные представления на античной сцене, а куклы и актеры – сколько их не жги и не руби, смеются над дураками и подлецами, заставляя мир становиться лучше и чище.

И за пределами основного топоса открывается другой мир – туда уходят погибшие здесь, среди нас, там колосятся поля, бегают собаки и дети, пускают кораблики и мастерят кукол, собирают урожай и смотрят сверху то с радостью, то с разочарованием, что творится в нашем нелепом, ужасном, жестоком и все же удивительно красивом мире. Красивом, потому что в нем всегда есть возможность просто любить и оставаться человеком.

Эта книга не обманывает. Она не приукрашивает ужасы блокады или лагерей, не умалчивает о предательстве и садизме, но оставляет надежду. В ней много смешного, но иногда над ней хочется плакать. Над блаженным Гришей и чудесной Броней, над обретенным братцем Коленькой, над беспризорником и кокаинистом Алёшкой и его Фаней, спасенной им дважды. Над мужем-удавом, над замученными и потерянными, над теми, кто о них помнит.

Это удивительный фантасмагорический нарратив, в котором соединяются долгие литературные традиции – фольклорные, романтические, комические и печальные.

«Сияние «Жеможаха»» – это книга, которую нужно читать и можно перечитывать вместо того, чтобы жалеть себя, для того чтобы не горевать. Она смешная, трогательная и целительная.