Закапывание детьми «секретиков» является серьёзной научной проблемой в антропологии, психологии, психоанализе. Если это культурный феномен, то непонятно, как он формируется и, главное, как передаётся из поколения в поколение. Все дети, принадлежащие ко всем человеческим культурам, делают это. Маленькие негроиды в джунглях Полинезии и анемичные блондины у фьордов Норвегии одинаково закапывают «секретики». Дети, которые выросли в изоляции от других детей, которые не могли видеть, как предыдущее поколение детей закапывало «секретики», всё равно закапывают «секретики». Кажется, это психический автоматизм, оставшийся нам с тех времён, когда древние люди все поголовно были, с нашей точки зрения, больны синдромом Аспергера. Хотя фрейдисты видят в этом, конечно, проявление Эдипова комплекса: у ребёнка как раз рождается страсть к родителю противоположного пола и ревность к родителю своего пола, вот этот «секрет» он и старается символически «спрятать». Верно здесь, видимо, лишь то, что у ребёнка появляется в структуре психики скрытая, сокровенная часть, которую он стремится укрыть от «другого», прежде всего, взрослого (и открыть другу), и это же самое психическое явление он считает ценностью, своим сокровищем. Символика сокровищ и кладов в мифах, сказках, религиях и литературе, очевидно, тоже происходит от детско-аспергерского автоматизма «закапывания секретиков». И повинуясь тому же психическому призыву древние и почти современные люди закапывали реальные клады. Например, викинги имели обычай закапывать часть награбленных сокровищ в местах, куда они никогда не вернутся и так, чтобы их никто не смог найти (даже сам закопавший), для этого помощников-рабов-слуг-свидетелей укрытия клада убивали. Согласно верованиям викингов, клад, таким образом закопанный и неразграбленный, после смерти закопавшего «раскапывался» им в другом мире и служил ему там. Однако, мне представляется, что это явный и очевидный пример поздней рационализации обряда, который совершался изначально в силу психического автоматизма, а далее по культурной традиции (да, убивать рабов на месте закопанного клада для кого-то тоже было национальной культурой).

Механизм возникновения данного психического автоматизма нам не известен. Но, более чем вероятно, что он имеет прямое отношение к детским психическим травмам, связанным со взрослением, с осознанием смертности, с «предательством» взрослых, с возникновением в детском психофизическом субстрате зачатков конечной личности, социально-темпорального «аватара» присутствия жизни, ещё вчера смутно понимаемой как всепроникающее онтологическое начало, в здесь-и-сейчас экзистенции, главным правилом которой является «ты умрёшь сегодня, а я завтра». Лучшим из известных мне литературно-художественным исследованием данной тематики, вырастания принципа личности из детской травмы, является столь же малоизвестный, сколь многозначимый роман Николая Кононова «Похороны кузнечика».

Здесь мы должны заметить, что «закапывание секретиков» у некоторых детей либо на некоторых стадиях травматического регресса принимает форму «похорон»: насекомых, собак, кошек, лягушек, птиц и вообще всего чего угодно прежде живого, а теперь холодного, мёртвого и от того жуткого, но и священного, сокровенного. В моём личном опыте детства мне не вспоминается никаких «спрятанных секретиков» в виде цветных стекляшек, бус, значков или кусочков фольги. Зато всё свое детство и отчасти отрочество я хоронил: насекомых, животных, птиц. Я хоронил голубей, которых сам же нечаянно заморил, заперев в клетке без еды и воды и уехав на несколько дней; настоящую по всем правилам могилу я вырыл своей собаке; без счёта хоронил прочих животных и птиц; и частно напряжённо размышлял о том, почему кошки уходят умирать подальше от дома (видимо, подсознательно, свою кошку я тоже хотел похоронить); а когда кошка умерла у моей подруги по детскому саду, мы втроём с ещё одной девочкой сбежали во время «тихого часа», чтобы её хоронить (не смогли: нас поймали и вернули за ограду детского сада).

Боюсь показаться нахальным, но посмею всё-таки предположить, что обычай захоронения своих покойников в земле, известный большинству народов планеты, так же восходит к древнему психическому автоматизму «закапывания секретиков», а сопровождающие захоронение религиозные и мифические представления – поздние рационализации, наподобии таковой у викингов с их кладами. Иначе данный способ утилизации мёртвых тел не выглядит ни самым целесообразным, ни последовательно логичным.

Вот в эту сторону и развивает тему антропологической проблемы захоронений роман Михаила Елизарова «Земля». То есть, в начале мы видим то же «закапывание секретиков», похороны ласточки, детскую похоронную команду и травматическое взросление героя, «Крота» — примерно о том же, о чём «Похороны кузнечика» Николая Кононова. Но затем книга выходит на совсем иной оперативный простор. И психологическая травма героя оборачивается вопросом-задачей философской антропологии: жизнь-смерть-захоронение (к чему или к чему более имеет отношение психо-автоматическая практика похоронных обрядов, к жизни или к смерти, или она имеет отношение к символическому снятию этого невыносимого дуализма?).

В моих руках бумажный увесистый почти-восьмисот-страничный том романа «Земля» (точнее, книги первой романа), в «землистой» «потёртой» винтажной обложке (дизайн выбирал сам автор). В первый раз я прочитал книгу в электронном виде, ещё до публикации, теперь перечитываю избранные места в её осязаемой «артефактной» форме. Я не спешил с рецензией, мне хотелось прежде прочесть несколько отзывов других членов большого жюри. Прочтением весьма удовлетворён. В принципе, именно такое я ожидал.

В книге-коконе можно снимать слои. Упомянуто, что «Землёй» воспет «мир девяностых». И сколько можно? Однако твёрдая оболочка романа, непроницаемая далее вглубь для сюжетно-ориентированного читателя, показывает мир нулевых, но так, что удаляет иллюзии относительно «другого времени». Никакого другого времени у нас для вас нет. Девяностые на самом деле никуда не ушли и не закончились, только слегка, косметически трансформировались в нулевые. Да и десятые не так далеко улетели. Посмотрим, прорвутся ли в иную эпоху двадцатые, но вряд ли: скорее, по нисходящей спирали мы возвращаемся в начало лихих девяностых.

Предсказуема подсознательная ревность некоторых критиков и литераторов: Елизаров был прочно приписан к ведомству Сорокина-Мамлеева, на него возлагали надежды хожения по благодатной стезе абсурдизма и обстебизма с мрачными инфернальными нотками. И ведь даже «Библиотекарь» выглядел как нормальная («я такая пост, пост, я такая мета, мета – (с) Монеточка) деконструкция. За то и был пожалован лауреатством. Всяк кузнечик знай свои похороны! И тут появляется что-то слишком солидное, не деконструкция, но реконструкция, настоящий русский роман, «роман романыч», как характеризовал данный жанр один великий издатель из недавнего прошлого, Иванов (унд Котомин). Но в литературном бомонде к данному департаменту приписаны совсем другие фигуры и лишних «местов нет»! Начинается стрессовое: отрицание, потом торг. До принятия пройдёт какое-то время. Надеюсь, хватит времени до осени, куда перенесён финал «Нацбеста» в связи с пандемией. Только ни в коем случае не хотелось бы, чтобы к осени «могильная» тематика романа стала как-то особенно актуальна.

Конечно, привычные упрёки в том, что «списал с рефератов» вот эту вот всю «философию», всего этого вашего Хайдеггера и так далее. Что поделать. Роман, как мне видится, существует в трёх гранях: как роман-воспитание (реконструирующий прозу не 20-го даже, а, скорее, 19-го века, в её обстоятельной детальной неторопливой описательности всего материального и психического, с безальтернативной позицией автора «писатель-бог, знающий всё, что происходит с героями, изнутри и снаружи; знающий то, что герой видит и то, что не видит»), как производственный роман (производственно-криминальный, но это потому что криминал есть важная часть производства), как философский роман (роман идей). Давайте откроем «Волшебную гору» Томаса Манна и попеняем покойному автору в его могилу о том, что он реферативно списывает постулаты некоторых известных философий и идеологий, и вкладывает копипасты в диалоги своих героев. Давайте Платону попеняем, зачем он в своём «Государстве», вместо чтобы продолжить подробный рассказ о визите в город на праздник и дружеской попойке, затевает философский диспут. Да чего уж там, давайте попеняем евангелистам, чего это они, вместо чтобы рассказать захватывающую историю про невиновного преступника Иисуса, схваченного по указке апостола-под-прикрытием и казнённого римско-еврейскими палачами, полкнижек своих заполнили умничанием да и ещё хуже, о боже, дидактикой, дидактикой – книгу, господи читатель-книжный-рынок-литературный-критик-из-новой-газеты, прости и помилуй!

Ладно, ладно, не буду оскорблять чувства верующих христиан. А можно оскорбить чувства верующих буддистов? Наверное, можно. Если они настоящие буддисты, то им насрать. Невозможно оскорбить то, чего нет. Ну так вот. А вы в курсе, что половина книжек Виктора Пелевина – это пересказ довольно-таки базовых понятий буддизма. Какого-нибудь дзен-буддизма (или чань-буддизма)? Или, вот, например, Нагарджуны. Смотрите сюда:

«Язык в принципе не может адекватно описать реальность, ибо все языковые формы неадекватны реальности. Неадекватно ей и философское мышление, оперирующее понятиями и категориями. Логическое мышление не в силах постичь реальность как она есть, а язык — описать её. Следовательно, никакая онтология, никакая «наука о бытии» невозможна, ибо она всегда будет связана не с реальностью, а с нашими представлениями о ней или даже с некоей псевдореальностью, сконструированной нашими мыслительными навыками и ложными представлениями. Всё реальное — неописываемо, всё описываемое — нереально».

Знакомо, да? Пелевин? Нет, это Торчинов, из главы в книжке про религии, описывающей учение Нагарджуны. Ничего не говорит это имя? Ой. Ну извините. Хорошо что имя Хайдеггер вам что-то говорит. Но это не точно.

В общем, когда вы берёте в руки роман идей, то там будут какие-то идеи. Они будут выражены в том числе и эксплицитно, в диалогах или в мыслях героя или даже в авторской речи. Там будет философская полемика, которую автор книги считает актуальной и которая его заводит. Главное, изложить так, чтобы и читателя заводило. Всё. Вот и всё. Никаких других требований к автору философского романа как худлита нет. Он должен сделать философскую полемику захватывающей, интересной как детективный сюжет. У Елизарова именно это, безусловно, получается.

В заключение не могу не сказать о недостатках книги. Недостаток один: недостаёт книги второй, продолжения. Да, первая книга вполне самостоятельна и завершена. И может быть оценена как отдельный труд. Но хотелось бы увидеть, как развернётся полотно романа во второй части, как перевернутся истории и засверкают новые философские парадоксы. Надеюсь, ждать недолго.

Семь долгих лет читатели  Михаила Елизарова могли утешать себя лишь чтением старых книг да слушать песни автора. Казалось, что писатель ушёл из литературы и борется отныне за звание первого постмодерниста шансона. Но выход романа «Земля» заставляет снова говорить про Елизарова-прозаика. «Земля» — самый большой его роман в прямом смысле. В него по объёму можно затолкать «Pasternakа», «Библиотекаря» и «Мультики». Пользуясь старым клише,  можно сказать, что писатель все эти годы молчал выразительно и содержательно. Но насколько это большой роман для автора и современной русской литературы?

Сюжетно книга выстроена вокруг Владимира Кротышева, выросшего в лихие девяностые и закалившегося в непростые нулевые. Закаляться ему пришлось в стройбате, куда он приплыл, вовремя не озаботившись получением/покупкой «белого билета», провалив математику на вступительных экзаменах в институте. В общем: «Прощай, родная школа», как пел автор и здравствуй, «школа жизни». Стройбат оказался не таким страшным, как представлялся. Володя возмужал, научился копать землю и потерял невинность с помощью сметчицы Юли. Та была пьяна до полной потери связи с реальностью, но факт остаётся фактом. Тем более, что такое реальность? После службы Кротышев возвращается в почти родной Рыбнинск. В планах – готовиться к поступлению и тихо наслаждаться обретённой свободой. Добрые намерения нарушает Никита – сводный старший брат Владимира. Он приглашает сержанта в отставке в Загорск, в котором у него динамично развивается бизнес. Самое главное, чем притягивает Загорск – Алина – девушка Никиты. Владимир едет. Брат встречает его тепло, Алина же внешне холодна. Кротышев узнаёт, что брат занимается похоронным делом. Следует радушное приглашение присоединиться и сделать бизнес респектабельно-семейным. Владимир знакомится с первыми лицами Загорска похоронного и кладбищенского.

Что касаемо фактологической стороны, то «Земля» производит впечатление крепко освоенного и переработанного материала. Читателя ожидаемо «поведёт» от дотошных, детальных описаний: техника копания могил, устройство моргов, холодильников, творческой работы с телами. Мир мёртвого втягивает в себя объекты и состояния, придавая им особое мрачное мерцание: «Капустин прошагал к тумбе с кофеваркой, которую я сначала принял за образец похоронной продукции – очень стильную урну для праха». Не менее впечатляющи зарисовки того, как похоронные компании ведут постоянную войну между собой. Ещё не остывшее тело превращается в объект невидимой схватки. Кто первый сообщит похоронщикам об умершем: купленный врач или продажный мент? Как опередить конкурента? Можно ли от демонстрации «мягкой силы» перейти к варианту «просто отпиздить»?

Никита энергично и точно обосновывает идею монополизации рынка, разрушая догмат о «невидимой руке рынка», который «придёт и порядок наведёт»: «Честно тебе скажу, я производственную мутотень, техпроцесс так называемый, не знаю и знать не хочу, потому что это не главное. Я понимаю суть рыночной экономики! А она такая: пиздеть как можно больше о свободной конкуренции и при этом максимально жёстко херачить всех, кто конкуренцию тебе составляет. В идеале, чтоб вообще никого не осталось и ты один был на весь свободный рынок. Это я не к тому, что в продаже должна находиться всего одна марка автомобиля, типа “Жигули”, и больше ничего. Я имею в виду, что в одном городе не должно находиться три салона по продаже этих самых “Жигулей”». Как видите, практики от земли склоняются ко второму варианту.

«А как же хтонь?» – спросит знаток прозы Елизарова. Подождите. Сначала о «реалистичности». Здесь всё очень хорошо, крафтово. Даже эпизодические персонажи: сослуживцы Володи, копатели на загорском кладбище не безликие статисты. Дядя Жора, правильный Юра-бригадир убедительны, с биографией, которая  не прописана, но прочитывается. Воротилы похоронного дела ещё более колоритные. И тут метафизическая форточка приоткрывается. Начинаешь понимать, что Гапон, Никита, Чернаков, Мултановский не просто сражаются за жирный кусок мертвечины. Борьба их слишком яростна, а преданность делу велика, чтобы все эпические битвы свести к отжиму элементарного бабла. Неприятно подкованная Алина предлагает следующий взгляд: «Нынешнее российское государство обретается в трупе СССР. Смерть клиническая, историческая, политическая, смерть личности – всё набор метафор. Да и смерть сама по себе – чистая метафора. Но при этом Советский Союз действительно умер, а те, кто его населял, поневоле очутились в его загробном пространстве». Вариант? Неуютный вариант, но  интересный, объясняющий слишком многое, а потому и отталкивающий, и притягивающий одновременно. При таком раскладе привычные эзотерические погремушки теряют свою привлекательность и раскатываются беспощадной Алиной: «Кладбища всегда были оазисом оккультизма. И как по мне, – покивала с серьёзным видом, – такое бесхитростное мракобесие лучше всякого интеллигентского сатанизма. Я сыта по горло тамплиерами в дырявых носках, розенкрейцерами в маминых кофтах, иллюминатами с диоптриями. То у них храм Сета в Медведково, то Орден Бездны Хоронзона в Химках, то ложа Асмодея в Хуево-Кукуево!..

 – Масоны из хрущёвок, – продолжала с брезгливым презрением, – прыщавые сатанисты в трениках и чёрных простынках “мамка сшила мне сутану”. Ритуал гексаграммы, гностическая месса да свальная ебля! Любовь, комсомол и весна».

Особое елизаровское чувство юмора не изменяет, как видим, писателю. Монологи Алины, прибаутки Никиты и разухабистые присказки одноногого Гапона придают мрачноватому повествованию особый оттенок, делая его обаятельным и задорным. Отношения между Владимиром и Алиной можно спойлерски охарактеризовать поговоркой тоже же Гапона: «Как говаривал писатель Набоков, сперва ебать, потом уроки!». Володе Кротышеву повезло, как с первым, так и со вторым. Писательский успех Елизарова во многом и объясняется особым русским соединением страха и смеха.

 Инфернальным холодком тянет из слишком быстрого погружения бывшего сержанта в земляной мир. Он притягивает, и внешне простоватый герой чувствует тягостную связь, которую не может понять, но не может не почувствовать: «Сокрушался, что живу как шпион, но такой незадачливый, что у меня даже нет своего государства, которому я служу». Очень удачно, что Елизаров сумел избежать в романе однозначного перехода к «пляске скелетов», оставляя для объяснения всех «червоточин бытия» вполне бытовые, формально убедительные объяснения. Это балансирование, «раздвоение» добавляет роману глубину и перспективу. Из недосказанности рождается настоящий страх. Сцена, когда Кротышев ищет проход в больничном заборе и переговаривается «вслепую» с незнакомкой посильней Стивена вашего Кинга.

Что касается общей впечатления, то второй том «Земли» нужен и даже необходим. Что произошло с Никитой, как Владимир будет успевать на курсах, учитывая некоторое отставание в «учёбе»? Ну и страшноватая в своей прекрасности Машенька обещает немало «приятных минут». Елизаров убедительно показал свою способность к «длинному дыханию». Надеюсь, что и сейчас он продолжает свой бег. Будем за него болеть. В хорошем смысле.

«Землю» Елизарова я, к сожалению, прочитала не осенью, когда она только вышла и рекламировалась как главный роман года, а прямо сейчас – в марте 2020-го, когда про этот роман уже высказались многие члены жюри Нацбеста. Объемы романа и заявленные в нем смыслы заставляют согласиться практически со всеми предыдущими ораторами. Да, писать автор умеет, да, грешит школярским умничаньем и словесными экзерсисами, да, есть прелестные моменты и наблюдения, да, по прочтении от текста остается немногое. Я бы сравнила это ощущение с недельным загулом – тут было весело, тут интересно, и люди были хорошие, и музыка, и болтовня интересная, тут скандальчик какой-то, тут веселая сплетенка, и напитки-закуски высшего класса, только вот совершенно непонятно, зачем вообще все это было делать. В случае «Земли» -читать. Ну вот конкретно мне. Я вообще не поклонница коктейлей из соцреализма с фэнтези и незатейливой эвристикой. Обидно другое: осенью этот без всякого сомнения талантливый текст талантливого автора можно было бы разбирать всерьез и даже всерьез думать о нем как о «национальном бестселлере», однако падение рубля и пандемия коронавируса парадоксальным образом обнулили творческие достижения Елизарова в романе о русском танатосе 1990-х. Трудно с должным вниманием и интересом относиться к кладбищенской саге, когда интернет и телевизор советуют мыть руки каждые пятнадцать минут – прямо как после возвращения с реального, а не выдуманного кладбища, а описания красоты могилок и овальных фото на эмали (как я мечтала о такой фотографии в детстве!) меркнут на фоне душераздирающих описаний охоты на гречку и туалетную бумагу. От шутки про количество страниц «Земли» в условиях определенного рода дефицита я, пожалуй, воздержусь.

Бывает, что автор всеми силами пытается тебя заинтересовать. Например, рассказами о своем или чьем-то еще детстве, о Боге, об осмыслении жизни и смерти, о становлении личности, о лихих девяностых, о преступных чинушах, о любви, о семье и обо всем на свете. Автор много умничает, пытается демонстрировать начитанность, хороший вкус, знание литературных приемов и т. д. Автор даже ходит на писательские курсы и проводит маркетинговые исследования, пытаясь выяснить, что сейчас в тренде. Но ничего не получается. Почему? Потому что рождение хорошего текста должно быть естественным.

Елизаров не пытается, он может писать интересно даже о самых незначительных вещах и видеть нечто запредельное в обычном полукриминальном похоронном бизнесе. Он как бы говорит: «Пойдем со мной в это долгое путешествие по 784 страницам». Ты можешь идти, а можешь не идти. У Елизарова уже давно сложился круг фанатов-танатофилов, которым интересно его творчество и которые будут следить за всеми событиями романа, точнее, за всеми переплетениями корней в кладбищенской земле, но я к этому кругу почтительных читателей не отношусь, потому скажу как есть: слишком длинно, язык местами корявый, а ваши девяностые с нефорами и бандюками у меня уже вот где.

Да, к сожалению, реальность девяностых/нулевых была такова, что молодежь, видя кругом грязь, пошлость, смерть и нищету, уходила от этой мерзости в свой неформальный мир, полный эзотерических практик и другой музыки. Сначала какая-нибудь Алина обслуживает шефа-свинью, а потом делает все, чтобы ее жизнь была другой, не похожей на жизнь обывателей. Странный парень зарабатывает деньги на обычном кладбище в реальном мире, но смотрит на него другими глазами, не смешиваясь с серой неопрятной массой. Это не протест и эпатаж, а способ существования. Если не можешь справиться с чем-то страшным и необъяснимым, узнай его получше, научись жить рядом с ним, воспринимай это философски. Укрась то, что тебя пугает, придай ему свои, новые смыслы. Художественный мир этого романа прочно застрял в девяностых, несмотря на приметы более поздних лет. Как считают герои, на кладбище иное ощущение времени.

Анализировать весь роман я не буду, ограничусь замечаниями о языке. В «Земле» есть мат. Ну, матерятся кладбищенские маргиналы, бизнесмены, бандиты  — и хуй с ними. От мата еще никто не умер. Елизаров правдоподобно передает речь персонажей, это вам не шекспировские могильщики в бархатных штанах и подвязках, а обычные русские люди. Раздражает в книге другое. Критик Анна Жучкова недавно сравнила прозу Елизарова с прозой Ольги Славниковой. Если бы Елизарова сравнили с Витухновской или Мамлеевым, это было бы нормально, естественно. Это была бы игра, так сказать, в своей лиге. Но Славникова… Что у них общего?  Видимо, у Елизарова присутствует такая же патологическая тяга к нетрадиционному словоупотреблению.

См., напр.:

«Обед. Суп кишит разваренным луком и капустой. За едой надзирает толстая нянечка. У неё малиновые, как снегири, щёки. Когда она отворачивается, я вылавливаю тошную гущу, пальцами отжимаю и прячу в нагрудный кармашек. На вечерней прогулке я тайком выбрасываю слипшиеся варёные комья под куст. В какой-то из обедов меня предаёт малолетний сосед по имени Рома — мои афёры с суповой начинкой становятся всеобщим достоянием.

Поставленный нянечкой в угол, я плачу, горячее сердце бьётся прямо в подмокшем кармашке, а потом оно холодеет вместе с капустой и луком, стынет — моё сердце».

Кишеть  1. Беспорядочно двигаться в различных направлениях (о множестве людей, животных). 2. Быть переполненным множеством живых существ.

Кто-то счел бы кишащие неодушевленные существительные, «суповую начинку» или полностью малиновых снегирей смелым литературным новаторством (вау, капуста кишит, как черви), но гораздо больше это похоже на невычитанный текст. Хотя сама история про суп, конечно, хороша.

Еще пример:

«Вокруг на многие километры простиралась безлюдная неухоженная пастораль. По обе стороны от дороги чернели разродившиеся пашни». Пашня — это, согласно словарям русского языка,  вспаханное поле, а вовсе не убранное поле. Можно возразить, что в БСЭ под пашней понимается «сельскохозяйственное угодье, систематически обрабатываемое и используемое для выращивания различных сельскохозяйственных культур». Однако, как мне думается, для писателя, который хочет в совершенстве изъясняться на родном языке, должен быть важнее словарь русского языка.

ПАСТОРА́ЛЬ, -и, ж. Жанр в европейской литературе и искусстве 14—18 вв., характеризующийся идиллическим изображением жизни пастухов и пастушек на лоне природы, а также произведение этого жанра.

Михаил, вы серьезно считаете, что пастораль — это сельская местность?

«Длинный коридор напоминал музейную залу — этому впечатлению способствовали пахнущий мастикой скрипучий паркет и полотна в массивных позолоченных рамах». Нормативным в современном русском языке является употребление слова «зал» мужского рода. Если персонаж называет гостиную «зала», это допустимо, но здесь мы видим речь автора.

«В руке девушка держала полуторалитровую пластиковую бутылку. На ногтях её я заметил чёрный маникюр — но больше ничего “зловещего”».

Михаил, маникюр — это не лак, а процедура ухода за ногтями и кистями рук. Незнание не освобождает от ответственности автора повести «Ногти».

Новую рукопись Елизарова в издательстве должны были читать все эти люди:

Редактор Вероника Дмитриева

Корректоры Ирина Волохова, Надежда Власенко

Возможно, им проще накрасить ногти маникюром, нежели заглянуть в словарь? Возможно, Вероника Дмитриева — юная фанатка Елизарова, которая считает, что каждое его слово гениально, и потому не осмеливается вносить правки? Или сотрудники АСТ попросту не осилили 700 с лишним страниц? Бывает и такое.

Всегда можно сказать, что критик — завистливый мудак, который не хочет рассматривать картину в целом, что критик не оценил творческий замысел, что критик показывает только плохие стороны. Но — дьявол в деталях. Хороните, дети, своих жучков и червячков, только русский язык не насилуйте.

К счастью, Елизаров — талантливый писатель, который может обходиться и без правок, и без динамики в сюжете, и без традиционной структуры романа, и без магических рюшечек, которые год от года у разных авторов выглядят все более убого. Эта книга — особенная, автор пишет о том, что ему действительно нравится, без оглядки на мнение литературного сообщества и без мыслей о том, как угодить читателю.

Название романа интригует. Как бы затертая, ветхая обложка, напоминающая кустарный советский переплет — что за ценность-редкость скрывается под ней — манит ещё больше. Объём впечатляет, если не пугает.

Сразу признаюсь: не мой автор. Нет, испугать Елизарову меня не удавалось, как бы он ни старался, а вот отпугивал легко. Принялась я за чтение с заведомой опаской и, к своему удивлению, освоила 800 страниц романа о судьбе молодого  землекопа-могильщика, с завидной для себя скоростью, уже готова была начать рецензию, но решила дать отстояться впечатлениям. Пусть, думаю, «Земля» полежит, «осядет», как правильная могилка, а там посмотрим, как ее обложить, крестиком отметить или ноликом-«овалом». Овал,  излюбленная геометрическая фигура автора, в разных ипостасях часто встречается в романе. Ну что ж, за полтора месяца роман дошёл до кондиции, разложился, так сказать, по полочкам.

Первое, что неуловимо исчезло сразу после прочтения, это смысл. К тому времени уже стало понятно, что это не конец, в смысле – не конец романа, что последует продолжение (по слухам, двухтомное). Тут я почему-то задумалась о романтично-горемычной судьбе «Мертвых душ».

На первый взгляд, роман устрашающ, как то чудище, что «обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». Оно же – Цербер, страж царства мертвых, куда пытается проникнуть пытливый ум автора.

«Обло» — тяжеловесность и тучность «Земли» несомненна.

«Огромно» — и вправду, словом автор прямо-таки огромляет.

«Озорно»: всяких лихих людей в романе — сколько угодно, хотя нечисти из кладбищенского фольклора, всего отталкивающего и омерзительного могло бы еще насочиняться, и немерено: ан нет.

«Лаяй»: ну, этого более, чем достаточно, один Гапон (Гапоненко) дорогого стоит — мат, как кумар, стоит.

Если отвлечься от метафор, то речь тут идет о жизни и взросления Володи Кротышева, родившегося в период появления первых трупных пятен на еще живом теле Союза, и пошедшего в школу в год его смерти. Может, подспудно эти обстоятельства повлияли на интерес Володи к сфере потустороннего, проявившийся уже в пятилетнем возрасте?

Первые «ласточки» (потом будет и настоящая, дохлая, подкинутая в портфель тупому очкарику-провинциалу злобными школьниками-москвичами), похороненные в песочнице, раннее осознание смерти, привыкание к земле… Да, нет, пока это игра: кто из детей жучков каких не хоронил.   

Поход ночью на кладбище в пионерлагере? Да это же классика пионерских развлечений! Хотя именно там — в романтичном могильном антураже — герой впервые почувствовал свою конечность.

Смерть любимого 84-летнего деда, его похороны? Да, все как у людей.

Что ещё знаменательного с Володей приключилось?

Во-первых, отец вручил ему некие «биологические часы», заведённые в день рождения сына: эта вещь будет играть важнейшую роль на протяжении всего романа, нагнетать саспенс, но так и «не выстрелит» (хотя, куда торопиться, это же первый том).

Во-вторых, Володя познакомился с единокровным старшим братом Никитой, обладающим собственными «биочасами».

Детство занимает крохотный отрезок повествования: затурканная мать, отец — физик-неудачник, не приноровившийся ни к одному НИИ, таскавший семью по городам и весям в поисках достойного места. Сам отец больше всего боится оказаться «посмеш-ш-шищщем» в своих и чужих глазах. Он буквально шипит от возмущения и разочарования. Фонетическая игра позволяет автору одним словом раскрыть характер персонажа.

Армейский период ботана-очкарика – стройбат — бесславен и труден, пусть и обошлось без дедовщины и прочих унижений. Свои пацаны-бойцы, портяночный быт-уют, шутки и армейские премудрости бригадира, приключений нет, но есть суровый опыт: все это передано убедительно, зримо, без малейшей иронии, как будто даже с ностальгией. Сквозит восторженность автора трудовой не то, что закалкой, а вполне себе инициацией героя.

Литые мышцы, знакомство с лопатой и грунтами герою, ой, как еще пригодятся. На гражданке неприкаянный Володя отправится в Загорск к Никите. Брат устраивает его на свою фирму по изготовлению памятников как бы «смотрящим», и Володя потихоньку втягивается в кладбищенский процесс, как будто самой жизнью ему предначертанный.

Борьба полугосударственных организаций с частными конторами за каждый труп не лишена драматизма и трагизма: в Подмосковье затянулись девяностые. Быт и нравы местных дельцов: сауна со шлюхами, воровской притон – столовка, прям избушка бабы-яги с натуральным соловьем-разбойником.

Туману поднапустит, а заодно перцу задаст уже почти производственному роману девушка брата — «парадигма бинарная» Алина. Володя сразу на неё западает — и вот уже постельная сцена. Только читатель слюни распустит, как у него глаза на лоб вылезут от этакой обнаженки. Девушка сплошь расписана тату, что твой якудза, откинувшейся с японской зоны. Продолжительное рассматривание этой красоты сопровождается экскурсом в некрофилософию и историю всех этих художеств.

Вообще, девушка Алина непростая (МГЛУ закончила, видимо, по специальности демонической лингвистики, служит пресс-секретарем главы местной администрации и мечтает об интерактивном кладбище), нашпигована философией по самое не балуйся. Она тут и главный гуру — автор чревовещает через неё азы некросемантики — и яблоко раздора. В банальной, но жестокой драке братьев за самку мог бы погибнуть главный герой, но, увы, не повезло старшему. Биочасы Никиты, хранимые в особом футляре, разбиты Алиной, подоспевший на выручку младшему, Никита исчезает со сцены, хотя и маячит кайданом на периферии реальности. А Володя, наблатыкавшись чуток в загробной схоластике, отправляется дальше осваивать похоронный бизнес с коллегами брата. Наконец-то стальные мышцы пригодились, и до земли дело дошло.

Стоит отдать должное Елизарову — как заправский Вергилий, он проводит блестящий экскурс по всем кругам производства, все тонкости которого вряд ли кому-то без принуждения захотелось узнать. А вот пришлось. Неужели личный опыт автора?

На сладенькое Елизаров приберег банно-блядско-некрофилософский диспут не иначе как с приспешниками сатаны, прикатившими на «Майбахе» в дремучий Загорск из самой Москвы – экзаменовать кандидата на курсы повышения квалификации. Галлюциногенно тошнотворный в своей вязкой избыточности финал резко контрастирует с предшествующим повествованием. Инфернальный дискурс будто сочится мерзкими запахами. Все кружится и плывет во времени: сильное впечатление — как от тяжелого двухсуточного похмелья. Умеет автор адаптировать чисто физиологические ощущения. Зато иной раз возникает иллюзия, что персонажи перестают  подчиняться  его воле, переигрывают, как распоясавшиеся актеры у слабого режиссера.

Вся же, так сказать, философская подоплека «думанья смерти» — хоть с Кьеркегором, хоть со Сведенборгом, Хайдеггером и примкнувшим к ним котам Шрёдингера — увольте, заумь юношеская. Хотя, в свете макабрически развивающихся событий (коронавирус), похоже, уже все человечество поневоле проникается мыслью о земном и небесном. И то, что из десяти книг, на которые я уже написала рецензии, как минимум, три с сильным эсхатологическим уклоном, наводит на  грустные размышления.

Бывают мужчины-мальчики – крупные, с бицепсами, в кожаных штанах, с цепью на попе или серьгой в ухе, с длинными волосами, завязанными в хвост, и в грязных ботинках-говноступах. Они любят майки и косухи. Похожи на байкеров, но не байкеры. Просто так одеваются. И ведут себя как вечные подростки.  У них широкий лоб и пухлые, как у телёнка, губы. Но бык из такого мальчика не вырастет. Вырастет теленок-мужчина – сильный, наивный, непредсказуемый. Таким видится мне герой романа Михаила Елизарова, воспринимающий мир в детско-юношеской парадигме. И описанный так же: был неудачником и двоечником – стал вдруг философом и бойцом. Без чтения книг. Без спецподготовки. Ну вот поди ж ты – Гарри Поттер девяностых!

«Земля» – это путешествие во времени. Погружение в серое, склизкое, ухающее, тупо-враждебное позавчера, на которое пришлась моя юность. На протяжении восьмисот страниц я слышу голос своего собирательного одноклассника – выпускника девяностых годов, кичащегося крутостью, но жалкого и нелепого в этой браваде.   

Отсюда и страсть к мату. Как самозабвенно подростки ругаются! Бросая этим вызов бюргерскому миру. Работяги – те нет, те конструктивные вопросы обсуждают конструктивно, а вот если эмоцию выразить – то да. А в романе и работяги, и девочка Алина, и бык Никита, и авторитет Гапон – просто матерные виртуозы! Страницами, эпическими полотнами… С абсолютно подростковым вызовом и смаком.  Смотрите, какие мы крутые! Мы ругаемся матом и – вау – ходим ночью на кладбище.

Умничанье подрощенных мальчишек под пиво и косячок, сплевывание через губу, переливание из пустого в порожнее – вот что такое эта книга.

«Всякое взросление начинается именно с осознания, что “я умру” <…> кто хоть раз произнёс слово “смерть” — умрёт. Это ментальная инфекция, которую однажды мы впускаем в себя. Смерть — моё осознание того, что я однажды умру».

«…разница между смертью лёгкой и тяжёлой огромна. И не потому, что лучше умирать быстро и легко, чем долго и болезненно. А потому, что так и останется. Смерть консервирует человека».

«Как только подвергается критике учение о бессмертии души, сразу возникает идея о консервации тела».

Ну вот примерно так мы в выпускных классах и разговаривали. О жизни и сексе, о смерти и боли. Оперируя готовыми философскими конструктами. Без личного опыта. Без полутонов. Очень подростковый дискурс.

Тогда было по приколу поговорить о «смысле смерти», посмотреть на татуировочки, поохать над дырой от заточки в боку бойфренда. Интересно посетить пару-тройку бандитских кабаков, сунуть нос в сладковато-затхлые «спальни» в сауне, пошататься по наркоманским закутам. Но быстро наскучило. Ведь не из псевдокуража состоит жизнь. И не из декаденстких разговоров о смерти смерть.

С тех пор всё изменилось, все выросли, а Елизаров, выходит, остался пацаном.

В детстве мама говорила, что нельзя пачкать ручки в земле. А я буду, буду пачкать ручки в земле, весь измажусь ею! Об этом роман «Земля». Не потому, что автора интересует земля. А потому что его интересует бяка, про которую в детстве говорили «нельзя».

 «Отгадай, что будет, если все женщины в мире одновременно сядут на корточки?

— Земля накроется пиздой!»

Кладбище, мат, сатанинские ритуалы, секс с подругой старшего брата – такие вот подростковые фетиши. Плюс попсовый оккультизм: на кладбище не кури, а то сущности притянутся… Прям испанский стыд, а не русский Танатос.

Философские экзерсисы, похожие на скачанные из интернета студенческие рефераты, цитирование глупых постов о ритуалах, жрицах и отрывании голов петухам, матершинные прибаутки – слова, слова, paroles, paroles без конца и без краю. Ощущение, что писателя схватило какое-то огромное животное и тащит, а он не в силах сопротивляться. Пишет и пишет – и не может остановиться. В какой-то момент кажется, это уже вопль: спасите, куда меня тащит? Как мне тормознуть, осмыслить происходящее? Если не жизнь, то хотя бы собственный текст, кончится он когда-нибудь уже или нет?

Книга хороша тем, что у нее есть обложка. Так что остановиться придется. К концу первого тома писатель вдруг встряхивается, перестает волочиться за большим животным (или оно его съело?), прерывает поток говорения о трахе-драке-пьянке и выдает зашибись навороченный финал: с запахами и видениями, расслоением пространства и времени, с мистическими фигурами двух москвичей на черном «майбахе», которые инициируют нашего теленка в потусторонность, с неожиданным возвращением его «мертвой» невесты, прочухавшей, что героя инициировали. В общем, замануха, как в конце серии скучного сериала – чтобы обязательно следующую посмотрели. (Второй том прочитали).

Но я следующую смотреть не буду.

Расскажу, что хорошего есть в этой, и разойдемся.

Книга написана так, что читать ее очень интересно. К сожалению, после чтения с вами ничего не останется, тут по нулям. Но в процессе реально здорово. Во-первых, автор зорок. И это единственное, что есть взрослого в тексте, – цепкое видение и талантливое описание деталей («рядом с лежащим на салфетке бутербродом муха злорадно потирала лапки, похожая на негодяя из немого кино»), черт характеров (боязнь стать «посмеш-ш-шищ-щем» интеллигента-отца), эмоциональных состояний («внутри голосила и раскачивалась сама настоящая паника»).

Во-вторых, автор изощренно-виртуозен в способах создания интриги и напряжения. Тут вам и разные виды саспенса, и трогательный беззащитный герой, и подсадная утка, и мотивы шпионажа, и символика, и изгнание, и даже макгаффин. Читателя непрерывно подсаживают на крючок и тянут. Вначале сообщается, что у героя будет что-то необычное с кладбищем (спойлер – ничего не будет); потом они с девушкой брата шухерятся от брата, потом вводится вторая девушка Маша, которая в то же время и подсадная утка (но этот мотив, как и мотив любовного треугольника, не докручивается), тут и предсказания старых воров о будущем, и биологические часы, стрелка которых отсчитывает время жизни, – тот самый макгаффин. Тема биологических часов заявлена и настойчиво педалируется – но смысла в ней ноль. Чистый саспенс. Брат героя, часы которого разбиты, – это кот Шредингера. Мы не знаем, жив он или нет. Вроде  уехал, а вроде поблизости. Вроде ему звонят, но мы его не слышим. И т.д., и т.п. Мастерства много. Толку чуть. Ибо ни одна идея не развита. И ни один образ не захватывает.

Например, из символа земли/Земли можно было многое сделать. Хотя бы развернуть эту метафору в нескольких планах, не ограничиваясь землей как грунтом. (Но у Елизарова земля тупо грунт. В грунте тупо лежат мертвецы и старые бетонные плиты).

Из идеи смерти тоже можно было многое сделать. Хотя бы реализовать экзистенциалистскую теорию о страхе смерти как страхе жизни и о том, что принятие смерти равно принятию жизни.  Но у Елизарова этого нет. Пару раз при чтении была мысль, что концентрированное говорение о смерти должно уже возыметь обратный эффект – пробудить витальность. Но у текста нет ни потенции жизни, ни даже попытки движения в эту сторону. 

Из обряда тоже можно многое сделать. Актуализировав славянский фольклор, например. Ну невозможно же читать роман о кладбище, который претендует на многозначительность, но не говорит о похоронных обрядах древних. Археолог Б.А. Рыбаков в «Язычестве Древней Руси» о кладбищах и похоронных обрядах и то пишет более мистично, чем писатель Елизаров. Раньше рядом с деревней живых была и деревня мертвых. И восьмерка как знак бесконечности, которую можно мысленно описать вокруг мертвого и живого поселений, символизирует их вечную связь и энергообмен. Ну, например. А ведь сколько еще всего…

Чего в романе нет. А есть там только девяностые. Их атмосфера, стилистика, простые схемы (своя братва — чужая), черно-белое мировоззрение. Разговоры разговариваются в харчевне, вопросы решаются в бане и, конечно, с проститутками. Мат чередуется с квазифилософскими загонами, где главное – количество умных слов. А суть? А ссут в песок.

Цели и стремления героев сведены к наживе. Все завязано на деньгах, даже «любовь». Схем обогащения две:

— надуть лоха (все производственные процессы в стране мошеннические, от изготовления памятников до ювелирки);

—  нагнуть конкурента (в том, кто кого нагнет – весь нерв романа).

Образ мира в важничающем тексте с названием «Земля» предельно сужен: пара фрагментов жилых помещений и церква – в детстве героя, в армии – барак и траншея. В условном Загорске – пара кухонь, пара могил, два похоронных бюро, она кровать, одна бытовка, сауна, харчевня, пустырь. И два автомобиля, «джыып» и красная «мазда».

Автор предпринимает попытки сказать (но не показать), что он пишет не о девяностых: «До чего же ничтожной, мелочной была наша заварушка в сравнении с былым великолепием прежних разборок, когда, чуть что, грохотали автоматные очереди, взлетали на воздух заминированные “мерсы” и “порши”. Нынче не девяностые, а нулевые, <…> и в кармане у меня не “макар” или “глок”, а тупая, как столовый нож, китайская выкидушка…» Но это неубедительно. Ведь  всё вокруг, а главное, мировоззрение героя (которое не меняется на протяжении 800 страниц), то самое, знакомое, быдловато-примитивное. И никаких выходов в иную действительность. Ни вперед – в нулевые-десятые, ни вверх – во взрослость, ни в глубь – веков. Нет в романе другой точки зрения, иного ракурса, иного пространства-времени. Всё там, в подростковом сознании девяностых.

Ну вот, кажется, сказала про всё, что в романе есть.

А, еще сюжет. Мальчик, круглый двоечник, да еще и очкарик, не поступив в вуз идет после школы в армию и попадает в стройбат, где выучивается копать. После армии он начинает работать на похоронную контору старшего брата, бандюгана. Через брата попадает к братве, держащей похоронный бизнес в Загорске (вау, вау, какая потрясающая находка – роман о «бытии-к-смерти» на фоне Троице-Сергиевой лавры). Подружка брата решает с героем переспать. Он рад. Брат не особо. Братья дерутся на пустыре. После этого братва брата считает, что герой больше им не брат. И его переманивают конкуренты. Герой мучается, не предает ли тем самым брата. Но его быстренько инициируют и тут роман кончается. На самом интересном месте, как говорится.

Итак, что перед нами? Реализм? Ну, может, и реализм, только убогий. Бытописательный. Герои одноплановы, статичны и психологически недостоверны (двоечник – вдруг ботает по теме как кандидат философских наук и угадывает классику по рингтону; никогда не дравшийся чел побивает троих, а потом еще раз троих; бычок из девяностых с пониманием дела рассуждает о Ницше).

Деконструкция? ну, может, только очень уж детская, что-то вроде: «это стол, на нем сидят, это стул, на нем едят». На кладбище смерти нет, потому что там одни трупы. Труп говорить не может, но язык у него есть. И прочее в том же духе.

Метафизика? ну, если переписанные из рефератов по философии фразы считать знанием, а комментарии из сатанинских сообществ – откровением, то типа того.

Роман о земле? Только если о той, которую – не трожь, это бяка.

О времени? Ну, о 90-х, с любовью. 

О смерти? Нет. И виновато в этом государство: «теперь смерть потребляют как медиапродукт и максимально игнорируют как социальный институт. А ценности?! Что делать с ними?! Они же гарантия метафизической стабильности общества! В прежние времена государство всегда стремилось держать смерть под своим контролем, а теперь она пущена на самотёк». Вот такую предъяву кидает государству писатель, восемьсот страниц матерно повествовавший о нелегком погребальном бизнесе. Не мы такие, жизнь такая. А роман – метафора бездуховности общества. Да-с.

Процитирую напоследок одну хорошую мысль, которая мне в романе понравилась. Не одну из. А именно одну, которая понравилась.

Это мысль о том, что если все станут избегать думать о смерти, то кому-то придется выучиться на думателя. И думать за всех: «…смерть, целиком и без остатка, общество переложило на наши плечи — мол, пусть ею занимаются специально обученные люди, которые получают за это деньги. Так вот… Помимо регламентированной утилизации тела, Володя, мы ду-ма-ем смерть вместо других!»

Так вот, чтобы не предлагали нам из жалости к нашему недуманью такое скудное думанье, как роман «Земля», лучше думать самим. И о смерти тоже. В том числе.

Напоминаю, что не собираюсь утомлять вас собственными мнением о книге, поделюсь лишь образами, посетившими меня во время прочтения. Заодно признаюсь, что при достаточно высокой занятости я, разумеется, не могу прочесть ни одну из книг Длинного Списка внимательно. Будучи членом Большого Жюри, я обязан составить мнение о максимальном количестве представленных книг, а значит приходится знакомиться с текстами бегло. Впрочем, нет необходимости выпить весь океан, чтобы понять каков он на вкус. С книгами точно так же. Некоторые тексты вдохновляют на размышления. Ими я и делюсь.

Про писателей часто говорят, что всю жизнь они пишут одну и ту же книгу. Имеется в виду не бесконечные правки одного текста, а работа над одной темой. Иногда это размышление соответствует действительности, иногда нет. В случае с Михаилом Елизаровым это так.

Елизаров пишет о том, как и откуда возник современный россиянин. Даже не россиянин, а постсоветский человек. Застойное детство, жутковатые считалочки, зловещие гопники, инфернальные интеллигенты, странные дяденьки, грубые воспитательницы, дедовщина в детском саду, утрата детского рая в виде благополучной квартиры, подростковая фрустрация и выпадение во взрослый мир, полный ужасов, чудовищ и похабных картинок.

Главный герой, кстати, всегда остаётся ребёнком.

Детство самого Елизарова разбито на две части: Ивано-Франковск – уютная университетская квартира в старом доме, Харьков – суровые многоэтажные окраины. В каждой книге Елизарова эта психотравма литературно переосмысляется. Любопытно, что схожие персонажи попадаются в проекте «Дау», который снимался именно в Харькове. Возможно, этот город обладает какой-то не до конца изученной атмосферой.

В романе «Земля» позднесоветский быт выведен чрезвычайно точно. Хорош портрет типичного взнервлённого интеллигента – отца главного героя, который больше всего на свете боится стать «посмешищщщщщем».

Тема изгойства и травли показаны прекрасно. Не знаю обратят ли на это внимание многочисленные активисты борьбы с травлей. Изгойство и травля – ещё две темы, проходящие красной нитью через искусство Елизарова. Вообще, тема детских травм представлена в книгах Елизарова чрезвычайно живописно и обстоятельно.

Интонация текста поэтичная и притягательная. Вынужден признать, что это одна из тех книг, от которых «невозможно оторваться» и лишь ответственное отношение к задаче члена Большого Жюри, требующей ознакомиться с работами других претендентов на Короткий Список, вынудила меня не читать книгу во всех подробностях. Обязательно вернусь к этому позже.

Тема книги — смерть. Автор применяет два ключа, помогающих читателю войти в пространство смерти: часы, заведённые отцом (детали прочитаете сами) и образы персонажей, увиденные глазами главного героя в надгробных овалах. Казалось бы, простые, но эффективные инструменты смерти.

На ум приходит новелла Эдгара По «Овальный портрет», но, полагаю, дело не в этой новелле, а в традиции вписывать портреты на надгробиях в овал.

Небольшая цитата: «Антохин выронил сапог, прытко побежал к двери и прямиком к сортиру с дедом на закорках. Не уверен, заметил ли Антохин меня, узнал ли вообще. Взгляд у него был мученический, конский…»

Это фрагмент сцены дедовщины из армейского быта. Символичный литературный дуэт — человек и лошадь. В данном случае лошадь в переносном смысле. Кратко, точно, драматично.

Елизаров всегда пишет о себе, о своей семье, о своих родителях, о собственном опыте. Возможно, многие, включая автора, со мной не согласятся, но я убеждён этом. Перед нами размноженная на разные книги, проросшая выдуманными или подсмотренными сюжетами, преломлённая памятью и фантазией, но всё же судьба и жизнь самого автора, потому что источник – подлинная правда. Это чувствуется. Талант писателя заключается, в том числе и в том, чтобы осознать себя и работать с этим.

Все мы до самой смерти остаёмся детьми, но редко кто это осознаёт и уж совсем единицы готовы это признать. Елизаров не просто признаёт это, но и работает с этим.

Когда читаешь книжки, поданные на соискание премии, обычно хватает электронной версии. Лишь изредка хочется заполучить «бумагу». Чем дольше я читаю роман «Земля», тем сильнее мне хочется обзавестись аналоговой версией книжки, которой мне не хватило – другие члены жюри расхватали.

Почему она мне нужна?

Потому что «Земля» не одна из застывших книг-планет, парадная половина которых жарится под вечно палящим солнцем, а другая половина погружена в вечную тьму. Это полноценная книга-планета, поворачивающаяся к читателю всеми сторонами, с богатой флорой и фауной, живущая по всем законам безграничного литературного космоса. Вполне себе планета «Земля».

А , понял.

Понял, что мне «Земля» напоминает. Чувствовал, что-то знакомое, но никак не мог поймать.

Жизнь.

Эта книга о смерти напоминает мне жизнь.

Рецензия, опублиованная 25.10.2019 на сайте ГодЛитературы.РФ, гласила: 

«Выпуская роман «Чапаев и Пустота», Пелевин на полном серьезе уверял потенциальных читателей, что это первый в мировой литературе роман, действие которого разворачивается в абсолютной пустоте — и разумеется, по-своему был прав, хотя правдой было и то, что герои действуют в России времен Гражданской войны и «лихих девяностых».

Точно так же Михаил Елизаров, возвращаясь к читателям после некоторого перерыва с большим романом, разумеется, волен уверять, что «Земля» — первое масштабное осмысление «русского танатоса». Но на более приземленном (здесь это слово особенно уместно) уровне можно сказать, что роман посвящен ожесточенному и откровенно криминальному переделу прибыльного похоронного бизнеса на локальном рынке подмосковного Загорска. Отягощенному к тому же драматической романтической коллизией между двумя родными — по отцу — братьями, старшим Никитой и младшим Володей Кротышевыми.

Последний, логично прозванный «Кротом» не только из-за фамилии, но и из-за службы в стройбате, и является главным героем романа. Можно сказать, что это роман воспитания: на наших глазах Кротышев стремительно проходит путь от подростка до зрелого — в двадцать один год — мужчины, успев пережить дружбу, любовь, мужское и женское предательство и сделать несколько выборов. При этом, совсем как Пётр Пустота, он немного «посторонний», немного не от мира сего, и в окружающий мир ему, хмурому очкарику с железными от двухлетних упражнений с лопатой руками, которого кто-то назвал «близоруким киллером», вписаться всё никак не удается. Впрочем, Михаил Елизаров милосерден — и заканчивается мрачный, сугубо реалистический, несмотря на философические (опять-таки, в духе Пелевина) загоны главной героини — татуированной с бедра до шеи девушки Алины, роман все-таки неким подобием хеппи-энда. Во всяком случае, так его можно прочесть при желании.

В «Земле» очень много матерятся, похабно шутят и бесконечно устраивают разборки, пьют и трахаются, он чудовищно многословен — но что вы хотите от сырой земли. Это не перестроечная разоблачительность, вроде «Смиренного кладбища» Сергея Каледина, это действительно «русский танатос».

Надсадно и хрипло, как заядлый курильщик, каркнула ворона, затем оттолкнулась лапами от ветки, взлетела, хлопая шумными крыльями. На кусты посыпался липкий, тяжелый снег. У меня помимо воли зевком подтянуло живот, будто я глянул вниз с кручи. Остановившееся было время снова потрусило, словно замечтавшаяся лошаденка после кнута.»

Сейчас я могу добавить, что это одна из главных книг зимнего сезона 2019-2020 и один из главных претендентов на НацБест.

Если бы Нацбест давали не за книгу, а за предвкушение книги, то победитель определенно найден. Что может быть лучше, чем восьмисотстраничный роман про похороны за авторством Михаила Елизарова? Ну, что?

Но. Премию дают не за предвкушение, а за книгу, а у «Земли» есть проблема – это не весь роман. «Земля» или «Землекоп» (как написано на четвертой странице) это предисловие, вступление, перекличка главных героев. Это как в начале пьесы пишут, кто участвует и кому кем приходится. Просто тут не список, а чуть более развернуто. На вот эти восемьсот страниц и разворачивается.

Нас очень тщательно, медленно, с подробностями разной литературной изобретательности вводят в курс дела. Знакомят с главным героем (родился, пошел в школу, отслужил в армии, устроился на работу), его родными, девушкой, коллегами и еще кучей разных персонажей. Жизнь у героя насыщенная, поэтому время в романе устроено причудливым образом – оно с каждой страницей течет все медленнее. Родился/рос/школа и армия занимают примерно треть (если не меньше), а с момента как вернулся из армии и устроился на работу проходит чуть ли не месяц, и это почти пятьсот страниц.

Но проблема в том, что книга обрывается на полуслове: ни одна из линий не заканчивается. Что случилось с братом главного героя, который вроде бы пропал, но мы знаем, что не все так просто? Будет ли девушка героя и дальше его девушкой или та другая, которая иногда возникает на краю зрения, мерцает и пропадает, но вызывает у героя приливы нежности, займет ее место? Как развернется конфликт конкурирующих групп в похоронном бизнесе? Куда в конце концов отправится герой после финальной точки (он вроде как должен поехать в Москву на курсы повышения квалификации, но что это за курсы, что за повышение?).

И так далее.

А зная силу автора можно ведь и иначе сформулировать. Обернется ли брат героя бешеным берсерком? Станет ли девушка Алина воплощением Кали? Окажется ли Гапон извращенной, вывернутой, дурной версией Хотея? Станет ли сам герой, в конце концов, Аидом?

Книга же об этом? А в финале же случится Рагнарёк, да?

Все вопросы без ответа. И если это такой прием, то это немного странное решение. «Грандиозность замысла» как бы проглядывает, но смутно. Вроде что-то такое громадное высится на горизонте, но туман, расстояние и несовершенство зрения не дают эту громадину толком разглядеть.

Но помимо сюжетных линий есть еще более важный пласт. Текст сильно закручен вокруг Хайдеггера. Это, с одной стороны, очень здорово, в том смысле, что Хайдеггер наконец-то оказывается пережеван массовой культурой, и о нем можно говорить человеческим языком. Он больше не темный и невнятный философ для очень умных.

С другой стороны, вся философия Хайдеггера «не нуждается в такой гипотезе как Бог» ©. Собственно, «Земля» как-то очень незаметно строится вокруг мысли, что смерть — это такая штука, после которой нет продолжения, нет ничего, и это хорошо. Утешение лежит в этой плоскости, а не в том, что всем сестрам по серьгам, после смерти воздаяние и прочий религиозный ресентимент.

У Мамардашвили есть фраза, что «Человек начинается с плача по умершему». Логично предположить, что если этот плач будет еще более горьким от осознания, что смерть – это навсегда и никакой жизни вечной, то и человек выйдет лучше. Мне кажется, хочется надеяться, что Михаил Елизаров что-то такое думает, что-то очень важное для нас всех, про нас всех. И тут дело не в том, что он откроет что-то новое, а напротив: хороший писатель как флюгер – мы еще не видим, но он уже показывает, что ветер сменился.

Но вот когда он эту мысль додумает, тогда и продолжим.