Книга называется «Контур человека». И ты все ждешь, будет ли про человека? Нет, побеждает вторая часть названия: «мир под столом».

Из-под стола ни автор, ни героиня так и не вылезают. У маленькой Маши и взрослой Марии разный жизненный опыт, но кругозор ограничен столом.  Перестройка – очереди за едой. Девяностые – салат из крапивы. Это от автора Марии. От маленькой Маши – ненавистная манная каша и «любимое пюре с котлеткой». Когда встречаешь эту «котлетку» в тринадцатый раз, начинает подбешивать. Говорят, нет ничего скучнее, чем чужие сны. Оказывается, есть – инвентаризация чужого детства. А вот тля, я с ней играла, а вот мальчик Сережа, а вот банан и печенька, а вот мой слоник, мой бегемотик, мое платьице, мои туфельки.

Не менее давит эгоцентрический императив: моя бабушка самая лучшая (она правильно верит в бога, работает в советском вузе, в совершенстве владеет английским и вообще – европейская дама). А я совершенно особый ребенок. Молчала до четырех лет, а потом сразу заговорила полными и интонированными фразами. Просидела всю ночь под столом. И до этого день не спала, и после. Четырехлетний ребенок, угу. (Может, конечно, там диагноз какой, но не сказано). Однажды я побрила брови – и все дети сделали так же. В общем, ощущение такое, что бабушку и  Машу бог сотворил умными и талантливыми, а всех остальных – туповатыми и неказистыми.

Чувствуется, что за этим возвеличиванием скрывается драматичная история.  У Маши нет игрушек. Чуть что –­ бабушка на нее кричит. Желания Маши никого не интересуют. Вот и становится книга историей бунта – приготовила бабушке кофе с пеной из зубной пасты, легла умирать, неделю отказывалась есть. Однако бунт маскируется под гениальную креативность, которой читателям полагается умиляться. Мол, дети – такие дети!  

Да, дети – это дети. Психологи давно все рассказали. Но Аверина объясняет и объясняет, залечивая свои детские травмы: шалости детям надо прощать, они не со зла.  При этом сами травмы она прячет. И остается лишь горячечное восхваление себя и сентиментальное оправдание бабушки.

При всем том текст милый, теплый, шероховатый, как дерево, нагретое солнцем. Первая новелла очень сильная – про бабушку, которая ждет известий из роддома, молится о здоровье дочери и новорождённой внучки, чьи жизни под угрозой, спешит оформить свидетельство о рождении, чтобы у ребенка было имя – возможно, на следующий день придется оформлять свидетельство о смерти. Но продолжение ожиданий не оправдывает, как и название романа.

В книге есть цельные и ценные реалистические зарисовки, но именно как книга она не состоялась. Это просто собрание постов, которые Мария Аверина публикует в Фейсбуке. По отдельности рассказики милые. Но сведение их под одной обложкой милоте повредило: во-первых, стали навязчивы повторы. В ленте Фейсбука эти «котлетки» и Сережки служили маячками, «якорили» теплое впечатление от текстов Марии Авериной. В книге их слишком много, раздражают. То же с эгоцентризмом. В масштабе одного рассказика самолюбование создает атмосферу детскости. В контексте книги становится противопоставлением умной Маши всем остальным людишкам. Еще беда – композиционные ляпы: странные пропадания и появления мамы, отсутствие, потом наличие тети, дикие переходы между рассказами, заставляющие вспомнить о пресловутой «женской логике». В общем, в книге должна быть внутренняя драматургия – ее здесь нет.

Что сказать в целом? У Марии много поклонниц. И благодарных читательниц. Так что всё хорошо.

Есть мнение, что каждый человек может написать как минимум одну книгу – о своём детстве – естественно, как-то художественно его (пере)осмысляя. В подтверждение обычно приводят Толстого и Горького. И вроде бы не поспоришь с этим. Однако давайте признаемся: чтобы написать такую книгу, надо обладать не талантом классиков, нет, ибо у каждого свой отмеренный Богом талант, а – биографией, то есть жизненными впечатлениями, похожими на миллионы других и одновременно выделяющими тебя.

Когда читаешь «Контур человека» Марии Авериной, невольно об этом задумываешься. Автор – новый, молодой, с книгой, изданной в «Эксмо», – и это уже, как ни крути, знак определённого качества и вызывает любопытство. Сдюжит ли с темой или нет?

У романа есть подзаголовок – «Мир под столом». Появляется искушение разглядеть здесь реминисценцию из Н.И. Глазкова с его знаменитым кредо: «Я на мир взираю из-под столика», но, кажется, с таким искушением надо бороться, ведь текст строится на обыкновенной девочке Маше, чьё детство пришлось на слом эпох, развал Советского союза и лихие девяностые. Подаётся весь материал – через детскую оптику. Потому и «Мир под столом».

Имя девочки позволяет предположить, что перед нами в той или иной мере автобиографический текст. Подкрепляет это предположение – посвящение (бабушке автора – Л.Б. Паншиной) и формирование у героини, как заявлено в аннотации, «представлений о Жизни, Времени, Стране, Истории, Любви, Боге»: заглавные буквы говорят об идеализме и инфантилизме (сегодня, увы, это одно и то же) автора, для которого важно рассказать собственную историю в сложных пространственно-временных декорациях.

История девочки Маши начинается с непростого появления на свет: новорожденная провела какое-то время в реанимации, мать её при смерти, за обеими необходим специальный уход. Отца нет. Рядом только бабушка. Но ей не под силу ухаживать сразу за дочерью и внучкой. Необходимо делать выбор. И в итоге девочка оказывается в детском доме. До четырёх лет. После – её забирает бабушка.

Отец героини – особенный персонаж: он богомаз и человек не от мира сего. Эта отчуждённость, обособленность и самостийность передаётся и дочери. Например, она не говорила ни с кем – и медики с воспитателями начали думать, что девочка никогда не заговорит, – но стоило бабушке забрать её из детдома, как девочка залепетала.

Если рассматривать этот роман через реалистическую призму, к нему появляется много вопросов: могла ли вечно молчащая девочка так быстро и так просто заговорить в один момент? мог ли отец её, богомаз, человек воцерковлённый, так просто уйти из дома, не думая ни о ком? на что бабушка содержит всех – она же простая преподавательница с копеечной зарплатой?

Но подобные вопросы необходимо отложить, т.к. призма выбрана неверно. Идеализм, вера в чудо и вера как таковая – вот что необходимо для прочтения «Контура человека». Если читатель может их приложить, роман понравится и все сцены с Богоматерью, с написанной отцом иконой, с бабушкой, которая бросила курить, будут прочитываться с содроганием и мистическим трепетом.

Собственно, это и есть ключ к прочтению, а также ответ на вопросы – для чего писался роман? Что из него можно вычитать – для того чтобы дать собственный рецепт жизни в трудные времена. Не сказать, что это нечто оригинальное. Но когда заходит речь о вере, тут, наверное, ничего оригинального быть не может.

Однако тогда и снимается вопрос о художественности текста – это уже неважно, ибо перед автором стоят другие задачи. Нужно показать важность веры и, как писал классик, важность «такого прекрасного заведения, как бабушка».

Можно пойти по другому пути и предположить, что это… детская литература. Право слово, очень трудно читать про детсадовские радости, заряженную кашу, белобрысых голубоглазых мальчиков, еду из крапивы, кровь из носа как первый признак смерти, соседок в розовом облачении и на роликах, ожившие игрушки и прочее, прочее, прочее. Но трудно читать не потому, что до этого читал про русские практики смерти в «Земле» Михаила Елизарова или про демоническую сущность в «Складках» Валерия Кислова, а потому что не по возрасту эта книга.

Уверен у «Контура человека» есть своя аудитория – женская, от горшка и до пубертата, от климакса и до маразма. Взрослый человек с нормальной активной жизнью скорее предпочтёт нечто иное. Но это проблемы этого человека.

Роман же скорее получился, чем нет. Автору остаётся пожелать новых впечатлений и новых книг. Но если захочется идти в большую литературу, надо искать новые темы. Детство – оставим классикам и детской литературе.

Или же преподносим его иначе. По-взрослому. Как, допустим, Павел Селуков или Михаил Елизаров.

Проза детей, родившихся в середине 80-х — начале 90-х, в этом году широко представлена на Нацбесте – мальчики Городецкий, Гаврилов, Ханов, Селуков, девочки Романовская, Аверина. Мальчики склонны к актуальности или смотрят вперёд, а девочки с ностальгией и с детским страхом — в прошлое.

Героиня Авериной — милейшая дошкольница Маша. Мне она представляется, вопреки слащавым иллюстрациям Александры Николаенко, этаким заводным «пупсом» с вихром дыбом, как одноименная и такая же гиперактивная героиня мультика «Маша и Медведь».   

Опустим странности ее появления на свет и первые четыре года жизни в детском спецмедзаведении. Об этом как-то неубедительно рассказано: воспоминаний до четырехлетнего возраста, видимо, у автора сохранилось мало. Ведь очевидно, что материал в целом взят «из самой гущи жизни», если не так, то зачем бы стоило эту правду жизни о предпубертатном периоде выдумывать, да ещё на 400 с лишним страниц. 

Как бы там ни было, в судьбе Маши появляется Бабушка (она — тот самый Медведь,  выпутывающий из всех передряг непоседливую егозу), и именно с ее появлением начнётся осознанная жизнь героини.

Машина Бабушка — замечательный собирательный образ предпенсионной интеллигенции 90-х, пережившей перестройку, распад Союза, битвы на баррикадах за Россию и демократию, наконец — ужас от краха великой страны и самого уклада жизни.

Тысячи таких бабушек – некоторые из них, по нашим меркам, даже ещё не пожилые люди: Машиной Бабушке всего 52 года — старались выжить вопреки наступившей разрухе. Да и нередко тащили на себе семью, зарабатывали первые доллары — кто репетиторством, кто челночеством — приносили домой с трудом, отстаивая в длиннющих разъяренных очередях таких же бабушек и мам, добытую по талонам жратву. Осваивали блокадные блюда из лебеды и одуванчиков, которые подавали родственникам под видом витаминных полезных салатиков. Ночевали у костров из ящиков в ожидании раздачи — по талонам и номеркам — манны земной (перловки, гречки). Было дело, помню, что перловка и порошок «Лоск» хранились потом годами на антресолях, видимо, на ещё более чёрный день отложенные.

Все это в книжке есть, все реалии унизительного опыта времен первых ростков капитализма – зелёных, как доллары, и горьких, как одуванчики.

Краски сгущены. Реальность увидена не столько глазами младенца, сколько глазами взрослого теперь человека, на которого в детстве мнения и суждения тех же бабушек и других взрослых влияли больше, чем сама среда и события. Но как бы то ни было, картины получились яркими, а вот текст — чересчур громоздким, многословная тяжеловесность заглушает тонкую авторскую наблюдательность и притупляет  непосредственный ситуативный юмор.

Аверина точна в передаче скуки, тревог и тоски ребенка, детских ощущений природы, образов вещей,  осязательно-тактильных: все эти ботинки, неудобные пальто и шапки, варежки с резинкой. Хотя и не без некоторой навязчивости, повторений. Что хорошо в отдельно взятой короткой повести или рассказе, теряет новизну и остроту ощущений в сборнике из 10 рассказов.

А еще здесь много шаблонной трогательности, «обязательной» для детской литературы: собачка Бим, котёнок Филя, тля, которую Маша учит летать. Детсадовские эскапады местами забавны и даже немного садистски, например, история  про винтик, вывернутый Машей из многоярусной кровати во время тихого часа. Но диалоги детей слишком умело режиссированы.

Местами жесткая, совсем недетская, хотя и очень сентиментальная (но под этим соусом тут подают даже манную кашу), повесть о негре и соблазненной им девушке Наташе — «Как я перестала учить английский язык» — могла бы быть лучшей в книге, если бы не была так растянута.

Детское мироощущение умело, порой даже виртуозно переведено во взрослый нарратив, хотя рефрен о собственной уникальности, а потому — непонятости и несчастности утомляет. «Должна вам заметить, что я очень рано стала понимать: судьба круто поиздевалась надо мной, сделав меня какой-то не такой, как все. И вправду — все у меня было не как у людей».      

     Ирония или признание? Следует рассказ, построенный как опись «детских печалек и несправедливостей», даже дня рождения у девочки нет, то есть — есть, но летом, а значит — неправильный для коллектива, и игрушек никто не дарит. Подробно представлены немногочисленные Машины игрушки, изложено их происхождение, и объяснено, почему они не те, что нужны. «Не думайте, у меня даже была кукла Барби! Ну, или, вернее не совсем Барби, а как теперь, будучи взрослой, я понимаю, ее довольно некачественная копия». И ни одной мягкой игрушки у бедняжки. Треть рассказа «Как у меня появились Мишка и Слоник» — героическая эпопея обретения слона в нелегкой борьбе с жизнью. Это, как раз, один из лучших фрагментов книги, но конец его что-то очень уж напоминает рассказ Виктора  Драгунского «Арбузный переулок» про военно-голодное детство папы Дениски.

И ещё эта манная каша, из ушей уже лезет – это, видимо, детская самая тяжелая психотравма. Или, все-таки, влияние  Виктора  Драгунского? Не могла же Аверина не читать рассказ «Тайное становится явным» — как раз о манной каше.

Четырехсотстраничный роман о взрослении и духовном росте девочки Маши, дочери богомаза, которая беспрестанно размышляет о Боге, не сулит читателю ничего, кроме многих, многих литров святой воды. Временами это пытка водой, когда духовность медленно капает читателю на голову, отчего он вздрагивает и размышляет об адских муках. Временами это потоки воды, когда духовность заливается ему в рот. Большинство современных авторов считают размышления о Боге непременным атрибутом того, что мы называем большой литературой. К несчастью, худлит был и остается богомерзкой писаниной, запрещенной к чтению в пост. Сколько бы ты ни помянул имя Господа всуе, сборник рассказов не станет житием святого. Вторая модная нынче тема — лихие девяностые, которые авторы смакуют как что-то хорошее. Духоподъемность+лихие девяностые, и ты в дамках.

Начало книги явно провальное. Заметно, что автор не сильно разбирается в медицине. Из сбивчивых слов рассказчицы нам удается узнать, что недоношенная девочка «очень плоха», а ее мать при смерти. Впрочем, это не страшно: если назвать девочку в честь Богоматери и бросить курить, она обязательно спасется. Бабушка Маши поступает именно так. Приговор докторов суров: у Маши заболевание, название которого доктор и автор не могут назвать. Образованная бабушка (которая преподает в вузе английский) спрашивает: «Она что, даун?» Непонятно откуда взявшийся в больнице юрист потчует бабушку печеньками и убеждает сдать девочку в дом ребенка. Бабушка подписывает документы и нервно бежит курить, но путь ей преграждает суровая медработница, которая говорит: «Не курят у нас». Ангел в грязном халате предостерег пожилую женщину, и — о чудо! — больная внучка через некоторое время начала ходить и заговорила. Правда, мы так и не поняли, чем она была больна. Мне довольно часто приходится общаться с родителями детей-инвалидов, и я не припомню, чтобы кто-то из этих детей вылечился благодаря отказу бабушки от никотина.

Если вы думаете, что бабушка — православная христианка, то сильно ошибаетесь. Вскоре она в лучших традициях «братков» вступит в схватку с двумя уличными баптистками и, после взаимных обвинений в ереси, будет восторженно орать, что Бог — он во всем, то есть в природе. Пока бабушка на работе, внучка постигает Бога в круглосуточном детском саду. Куда делись богобоязненная мама и отец-богомаз, читателю неизвестно. Мама, вроде бы, трудится «на северах», а религиозный отец просто ушел, не выдержав тщеты семейной жизни. Правда, жена и дочь его и раньше не интересовали, свои редкие доходы он тратил на кисти и краски. Любой ребенок при таком раскладе крайне настороженно относился бы к религии, но Маше с ее СДВГ (диагноз поставлен критиком) все Божья роса. Ведь это контур человека, в котором лихие девяностые рисуют свою суровую правду. Автор занимается своего рода игрой в бисер, заставляя Машу собирать причудливые узоры из частей порванного теткиного колье. Сие наполнено, по мнению автора, неким глубоким смыслом, однако подобные экзерсисы вряд ли заставят читателя «задуматься». Остранение — прием, который хорош только в умеренных дозах. Если бы эта книга читалась легко и с интересом, можно было бы простить ей этакую детскую придурковатость, но — 400 страниц! 400 страниц невинного детского лепета в сочетании с роялями, торчащими из кустов, свалят с ног даже самого матерого педофила, который рад любым моментам жизни розовощеких лоли.

Лоли спрашивает, на кого похож Бог — на Пугачеву или на Листьева? Есть ли у Бога точная инструкция по обращению с людьми? Бабушка изрекает, что эту инструкцию для Бога люди пишут сами, а Бог их подправляет.

Лоли давится детсадовской вермишелью, похожей на маленьких червяков. Лоли с друзьями беседует о том, откуда берутся дети. Лоли качается на качелях и играет с другими детьми. Возможно, это не интеллектуальный духоподъемный бестселлер о Боге, а обычная детская книжка с картинками? Хотя нет. Про Маугли короче было.

Странице к семидесятой в книге появляется запоздалый «экшн»: девочка с бабушкой идет менять доллары, поднимается ветер, зеленые бумажки куда-то улетают, Маша бежит за ними в самый центр бандитской разборки и падает в лужу. В озябшем кулачке она сжимает пять убитых енотов. Это лихие девяностые, детка. «Вчера уже никогда не будет», — глубокомысленно изрекает помятый браток.

Экшн нарастает: Маша спасает от бабушки тлю, пожирающую листья комнатных растений. И учит эту тлю летать, но безуспешно. Бабушка принимает мудрое решение: выпустить тлю на волю во дворе, чтобы она, осознав свою свободу, осуществила полет. Вы говорите, Маша — это «собирательный образ детей, родившихся в девяностые»? К счастью, в девяностые родилось совсем мало детей, так что падать со стульев или выходить из окон вместе с необучаемой тлей было некому. Демографический кризис спас собирательную машу от разнообразных опытов, связанных с философией и теорией тяготения.

Лихие девяностые снова напоминают о себе: Маша, идя в магазин, не поделила денежку со старым одноруким бомжом. Это была напряженная, полная драматизма сцена, которая демонстрировала звериный оскал образовавшегося тогда социального неравенства.

Социальная драма нарастает: Маша хочет приютить бродячего пса, но бабушке и тете нечем его кормить. Маша стоит в очереди за продуктами по талонам. По талонам? «Вчера» из восьмидесятых все-таки вернулось? Я допускаю, что талоны на отдельные виды продуктов могли продержаться аж до 93 года, но вряд ли люди стали бы рвать друг другу глотки за сливочное масло, завезенное в гастроном (который к тому времени был уже закрыт либо приватизирован) и бить «сволочей-спекулянтов». В одном из следующих рассказов бабушка Маши отправляется спасать молодую российскую демократию от танков на Красной Площади. «Собирательная Маша» собрана явно криво, без учета хронологии. Вероятно, для того, чтобы из этих рассказов получилось более-менее стройное общее повествование, автору нужно было обуздать своего внутреннего Фолкнера и основательно переработать начало. А также определиться с кличкой пса, который то Тузик, то Бим. Ближе к середине блаженная Маша напрочь забывает о Боженьке, и это идет явно на пользу нарративу. Также можно отметить, что автору удалось вырваться из грязных лап постмодерна и создать пусть не всегда ровный и интересный, но оригинальный текст.

Отдельные места в книге хороши — это, к примеру, рассказ о том, как бабушка таскает Машу за гуманитарной помощью (потому что нужно предъявить ребенка). Маше очень хочется получить в подарок хоть одну мягкую игрушку, а у бабушки нет денег, да и день рожденья будет только в августе. Идет раздача плюшевых слонов, но они полагаются только самым маленьким. И Маша, скрепя сердце, уступает игрушку дочке соседки. В итоге шофер машины с гуманитаркой тайком дарит девочке другого голубого слона, а приехавшая с северов мать покупает плюшевого мишку, которого до того бабушка заставила положить обратно на полку в магазине. Хорош также  рассказ о старушке-соседке, которая обожала мексиканские сериалы и, насмотревшись историй о материнской любви, была изгнана на улицу без денег собственной дочерью. История соседки Наташи, родившей от негра, может тронуть сердца читательниц. Умиление вызывает митинг против манной каши в детском саду, который юная демократка Маша устраивает после бабушкиных подвигов в августе 1991. Но в целом книга не впечатляет.