Движение сюжета между 1948 и 1985 годами развивается, словно раскачивается маятник. История музыкальной семьи Норштейнов-Храповицких и их окружения и проста, и сложна, и знакома по множеству других подобных – литературных и реальных. Да и в основе романа немало достоверных деталей (в частности, романный Лапшин/реальный композитор Локшин, несправедливо обвиненный). В романе нет «лагерного надрыва», но есть отчетливая и узнаваемая душная атмосфера в разных модификациях – от борьбы с «безродными космополитами» и антисемитизма конца сталинской поры до последних/предпоследних советских лет с антиалкогольной кампанией и как бы открытостью.

Герои влюбляются, страдают, строится и рушится семья, близких людей разбрасывает по разным городам и странам. «Чужих людей соединенность и разобщенность близких душ». Наверное, тому, кто не знает, что значит жить без воздуха, но как будто «все нормально, не сажают… ну, почти не сажают», сложно понять, почему эта книга вызывает болезненное, тревожное ощущение, как бывает при гриппе. Ломоту болезни. Но если вслушаться в дыхание романа – такое тихое, но в то же время затрудненное – история семьи московских интеллигентов окажется вовсе не банальной. Типической, да. Но не банальной. Это рассказ о том, как тяжело жить и оставаться самим собой, как сложно не идти на компромиссы с собой. О любви и нелюбви.

Эта книга о музыкантах и композиторах, но не только. Это очень московская история, пронизанная любовью к городу, к его ритму. Городу не тому, что мы видим сегодня, а к той Москве, которая стремительно исчезала после Олимпиады 1980 года и сгинула в 1990е. В интонации автора есть нечто схожее с Трифоновым, Кавериным и Орловым. Классическая спокойная речь, внимание к деталям, неспешность, многоплановость.

Это очень достойная книга, не пытающаяся быть модной. Она может не понравиться тем, кто любит клипы или рекламные ролики – другой темпоритм, другие темы. Но архаичности в ней тоже нет. Это современный взгляд на близкую историю – трезвый и грустный. И – спойлер – во многом книга дарит нам счастливые развязки, позволяет надеяться на то, что человеческое и важное обладает способностью переживать любые времена.

Герман Садулаев в рецензии на «Горлов тупик» предлагает уже выделить этот вид историй в отдельный жанр: «Детиарбата», «Гонзо-сталин». Это отличная идея. Это хоть как-то может примирить с тем, что такой жанр существует, люди что-то пишут и в один год две одинаковые книги претендуют на одну премию.

Технически в «Концертмейстере» Максма Замшева все тоже самое, что и везде, все как обычно: московская интеллигенция (музыкальная и немного литературная, потому что автор закончил музыкальное и литературное высшие заведения) живут в Москве, Ленинграде и окрестностях где-то с 1948 до 1985. У них там какие-то несложные интриги: пошли туда, потом сюда, семья распалась, потом воссоединилась, но время не вернуть и мы все уже не те, что прежде, и ошибки тянутся за нами, давят грузом грудь, и все довлеет. А еще КГБ, а еще «Ехал Сталин через Сталин», но в финале, конечно, все прямо очень хорошо, катарсис-катарсис. И так далее. Вот все, что можно себе представить – тут есть. Как мебель в гостиничном номере – вся на месте, но ровно та, что необходима.

При этом, читать это довольно тяжело, но не потому, что это как-то особо тонко психологически организованная проза, страшная история про разрушенные судьбы и покалеченное поколение, а просто потому, что, сам этот жанр как-то выродился в набор штампов и шаблонов, которые автор, взявшийся за такую историю, перебирает в любой последовательности.

Вот есть любовные романы, там есть схема: девушка должна быть наивной и невинной и блюсти приличия, юноша должен быть богат и благороден. В финале, после разных приключений, у них все хорошо и девушка обменивает свою невинность на безопасность, которую дарит ей прекрасный спаситель. Есть детектив в мягкой обложке. Если вы прочитали один роман Дарьи Донцовой, то считайте, что прочитали их все.

Люди читают эти книги не для того чтобы стать лучше, узнать что-то новое или получить интеллектуальное удовольствие от текста – они читают их потому, что точно знают, что не будет никаких неожиданностей. Это как психопатия (повторять одно и то же действие в надежде получить другой результат), но только тут удовольствие именно от повтора и предсказуемости результата.

С жанром «Московскаясага»/«Детиарбата»/«Гонзо-сталин» ровно то же самое. Это местами такое автоматическое письмо, как езда в телеге в колее. Едешь, тебя покачивает, вообще можно ничего не делать – слова сами складываются в предложения, предложения в абзацы. И так мерно, в неспешном ритме набирается 500 страниц текста.

Текста абсолютно картонного. Я первые 50 страниц еще наивно полагал, что это такая игра, но нет, автор пишет на полном серьезе: «Никогда еще Лапшин не выходил от Людмилы в таком скверном настроении. То, что он услышал от нее, перевернуло в нем все и в этом безвозвратном повороте оставило его беззащитным.»

Серьезно? Бездушный ветер гнал в безучастном небе разорванные в клочья облака, как бы тем самым символизируя разобщенность героев и их неспособность нормально выражать, эти, как их –  чувства?

Или вот: «Друг протянул руку, не пожал, а скорее подержался за кисть Лапшина и улыбнулся с безукоризненной иноземной искренностью, холоднее которой только безжалостная улыбка слепого сочувствия на устах палача после только что свершившейся казни.»

Друг – это француз, который зачем-то в 1949 году ходит по зимней Москве и встречает Новый год не с французами, а с главными героями в коммунальной квартире, где пьют, рассказывают анекдоты про Сталина и ругают советскую власть.

К Сталину вернемся чуть позже, сейчас просто хочется понять: что такое «Улыбка слепого сочувствия на устах палача»? И почему именно такое сравнение автор предлагает для описания улыбки француза. То есть понятно, что он хочет сказать: улыбка француза была не искренней. Но вот это нагромождение красивостей: безжалостная, слепое сочувствие, палач, только что свершившаяся казнь. Что это?

Ну то есть – ясно, что автору просто нужно слово палач, чтобы капнуть трагической ноты. Герои собрались праздновать Новый год, вроде как должны веселится и загадывать, что все хорошее сбудется, а все плохое останется в прошлом и тут маленькая трагическая нота, как бы напоминающая нам, читающим роман, что расслабляться рано, что вокруг Сталин и КГБ и 1949 год и все кончится плохо. Но как же это фальшиво-то.

Или вот: «Спустя несколько месяцев после их переезда с отцом в Ленинград жизнь накинулась на него с такой рьяностью, как накидываются билетёры на опоздавших в филармонию.»

Это как? Нет, конкретно? Зачем это? Что это вообще должно значить? Что это описывает? Это еще одно напоминание, что у нас роман про музыкантов? Поэтому мы не можем написать, что жизнь накинулась на них с рьяностью контролеров в трамвае или «подошла официантка со строгим, как у судьбы лицом», а помянем филармонию?

Я хочу прочитать другие романы Максима Замшева: про художников, где жизнь накинется, как куратор; про туристов, где накинется, как аниматор; про работников порно индустрии.

Теперь про Сталина.

Я специально посмотрел в интернете, автор, Максим Замшев, 1972 года рождения. То есть – он застал СССР и прожил там довольно много времени, нельзя сказать, что он не понимает, о чем пишет.

«— Что конкретно Сенин-Волгин говорил о товарище Сталине? — вопрошал мужчина.

— Он конкретно не говорил про товарища Сталина. — Женщина, видимо, задумалась, чтобы дальше формулировать чётче. — Но советскую власть называл блевотиной. Это так. Но ведь все мы знаем, что советская власть и товарищ Сталин — это почти одно и то же.

— Заткнись! Твоё мнение о природе советской власти нас не интересует. А еврейчики-музыканты что? Поддакивали?».

Это страшный КГБист, довольно тупой, кстати, судя по книге, но автор старательно рисует нам какое-то чудовище с грандиозными замыслами, он как бы персонифицирует зло, которое двигает часть сюжета. Проблема только в том, что, если его вырезать – не изменится вообще ничего. Зато в самом финале – спойлер – он убивает каких-то гопников и кончает жизнь самоубийством и это прямо Deus ex Machina в худшем смысле. Вот этот КГБист встречается во дворе, на собачьей площадке, с девушкой, которая доносит на своих друзей. Встречается в двух шагах от дома, где эти друзья называют советскую власть блевотиной. Один из героев, случайно проходя мимо, это слышит. Он, кстати, музыкант, но его формулировка «твое мнение о природе советской власти» тоже никак не коробит.

И это вот те самые арбатские дворики, про которые Булат Окуджава, где все друг друга видят, все про всех все знают: кто к кому пошел, кто проститутка, а в какой комнате Сталина ругают. Ну, действительно.

Ну, то есть, мы же знаем, как люди писали доносы на соседей, чтобы завладеть еще одной комнатой в коммунальной квартире. Это ведь было. И это может стать хорошим двигателем сюжета: а потом эти соседи возвращались, знали кто на них донес и всем нужно было как-то жить дальше с этим прошлым. Но такая линия требует знания психологии и работы, а это сложно. Проще придумать картонного злодея, который придумал картонную интригу, которая вообще никуда не привела.

Ближе к финалу, особенно ярко в седьмой части, когда автор описывает жизнь главного героя в армии, окончательно открывается замысел: смысл романа – советский союз был очень плохим.

Там по всему тексту разбросаны такие реплики, которые должны подчеркнуть убогость советской жизни.

«Грибки, кстати, в «Метрополе» подавали. Как и многое другое — диковинное для простых людей. Этот ресторан был одной из витрин сталинского времени для иностранцев, поддельным свидетельством хорошей и свободной жизни советских граждан.»

Или:

«Бывало, они сталкивались около дома и обменивались ничего не значащими репликами о погоде, излюбленной теме советских людей, интересовались делами, здоровьем, могли даже обсудить шумную телевизионную премьеру, если таковая имелась, причём Аглая порой поражала соседку точностью и дерзостью оценок. И каждый раз Светлане становилось после этого хорошо и спокойно. «Есть же ещё в этой стране нормальные люди», — радовалась она.»

(Излюбленная тема советских людей – погода).

Или вот: «Он перешёл на другую сторону, двинулся вдоль витрин, где за стёклами предлагали себя товары, призванные создать иллюзию советского изобилия…»

«— Если есть возможность питаться в ресторанах, — заметила она, — ей преступно пренебрегать. Будь у меня достаточно денег для этого, в наши жуткие магазины я бы и не заходила.»

В седьмой части это проговаривается уже открыто. Совок – говно и все прогнило, а люди деградируют вместе со страной. Но даже и это, что, кажется, является на самом деле главной темой романа, написано «шершавым языком плаката».

«В то время в вооружённых силах дурь уже процветала пышным цветом. Личный состав деградировал. Объём бессмыслицы поражал бы воображение, если бы тщательно не скрывался от народа.»

«На углу двух улиц на специальных стендах пестрели заголовками полосы свежих газет. В то время таких своеобразных уличных читален в СССР насчитывались миллионы. Власть следила за тем, чтобы как можно больше народу знакомилось с прессой.» и так далее. Правда, можно половину романа извести на цитаты.

Есть подозрение, что этот текст писал тот же человек, что пишет сценарии для американских фильмов, в которых Шварценеггер играет русского милиционера: «Za druzei». Все герои – картонные, все реплики – картонные, все сюжетные повороты – картонные, все описания – картонные. Ни одного живого слова, ни одной нормальной реакции. Взрослые люди на полном серьезе говорят друг другу:

«Уже в дверях Яковлев улыбнулся и сказал:

— А вам привет от одного поэта.

— От кого же? — удивился Лапшин, не предчувствуя подвоха.

— От Евгения Сенина-Волгина, если вы такого ещё помните. Вера Прозорова также просила вам кланяться. Предатель…»

Яковлев – это учитель сына Лапшина. Мальчик заболел, и учитель пришел проведать, что там с учеником. И уже в дверях, когда уходил, вот это вот все. Я бы поостерегся доверять детей такому человеку.

Читать это тяжело и, до определенной степени, не понятно зачем.

То есть, если бы этот роман был написан в 80-е, а потом в 90-е на волне переустройства страны и срывания покровов его бы – наконец-то! – опубликовали и он стал бы бестселлером – это было бы понятно и объяснимо. Но сейчас-то?

В советское время было не то чтобы модно снимать и писать про Великую Отечественную. Просто это был беспроигрышный вариант. Если Тарковскому приходилось долго уламывать чиновников Госкино, чтобы снять «Зеркало», то со сценарием о войне можно было начинать съемки. А если ты был сыном чиновника из Госкино, ты мог лепить посредственный фантастический фильмец, пока твой батя мурыжил великого русского режиссера с его «Солярисом».

Позже таким беспроигрышным вариантом стали, конечно, сталинские зверства. Что бы ни заявили бывшие узники ГУЛАГа — все принималось на веру и становилось поводом для охоты на ведьм. Что бы ни нафантазировал автор, публика жадно кидалась это читать, смотреть и обсуждать. Можно писать о сталинской эпохе как Шаламов, можно как Абрамов, можно как Солженицын, можно как Рыбаков, как братья Вайнеры… Да даже как Войнович или Сорокин — ничего плохого не будет. Только не пишите как Фадеев или Замшев, не устраивайте суд истории. Вполне естественно, что в условиях тоталитарного режима все жители СССР так или иначе были его пособниками и/или жертвами.

Позволю себе процитировать отзыв сына композитора, обвиненного в сотрудничестве с МГБ: «Только что прочел “Концертмейстера” Максима Замшева. Так как я не литературный критик, то напишу только о том, в чем до некоторой степени разбираюсь. На мой взгляд, у этого романа есть сверхзадача — объяснить читающей публике, что композитор Локшин (мой отец) был оклеветан “органами”. С этой задачей роман справляется. За что автору — спасибо. Вот одна фраза из романа, с которой я категорически не согласен (стр. 466): “Рихтер, друживший с Прозоровой, настраивал всех знакомых против Шуриньки, подговаривал не общаться с ним ни под каким предлогом”. Я абсолютно убежден в том, что Рихтер всех “настраивал” и “подговаривал” не потому, что хотел удружить своей подруге, а по распоряжению все тех же “органов”».

Роман Замшева вроде бы представляет собой связь времен и поколений. Однако текст являет собой мешанину из эпизодов разных лет. Основной стиль романа — это пересказ событий и бытовых подробностей, не несущих какой-либо идейной ценности. Редкие драматические сцены лишены драматизма. Роман перенасыщен второстепенными персонажами, не влияющими на развитие сюжета.

Уже первая страница навевает невыносимую скуку. На дворе восьмидесятые. Товарищ Лев Норштейн долго размышляет о великих композиторах, о советской музыке, о своих коллегах, о дочери, о внуках, о покойной супруге Машеньке. И о Шуриньке Лапшине, который, возможно, был стукачом когда-то еще при Сталине.

На 14 странице товарищ Норштейн делает зарядку. Это вносит некоторое разнообразие в пересказ биографии самого Норштейна и его знакомых. Затем товарищ Норштейн завтракает с дочерью Светланой, ведя малозначимые разговоры. Вот мы видим любовную идиллию внука Димки с девушкой Аглаей, а вот и внук-диссидент Арсений пришел. Зачем он пришел? Ведь он столько лет не общался с матерью. Но нет, интригу раскрывать автор не спешит, ведь можно помучить читателя еще страниц сто. Димка лишний персонаж, как и Аглая, и Света, и многие другие. К чему их посиделки на скамеечках, на кухонных табуретах и т. д.?

На странице 19 (год на улице 1948) появляется опиатный наркоман Шуринька Лапшин, ну прямо герой Уэлша. Мы ни за что бы не догадались, что это великий советский композитор. Он идет, мечтая о дозе морфия, и размышляет. «Завтра можно будет зайти к Льву Семёновичу, он живёт в двух шагах от Люды, — отвлекал себя от боли Лапшин. — У Норштейнов такое милое и гостеприимное семейство».

Шуринька, заклинаю тебя, Христа ради, сходи ты в МГБ СССР, настучи на этого гостеприимного Норштейна, чтоб ни дна ему ни покрышки, пусть его расстреляют в самом начале, чтобы не рубили ради таких норштейнов вековые сосны и не загрязняли реки нашей великой Родины. А потом и сам сделай себе «золотой укол».

На странице 30 мы видим плагиат из «Мальчика Мотла», где вместо яблок воруют груши.

А вот на дворе 1953 и Света размышляет о своей личной жизни. Вот она вышла замуж за Олега, родила двух детей, дети подросли, она поссорилась с мужем и старшим сыном Арсением. Зачем нам эти подробности? А пес ее знает.

«Свету тяготило то, как она одета. До СССР по понятным причинам не докатился модный переворот, совершённый Кристианом Диором в 1948 году, и советские женщины в большинстве своём до середины пятидесятых носили весьма скромные и очень похожие друг на друга наряды». Это, кстати, незакавыченная цитата из интернета, статья называется «История советской моды». Ну хорошо хоть, у горюющей без Диора Светы не было натазника, мало ли что может с горя напялить советская женщина.

А вот Люда устала носить из больницы морфий и Шуринька Лапшин в своем сорок восьмом опять мучится от ломки. Как и читатель, вопрошая, когда кончится пересказ и начнется собственно книга, где тут завязка, где проблема, где тема, где характеры, важные детали и так далее. И главное, кто все эти люди? Кто такие эти Шнеерович, «алкоголик Сенин-Волгин» и, прости Господи, Аполлинарий Отпевалов? Кто такие Норштейн и Лапшин? Норштейн, вроде, выдающийся советский мультипликатор, а Лапшин — герой фильма Алексея Германа-старшего. Это вообще исторический роман или, как теперь модно говорить, «фантасмагория»? Почему тогда Сахаров и Солженицын не стали Рафинадовым и Неполживым? Почему Пастернак не стал Петрушкиным для полноты эффекта?

А вот талант юного Арсения Храповицкого открывает Д. Д. Шостакович. Мы не совсем понимаем, почему Арсений талантлив. Казалось бы, книга посвящена музыке, но мы видим только репетиции, конкурсы, закулисные переговоры и концерты, и ни капли эстетики здесь нет.

Связи героев с творчеством строятся примерно так: «Через четыре года опять планировался конкурс Чайковского. А вдруг? Конечно, неконсерваторцев туда допускают крайне редко. Однако бывают же исключения». Конечно, юного Арсения волнует победа в конкурсе, а не творчество великого композитора. И вдруг ему на руку падает им же поднятая крышка рояля. Ну что за скверный анекдот.

А вот на 74 странице уэлшевский наркоман Шуринька услышал чей-то тайный разговор о Сталине. Автор пытается начать обещанную критиками головокружительную интригу. Но поздно, проклятый нацбестовский чекист уже написал рецензию.

Если у вас уйма свободного времени и вы без ума от быта послевоенного СССР, а также от Уэлша, то эта книга для вас. Очень в России полюбили «реконструкцию», особенно после случая с «сиром» в треуголке, который отпилил руки кубанской Жозефине. Реконструкция Замшева добротная, детальная, тяжеловесная и отменно длинная. Но истории его героев не заденут читателя за живое, даже если он случайно докопается до сюжета в этих исторических пластах. К тому же, в списке этого сезона есть более умелый реконструктор и детективщик. Добавлю, что проще было бы написать книгу из серии ЖЗЛ об Александре Локшине, а не вымучивать роман и не коверкать фамилии.

И да, если вы учитель в средней общеобразовательной школе, а зажравшиеся дети не хотят читать Толстого и Достоевского, потому что это скучно и типа не актуально, дайте им «Концертмейстера». Скажите, что это смелый и яркий психологический детектив, где много хорошей музыки и борьбы с кровавым режимом:

«Год 1947-й. Медработник Людмила Гудкова крадет из больницы морфий для своего друга композитора Александра Лапшина.

Год 1951-й. Майор МГБ Апполинарий Отпевалов арестован как соучастник врага народа, бывшего руководителя МГБ СССР Виктора Абакумова, но вскоре освобожден без объяснения причин.

Год 1974-й. Органы госбезопасности СССР раскрывают сеть распространителей антисоветской литературы в городе Владимире.

Год 1985-й. Пианист Арсений Храповицкий звонит в дверь собственной квартиры, где он не решался появиться более десяти лет.

Каким таинственным образом связаны между собой эти события?

Как перебороть себя и сохранить в себе свет, когда кругом одна тьма?

Об этом и о многом другом роман Максима Замшева».