«Одно тугое слово собирало их вместе. Обнимало, сгребало в кучу». Да, черт подери, слово Некрасовой всегда тугое. Она оставила далеко позади Платонова и Белого. Ее самобытности могут позавидовать и Славникова, и Елизаров, и Павич, и даже признанный лидер тугого слова – Марианна Ионова. Да что там, некоторые пассажи Некрасовой заставили бы самого Хайдеггера усомниться в своем таланте. Возможно, с Некрасовой мог бы побороться Мироненко, хоша он и мужло. Возможно…

Некрасова пишет о нежити, а потому язык у нее хоть и русский, но нечеловеческий. То ли звериный, то ли птичий. С одной стороны, языковые игры и эксперименты это хорошо, с другой стороны, насилие над языком – это всегда плохо. А теперь попробуем вставить между тугих слов абьюзерши свои пять копеек.

Как вы уже догадались, главное в этой книге – мысль семейная. Но и магический реализм тоже. Хтонический сборник рассказов основан частично на фольклоре, частично на собственных фантазиях Некрасовой, частично на реальной дикости и кошмарах повседневной жизни москвичей.

Без словесных рюшечек, клубков, нагромождений, игр и казусов эти рассказы выглядят голыми. Например, первый – про охранника Павлова (сторожевого пса, терзаемого виной), его озлобившуюся суку-жену и сына-щенка в реанимации. И вот, значит, пса Павлова грызет его вина. За завалами тугих слов не сразу понимаешь, зачем она, собственно, его грызет. Он то и дело употребляет алкоголь и выделяет желудочный сок. Мы с огромным трудом вычитываем в тексте буквально пару фраз, относящихся к собственно сюжету. Обычные проблемы обычной быдловатой семьи, где щенок решил покончить с собой из-за грубого обращения бати-пса. Мы так и не поняли и не прочувствовали, какие отношения у Павлова были с сыном, что сделало Павлова таким шовинистом и псом. За деревьями тут не видно леса. За словами не видно реальности. За псами не видно человеческой драмы. Мы уже знаем, что любимая тема Некрасовой – насилие над детьми. Она беспроигрышная. За спиной авторки сразу встанет на дыбы стая бродячих сестромам и начнет гавкать, что ты проклятое бесчувственное мужло с профессиональной деформацией.  Ладно, пес с ним, с Павловым.

Рассказ «Лица и головы». Первая страница начинается с поразительной красоты абзаца, в котором нечто похожее на куклу Вуду гладит Страшилу. «Руки длиннопальцые, с острыми косточками, жёсткими жилами и синими подкожными нитками. Позже он узнал, что такие руки хороши пианистам. И соломенную его голову гладили замечательно». Но нет, это не дикие фантазии в стиле Тима Бертона, это описание того, как деревенская женщина гладит по головке сынулю. Вот эта самая «длиннопальцевость» привела к трагедии в семье мальчика. Недоенная корова приняла длиннопальцые руки матери за ножи. Видимо, долгими зимними вечерами эта корова смотрела у себя в коровнике кино про Фредди Крюгера. Ну мало ли. И решила расправиться с убийцей и насильником. И вот, значит, после мамы не осталось никаких фотографий, так что парень потом всю сознательную жизнь искал ее образ: «образ материного лица, который Костя так хочет отнять у памяти, воссоздать нельзя. И жаль, что Евдокия Кукушкина, его мать, была так занята во время жизни и бедна, что не сходила к фотографу. Но, говорило женское, лицо матери — это и есть лицо жены, когда Костя узнал её в первый раз, это и есть лицо только что родившегося сына, а потом — внука. Что образ лица матери — это первая и единственная Костина легковушка, ещё новая, улыбающаяся ему у завода после пятилетней очереди. Дальше женское не сумело продолжить, потому что рассеялось по всему миру делать свою обычную работу. Костя протёр могильные камни, посидел ещё немного и поехал домой — готовить себе обед». О эта мистическая сила материнства, эта невидимая пуповина, которая связывает мать и тэпэ. Так и видишь, как Марта Кетро нарочито громко рыдает, уткнувшись в юбку мумии Дорис Лессинг, а покойный Тарковский машет им длиннопальцевой рукой из зеркала. Вообще, в русском языке есть слова «длиннопалый», «материнский», это я так, на всякий случай.

За странными оборотами Некрасовой критики часто не видят главного — ее пламенной борьбы за права женщин и детей, ее попытку раскрыть людскую самобытность, самость, некие мистические, мифологические связи между людьми и непознанные глубины людского естества. Взрослый Костя не просто доит корову, не просто готовит себе обед — он, как шаман или Норман Бэйтс, пытается заменить эту покойную Женщину, ищет ее в себе. Явление коровы также неслучайно, в русской народной традиции это символ женственности, плодородия, недаром замужние женщины носили рогатые кики, дабы уподобить себя этому священному животному. Костя настолько объят страхом перед этой древней богиней, что служит ей, как жрец древнего культа. Короче, это не просто рассказик о том, как маму мальчика убила корова, а о том, как мужчина начал вместо матери служить Белой Богине – покровительнице феминисток.

В рассказе «Лакомка» (написанном, кстати, более человеческим языком)  старушка, страдающая, видимо, ретроградной амнезией, уходит из дома, чтобы купить мороженого спящей маме, и представляет себе давно не существующую реальность, в которой она – маленькая девочка. А муж старушки (конечно же, профеминист) трогательно заботится о ней.

Вроде бы, начала авторка за здравие. Идем дальше. Натыкаемся на корягу — рассказ о счастливой Вере эпохи сталинизма, которая не замечала ничего уродливого. Впрочем, спасибо авторке за то, что этот рассказик не разросся на 500 страниц, хотя уже в зачаточном состоянии имел признаки семейной саги. Сага сагой, но тут снова о феминизме. Не всякое мужло имеет право быть замеченным женщиной.

Цикл непонятного жанра небольших текстов про Гальку-гору, влюбленную в соседа, отдает индейскими мифами о происхождении мира, но остается верным феминизму.

И, наконец, программное произведение – «Сестромам».

«Анечка — всюду ладненькая, маечки под курточкой, кеды, бритые височки, острые крылышки-лопатки. Расправила, полетела. Ровный хипстер без истерик, с щепоткой богемщины. Бог любит таких средненьких, ладненьких повсюду. Всё в Анечке хорошо, кроме Сестромама. Даи не в самом Сестромаме дело, а в долге к Сестромаму мотания. Долге говорения. Долге выслушивания. Долге делания вида».

Если отбросить чудовищные языковые находки и сказовые интонации авторки, этот рассказ – об отношениях молодой хипстерки со старшей сестрой-патриархалкой, которая заменила ей мать, а потому всячески газлайтила молодую и прогрессивную и взращивала в ней чувство вины за то, что хочет жить в свое удовольствие, а не выходить замуж. После смерти «сестромама» Анечка освобождается и становится неудобной для общества феминисткой. Призрак патриархата в лице сестры над ней уже не властен.

Впрочем, не нужно указывать феминистке, каким языком ей выражать свои идеи. Феминистки это не любят. Ну, когда критик гундит, как скучный полудохлый сестромам. Вероятно, в будущем помимо такого известного жанра, как феминистское фэнтези, сформируется еще и «магический феминизм». Во всяком случае, Некрасова близка к этому, как и некоторые другие авторки списка. Остается пожелать им удачи в борьбе с литературным мужлом.

«Нацбест» искушает. Рецензии дозволено писать в любых интонациях, хоть матом, и это подталкивает многих рецензентов к соскальзыванию в канаву грубостей и сведения счётов. Постараюсь удержаться, это само по себе любопытное испытание, а мне особенно трудно, ведь приходится высказываться о коллегах. О титулованных, молодых, красивых. Выбирая интонацию и не имея обширного опыта анализа литературных текстов, я решил просто делиться ощущениями.

Пока я читал рассказы Некрасовой, то думал: они мне что-то напоминают, какие-то образы, но никак не пойму какие именно.

Вот, например, первый рассказ сборника «Павлов: «Павлов… зевал, затягивая мух в свою чёрную рифлёную пасть».

В «Лакомке» соседка героини похожа на «старый школьный рюкзак с протёршимися ручками», а пятки другой похожи на хлебные горбушки.

В «Лакшми» Овражин возвращает жене «чуть расчёсанные вилкой блюда».

Этот рассказ, вообще, довольно угарный – там девушка Лена неожиданно превращается в многорукую богиню, а руки свои она использует для того, чтобы… Читайте, сами всё узнаете.

В «Несчастливой Москве» Нина просыпается уродливым монстром с пучками волос на сосках и кишками, расположенными не внутри живота, а снаружи. Сосед-алкаш превратился, тем временем, в ползущую мерзость с болтающейся головой, и все прочие москвичи тоже сделались весьма отталкивающими тварями.

Перед читателем разворачивается очень яркая, местами меткая картина.

Мне было бы интересно, если бы Некрасова ещё и от первого лица начала писать. Прямо в лоб, о себе, о близких-любимых. Понятно, что рассказы из сборника «Сестромам» насыщены личным, но мне хочется, чтобы прямее. А ещё отдёрнуть платоновскую вуаль, а так же вуаль избыточных, порой, метафор и сказового стайла. Поскупее бы с красками. Чтоб не так пёстро. Ч/б. Как «Герника». Это, впрочем, субъективное желание, не более.

Кстати, вспомнил, что мне напоминают рассказы Некрасовой. Не напоминают даже, а, как говорится, ассоциируются. Работы Пикассо двадцатых-тридцатых годов, его сюрреалистический период. Погуглите всех этих купальщиков, обнажённых и портреты Ольги Хохловой. Жутковатые существа, отдалённо напоминающие привычных людей, наделённые чёрными отверстиями, жёсткими волосками, дегенеративными конечностями. Посмотрите на «Гернику», у её персонажей именно что чёрные рифлёные пасти. Такие люди, как будто у них внутри граната разорвалась. Не приглаженные изображения, не запудренные инстаграмные люди-трупы, а простые незатейливые граждане во всей красе своей физиологии, своего быта, среди облупленных гаражей, загаженных подъездов и хронического авитаминоза. На самом деле человек так и выглядит, это подлинный человеческий облик, который мы всячески маскируем.

Надо же нам хоть иногда трезво на себя смотреть. Для этого писатели и придуманы, Евгения Некрасова, например.

Евгения Некрасова уже который год гремит на весь литературный процесс. Хочешь или не хочешь, но придётся прочитать и «Калечину-малечину», и «Сестромам».

Что больше всего раздражает в этой прозе? Неумело используемые тропы и фигуры речи, щедро рассыпанные по всему тексту и из оригинального обрамления превращающиеся в оригинальничание и поэтизмы.

Хочется заниматься стихосложением, занимайся стихосложением. Хочешь, как Саша Соколов и прочие смогисты, писать проэзию, пиши проэзию.

К чему эти недоэксперименты?

Тем более такие: «Мама лежала на диване в клумбе своего халата <…> Хлопковые розы украшали маму от колен до шеи. Инна удивлялась, почему не колются. <…> Мамины пятки, похожие на присыпанные мукой горбушки, были сложены одна на другую. Большая и красивая, она лежала на боку, полусогнув колени и подложив руку под голову. Чёрные пряди-повстанцы, сколько ни убирала, сбивались на потных висках, открывая справа глубокий молочный шрам. <…> Когда она заснула, солнечные лучи котятами обосновались на её боку, не боясь шипов».

Если вы думаете, что это вырвано из контекста или из разных частей текста, смело возьмите книгу (лучше в библиотеке, чтобы не переплачивать!) и поглядите сами. Если что и опущено, то мелочи.

Между тем критики отмечают фольклорную основу текстов Некрасовой и находят переклички с Ремизовым и Платоновым. Всё это могло бы быть интересным, если бы было написано хорошо. Но с таким языком, с таким строем речи, с такой подачей вряд ли что поможет.

Александра Гусева в своей статье на портале «Читаем вместе» замечает, что «… писательница создает полотно текста: созвучные слова заполняют полости, вторят друг другу и усиливают гипнотический ритм, в котором живут герои…»

Насколько надо быть невосприимчивым, чтобы эти звякающие и тренькающие друг о друга слова воспринимать как “гипнотический ритм”. Ни в вышеприведённом отрывке, ни в любом другом, взятом наобум из рассказов сборника «Сестромам», нет ни намёка на “ритм”.

“Ритм” по своей природе гармоничен и логичен. Или дисгармоничен и алогичен, если мы имеем дело с десакрализацией и деконструкцией. А тут простое неумение пользоваться русским языком.

Неужели это и есть “уникальный голос”? Это и есть “ фольклор, перебродивший в тягучее, мистическое, и при этом абсолютно злободневное вещество прозы”, как заявлено в мотивационном письме? Ой ли!

Тексты Некрасовой избыточны: так и хочется сказать, мол, горшочек, не вари, остановись, переведи дыхание, перечитай литературу за последний век, так уже никто не делает, это вторично, это было сто лет назад, без шуток, сто лет назад — представляешь? — как и этот поток мыслей то ли из Пруста, то ли из Керуака, то ли из достойной забвения русской литературы периода распада советской империи.

Избыточность возникает не только при использовании средств художественной выразительности, но и при прорисовке главных персонажей.

Возьмём Павлова из одноименного рассказа.

Он сторож на автостоянке. У него во всех смыслах собачья жизнь. Вдобавок к этому герой воспринимает жену как суку (со всеми, извините за каламбур, вытекающими), а себя как сторожевого пса. Ещё и фамилия ему подобрана с иронией, а к ней и тематика рефлексов, вырабатывающаяся слюна, загорающиеся лампочки, разбегающиеся кошки и много чего ещё.

Читаешь, но хочется остановиться и сказать: «Дорогая моя писательница, я считал твои аллюзии с первого раза, я всё понял, зачем, зачем, зачем их множить?»

Уже упоминавшиеся Ремизов и Платонов, с которыми постоянно сравнивают Некрасову, имели чувство меры и работали с текстом концептуально. А здесь не то что подражательство или графомания (всё-таки нет! что-то в этом словоблудии есть), а, увы, банальность мышления и желание показать свою начитанность.

Получается черти что.

Чтобы не быть голословным, приведу наиболее наглядный пример банальности мышления. Он появляется в рассказе «Супергерой». Вот Некрасова пишет: «Но однажды на Мухина напала хандра». Далее писательница думает (чувствует? ощущает? слова у неё сами собой слетают с языка?): хандра олицетворяется, значит, логично в следующем предложении описать её в виде животного (так уже было со скулящей виной в «Павлове») –– и далее возникает следующее предложение: «Она крепко впилась ядовитыми клыками [именно ядовитыми! пусть это с физиологической точки зрения неверно, но красиво! — О.Д.] ему в горло и пустила по телу тягучий яд уныния». “Тягучий”, “яд”, вода — нужно больше воды: «Из него, как крысы с набирающего воду корабля, побежали силы: сначала героическая, потом житейская».

Нужны ещё примеры? Или этого достаточно?..

Насколько современны эти горе-рассказы и актуальны, уже посмеялась в своей рецензии Аглая Топорова. О концепции, о творческом пути, о работе с жанрами и о чём-нибудь ещё могут написать коллеги, если смогут.

Ну а впрочем, это первые рассказы Некрасовой. Говорят, что наделавшая шума «Калечина-малечина» была свежим текстом, а данные пробы пера опубликованы на волне успеха. Если так, то у писательницы ещё есть шанс. Всё-таки тот роман был полюбопытней.

Может быть, из новых текстов что дельное и получится.

В русской литературе есть писатели, подражать котором легко – Максим Горький, Эдуард Лимонов, Василий Розанов и многие другие — иногда такое подражание оказывается вовсе даже не эпигонством, а ученичеством, порождающим интересных писателей и замечательные тексты. Но горе тому, кто взялся «писать под Платонова». Читателю, незнакомому с первоисточником псевдоплатоновщина покажется безграмотной ахинеей, а читатель, искренне любящий творчество Андрея Платоновича Климентова, просто взбесится от дурновкусия дерзкого графомана и его издателей.

Впрочем, обвинять Евгению Некрасову в графомании было бы неправильно. По сравнению со многими другими современными литераторами она небезнадежна. И совершенно непонятно, что заставило молодую и небездарную женщину уныло, без огонька, снасильничать русский язык ради желания высказаться по столь важным и актуальным для современной прозы вопросам, как:

Запой отчима после акта семейного насилия над пасынком («Павлов»);

Трудные взросление, старость и смерть русских людей, рано лишившихся матери, которую убила корова («Лицо и головы»);

Рассказ об особенном ребенке с эффектным финалом – это было всего лишь старческое слабоумие («Лакомка»).

Сталинские репрессии подавляют женское начало («Вера»): «Она часто думала, разглядывая себя в зеркале, что недаром природа сделала глаз столь похожим на лоно. Та же прорезь, те же волосы окаемкой». Жаль, что так смело видящему мир автору редактор не объяснил, что лоно – это не тот фрагмент человеческого тела, который наши куртуазные украинские братья именуют словом «розкишниця».

Повесть-притча о юродивой из гипермаркета («Начало») теряет псевдоплатоновские обороты и почему-то превращается в гибрид «Уральских сказов» Бажова и «Цветочного креста» Колядиной, только, увы, без легендарного «афедрона». Радуют такие стилистические радости: «У Гали-горы зазвенело в бедре во время расстановки товара», «Галька – галька скитающаяся», «Галько-свидетели протоколили свои с Галькой полувстречи». Пиздец красиво! – говорил когда-то знакомый американец. А еще «Начало» снабжено стихами, но для поэзии, слава Богу, есть отдельные премии.

Лирико-философская рефлексия покинутого ради другой женщины мужа («Поля»): «Пах заныл обычным “как-они-это-деланьем”, и Лужев решил дождаться-досидеться до раза». На мучающий героя вопрос автор развернутого ответа не дает.

Заглавное произведение «Сестромам» поднимает проблему чувства вины вследствие токсичных отношений со старшей родственницей и счастливого избавления от тягостного чувства в связи с ее кончиной. Многократное повторение характеристик «Анечка вся такая ладненька…» главной героини делает текст не ритмичным, как очевидно хотелось бы автору, а заунывным.

Не без труда осилив «Сестромама», я прекратила чтение этого сборника, но надеюсь, он порадует тонко чувствующих читателей и членов жюри, а я пожелаю автору настоящих, а не вымученных творческих успехов. 

Отзыв, опубликованный 02.08.2019 на сайте ГодЛитературы.РФ, гласит:

««Калечина-Малечина» Евгении Некрасовой произвела на читающую публику мало что не шоковый эффект еще и потому, что она, эта самая публика, восприняла ее как дебютный роман доселе неизвестного автора. Но в действительности небольшому роману предшествовали не только сценарные работы, но и довольно большой корпус рассказов, отчасти — поданных на премию «Лицей», где Евгения в 2017 году, первом году проведения премии, вошла в тройку лауреатов. Вышедшие теперь отдельной книгой, эти (и другие) рассказы не только позволяют проследить, «откуда есть пошла» страшная сказка про девочку и кикимору (время для ученых диссертаций по творчеству Некрасовой еще явно впереди), но, что существеннее, вводит в русскую литературу нового оригинального рассказчика, в обоих смыслах слова — мастера занимательной истории (чувствуется сценарная выучка) и мастера короткого литературного рассказа, отзывающегося традициями литературного сказа столетней давности — Ремизова, Замятина, Добычина. А название завершающей книгу фантасмагорической повести — «Несчастливая Москва» — прямо отсылает к Платонову. Хотя содержание ее обращено не к нему, а к нам — сегодняшним:

У Нины было всё, что должно быть у двадцатидевятилетнего бессемейного человека, снимающего однокомнатную квартиру в ста метрах от Третьего транспортного кольца. Смесь дальне-ближних друзей, лучшая подруга Люба — коренная москвичка, с детства перестрадавшая множеством всего, мерцающий физически-близкий человек, воплощающийся в разных людях, и, конечно же, дело жизни.»

К этому можно сейчас добавить, что сборник рассказов «Сестромам» очень хорош – но хочется, чтобы Евгения получила литературную премию с чем-то другим, что она, без сомнения, еще напишет.