Можно смотреть на всё прямо, а можно чуть сбоку, с иронией. Тогда удлиняются тени, деревья качаются, делая ветер, а мир меняет пропорции. Можете считать текст Аствацатурова плоским. Для меня он объемный, как пеликаний мешок. Пеликан весит 5 кг – емкость его мешка достигает 13 л.

Сюжет романа весит немного, основное – в иронии и языке.  

За два месяца чтения авторов, которые будут хорошие, когда вырастут, мозг мой скукожился. Благодаря магистру игры в бисер Андрею Аствацатурову снова расправился, затрепетал стрекозиными крылышками, ловя то ехидно-тонкие, то неожиданно-резкие пасы.

Всё думала, куда делся Снегирев? Раз уж современной литературе дан был дар пародийности, самоиронии и жизнелюбия, не мог он так просто пропасть. И на тебе! Проявился в интеллигентнейшей прозе Аствацатурова, которая всегда была модернистки текуча, незавершённа и умна, но чтобы настолько иронична и смешна – не замечала. Слышался в ней свинговый ритм, питерский порывистый ветер. Теперь же много юмора и веселых синкоп. Вот герой ждет в аэропорту свой чемодан, а в нем, как ему только что сообщили, наркотики: «Вещи начинают появляться. Чемоданы, сумки, на все вкусы: красные, черные, лиловые, матерчатые, кожаные, пластиковые. Некоторые выглядят пожившими, потасканными, порочными; они полураскрыты, будто полуодеты; другие, напротив, похожи на невинных новорожденных и запеленуты несколькими слоями полиэтилена. Резко вздрагиваю, будто от сильного укуса. Вот он, мой чемоданчик. Зеленый, слегка обшарпанный, округлившийся от напиханных в него вещей и весь в наклейках. Отвожу взгляд. А чемоданчик продолжает ехать на меня, тихо, угрожающе, неповоротливо, как крейсер, как строгий и тучный профессор Рейсер, обнаруживший в коридоре института студента-прогульщика».

Текст романа – языковая игра. Но чтобы это увидеть, надо быть к ней готовым. Приглашение – в названии книги.

Ведь в начале обманывает даже язык. Можно подумать, что автор не умеет рисовать картинки, создавать тактильные и музыкальные образы. Все у него через речь. Герои разговаривают и разговаривают. Думаешь, ууу, зануда профессор. Нет чтобы дышать полной грудью, трогать свою Катю, любить.

Потом замечаешь, насколько разнообразна и выразительна речь героев. Какая это музыка нюансов и полутонов. Какое напряжение в диалогах, превращающихся в ментальные поединки с внезапными нападениями, подсечками, скрещением жизненных правд. А дальше уже и краски подключаются. И звуки. И полнокровные образы.

Все отметили словесные повторы на стыках глав. Но повтор здесь не механический прием, а страховка гимнаста. Цепляя словом главу к главе, автор бросает героя в разные локации, контексты и хронотопы. Никогда не угадаешь, куда на этот раз, но путешествие по внутренней вселенной не хаотично, а задано движением от внешнего к внутреннему, от персоны к натуре. Флешбэки и флешфорварды организуют повествование как чашечку цветка: сцены, показанные с разных ракурсов, из разного времени становятся лепестками, открывающими сердцевину романа.

Зачин пародийно-плоский: типичный я-ничего-не-решаю интеллигент по приказу сиськи-губы-стервы Кати едет в Лондон: «я ее люблю, готов за ней куда угодно». Незадолго до этого он просит приятеля Гвоздева передать Кате признание в любви от него, ибо сам комплексует.   

Андрей и Катя гуляют по Лондону. Она – груба и примитивна (настойчиво педалируются «красное пальто» и «черный парик»), он  – с интеллигентским дискурсом в голове: «похоже, дома в Хемпстеде делают вид, что совершенно не замечают времени. Как это по-человечески! Совершенно в духе Шекспира и Уэбстера. Если быстро идешь, каменная плотность домов может вдруг показаться обманной. Совсем как Катины вывороченные губы или большие полукружья в ее декольте, которые разрешается трогать только на 23 Февраля…

— Мне кажется, здесь давно никто уже не живет, — говорит Катя.

В самую точку! Я не знаю почему, но ее мысли всегда совпадают с моими. Кажется, что перед нами полые стены, за которыми ничего нет, и они поставлены тут с одной-единственной целью — утвердить царство человека если не навсегда, то хотя бы надолго. Мы отказались от сущности ради существования, ради того, чтобы утвердиться, сделались несовершенными, хрупкими, силиконовыми. А потом и вовсе превратились в обозначения».

Вот и заявлен конфликт – сущность или существование? желание  утвердиться превращает нас в симулякры. Вот и мясисто-сиськастую Катю трогать нельзя – силикон.

Еще выясняется, что Гвоздев, передавая любовное послание Кате, с ней заодно переспал.

— Ну прости, — она гладит меня по щеке. 

И «Авца» прощает.

Далее мелодрама переходит в триллер: Катя украла деньги Вити-продюсера, за ней охотятся бандиты. Герои прячутся и убегают.

Забавная тяжеловесность сюжета: такая же, как надпись PLEASE DO NOT FEED OR TOUCH PELICANS, такая же, как неуместность пеликанов в Сент-Джеймсском парке. Но здесь уже намечается и амбивалентность:

Пеликаны нежные, «им не подойдет ваша еда», – думает герой.

«Правильно, а то долбанут куда-нибудь — мало не покажется», — комментирует Катя.

Амбивалентность организует роман: художник – филистерша, сильная – слабый, богачка – нищий, мужчина – женщина. Отражаясь в этих зеркалах, мы продвигаемся от кажимости к сути.

Бывают ли литературные путеводители? Я бы купила такой от Аствацатурова:

Сто лет назад на этих же самых скамеечках сидели блумсберийцы: Вулфы, Беллы, Фрай, Стрэчи. Разглядывали эти же самые домики, курили, неспешно мерили шагами эти же гравиевые дорожки. Карликовый парк был вполне под стать их мыслям, таким же аккуратным, выдержанным, взыскующим простора. Мыслям о том, как прорваться к самой жизни и оттуда снизойти к простым смертным. Но прорваться к жизни, а потом снизойти ни у кого из них не получилось. Там, куда они прорвались, была не жизнь, там были только линии, слова, пятна, буквы.

И вдруг скачок эстетического напряжения:

— Спокуха, хрящ! Все будет сделано в лучшем виде. Переночуем тебя с музыкой, бухлом и бабами! Гуляй пока…

Катя предлагает герою остаться в Европе, с ней. Но вопреки имиджу «Авцы», он ей спокойно, по-мужски отвечает: Мой дом – в Ленинграде.  У меня там всё….

— Ты мне по-человечески объясни, чем тебе плохо в Лондоне? Черт! Порезалась из-за тебя!…

— Я… даже не знаю… У нас в самом деле пьют из тебя кровь, но тут, по-моему, еще хуже. Тут ее разбавляют.

— Как это — “разбавляют”? — Катя опускает руку.

— Не знаю… Выпитая кровь восстанавливается, а разбавленная так и останется разбавленной. Я не знаю… Лучше уж бороться за жизнь и проигрывать, чем ее просто поддерживать.

Хороший мужской ответ. Бороться за жизнь. Работать работу, что по душе. Сохранять внутреннюю свободу:

Я ведь не твой личный проект, правда? Катя! Даже животных нельзя осчастливить, понимаешь? Помнишь ту надпись в парке?

Но дальше опять­ ироническое искажение. Герой сидит в Питере, без работы, без денег, без еды. Лузер.

Но оказывается, он сам ушел с кафедры. Заступился за несправедливо уволенную преподавательницу – и сделал свой личностный выбор.

Расстегиваю пуховик, сую руку во внутренний карман. Вот — оно. Достаю картонное удостоверение. Рву на две ровные половинки и швыряю в урну. Подавитесь. Застегиваю пуховик, поднимаю капюшон. Не хватало еще заболеть из-за этих скотов.

Это уже не «Авца», совсем не «Авца».

Мы движемся к финалу по обратному ходу времени (преподавателя Петра Алексеевича сначала хоронят, а потом мы с ним знакомимся, с Катей в начале романа разрыв, в конце – единение). И постепенно понимаем, что это роман про осознанность и самоуважение, про внутреннюю свободу и мужество быть собой. Нельзя насильно накормить пеликана – это правда героя. Нельзя дать себя долбануть – правда Кати. Ее личностный выбор в отказе выйти замуж – ради сохранения самоуважения и… любви. (Прям пушкинская Татьяна, ну надо же):

— Понимаешь, я раньше хотела замуж. Очень хотела. А потом поняла, что брак — это каждый раз одолжение…Вот парень, положим, женится. Ну и говорит себе: я такой тут самый-самый, а у нее попа тощая, ну ладно, зато сама добрая и грудь есть. Ладно уж, женюсь. А потом, когда ссора, он обязательно себе скажет: “Как так?! Это я ей одолжение сделал. У нее попа тощая, так я ничего, терплю, а она еще рот разевать смеет”. Ну а девка — свое там себе думает. Но то же самое. Я вот такая супер, он при мне лох лохом, так еще и что-то мне говорить смеет.

— Катя, а мы-то тут при чем?

— А при том, что ты мне тоже одолжение сделаешь.

— В чем? — я укоризненно смотрю на нее снизу.

— Ну, как? Ты весь такой ученый, умный, честный вон. На работе прям герой России. Так собой гордишься. И бедный при этом. А я тебе хоть и богатая, а подстилка, да еще за деньги трахалась, проститутка значит. Женишься — будешь потом всю жизнь от себя в восторге: вот какой я молодец, снизошел до нее; а я, если пасть разину, ты сразу — как так?! Она еще мнение тут имеет, шлюха?! Ну а у меня, дорогой, другая картина. Я вот такая вся красавица, в деньгах, в поклонниках, а ты лох чилийский. Я тебя осчастливлю браком — так ты прыгай до потолка и вякать не смей.

Я засмеялся, но Катя оставалась серьезной. Она снова легла на постель и положила под голову руки:

— Зачем нам все это? Нет, милый, давай уж как есть.

Роман построен на пересечениях людей и времен, на встречах и расставаниях, бликах и стыках. Никогда не знаешь, что впереди, как в истории с наркотиками в чемодане, которые в последний момент окажутся медикаментами. Так и история Андрея и Кати – не завершена. Это не грустный финал и не веселый. Это жизнь. Богатая, полная, настоящая.

…шагаю вдоль Гостиного двора, мне навстречу — море лиц, витрин, огней… Всего так много, что это никак не ухватить — ни умом, ни взглядом… Я вливаюсь в этот разбухший поток жизни и чувствую, как мои руки, ноги, туловище наполняются новой странной силой, а голова — глупым приятным добродушием.

Роман глубок и надежен. Но главное в нем все же – любовь к языку.  Как много книг используют язык в свои интересах, пусть даже это благородные интересы сюжета и композиции. Как много его попросту насилуют! И только тут я увидела роман автора с языком, восхищённое и благодарное владение им, бережное и чуткое любование. Мы часто обращаемся к Богу: кто с жалобой, кто с просьбой, кто с обвинением. Но задумываемся ли, каково Ему? Он, давший нам всё: возможность безграничного совершенствования и свободу выбора – что Он чувствует, наблюдая, как мы мучаемся от собственной ограниченности?

А вдруг так же страдает язык?

Андрей Аствацатуров язык понимает и любит. И тот возвращает сторицей – оживает, наполняется смыслами, дышит, звучит.

Именно поэтому для меня эта книга – лучшая.

Пессимистические рассуждения на полях романа Андрея Аствацатурова «Не кормите и не трогайте пеликанов»

Прежде всего, это текст филологический. Проза филолога, «роман романов» или роман о романах, про романы, против романов. Сначала, конечно, у нас идёт сплошной Генри Миллер (да и потом он идёт, только уже не сплошняком, а так, косяками). И как могло быть иначе, когда автор – главный в России специалист по Генри Миллеру (у него есть даже целая книга: «Генри Миллер и его «парижская трилогия»). Миллер упомянут в романе. А сюжет (вернее, фабула) первой четверти романа – не цитата, но интерпретация «парижской трилогии» («деконструкция!» — как восклицает по другому поводу в романе старенький преподаватель литературы; однако деконструкция, ключевой метод романа, назван). Дальше мы встречаем самое разное. Например, кусок текста отсылающий к Гоголю и его подражателям-«почвенникам», лоскутами пришит и Чехов (как тут без Чехова?) Но третья треть романа внезапно предстаёт перед нами образцом монументальной «производственной прозы» советского типа, «соцреализмом» (который в силу бэкграунда «соцреалистов» и у них лучше получался на тему не заводов и колхозов, а про НИИ и прочие террариумы со змеями и скорпионами). Чаще же всего я, как читатель малоумный и необразованный, не могу определить, куда ведёт гиперссылка, она у меня не открывается (видимо, я просто этой книжки или этого автора совсем не читал), но дикарским своим чутьём чую, что это именно отсылка к чему-то, мною пока (ну скажем так, пока) непрочитанному. При этом к четвёртой книге художественной прозы Андрея Аствацатурова стал неумолимо строг собственный неповторимый язык автора. Теперь, открыв любую его книгу вслепую и прочитав пару абзацев можно с полной уверенностью сказать: «Это Аствацатуров. Почему? Ну, как почему? Вот тут и тут. Сплошная аствацатуровщина». Похоже, автор говорит нам, что собственный стиль и слог невозможно уже создать и сочинить, но можно пересоздать, пересочинить и реновировать, предварительно деконструировав груды обрушенных временем столпов языка.

Но одномоментно, параллельно, и не менее важно (а по мне, так более важно): автор затевает игру не только с классиками, но и с современниками. Аствацатуров заявляет читателям: ребята, я не внук Жирмунского, не исследователь Миллера, не фанат Буковски-Апдайка (окей, да, но не только), я со-житель, сотрапезник и собутыльник живой (ладно, полуживой) русской литературы, от Виктора Топорова до Михаила Елизарова. Имена нескольких деятелей небрежно рассыпаны по страницам романа. Однако значительнее то, что в самом тексте устроена перекличка образов и настроений. Внезапно мы понимаем, что Катя, главный женский персонаж, это просто ходульная кляча из песни Елизарова про свингеров: «Остановите свингер-пати, с другим …тся моя Катя». И с пост-модернистской пост-серьёзностью Аствацатуров подхватывает тему зарубежных путешествий и, особенно, аэропорта, как состояния транзитного, между небом и землёй, между жизнью и смертью (смертью?!), пародийно и схоластически начатую неким скромным его другом в романе «Иван Ауслендер», и вместо инвентаризации по-Беккету зачинает саркастически-религиозное осмысление по-Розанову и даже где-то местами романтическое почти по-Соловьёву (нет, Бердяева нет, Бердяева автор не инкорпорирует – не всеяден). Здесь очень правильная коррекция литературного ландшафта. Дело в том, что начинающий писатель склонен сравнивать себя с Толстым и Гюго; он словно бы не хочет понять, что в реальной истории литературы он будет интерпретирован не через Толстого, а через Васю Васечкина, который сидит за соседним столом и что-то такое тоже кропает. И такое «под великими себя чищу» оборачивается для самого писателя катастрофой: не приученный правильно потреблять литературу редеющий читатель смотрит на полку, где стоит Тургенев, а рядом Брихат-Конотопский-младший, современный прозаик, пишущий примерно в том же формате, и выбирает, кого, как вы думаете? Нам никогда не выдержать конкуренции с золотым фондом, да и не для того мы выращены, как огурцы в теплице 21-го века. Да, идеальный читатель уже прочитал и перечитал всю классику и потому ищет свежести и новизны; но реальный читатель ещё и Лескова-то в руки не брал. Что же делать? Аствацатуров указывает направление выхода. Мы должны сменить систему глобального позиционирования, введя в программу современные маршруты и современные ориентиры. Мельницы Сервантеса сгнили и представляют интерес больше историко-литературный, чем маршрутизирующий; а вот «две кремлёвских башни» Пелевина (я произнёс это имя? Горе мне! Теперь всё внимание и полемический пыл читателей сих пространных рассуждений будут виться исключительно вокруг Виктора Олеговича; с другой стороны, как я мог не?) ещё стоят и светят гнилушным светом болотного маяка. «Пелевинские» куски в тексте тоже есть. Потому что должны и надо. И чтобы вылезти из шинели Пелевина, нужно сначала в неё влезть.

Далее, это текст философский. И дело не только в упоминании Шпенглера, во всегдашней тени Канта, скользящей по портьерам лирического аутизма, не в знакомом уже и любимом хтоническом «философе Погребняке», а собственно в идеях, складывающихся в бессистемную, но архитектурно устойчивую идеологию. Основной философский вопрос, занимающий автора: свобода воли и предопределённость. И, конечно, никакой свободы воли нет, а предопределённость, напротив, есть. Все наши мысли и поступки чуть более чем полностью прошиты в матрицу бытия, согласно «замыслу», непостижимость которого воспринимается нами как текучий абсурд. И это хорошее оправдание для (бля…) пассивного интеллигентского невмешательства, и мы в недоумении, каким образом та же онтологическая пред-посылка стала базисом для гиперактивного европейского пред-принимательства (ответ прост: само пред-принимательство, равно как его успех и не успех тоже были пред-установлены невидимым и непостижимым без-умием (сверх-умием) «замысла» системного администратора). Зато и мелкий бунт героя производственной части романа, решающегося на протестное само-увольнение становится титаническим деянием прометеевского масштаба. Герой бунтует против воли богов (они так и названы в романе – «боги», «Олимп» — прямая отсылка к древнегреческому мифу); герой будет попран и сброшен в пропасти; боги восторжествуют; но когда после циклического звездеца боги снова найдут в траве свои тавлеи, он же, Локи-Прометей, зная всё, тем не менее, снова начнёт бунтовать. И – вдруг – а на самом деле не вдруг – в ответ на бунт вселенная перестраивается, несправедливость устраняется, и тоскливый Локи понимает, что и бунт его так же был предрешён богами, и его низвержение, и его мнимая «победа» — всё часть, мать его, «замысла». И ещё, автор не стесняется уже высказывать свои идеи прямо, нарочито эксплицитно, вкладывая их в уста героев и даже (о ужас!) в авторские сентенции. От Достоевского семимильными шагами к Томасу Манну и его «Волшебной горе»: в романе идей мы говорим об идеях. И если кому-то это не нравится, то пусть он идёт в жопу («идите в жопу!» — любимое высказывание лирического героя, амбивалентное в своём уважении-неуважении). На полях философии и пропаганды в романе мы можем начертать решительное: у кого нет миллиарда идей, пусть идёт в жопу! Почему бы и нет? Современный роман не предназначен для массового читателя. И литературной критики как таковой тоже нет. Поэтому автор совершенно свободен, не связан вкусами и предубеждениями, и если он хочет о чём-то прямо сказать, так он прямо говорит об этом. Nobody cares.

Теперь, чтобы было не так печально, надо про секс. Секса в романе много. Автор словно бы хочет нам доказать, что не только загорелые мачо из фитнес-залов занимаются сексом (а они правда занимаются? Силёнок-то хватает, после изнурительных тренировок?), но и очкастые интеллигенты, доценты-профессора. Да ещё как! Лирического героя всё время кто-нибудь подбирает и трахает («надо использовать пассивную конструкцию, вы же дамы!» — вопит герой, но его обзывают «мизогенистом», берут на руки, относят на кровать и снова трахают). Кроме главной трах-звезды сериала, певицы Кати, накачанной силиконом (мы уже давно поняли, что никакой Кати нет и быть не может, она создана из силикона фантазий, эротических грёз мужчины среднего возраста; кроме того, её придумал вообще не Аствацатуров, а Елизаров), герой сходится с грудастой американкой Мисси, с грудастой девушкой из кафе Наташкой; а ещё за него грозится выйти замуж максимально грудастая буфетчица Валя, да и лаборантка Дина, тоже не без грудей, игриво домогается близости, но герой боится – у неё страшный брат-спортсмен. Топоров на искреннее признание героя замечает: да, это для храбрых. Герой снова сам себя упрекает в трусости, но трусости в нём, на самом деле, нет: есть только покорность, с которой легионер идёт в атаку на копья варваров, но боится возвысить голос против центуриона; ведь центурион – это бог. Впрочем, в финале он решается и на это: бросается грудью на короткие клинки деканов-центурионов. Женщины раз за разом приземляют, причащают, пристраивают героя к бытию, которое иначе для него, филологически-бесплотного, не столько необходимо, сколько невозможно. Профессор Пётр Алексеевич в романе умирает, лаская любимую проститутку в борделе на улице Рубинштейна (ну а кого же ещё: полна горница еврей – ещё одна тема романа). Герой думает: это была для него единственная связь с живой жизнью. Но таков же и он сам. Кто бы он был и где, если бы не «простыня да кровать», если бы не «поцелуй да в омут».

Лирический герой Аствацатурова – это сам Аствацатуров. Андрей Алексеевич, преподаватель зарубежной литературы («зарубы»), проживающий на улице Политехнической, у метро площадь Мужества, ровно такой же комплекции и консистенции. И чем больше деталей совпадает, тем более очевидно, что это обман и разводка. Потому что фабула слизана у Миллера, а сюжет чёрт знает как придуман, и с настоящим Аствацатуровым всего этого не случилось, хотя могло быть и хуже. Альтернативная автобиография, одним словом. Автор обещает посвятить роман своим друзьям, но, мне кажется, лучше было бы посвятить его своей жене и вручить первый экземпляр со словами: вот, дорогая Ксения, это книга о том, что бы было со мной, если бы в свой самый счастливый день я не встретил тебя и не родил с тобой двух замечательных правнуков Жирмунского. Ксения при этом должна была бы испытать гремучую смесь восхищения, гордости, благодарности и подозрения: здесь что-то не так, и подобострастная эпиграфика смыкается с саркастической эпитафией мужской свободе. И вот ещё надо сказать: проза Аствацатурова гендерная, мизогиническая, мужская. И ведёт её от страницы к странице, от главы к главе неизбывная и невыразимая ревность мужчины, ревность к женщине и к жизни; потому что жизнь – это, конечно, женщина. И женщина-жизнь никогда нам не может принадлежать полностью. Она, по правде говоря, шлюха. Такова её природа. Она распахивает глаза с длинными ресницами, раскрывает объятия с большими грудями и раздвигает длинные могучие ноги, но не только перед нами, а перед всем, что есть в мире мужского, твёрдого, устойчивого. Ведь её задача проста: продлевать самсару, порождая бесчисленных правнуков Жирмунского, как рыба мечет миллионы икринок. Сиськи у жизни феербаховские, но они не для нас, они для всех. Женщина – природный коммунист. И «левые» притязания мужского героя, героя-собственника, в присутствии женщины, которая изначально себя обобществила, звучат смешно и нелепо. Вроде по-разному ведёт себя разный мужчина в таких обстоятельствах, но в сути одинаково: мужик «Михуйло», бывший супруг буфетчицы Вали ставит ей синяки, а потом приходит звать обратно в замужество; доцент «зарубы» истерит, но скоро прощает и принимает. Нет. Принимает. Но не прощает. Мы никогда не простим измены ни женщине, ни жизни. Но так и умрём, обнимаемые коммунистической проституткой, с буржуазной болью обманутого собственника в остывшей груди.

Мир в романе «Не кормите и не трогайте пеликанов» остыл. Если главной сезонной метафорой в предыдущей книге «Осень в карманах» было время года, вынесенное в заглавие, то теперь это зима. Зимой люди становятся больше за счёт шуб, каблуков, шапок. Стараются «занять места больше, чем им положено». И так же разбухают, как улицы, отягчённые грязными сугробами, мысли и смыслы в сознании (недаром мудрый русский язык не знает множественного числа для этого слова) людей-пеликанов. Всё застыло, замерло. Всё окончательно и безнадёжно. Тоска не от того, что в жизни что-то не так. Всё так: потому и тоска. Тоска – это не характеристика, это имманентное свойство экзистенции. Что же дальше? Что за зимой-тоской? Весны в климатическом анти-рае города Петербурга не предусмотрено, не заложено замыслом, не предустановлено. За зимой следует осень, а за осенью снова зима. Но счастливы будем мы, если переживём зиму и дотянем до новой осени, которую можно будет распихать по карманам.

И напоследок, про название, которое, по закону жанра должно и определять основную идею романа и опровергать, звуча пронзительным контрапунктом. В начале текста герой видит табличку у пруда в Лондоне: не кормите и не трогайте пеликанов. И после не раз вспоминает, рассуждая о том, что нельзя трогать людей, которые ведь такие же смешные, трогательные и трагичные, несуразные как пеликаны. Каждый толкает в гору свой камень, но Сизифа нельзя отвлекать: отнять у него камень означает отнять у него жизнь и судьбу. Нельзя пытаться вырвать человека с корнем из его скудного огорода, перенести в благодатные почвы Франции или Таиланда: противу всех упований наша клюква скорее зачахнет, чем разрастётся под неродным солнцем. Нельзя кормить человека надеждой, нельзя обещать ему счастье; счастья не будет, а боль только возрастает со временем, ибо таково свойство времени, его имя: взращивающее боль. Однако же мы всё ждём, ждём именно этого. Ждём, что кто-то придёт, кто-то накормит и обязательно нас потрогает, вселит в нас уверенность, что мы живы, что мы осязаемы, плотны, что мы есть и пить, что мы часть всего, а не картонная декорация, мы на-стоящие, стоящие на земле, на твёрдой опоре плотного бытия; и нужнее всего это нам именно в тот миг, когда почва под ногами становится хлюпающим «с какими-то детородными звуками» полуснежным болотом и мы теряем иллюзию того, что мы существуем, будем существовать или когда-нибудь вообще существовали. А если это невозможно, тогда «скорее бы уже кто-нибудь пришёл и убил всех нас».

Но вы не расстраивайтесь. Всё будет хорошо. Всё исполнится.

Придут и убьют.

Зима близко.

Впервые было опубликовано на портале Gorky.ru

Прочитав первую главу, я решил, что этот роман – пародия на коммерческий жанровый трэш.

Питерский профессор-филолог по имени Андрей Аствацатуров (назойливые шутки о том, как люди не могут произнести и/или запомнить его фамилию, не прекратятся до конца романа) прилетает в Лондон по требованию своей истеричной стервозной любовницы, певицы Кати, которая, в свою очередь, должна прилететь туда из Парижа.

При встрече в Сент-Джеймсском парке Катя сообщает Андрею, что у них обоих (!) проблемы, потому что ее продюсера и «официального» любовника Витю убили. Точнее, он умер от сердечной недостаточности, но его все равно убили, и у Андрея с Катей все равно проблемы. И написано все это соответствующим языком:

«Она прижимается ко мне, и я уже в который раз чувствую под этим красным коротким пальто, по парижской моде ловко перехваченным узким поясом, тяжесть ее теплого, сильного тела».

Ну, что это, как не пародия? Зачем такое пародировать, конечно, вопрос, но автору виднее.

Начиная со второй главы к условном сюжету добавляется еще и рефлексия нарратора на разные темы, например, о туристах: «А турист плывет по городу стремительно, легко, как лыжник по слаломной трассе, изящно огибая торговцев, попрошаек, полицейских, проституток, наркодилеров, делая немыслимые петли вокруг статуй, фонарей, памятников, обелисков». Либо, по случаю поездки в Кэмбридж, о блумсберийцах, Элиоте и Паунде.

Еще добавляются несмешные, шаблонно-банальные байки и анекдоты. Вот решили студенты, попавшие на практику на Дальний Восток, подзаработать – поехали к бабке купить икру, а у нее, оказывается, сифилис. Или вот привел профессор студентку к себе домой для занятия сексом, а у него над диваном – портрет Бердяева. Студентка: «При Николае Андреевиче не буду». А пока профессор снимал портрет, ему уже и «расхотелось».

Что пародируют эти элементы текста, определить я не смог, да и вообще засомневался – пародия ли это? Может, у автора как раз все серьезно?

Между тем, интрига основного повествования сдулась, не успев толком раскрутиться: нарратор решил вдруг вернуться в Питер, потому что «друзья там, коллеги… и вообще, я там нужен». Был еще шанс, что его посадят за транспортировку героина в переданных кому-то в Питере неким Джеком свечах от геморроя, но экспертиза установила, что героина в свечах нет. Хотя должен был быть. Тема закрыта.

Пока нарратор был в Лондоне, его уволили с преподавательской работы. В результате, вторая часть романа описывает его поиски новой работы, а потом – малопривлекательную реальность университетской среды, опять же в форме несмешных баек и анекдотов.

Вот задерживают преподавателям зарплату. Друг нарратора решает помочь, приходит в кабинет ректора и говорит: «Я вам щас тут все нахер обоссу!!!» И начинает расстегивать ширинку. Угроза оказывается действенной.

Перемежаются подобные анекдоты размышлениями (пародийными?) то о питерском транспорте, то, например, о «желудочной потребности»: «Она уравнивает в правах профессоров, доцентов, ассистентов, секретарей, навеки разделенных кабинетами, статусами, учеными званиями и зарплатами. Твое существо перестает быть твоим».

Язык текста — достаточно легкий, продираться через него не приходится, но единственная мысль, которая возникла у меня после прочтения: «А что это вообще такое было?»

Как гадкого утёнка утки, затюкали рецензенты несчастного «Пеликана» Андрея Аствацатурова. Но — к черту орнитологию.

Мне новый опыт Аствацатурова скорее пришёлся по душе и даже порадовал своим человеческим, а не литературным, «несовершенством».                

Нарочитая беззащитность автора, как и в дебютных «Людях в голом» (тоже построенных на биографическом материале, что обычно вызывает упреки в отсутствии фантазии), теперь даже несколько гротескна и от того самопародийна. Не кормите, не трогайте, не любите…

По ходу действия герою нередко приходится обнажаться из-за обилия любовных сцен, к счастью, не слишком красочных и реалистичных, чтобы дать повод поглумиться не только над не слишком счастливыми отношениями с прекрасным полом.

Автор — сочувствуя всем «людям в голом» — стыдлив, его смущает даже эксгибиционизм статуй. «Даже голые коневоды, что на Аничковом, и те покрылись снегом, запахнулись в больничные халаты. Так оно в самом деле правильнее, да и достоинства побольше. Согласитесь, торчать на виду у всех голыми, посреди столицы, пусть даже бывшей, срам один… Скандал…»

Герой не только «в голом» предстаёт перед нами, но и — метафизически — без своих знаменитых очков, узнаваемого атрибута уже серийного героя — «очкарик, невротик», типа наш Вуди Аллен.

Графически изображённые очки без стеснения заменяют старинные параграфы. В начале, это будто бы случайно оставленные очки, затем — со зрачками, словно расфокусировано за читателем наблюдающие, затем — с затемнением, как разлившийся во всю радужку зрачок испуганного кота. Что это — намёк автора, или шутка художника, или тайный знак? 

Но и сам текст местами кажется написанным автором без очков. Размытым, нечетким, в некоем сфумато или — словно пейзаж в дожде. Где-то – напротив — внутренний взор автора сконцентрирован на малейших деталях, дальнозоркий и внимательный во флэшбеках  институтских будней.

Роман словно плывёт по течению, без усилий автора. Кто-то из рецензентов намекнул на то, что основная любовная интрига заимствована у Лимонова, якобы для парадоксального контраста между романным «Эдичкой» и романным «Андрюшей». Певица и писатель встречаются в Лондоне — экая невидаль — и вправду не оригинально, хотя, по Борхесу, в литературе есть всего четыре сюжета. И все не про любовь.

О чем тогда роман? В нем много бесстрастного секса, а не любви, много образцовых рассуждений интеллектуала-путешественника, есть неясный намёк на детективную линию без саспенса и развития. Неожиданно ярок рассказ о ночевке у случайных незнакомых, написанный в другом ритме. Это к тому, что и стиль, и жанр амбивалентны, как и сам персонаж. 

Наверное, кого-то подсознательно раздражает то, что автор — потомственный филолог – знает, как литература устроена, как и что работает в ней, и, конечно, в курсе основ композиции романа и т.д. Все знает, а не пользуется. И этот парадокс бесит.

Возможно, это такой литературный эксперимент. Писатель Аствацатуров сам себя выращивает без помощи филолога Аствацатурова, наступает на грабли, которыми мог бы воспользоваться, и не для смеху, а в чисто дзэн-смысле, идёт своим самурайским путем.

Но есть в «Пеликанах», кроме честности автора и безжалостности к себе любимому, ещё и обычные, но приятные литературные качества.

Юмор — живой, но рефлексирующий — может показаться местами странным, но так смешен внутренний диалог с воображаемым Кирюшей, возникшим внутри героя по ходу употреблению запрещённых веществ. Мало кому удаётся столь адекватно передать неадекватное состояние.

Абсурдистский разговор с ментами в аэропорту — по поводу мнимых наркотиков в чемодане: блеск.

Натуралистичные — до шаржа — портреты институтских коллег. Реалистичная — до зевоты — сцена заседания. И вдруг мелькнет среди серой скуки – такой узнаваемый — Виктор Леонидович Топоров с парой точных, едких реплик, и картина оживает.

Интеллектуальные вставки с любимыми автором Элиотом и Генри Миллером — будто случайные встречи знакомых на улицах Лондона.

Понятные и созвучные мне, такие ленинградские мысли пассажира маршрутки, думающего как бы ни о чем, но все вокруг примечающего.

Искренность искупает порою нарочитую неотшлифованность прозы. Иной раз подосадуешь на занудство и мнимую простосердечность — принимайте меня и мой текст такими, как они есть — несуразными, а, коль скоро автор и герой практически неразделимы, то сочувствие к герою иногда перерастает в раздражение на автора.

Но, надеюсь, скоро, уже в следующем романе герою удастся вырваться из кокона автора, и они всех, наконец, удивят.

Аствацатурова нельзя любить.

Такой уж у него стиль.

В то же время нельзя о нём ничего не знать и не читать его. Каждая новая книга – будь то автобиографический роман или сборник эссе и научных статей – событие. Таковым стало и появление романа с длинным и странноватым названием «Не кормите и не трогайте пеликанов».

С первых строк начинается филологическая игра: угадай реминисценцию.

Вечный аствацатуровский герой Андрей, наделённый биографией автора, срывается в Лондон, чтобы встретиться со своей строптивой возлюбленной Катей. Познакомились они в предыдущей книге – «Осень в Париже» (так и хочется спросить: где будет разворачиваться действие следующей книги – в Берлине? в Лиссабоне? в Нью-Йорке?). Он прилетел на культурный форум, она – спеть в одном блатном заведении для русской публики.

Ничего не напоминает?

Точно также начинается книга «Укрощение Тигра в Париже» Эдуарда Лимонова: его вечный главный герой Эдуард, наделённый биографией автора, приехал в Лос-Анджелес на литературную конференцию и встретил Наташу (известную певицу Наталью Медведеву), которая выступала в одном кабаке для русской публики. Они познакомились, влюбились – «У них была страсть» – и уехали в Париж.

Для чего нужен Аствацатурову такой манёвр?

Это ключ для понимания главного героя: очкарик, субтильный субъект и неудачник на фоне оригинала, скандалиста и селфмейдмена выглядит ещё нелепей. Лимоновский роман здесь служит контрастом.

Подобных пересечений хватает: где-то герои проговаривают сами, на что они являются аллюзией или реминисценцией, где-то необходимо угадывать самому.

Но и этой забавы автору мало.

Появляется ещё одна – расстановка неязыковых знаков в виде вудиалленовских-и-аствацатуровских очков. В каждой главе они появляются с каким-то новым очертанием. Согласитесь, для русской литературы приём этот любопытный и уж точно не заезженный. За это автору и редактору отдельное спасибо!

Первая глава называется «Сент-Джеймсский парк» и обозначена пустыми «очками». Это нам показывает, что главный герой ещё совершенно спокоен, ибо не знает, какой сюрприз готовит ему возлюбленная. Катя вырвала Андрея из привычного ритма жизни и буквально-таки повелела прилететь в Лондон. Через какое-то время она ему призналась, что изменила с его другом, по пьяни. Андрей – вот она реакция неудачника и полного “пеликана” (он прямой “родственник” индюку и баклану) – вызвонил друга, пытался выяснить отношения и быстро простил его и её.

Вторая глава – «Мёртвые опаснее живых» – примеряет уже «очки», внутри которых зрачки, смотрящие в разные стороны. Понятно, что после всего случившегося главный герой в полной растерянности и не понимает, как быть дальше. А тут Катя ещё и говорит, что, возможно, им придётся навсегда остаться в Великобритании.

Остальные главы и обозначения разгадывайте сами.

В какой-то момент становится неинтересно копаться во всех филологических кунштюках. Я люблю это дело. Это увлекательно, но в данном случае, во-первых, явный перебор, а во-вторых, просто не получается поверить автору в самых банальных вещах.

Верно подмечает это Сергей Коровин (его много ругают, по делу, но тут он чертовски прав!) в своей нацбестовской рецензии, когда задаётся вопросом о Кате: «… за всё время (если это можно назвать действием) мы так и не узнаем, что она где поёт, в смысле, виляет жопой, распевая попсу или притопывает под гармонь “валенки, валенки”, или под сводами Грандопера блещет бельканто, остаётся неизвестно. И вот тут мы в первый раз поднимаем ухо: стоп, автор просто не знает материала, – он не видел живьём ни одной настоящей певицы, в каком бы жанре она ни выступала».

Более того! Аствацатуров не знает, о чём говорить со стервами, как писать приключенческий роман (первая часть с детективным уклоном), как молодые люди могут отрываться (привет Лимонову с его «Американскими рассказами» он передаёт в сценах с Мисси, но это всё высосанная из пальца литературщина), как употребляются наркотики (а тут не литературщина, а просто выдумка или додумывание собственного небольшого опыта) и провозятся через границу.

И не надо всё сваливать на персонажа.

С ним-то никаких проблем нет. Аствацатуров сконструировал его хорошо. Это видно как минимум по первым двум книгам.

А вот сам текст рушится.

И рушится с самого начала.

Аствацатуров – мастер импрессионистских мазков: набросал впечатлений, коротких историй, анекдотов, воспоминаний – и готово. Когда же дело доходит до романа – до линейной истории и сюжета – получается монстр, слепленный из неподходящих друг к другу эпизодов.

Автор старается.

Допустим, одна главка заканчивается каким-то словом, а то и образом, и это же слово или образ становятся отправной точкой для второй главки. Это здорово, это видно, но это абсолютно механизированная писательская работа, которая достаточно быстро набивает оскомину.

Можно, наверное, сказать, что Аствацатуров создаёт нелинейную историю, но поток сознания его героя уж больно логичен.

Если читатель начинает брюзжать, дело неладное. Ему подаётся один нехитрый рецепт от главного героя: он-то знает, как правильно читать художественную литературу: «После второй порции джина недостатки романа почему-то вдруг стали мне представляться неоспоримыми достоинствами».

Клянусь, я испробовал этот метод.

После работы зашёл в бар. Взял сначала барливайн – недостатки оставались недостатками. Взял тогда двойной индийский эль – но и он не помог. Взял, наконец, проверенный балтийский портер – и тут случилось чудо: редкие достоинства романа “стали мне представляться неоспоримыми” недостатками.

Может быть, для того чтобы погрузиться в англоманский контекст, необходимо было обратиться именно к джину?

Явно не удались эротические сцены. Вообще Аствацатуров не умеет писать о сексуальности. Всё получается асексуальным. Можно было бы сказать, что это оптика его занудного героя, но следующие пара цитат скорее говорят об обратном.

Тут уже про британскую столицу: «Лондон – город будто водяной, всегда влажный, мокрый, как молодая возбужденная женщина, а воды в нём нет».

Так и представляю себе эту молодую возбуждённую женщину – мокрую с ног до головы, будто бы попавшую под ливень. Или ещё лучше: молодую возбуждённую женщину – то ли мокрую, то ли нет.

И вот ещё одно описание: «Сент-Джеймсский парк аккуратно расстелен, как поле для гольфа. Он лежит словно женщина, раскинув во все стороны газоны, ожидая, когда мы наполним его, измерим его своими телами, когда мы окунем свои прямые взгляды в зелень травы, в мутную воду пруда».

Сексуально? Ни капельки.

«Не кормите и не трогайте пеликанов» притворяется романом, на самом деле это черновик романа, может, путеводитель по Лондону, может, травелог, может быть, лекция по зарубежной литературе, а может быть, что угодно ещё. Хочется поверить, что Аствацатуров делает это намеренно – и либо деконструирует роман как таковой, либо создаёт нечто новое; но, кажется, ничего на это не указывает.

Не считать же все эти филологические пробы пера за литературу?

Рад буду ошибиться. Переубедите меня.

А пока же тут даже джин не поможет

Вообще-то я не собиралась рецензировать эту книгу: про «Осень в карманах», продолжением которой является «Не кормите и не трогайте…» я уже писала в 2016 году – а с тех пор источники вдохновения и творческий метод автора не изменились. Однако пламенная рецензия Сергея Коровина заставила меня вступить в полемику с признанным мастером нацбестовских рецензий.

Уважаемый Сергей Иванович, ваша рецензия чрезвычайно остроумна и демонстрирует все прекрасные черты критики 1990-х: автор — мудак, кастрировать его, чтоб больше книжек не писал! Это, Сергей Иванович, — олдскул, радужные представления о литературном процессе эпохи первоначального накопления капитала. Во-первых, вам ли, многоопытному редактору не знать, что отсутствие возможности вести половую жизнь вовсе не способствует снижению у писателей творческой активности, наоборот – раньше хоть было руки чем занять, теперь – только клавиатура и мелькание букв на экране. Во-вторых, и это уже не только профессиональное, но и житейское – если писатель не будет писать, то что же вы (я и еще многие) будем редактировать, что будем рецензировать, что изучать? Этакими прекраснодушными пожеланиями запросто можно лишить себя куска хлеба с маслом. Но вам-то, простите мой эйджизм, не страшно – у вас заслуженная писательская пенсия, а куда идти мне или, скажем, Левенталю?

Вот Аствацатурову проще – он изучает мертвых американцев, они не подведут. Да и вообще преподает, а желающих учиться у нас всегда много, даже такой в принципе бесполезной штуке, как литература. Но за право учить оболтусов за вменяемые деньги еще нужно побороться. Вот вам, Сергей Иванович, скучно читать про дрязги на кафедре, а про что вам интересно: про утративших человеческий облик от собственного величия литераторов? Про боевых мужчин-вундервафлистов? Про творческую кухню оперных певиц?

Да еще так, чтобы и очарование, и поступки, и симпатичные герои, и много-много осмысленного действия, и достоверность в каждой детали? Размечтались! Вернее, растосковались. Литература, понимаете ли, так или иначе отражает сегодняшнюю жизнь и сегодняшнее миропонимание. Что от нынешней литературы останется потомкам, судить не нам. Но нам нужно то, что здесь и сейчас. И этому «сейчас» «Не кормите и не трогайте…» очень даже соответствует, причем даже в недопонятых вами деталях. Чтоб далеко не ходить – вот, например, вы жалуетесь, что университетский преподаватель отправляется в путешествие без книги и ноутбука. Но он же отдыхать едет, его книга и ноутбук и дома достали, это пожилому человеку, скопившему на «асус», приятно открыть игрушку в аэропорту, чтоб все видели: важный человек поехал, ни минуты без дела – сидит рассказ пишет о женщинах, которые не просто «сзади – жопа, спереди – сиськи», а настоящие музы. Вы, Сергей Иванович, инстаграм откройте, там, кто по-вашему, Лиля Брик и Авдотья Панаева? Нет, там Титьки и Жопы, и требуют они — кстати, вполне заслуженно — признания и уважения к себе.

Вы, Сергей Иванович, ссылаетесь на психиатров и сексологов, но что же это за научные авторитеты, до сих пор смеющиеся над таким почтенным в наши дни занятием, как мастурбация? Да вы и сами хороши: вот когда вы называете писателя «закоренелым онанистом» и «рахитичным задротом» — вам смешно или страшно? Неужели вы не знакомы с биографиями компьютерных гениев, финансистов, выдающихся ученых? Вы до сих пор боитесь, что на ладонях волосы вырастут?

Да ладно, что я все о Коровине, пора собственно и о «Пеликанах…» Претензии Сергея Ивановича применимы процентам к 60-ти, изданных в нашей стране и Зарубежьях текстов, а уж к просто написанным, так и ко всем 95%. Но вот не к роману Аствацатурова.

Дело, на мой взгляд, в том, что тексты Аствацатурова (не только «Пеликаны…») при всей их душевности и легкости, представляют собой еще и ехиднейшую пародию на современный способ писательской рефлексии: достаточно просто начать писать, а дальше разберемся. А как разбираются, мы видим в том числе и в лонг-листе Нацбеста: побольше тяжелого детства, войнушки, духовных поисков, непонятных любовей и т.д. Современный человек, по Аствацатурову, живет проще: едет неизвестно куда и зачем, трахает сиськи и жопу, скандалит на работе, недоволен собой, но все-таки еще способен над этим смеяться, а не идти к психотеравпевту в районную клинику пластической хирургии увеличивать член и эпилировать волосы с ладоней.   

Рецензия, опубликованная 30.03.2019на сайте ГодЛитературы.РФ, гласит:

«Роман, вышедший почти одновременно в той же редакции, что и вышеупомянутый [«Рымба» Александра Бушковского], более того, их авторы — почти ровесники, но трудно найти две книги более несхожие.

Писатели не так уж редко и не так уж скупо отдают своим героям эпизоды и целые сюжеты из собственной жизни, прикрывая себя и близких себе людей прозрачными (Болконский — Волконский) или же, наоборот, понятными только им самим именами. Петербургский писатель и потомственный филолог Андрей Аствацатуров для своего третьего романа выбирает ровно противоположную стратегию. Он называет главного героя собственным полным именем, включая родовое прозвище Жирмуноид (Аствацатуров — внук академика Жирмунского, значившего для ленинградского университета столько же, сколько Лотман — для Тартуского), но помещает «себя» в совершенно фантастические обстоятельства. Включающие питье водки с сомнительными прожектерами, пылкую любовь парижской певицы русского происхождения, за которой гонятся бандиты (и вообще мгновенно вспыхивающую любовь самых разных женщин), провоз контрабандой наркотиков из Лондона, швыряние в лицо заявления об увольнении заведующему кафедры, который прогнулся перед наглым скоробогачом… Не исключено, что часть этих обстоятельств имеют под собой реальную основу (из жизни самого автора и его друзей — которые тоже фигурируют под реальными именами) — но вместе создают впечатление гоголевского «Носа»: вроде по отдельности всё логично, а вместе какой-то дурной сон.

Но и в этом сне герой — потомственный петербургский интеллигент, которому не повезло родиться в эпоху крутых переломов, вполне узнаваем и симпатичен. Как та самая нелепая птица пеликан, которая не любит, когда ей протягивают подачки. А еще, кстати, пеликан — это известный со времен Средневековья символ жертвенности: считалось, что он кормил детенышей кровью из собственной груди. Многозначительная метафора для академического ученого.»

Остаётся добавить, что Андрей Аставацатуров и НацБест давно ходят одними путями. Может быть, им пора сойтись.  

Да простит нас Великий и ужасный — царство Ему небесное — Виктор Леонидович Топоров, который часто при анализе текста анализировал и фигуру, структуру, кубатуру, степень вменяемости автора текста, чтобы определить причины появления на свет конкретного опуса у конкретного писаки, но в случае с «пеликаном» нам ничего не остается, кроме того, чтобы последовать его примеру потому, что имя, фамилия и отчество главного героя, рассказчика, буквально совпадает с тем, что указано на титульном листе в качестве автора. Что ж, видали мы и такое, — прустовский прием, — автор просто наворачивается. Мы готовы его послушать, раз уж он пришел, и готовы выслушать его запрос, как это называют психоаналитики. Но рассказчик начинает повествование не с объявления того, что его беспокоит, а с путешествия в Лондон, куда он был вызван какой-то Катей для плотских утех. Баба эта — обычное мурло, — жопа, как луна, здоровенные титьки и накаченные губищи — называется певицей. Кстати, за все время (если это можно назвать действием) мы так и не узнаем, что она где поет, в смысле, виляет жопой, распевая попсу или притопывает под гармонь «валенки, валенки», или под сводами Грандопера блещет бельканто, остается неизвестно. И вот тут мы в первый раз поднимаем ухо: стоп, автор просто не знает материала, — он не видел живьем ни одной настоящей певицы, в каком бы жанре она ни выступала. Потому ему невдомек, что их мир ничего общего с внешним миром не имеет. Он считает, что певица это та обычная баба, у который есть продюсер, который,  как сутенер, подкладывает ее под кого надо, указывает куда надо, ведет бухгалтерию, составляет репертуар и т. п., а в остальном она свободна, как птичка. Как бы не так! Певица похожа на бомбардировщик, которому для даже просто полета мало одного летчика в кабине, ему, чтобы подняться в воздух, нужно еще сорок, если не больше человек самых разных специальностей, а для боевого вылета — еще сорок, и все его существование проходит под их круглосуточным наблюдением. Так и это блядовье с надутыми губами. Короче, учи матчасть, доцент. Впрочем, рассказчик доцент тоже сомнительный. Вы где-нибудь видели препода, который, отправляясь в какой-нибудь путь, не взял с собой ни одной книжки, ни одной рукописи, и ноутбук не взял, то есть, вообще с пустыми руками? И не увидите, потому что это штучная фантазия автора, выкопанная им указательным пальцем из собственного носа вслед за мнимой певицей.

Нет, есть кое-какие выученные уроки типа топографии и истории Лондона (еще в школе, наверно, и не забыл). Или кафедра в университете, — чувствуется, что бывал, присутствовал и ненавидит эту гнусь. А тамошние персонажи — паноптикум, — очень реалистично, хоть и бессмысленно. И Виктор Леонидович сей момент снисходительно бы отметил потому, что и сам сию мерзость ненавидел. Дальше что? Дальше бабы, а вот с бабами у рассказчика  полный просак. Он знает только, что если у кого-то в наличии спереди титьки и сзади жопа, то это баба, и не спорьте. Так вот, в тексте он имеет одну за другой трех, оснащенных таким образом существ, если не больше. Во всяком случае дает понять, что так и было. Однако, если идея обладания бабой претендует у рассказчика на роль доминирующей — других-то нет — то отчего ни один из осуществленных койтусов не становится фабулообразущим моментом? То есть, эксцесс ради эксцесса и все, что ли? Хорошо, скажем мы, тогда где сладостные подробности, пикантные реплики типа «О! Да-а! Да!», бурные оргазмы? Где? А нигде, — постельные сцены начинаются расстегнутым халатом (платьем, блузкой и еще чем-то) и этим же заканчиваются.  Возможно, это следование рассказчиком традиции целомудренного бесстыдства русской литературы века Толстого с Достоевским, мол,  если графиня сжимает подол зубами, то читательницы заливались краской, а читатели засовывали руку в брюки. Вот и рассказчик, похоже, предпочитает в одиночку наслаждаться  воображаемой картиной пафосного пыхтения трудящегося джентльмена и особой серьезностью его леди приветливо разверзшей ему навстречу колени. Лицо ее в эти мгновения особенно прекрасно, жаль, что мы так и не узнаем, что происходит в этой сцене с ее знаменитыми губищами? Растекаются ли они по всей морде от удовольствия, складываются ли в трубочку, обсасывая воображаемую залупу или складываются в ироничную кривую ухмылку привычного женщине ожидания окончания возни у нее между ногами? Отстаньте! Какое любование ухмылками там или еще чем? Главное получено: титьки, жопа, — больше настоящему закоренелому онанисту ничего не требуется. Далее молчание, далее только глубоко интимные переживания эякулирующего задрота, о которых, как уверяют специалисты сексологи и психиаторы, они, как правило, не распространяются. Представляете: просто заходит, расстегивает одежду и на тебе! И вторая — американка какая-то, и третья с валокардином тоже расстегивает!

Вот, спрашивается, какой из  этого может получиться  национальный бестселлер?

Действия никакого нет, — герой куда-то поехал, приехал, вот и все. Поступков никаких не совершает, целей никаких не ставит и уж подавно ничего не достигает, тайн ужасных никаких не открывает, испытаниям никаким не подвергается, силу духа и силу воли не являет (однжды правда не за то проголосовал и считает себя уже чуть ли не диссидентом), нравственно не терзается, ни в чем не раскаивается. Делает, правда одной шлюхе без конца конструктивные предложения, пока ей не надоедает и она не объясняет ему их абсурдность. Ну, какой из него герой? И вообще, у рассказчика должен быть мотив его повествования, иначе какого черта он плетет нам эту околесицу, — с чем-то из ряда вон выходящим, потрясающим, чарующим он должен столкнуться или хотя бы стать свидетелем, чтобы под этим впечатлением  спешить поделиться с миром или хоть с каким-нибудь собеседником подобным счастьем или недоумением. А тут в чем очарование? Перед нами всего лишь хроника невезухи какого-то затурканного рахитоса, которому ни сопереживать, ни сочувствовать категорически не хочется, как мухе,  деловито перелетающей с одной гнилой кочерыжки на другую в помойном ящике зеленной лавки. 

Автору же мы возьмем на себя смелость заметить, что вообще-то надо совесть иметь, — размазать жидких соплей на три с лишним сотни страниц под видом художественной прозы — вершина свинства и безнравственности, это как портить воздух в чужом автомобиле.  Публиковать же подобные каля-маля издатель может из каких-нибудь глумливых соображений, и это его дело, — может, он хочет, чтоб все со смеху усрались, а на такую штуку и денег на жалко. Пусть, мол, увидят и на ус намотают, что не всякий читатель может сделаться писателем по собственному хотению и щучьему велению, что без искры божьей нет художника, а есть просто некий примитив, копающийся у себя в носу, и строящий из добытого всякие сооружения и фигуры вроде неприкасаемых пеликанов.

«Не кормите и не трогайте пеликанов» нужно трактовать так: не покупайте и не читайте эту книгу.

Аннотация на обложке обещает «Городской невротик, преподаватель литературы, не слишком удачливый в любви […] приезжает в Лондон, где его втягивают в комичную детективную интригу». Все так. Только первые пятьдесят страниц. Девушка (девушка? она там все время возвращается после очередной пластической операции) Катя звонит герою, вытаскивает его в Лондон, где, как выясняется, ее кто-то преследует. Они немного убегают, немного скрываются, много занимаются сексом.

Потом герою надоедает режим пассивной агрессии в котором у них происходит общение (вообще все диалоги написаны исключительно в таком формате, читать это надоедает еще раньше, и ты все удивляешься выносливости парня. Объяснить, почему он так долго терпит эти глупость и хамство можно либо тем, что Катя очень красивая девушка – собственно он все время описывает ее в каких-то одних и тех же терминах: груди, губы, ноги; либо тем, что у героя очень большие проблемы с сексом и она единственная согласная разделить с ним эту ношу. Иначе никак.) и он уезжает обратно в Ленинград.

Все. Комичная детективная интрига кончилась.

По дороге из Лондона в Ленинград с героем происходит небольшое приключение (страниц на 20)  – его берут за перевоз наркотиков, но потом оказывается, что это не наркотики, а действительно свечи от геммороя (вот умора, а?) – поэтому он отправляется дальше. Катя будет иногда возникать в телефонных разговорах все с той же манерой общаться, а случай с наркотиками никак не повлияет ни на героя, ни на сюжет.

Потом у героя нет работы и он ноет, а потом он устраивается на работу в институт преподавать литературу и тут начинается самая долгая и унылая часть: 150 страниц баек, интриг на кафедре, скучных воспоминаний, всего этого мелкого, жалкого, пошлейшего адюльтера – этот со студенткой, а тот с аспиранткой, кто кому что сказал, кто на кого как посмотрел, какие-то люди, которые возникают низачем, занимают пять-шесть страниц и пропадают в никуда: тяжелое, стылое и ни разу не смешное.

Наверно, это я предполагаю, все эти люди существуют в реальности и автор как бы пользуясь возможностью раздает каждому своего «сановитого, жирного Быка Маллигана». Отлично, но, во-первых, я никого из этих людей не знаю – напишите рукопись и распространяйте на кафедре, а, во-вторых, ну не стопятьдесят страниц же. Ну камон.

То есть, штука в том, что такие тексты про жизнь филологической кафедры петербургского (или любого другого, в Петербурге как-то по-интеллектуальнее получается со ссылками на Элиота там, блумсберийцев) университета более-менее появляются каждый год. Плох тот филолог, кто не мечтает написать книгу. Но если лет десять назад читать такие вещи было интересно, то сегодня от всего этого проекта пахнет плесенью и затхлостью, как из ящика с гнилой картошкой, который все эти десять лет не открывали.

(Герой сидит на конференции, и ему передают записку, что мол его ищет какой-то профессор из Калифорнии. Герой выпрямляется и вдруг замечает, какие все люди вокруг него говно.)

И конечно больше всего раздражает вот это желание все-таки несмотря на то, что текст не складывается, насильно выстроить внутренние связи. Тут упомянуть автора, там дать его цитату. Закончить кусок одними словами и с них же начать следующую главу. Да, господи! Как будто ты ешь невкусную, холодную, столовскую кашу, в которую не вложили ни грана старания и вдруг обнаруживаешь под слоем каши железную сетку. Ну, охренеть. Теперь текст получился.

У японцев есть Харуки Мураками, у русских — Андрей Аствацатуров. Их проза — как звучащая в хорошем ресторане ненавязчивая джазовая композиция, которую в определенный момент перестаешь слышать. Она состоит из негромких, тщательно подобранных звуков, которые никак не складываются в яркую, запоминающуюся мелодию. Вы спрашиваете себя, о чем эта книга, и по инерции продолжаете читать, прихлебывая кофе в каком-нибудь уютном заведении. А допив кофе, без сожаления закрываете этот роман, и вас не волнует, что там случится дальше. «Пеликанов» ни в коем случае нельзя читать в метро или на улице, уткнувшись носом в экран своего устройства. Иначе они пролетят над вашими нейронами, как фанера над Парижем или как боинг над Пулково.

Герой этой книги ходит по Лондону, размышляет и разговаривает. В одном из интервью автор признается, что это и есть герой нашего времени. Неприметный филолог Андрей со стертыми эмоциями. Человек не лишний, а неприметный, живущий своей жизнью и не горящий желанием врываться в чужие. Он любит эффектную и энергичную девушку Катю. Ну, как любит… Даже не может лично ей в этом признаться и поручает объяснение в любви лучшему другу Гвоздеву. По требованию Кати он отправляется в Лондон — она все уже решила за него. Прилетев из Парижа в Лондон, Катя не без гордости рассказывает, как у нее «все было» с Гвоздевым. Андрей ведет себя не как герой какого-то нашего времени, а как типичный кабинетный ученый, этакий Ося Брик. Да, она изменила. Что же теперь делать? Прежде всего принять ванну. Он звонит другу и вяло ругает этого бессовестного бывшего наркомана, который ему, кстати, многим обязан. Тот неловко объясняется: я, мол, рассказал Кате о твоей любви к ней, и она была так счастлива, что мы напились и занялись сексом. Да, в наше время среди интеллигентных мазохистов принято быть «тряпками», «куколдами» и изысканно переживать, глядя, как твою сексвайф имеет какой-нибудь альфач. А потом снова гулять по Сент-Джеймсскому парку с этой самой Катей, как будто ничего не произошло.

Помню вопль оскорбленной москвички где-то на просторах соцсетей: «Этих питерских ничем не прошибешь, у них нет секса, они только гуляют по паркам и кормят уточек». В нашем случае вместо уточек пеликаны. Встречая Катю в аэропорту, герой сталкивается со странноватым похожим на пеликана профессором, который сердито говорит: «Я же просил меня не встречать!» Но никто и не собирался встречать этого профессора, никто его не ждет. И радостная Катя, подбежав, спрашивает, что это за старый дебил, что ему надо.

Позже Катя сообщает, что нужно переехать в другой отель, в Хемпстеде, и рассказывает герою, что ее продюсера, Витю, убили. Теперь она опасается и за жизнь Андрея. Тот недоумевает: «Да кому я вообще нужен?» Ветреная Катя неверна герою, зато верна себе: вот она уже любезничает в ресторане с каким-то русским футболистом. Они обсуждают что-то связанное с убитым. Герою это знать не обязательно. Как и тот факт, что у Кати, оказывается, есть дочь, живущая с бабушкой. Катя чего-то боится, но чего?

Мураками сходит на нет, и вместо него всплывает то ли Антониони, то ли поздний Джармуш, то ли Карвай. Начинается медитативный, вязкий, криво и беспорядочно смонтированный «остросюжетный» артхаусный фильм типа «Фотоувеличения», «Чунцинского экспресса» или «Пределов контроля».

У Кати уже все «разрулено». Андрей снова гуляет по Великобритании, неохотно слушает Катины байки о том, как тот потрахался, этот потрахался. И, тоскуя, вспоминает интеллектуальные беседы с учеными коллегами.

Катина система ценностей (красиво пожить, потрахаться, позагорать в Таиланде) неумолимо сталкивается с его системой ценностей (Браунинг, Шекспир, Батай, Сартр, преподавание, уютные посиделки с Садулаевым и Айрапетяном). Катя упрекает героя в том, что он «не пробовал жить». Поэтому он сволочь, трус и ничтожество. Катя выгоняет его, и герой летит домой в Питер. А заодно «пытается жить», прихватив по совету Гвоздева некий груз. Лёня же извинился, они по-прежнему друзья, а кроме того, герою больше не к кому было обратиться в Лондоне, чтобы найти «вписку». Жизнь неприметного куколда не усыпана розами. На вписке у русского айтишника по кличке Джек Андрей знакомится с богатой девушкой Мисси, у которой на груди видит изображение пеликана. Грубоватая Мисси делится с ним своей немудрящей «философией». В Европе, мол, гораздо лучше трахаться, чем в США, поэтому американские писатели уезжали в Европу. А русским в СССР нельзя было иметь свое мнение, такая у них была «философия». Мисси обвиняет героя в мизогинии, но не прочь заняться с ним сексом.

В некоем чемоданчике вовсе не чай и не свечи от геморроя. Кому-то очень нужен этот багаж, этот таинственный «макгаффин», как называют непонятный, но важный груз киноманы. В аэропорту Пулково герой боится получать багаж с этим самым макгаффином. Гвоздев торопит его и советует в случае опасности смыть все в унитаз. Затем герой снова вспоминает Катю и т. д. Пока герой сидит в самолете, попутчик-одессит жалуется, что в Одессе есть все, кроме пеликанов. Их не заменят «маразматические чайки». Постоянные флешбеки, кстати, ощутимо мешают воспринимать текст и нарушают связность повествования, но какой-то запредельной идейной нагрузки они не несут. Линчу простительно издеваться над зрителем, гоняя его туда-сюда по сюжетной канве, но, обожемой, в РФ не так много читателей, которые будут продираться сквозь время и пространство русскоязычных новинок.

Сперва все думают, что в чемодане гашиш. Довольно глупо, замечу, возить его из Марракеша через Лондон, когда рядом Украина и Таджикистан, да и в Краснодаре конопля растет неплохо. Возили бы лучше кокаин. Андрея предсказуемо перехватывают в аэропорту и ведут в «аквариум» для беседы. К счастью, макгаффин оказывается обычными свечами от геморроя. Когда герой возвращается домой, Катя по телефону ругает его за то, что «таскался за какими-то шлюхами». Андрей снова преподает и понимает, что вот это и есть настоящая, полная жизнь. Правда, зарплата не очень.

На этом пределы моего контроля заканчиваются. Дальнейшие сто страниц отданы захватывающим университетским будням с яростными флэшбеками сверху вниз наискосок. Кормить, а тем более трогать пеликанов я не буду, пусть их кормит Мураками. А в это время в Сент-Джеймсском парке красивый сильный лебедь хлопает крыльями и не может взлететь, точь-в-точь как современная российская проза.