Книга состоит из нескольких десятков зарисовок с современного производства. Рабочие в самых разных ситуациях – в цеху, в курилке, на отдыхе, в кругу семьи, и так далее – обсуждают политику, секс, начальство и так далее. Читателя шокирует количества мата и рискованные темы, которые рабочие открыто, без стеснения обсуждают. Вопрос о том, действительно ли все так и обстоит, как описано у автора, или автор преувеличил, а то и вовсе оболгал коллектив, в котором работал, остается дискуссионным. Увы, автору не вполне удалось подчинить все зарисовки единому замыслу – вот что куда важнее. Ну и конечно, весьма трудно себе представить, чтобы эта книга могла стать по-настоящему популярной в нашей все-таки во многом консервативной стране.

Жизнь рабочих до чтения «Пролетариата» представлял себе иначе. Ну да, знал, что на заводах пьют, люди там не шибко образованные, никто не горит желанием работать, но и подумать не мог, что вся жизнь рабочего класса крутится исключительно вокруг пятой точки. Что не шутка, то обязательно про задницу.

Заводчане шутят и подкалывают друг друга, предлагая то выдать в рот, то подставить задницу, но ставит в тупик другое – «пролетариат» вполне решительно готов от слов перейти непосредственно к делу. «Да баб-то нахуя? Ну хочешь, мне засади, — сказал, улыбаясь, Малыш. «Ты че, ебанулся?» «А че такого-то? Мы вон с Андрюхой как-то бухали-бухали, а потом я ему говорю: «Слушай, а хочешь меня выебать? Ну это не как пидоры, не подумай, а просто из любопытств». А он такой: «Да похуй, давай!» Ну портки сняли, да он мне засадил. Больновато, но хуйня».

«Голубая» тема в романе (романе?) не ограничивается конфузом во время попойки в общежитии. Заводские рабочие, выясняется, не только трахают друг друга по приколу, случается настоящая любовь, правда, между девушками, и недолго.

Сюжет в «Пролетариате» отсутствует, каждая глава отдельная новелла или легкая зарисовка о заводских буднях. Читать можно с любого места. В книге много юмора и для пущего эффекта лучше читать вслух. Плюс ко всему в «Пролетариате» много полезных советов, которые пригодятся любому мужчине, — например, как самостоятельно «заштопать» уздечку полового члена (первая главка) или избавиться от перегара с помощью стаканчика мочи (ответ ближе к концу).

Ридош – молодой талантливый автор, способный на большее. Сделаем вид, что «Пролетариат» легкая разминка перед будущим большим текстом. Будем ждать.

Пи@#а, Сосок, Опарыш. Кузя, Лёлик… Узбек? Дошик, Малыш, Субарик. Генитальич, Старшой, Скорострел! Нет, это не начало плохо зарифмованного куплета на рэп-баттл, а герои романа Влада Ридоша «Пролетариат». Не все – есть еще, с прозвищами, будьте уверены, не менее броскими. В общем-то, представленный список – своеобразная лакмусовая бумажка. Если, завидев эту шеренгу, вы захотели разузнать о персонажах побольше, то все, что я скажу далее, никак не повлияет на желание прочитать текст. Просто открывайте книгу и наслаждайтесь. Если же у вас возникли сомнения, прошу к столу.

«Пролетариат», как нетрудно догадаться, повествует о жизни рабочих в современной России, где к людям относятся «как к говну»,а потому будни простого мужика с завода полны желания поскорее разделаться с турбинами и конденсаторами, чтобы вечером, забившись в нору к жене или любовнице, напиться до беспамятства. Преступая через дисклеймер: «Честно говоря, я вообще не рекомендовал бы читать эту книгу», открываешь первую главу, которая, как бы на случай, если вы вдруг подумали, что с предостережениями автор не в серьез, напичкана трёхъярусным матом, окровавленными презервативами и тщетными попытками Лёлика залечить порванную уздечку. «Не срослось, да и хуй с ним» – этими словами Лёлик прощается с уздечкой, этими словами заканчивается первая глава и, откровенно говоря, этими же словами хочется подытожить впечатление от «Пролетариата».

 Роман нарочито бессюжетен и Лёлик, несмотря на то, что именно он в тексте олицетворяет некое подобие эволюции самосознания, вовсе не протагонист. Повествование раздроблено на крохотные главки, которые сменяют друг друга как байки в разгар застолья – по принципу «а у меня была похожая история…». Но, так же как и с застольем, если сперва рассказы забавляют, то пропорционально количеству выпитого они становятся все более скабрезными, пока, того хуже, не начинают повторяться. В итоге, структурно и, что куда досаднее, содержательно «Пролетариат» напоминает сборник анекдотов категории «Б», большинство из которых вы слышали, а оставшиеся – предпочли бы никогда не слышать.  

Конечно, здесь самое время возразить, что и не в этом задача книги: выстраивать какую-то там драматургию, увлекать читателя сюжетными поворотами и вызывать сопереживание. Ведь – см. название романа – автор стремился вывести предельно реалистичный портрет пролетариата, показать жизнь простых рабочих без купюр и прикрас. Возражение принимается. Однако, как ни парадоксально, взгляд на пастораль с этого ракурса компрометирует «Пролетариат» еще сильнее.

Вся братия из первого абзаца рецензии живет от бутылки до бутылки, заполняя часы томительного ожидания чем приходится. Кто-то, как Лёлик, кувыркается с аппаратчицами и лаборантками, кто-то коротает время в курилке, обсуждая компьютерные игры (танки, конечно же) или преимущества вагинального секса перед анальным (целую главу!), а кто-то сочиняет стихи. К слову о прозвищах, поэта так и прозвали – Поэт. Его творчество смешивают с грязью, а на резонное «Я, между прочим, член Союза писателей!» отвечают колкостями. Надо ли говорить, какая часть титула «член Союза писателей» служит плацдармом для шуток. Очевидно, такой разброс должен отражать личностное многообразие, нополучается калейдоскоп бытования меж двух полюсов: солидол и смех@#чки. Все персонажи, какими бы разными ни были их прозвища и досуг, срастаются в антропоморфный пролетариат, который изо дня в день трудится, трахается, нажирается и испражняется «незыблемыми» истинами. Женщина – бесплатное приложение к мужчине, куннилингус – удел подкаблучников, все бритые – пи@#$%сы (шутка «а тебе что, колет?» прилагается), Обмама-абезяна, ну а больше всех достается Гейропе, этим распоясавшимся странам, которые наплевали на здравый смысл и узаконили гомосексуальное мракобесие. То ли дело Россия, оплот традиционных ценностей. Проблема в том, что никакого социального комментария роман не предлагает, но даже сакцентировать внимание на извечном «не мы такие, жизнь такая» проблематично, когда все повествование развивается ниже пояса. Вот и получается, что книга – никакое не зеркало действительности, а сосредоточение стратегических запасов синонимов к слову пенис.

Здесь впору выдвинуть второй контраргумент. Как же, спрашивается, еще описывать жизнь пролетариата во всей ее осоловелой красе, если не в максимальном приближении к реальности? Сам Ридош в рапорте, который можно считать своеобразным послесловием к роману, недвусмысленное намекает, что все описанное или, по крайней мере, весомая часть – правда. И все эти несуразные прозвища взяты не с бухты-барахты, а мирские имена сокрыты потому, что многие персонажи имеют прототипы. В некотором роде «Пролетариат» можно воспринимать как исповедь автора, но тогда напрашивается вопрос: если Ридош описывает будни завода и жизнь его работников как на духу, при этом создавая художественное произведение в жанре фикшн, не возникает ли старой как мир коллизии: «правдоподобие» vs. «достоверность». Ведь известно, что инструмент историка – факт, а инструмент писателя – образ. Нет, с историческим романом «Пролетариат» соотносится по касательной, но если у послания есть адресат, то его реакцию стоит принять во внимание.

Позволю себе привести цитату с одного из популярных Интернет-ресурсов – не всю, только часть, – которая во многом проливает свет на то, почему «Пролетариат» получился таким, каким получился. Вот, что говорится в комментарии: «И все истории автором записаны или в курилке или на пьяных посиделках, все думали что Влад [Ридош] чатится, а он конспектировал. Сами должны понимать, что все, от пионера до пенсионера любят приврать про секс, или скажем гиперболизировать. И все диалоги правдивы, но автор пропустил все, что не говорилось матом, выдернул из контекста. У нас 2/3 всех операторов имеют высшее и среднеспециальное образование, возраст 25-35 лет. В танки играют единицы, поскольку у большинства семьи, дети и ипотеки. И уж не подумайте что все к друг другу обращаются по тем кличкам что выдуманы автором, хотя некоторые правдивы, но используются для упоминания за глаза. Малыш – человек под 2 метра ростом, Толстолобик – ну очень обширная лысина и лоб до затылка, Аватар – тощий молодой вегетарианец. Поэт упоминаемый в одной из глав – действующий член Союза писателей России, выпустивший 3 сборника стихов. Есть люди, слушающие классику рока, читающие разнообразную литературу, разбирающиеся в технике, но кому интересно про них читать, лучше вывалить чернуху и привлечь читателей, далеких от производства».

Хотя это моветон, не стану приводить ссылку на высказывание –любой поисковик выдаст нужный результат по паре ключевых слов, был бы запрос. Не стану рассуждать и о правдивости вышеприведённых слов, так как способа их проверить у меня нет. Важно другое – сама по себе работа с реальностью не приравнивает описываемое к реализму. Ключевую роль играет соотношение факта и образа – что над чем довлеет, как явь вживлена в ткань текста, как преломлена художественным вымыслом. В аннотации к роману заявляется: «Автор внимательно, с любовью вглядывается в их [рабочих] бытовое и профессиональное поведение, демонстрирует глубокое знание их смеховой и разговорной культуры,с болью задумывается о перспективах рабочего движения в нашей стране». В самом деле? Потому что читавший роман человек легко оспорит каждый тезис, но главное – усомнится в том, писал ли Ридош о пролетариате. Прежде всего, усомнятся рабочие современной России.

Нельзя претендовать на матерый реализм, тщательно отбирая в этой самой реальности лакомые кусочки. Ридош отсеивает все, что не вписывается в конструируемый им образ пролетариата – кумулятивного анекдота, который низводит рабочих до ранга сквернословящих голов с примитивными потребностями. Выходит нарочито приземленная, а потому провокационная и, к сожалению, правдоподобная картина. Благодаря таким спекуляциям рождаются придания, вроде забавы Екатерины IIс конями и сэра Уинстона Черчилля, который на глазах у высших чинов голыми руками пополамил телефонные справочники. А что, императрица славилась полиаморией. А что, министр обороны еще как неистовствовал. Разница, однако, в том, что видные исторические деятели уже не способны за себя постоять, арабочие современной России – вполне. Складывается впечатление, что автор тщательно законспектировал реальность и придумал кучу вставных новелл, но не придумал, простите, куда их вставить.

В сухом остатке – карикатура на пролетариат, которая заставляет вспомнить даже не марксистскую трактовку, а определение Сисмонди времен Великой французской революции, окрестившего пролетариев «совокупностью неимущих людей, отличающихся необеспеченностью существования, живущих сегодняшним днём, не заботясь о будущем». Раз уж на то пошло, в тексте присутствует намек на высказывание, вложенный в уста Лёлика – наши рабочие не заботятся о будущем из-за понимания, что все предопределено. И потому единственной по-настоящему остроумной сценой в книге видится зарисовка, в которой один из персонажей, решивший изменить свою жизнь, самоотверженно подстригается, становясь героем в глазах таких же рабочих. Но и этот проблеск скрывается под натиском всевозможных ашцевух, тут же уступая место плану Даллеса и ламповой мизогинии. В конечном счете, строки Гребенщикова из эпиграфа: «Я говорю, что я вижу» страница за страницей превращаются в куда более правдивое: «Я говорю, что я вижу, а вижу я то, что сам захочу».

Когда-то мне казалось, что значительная часть современной графомании должна быть этакой поселковой версией Набокова и Пруста. 

Ничего подобного.

Как правило, современная графомания — это собственно и есть поселковый самотек без малейшего намека на литературу, пусть даже неудачную и нелепую.

Люди почему-то уверены в том, что если они рассказывают какие-то бытовые байки, и даже не байки — это было бы увлекательно, — а просто пересказывают какие-то фрагменты своей или чужой жизни, то это и есть литература.

О, как они ошибаются.

Книга «Пролетариат» — очередной пример все того же самого творчества в жанре «палка-палка-два струна».

Это серия связанных общими героями рассказов из жизни «простых людей», работающих на каком-то предприятии.

«Простые люди» переругиваются друг с другом, спят со своими женщинами, пьют, иногда автор заставляет их пересказывать телевизионную пропаганду… И? Дальше?

Но в том-то и дело, что никакого «дальше» тут нет и не будет.

В книге не происходит вообще ничего.

Никаких открытый и никаких событий — ни сюжетных, ни языковых, ни идейных, совсем-совсем никаких. Выпили — поругались. Переспали — заснули. Поработали — выпили. Поток повседневной речи. Не страшно, не смешно, не грустно. Ни о чем и никак.

Зачем автор писал эту книгу?

Чего он хотел?

Загадочная история.

Одно понятно: вопреки информационному перенасыщению, вопреки изобилию развлечений — на русском языке, увы, по-прежнему пишется тонна графомании.

Неминуемый рубикон производственного постмодернизма был перейден несколько десятилетий назад, а перед этим в отечественной литературе удельный вес производственных романов перевешивал всю тощую охапку других жанров вместе взятых, включая книги о войне. А если сюда еще прибавить и мегатонные семейно-производственные саги типа «Семьи Рубанюк» толщиной с автомобильную шину, а потом всю эту массу сбросить в мировой океан, то наступил бы всемирный потоп. Позже производственные темы пошли на убыль и прежде мощный сокрушительный поток вообще иссяк. «Подвиги» и «чудеса героизма» утратили клишированный статус «трудовые», начав произрастать и мутировать на постиндустриальном гидропоне фэнтэзийных и каких угодно других сюжетов, а слово «завод» или «фабрика» для нежных потребителей всяческого крафта последние 12-13 лет ассоциируются не с производством, а исключительно с торговлей хэндмэйдом и фалафелем в лофтах, расположенных в бывших промышленных корпусах. Передовики советских производств и рабочих династий юрского периода вымерли естественным путем, а их потомки в своей массе опланктонились или люмпенизировались. Летом на опенэйре я познакомилась с рабочим Кировского завода лет тридцати, и этот факт меня обескуражил, будто передо мной стоял дореволюционный путиловец.

Роман «Пролетариат» резко распахивает перед читателем ворота заводских проходных, за которыми бурлит, выделяя сероводород, скрытая от посторонних глаз жизнь крупного промышленного предприятия современной России, маховик которого приводится в движение коллективным усилием современных рабочих. И в этом больше интриги, чем в навороченной социальной антиутопии или киберпанке, состряпанном по мотивам компьютерной игры. Ощущение от прочитанного такое, будто внезапно открылся люк паровой машины и горячий пар ударил прямо в лицо. Но книга не только обжигает, но и является противоядием, мощным антидотом против заблуждений, благоглупостей, скудоумия, дезинформации и пустых и необоснованных надежд на что бы то ни было, кроме личного индивидуализма. Этот эффект не является результатом авторской художественной задачи, работая автономно и даже, возможно, параллельно замыслу и промыслу.

Сохраняя формальную структуру физиологических очерков, книга, бесспорно, является романом по сумме практически всех позиций, присущих большой литературной форме. Героем этого романа является молох, чудовище – коллективное тело разновозрастных людей, работающих в одной бригаде, то есть не метафора, а биологический живой организм, пьющий, жрущий, по-животному чадоцентричный и похабный. Его, так сказать, физиология и высшая нервная деятельность отсканированы тут подробно, как на МРТ. Бесстрастность – отличительная черта романа. Вы нигде не найдете а) осуждения, б) неприязни, в) симпатии, г) сочувствия – ничего личного. Никакой «призмы» авторского отношения ни к речи, ни к поступкам изображенных лиц: хватит уже нам и холуйского умиления гегемоном, и снисходительного сочувствия к его серости и сирости, и собственной растерянности перед хамом. Полностью отсутствует здесь и заявленная в аннотации озабоченность и даже, как там сказано, «боль» за «перспективы рабочего движения в стране». Всяческая «озабоченность» и «боль» по этому поводу всегда была модным трендом у поэтов-леваков, сидящих на грантах и не вылезающих из европейских университетов, которые никаких рабочих в жизни в глаза не видели, кроме как на советской плакатной ретропродукции. Любой такой «озабоченный рабочим движением» культурный деятель, окажись он в той среде в качестве выступающего поэта, был бы сразу опетушен и собирал бы очки по карманам.

Среди персонажей есть старые, молодые и люди среднего возраста. Поколенческая пропасть между тридцатилетними и пятидестилетними огромна: в плотном разговоре на две с половиной страницы «молодых», обсуждающих игру в танки, «старший» вот в буквальном смысле не понимает ни одного слова – с тем же успехом они могли говорить на каком-нибудь тарабарском языке.

«Команда попалась полный пиздец. Друг за другом ездят, мешают, короче, как кроликов, нас перебили (…). А потом, знаешь, решил попробовать артой поиграть. Непривычно так, но прикольно. Команда подобралась нормальная. Пара танков базу прикрывает, двое с боков засветили. Ну я и въёб.

Пока они говорили, в курилку зашёл Лёлик. Сел, закурил, закурил и вторую, слушая их разговор и явно не понимая, о чем речь (…)

– Слушайте, ебать, господа офицеры, давайте уже про жопу, что ли, а то всё танки да танки. Заебали».

На самом деле эта пропасть мнимая и разницы между этими людьми никакой нет. Они все, независимо от поколения, принадлежат к одной и той же формации, которая определяется не возрастами и не опытом, а органической видовой общностью установок, ценностей, а главное, объектов агрессии, механически направляемой, как пушечные жерла, на все, что находится за пределами их коллективного разумения и на что не хватает разрешающей способности разума. Агрессия является основным средством единения, общности и сплочения и универсальным инструментом взаимодействия со всеми проявлениями окружающей среды. В эту среду входят: пьянки, секс, семья, дети, предельно суженное и тесное, транслируемое телевизором информационное пространство, отношение к правительству в лице президента и культурным составляющим в лице звезд шоу-бизнеса, личные связи, живодерство, гомофобия, убогий людоедский патриотизм и, наконец, способы и средства физиологического и вербального общения. Насчет последнего скажу следующее. Речевой поток коллективного голема похож на человеческий ровно настолько, насколько сам этот крысиный король похож на людей. А неразрешимый парадокс заключается в том, что это как раз и есть люди. Чтобы в этом убедиться, не обязательно устраиваться на завод и вариться с ними в одном котле; для этого даже не надо вставать с дивана: вполне достаточно открыть известный контактовский паблик «Одноклассники ругаются» – сразу попадешь, куда следует, и это многих вернет с небес на землю. 

Речевой поток романа – это практически документальная калька разговорной речи коллективного тела – центральных механизмов его общих речевых систем, функционирущих внутри одной социально-культурной формации (какими именно общими признаками и интересами она определяется, смотри выше) в рамках крупного промышленного русского города в 2009 году. Приводимые цитаты – это обычный шумовой разговорный фон, примерно как непрерывно включенный телевизор в провинциальных парикмахерских класса D. 

Приведу произвольный полифонический ряд, не уточняя, кто именно высказывается, так как это неважно. Вот о чем говорят и что обсуждают члены бригады. 

1. Гомофобия.

«если уж говорить о пидорах, то лучше, чтоб в детстве пизды дали и всякой хуйни бы в голову не лезло. А то так вот балуют, а потом такие детки вырастают и думают, что всё можно. И наркоту можно, и в жопу долбиться можно.

– Блядь, начали про пизду, закончили про жопу!».

«Где-то мне попадалось недавно, что вот, типа, быть пидором – это болезнь и всё такое. С пониманием там надо и всё такое. С каким нахуй пониманием? Вот и приведёт такое понимание, ебать, потом к тому, что ты рассказываешь. Просто пиздить надо! А лучше куда-нибудь в шахту или на рудники, нахуй! Наработается до потери пульса, и некогда будет о всякой хуйне думать! Толку от него для общества всё равно никакого. Семью создавать не хочет, детей рожать не хочет, ну значит, пусть идёт работает на благо общества!».

Тема гомофобии во всех случаях тесно сплетается с нетерпимостью и агрессией не только на словах. Женский коллектив пишет начальнику цеха донос на лесбиянку, влюбившуюся в подругу, требуя ее увольнения. Молодого члена бригады, который сдуру сболтнул лишнего по пьяни, тут же зашкваривают по зоновским понятиям.

2. Животный чадоцентризм.

Показательно, что главная предъява, которая призвана оправдывать жестокость в отношении меньшинств, всегда следующая: «Семью создавать не хочет, детей рожать не хочет, ну значит, пусть идёт работает на благо общества!». Именно чадоцентризм в этой среде всегда абсолютно и безусловно сакрализируется и служит оправданием любой жестокости и пакости. Вот за бутылкой водки и «шашлычком» (это у всех главная радость жизни) происходит «задушевный» разговор женатого сына с отцом:

« – В общем, не может она детей иметь.

– Ёб твою… (…)

– Что, вообще никакого толку?

– Был бы толк, пили бы сейчас за сына… (…)

– Ммм. А как же! Стало быть, развод…

– Угу. Без детей семья — не семья. Потрахаться я себе и так найду.

– Ну слушай, а как добро будете делить? Квартиру там, машину…

– А чё делить? Квартира-то тебе по документам принадлежит, а машина – Сашке. 

– Ну ты жук! Значит, квартиру – на отца, машину – на брата…

– Как учили.

(…)Так что же, говорит, ты меня вот так просто из дому выгонишь и всё? А как ты хотела, милая? Квартиру тебе отдавать? Ага, щас! Родила бы мне ребёнка, другой разговор, а так нахуй ты нужна!(…)

– Да какая семья? Какая без ребёнка семья? Без ребёнка семьи нет».

Тут все одинаково единодушны и как заговоренные повторяют эти заклинания на все лады, заговаривая все свое свинство одновременно: пьянство, пакости, измены, всякие непотребства, отсутствие интересов. Любящий дедуля, только что доставивший с прогулки внучку к обеду, возвращается на улицу с куском колбасы для приманивания маленькой собачки, которая их облаяла, расправляется с ней, ударив об угол, и присоединяется к обеду. Другой, непрерывно делающий на работе гадости всем, у кого нащупал слабину, также оказывается любящим папашей, при этом продолжая поступать как законченная сволочь:

«Да вот подумал, дочка у меня уже совсем большая. Десять скоро. (…) Маленькая была, нассыт там, бывало, или что, так я и убирал. Своё же, родное.

– Так у тебя ж ещё старшая есть!

– Да нахуй она мне не упала! Старшая… Это моей от первого брака. Мне она никто. Тупая как пробка. Вроде в Новосибирск уезжает, поступать куда-то хочет, пусть съёбывает! Мне она неинтересна. Я даже готовлю когда, ставлю на отдельную полку в холодильнике. Вот это, говорю, для дочки, трогать не смейте! Если что-то вкусное куплю, тоже туда».

Чадолюбие, как видим, отлично оттеняет разные виды скудоумия и бытового мудачества.

3. Пушкин.

Папаша-пакостник время даром не теряет, организуя просто так, от нечего делать, травлю немолодого рабочего, за то, что тот имел несчастье выбиться из стаи, персонифицироваться — издал свою книжку стихов, что, в принципе, на большом предприятии случается.

«– Да, я когда читал твои стихи, Поэт, просто охуевал. Ты под чем их пишешь? Я просто не знаю, что надо употреблять, чтоб такую хуйню писать.(…)

С другого конца ряда Кислый, грузный коренастый мужик, спросил: 

– Поэт, ебать, а вот на каком основании ты считаешь себя поэтом? Я тоже твои стихи читал. Ну это хуйня чистой воды, бред сивой кобылы. Вот Пушкин, – сказал он, подняв вверх указательный палец, – это поэзия! Там читаешь, и сердце радуется. И мысль ясна, и рифма приятна. А у тебя — ни уму, ни сердцу».

Пушкин — это тоже универсальный и широко применяемый стратегический прием и аргумент в спорах о культуре — нечто вроде волшебной палицы. Любит народ культуру: недаром настоящая культура всегда глубоко народна, как телевизор. Поэтому народ не обманешь: он телевизор смотрит.

4. Цой и развал Союза.

Вот Цоя, например, сразу раскусили:

«Он же агентом госдепа был! Чё ты, не смотрел, что ли? По телеку показывали даже программу про него. Там все тексты чётко выверенные были. Думаешь, он их писал, что ли? Ага! Хуй там! Сам-то он писал всякую хуйню типа «Алюминиевых огурцов». Вот его тексты! Написанные под наркотой и не понять о чём. А потом им просто заинтересовались, когда среди молодежи популярен стал. А молодежи много не надо! Они такие же, как он, обдолбанные, на его концерты и ходили. Ну и вот. А потом его просто сделали агентом влияния. И там уже пошли все эти «перемены». Такие вот Союз и развалили».

5. Прочий шоу-бизнес и продажа родины.

Цою, можно сказать, еще повезло в отличие от Шевчука с Макаревичем:

«там вон этот… Шевчук, ебать его! Так он несёт всякую хуйню! Не скрываясь! Там ему президент не нравится, ещё что-то. Ну ему-то я бы прям с ноги как уебал! 

Пельмень изобразил в воздухе поставленный удар ногой. 

– Да Шевчук вообще шалава! И Макаревич такой же! Хули, денег за бугром дали, они и горазды! – подхватил Фёдор. 

– Не, я вообще, нахуй, не понимаю, как, блядь, за бабки можно Родину-то продавать! Не пойму и всё! Блядь, ну вот же нормальные мужики! Вон Сукачёв! Блядь, вообще заебатый мужик! Он на всём, на всём, блядь, играть может! Показывали вот по телеку (…) или этот там, Лепс! Вот это голосина, ебать его в рот! Там про него все, и Лещенко, и Кобзон говорят, что таких голосов хуй найдёшь…».

Ключевые слова – «написанные под наркотой и не понять о чём». Это точная формула, против которой не попрешь: в ней причинно-следственная связь взаимозаменяема: то, что «не понять о чем» – «написано под наркотой». И наоборот.

Второй ключевой вопрос вопросов, по сравнению с которым вся фальсифицированная русской литературой риторика, приписываемая народу обкуренными классиками типа «что делать?», «кто виноват?», «кому на руси жить хорошо?», «когда же придет настоящий день?» и т. д. – несерьезный детский лепет: «не, я вообще, нахуй, не понимаю, как, блядь, за бабки можно Родину-то продавать! Не пойму и всё!». Этот вопрос даже без ответа хорош, он звучит, как песня, а песня – душа народа, поэтому в нем прекрасно все. 

А почему это все так ложится на душу, как родное, так потому что это все родное и есть. Это матрицы, в которых закодированы, как писали при социализме, «надежды и чаяния» русского пролетариата, весь пафос и скудоумие, духовность и и люмпенство, вся его история и пещерная конспирология. Эти матрицы неизменны независимо от государственного строя и производимого товара на душу населения. Позолота вся сотрется – свиная кожа остается. Потому и ложится на душу, что мотив знакомый. Да и слова тоже. Слова и музыка народные: «Америкой правят евреи.(…) И вот эти самые евреи и управляют всем. А как численность людей сократить? На Ближнем Востоке – войны, в Европе гомосексуализм. (…) Конечно, они и поощряют однополые браки и гей-парады. И на Россию всё время нападают – типа, у нас тут свободы нет. А получается-то, что свобода – это гей-парады, вот тебе и подмена понятий».

«Я вон смотрел тут недавно по телику «Военную тайну». (…) Всё так и есть, воевать против России они не могли, вот и придумали. Рок-н-ролл, пепси, секс, наркотики, вся эта хуйня, от которой у нас кипятком ссут. 

– Уроды, блядь! – распаляясь, почти выкрикнул Субарик. – А ведь в Советском Союзе всего это не было! Ни наркоманов, ни пидоров этих ебаных, ничего. Ну Высоцкий, говорят, на игле сидел. Ну так то паршивая овца!

– А все восхищаются им, – добавил Старшой. – Правильно, хули, за рубеж съездил, насмотрелся, вот тебе и пожалуйста!».

Сегодня рабочее коллективное сознание представляет из себя мешанину из обрывков телевизионных передач, сарафанного радио, жестоких и в высшей степени аморальных социальных установок, убогих суждений и дикой конспирологии в отношении любого без исключений внебытового контекста. В книге все это показано с позиций беспристрастного дистанцированного анализа, а одна-единственная попытка подвести под поражающую воображение картину оправдание, показав подобие проблеска рабочего сознания, выглядит, так скажем, не очень убедительно:

«Ведь, если серьёзно, если не дурачиться, то хочется повеситься, нахуй. С этой ебанутой работой, с ебанутым начальством, которое само нихуя не шарит, но ебёт нас так, будто это наша вина, что старое оборудование и что механики долбоёбы. И вот смотришь на всё это блядство и думаешь: а нахуй бы нужна такая жизнь?»

По приведенным здесь цитатам можно подумать, что людям на работе делать нечего, поэтому они целыми днями только и делают, что ведут беседы и жрут. Однако производственная линия здесь очерчена достаточно четко: читатель сможет войти в курс дела, даже если он далек от тяжелой индустрии – это именно производственный роман, где формальные законы жанра и техническая интрига соблюдаются и имеют завершение. Но помимо формальной задачи здесь есть сверхзадача, без которой не может быть серьезной литературы. Это язык и речь, речевые системы коллективного голема, через которые производится сканирование основных срезов мышления и первобытного сознания монстра малоинвазивным способом, без большой калечащей хирургической операции вроде распиливания черепа.

Для снижения нейрохирургического пафоса предъявим автору, что он написал недостаточно идейно выдержанное произведение, так как не показал нам положительные качества рабочих, которые не смогли проявиться из-за плохо продуманной воспитательной работы со стороны трудового коллектива. А вот раньше на заводах происходила перековка кадров, и всякие пьяницы, тунеядцы и отщепенцы под влиянием партии и комсомола перевоспитывались и становились передовиками и ударниками социалистического труда. 

Но вот только это имеет отношение не к реальности, которая осталась в прошлом, а к литературе соцреализма, при помощи которой можно организовать всемирный потоп. А вот подобный опыт осмысления современного рабочего класса (хочется сказать «деклассантов») на сегодняшний день в нашей литературе является уникальным.

В аннотации указано: «Дебютный роман Влада Ридоша посвящен будням и праздникам рабочих современной России. Автор… с болью задумывается о перспективах рабочего движения в нашей стране».

Перед чтением может возникнуть ошибочное предположение, что это долгожданный новый Горький. Долгожданный — потому что рабочие у нас, как ни странно это может прозвучать для городского офисного человека, по-прежнему есть, а вот новой литературы о рабочих как-то не видно. Раньше считалось хорошим тоном морщиться при словах «производственный роман»; считалось, что это плохо и скучно. Хотя среди этих книг попадались великолепные произведения — от Катаева до Куваева. Что касается дня сегодняшнего, то в стране, с одной стороны, произошла (в известной степени) деиндустриализация, а с другой — современные писатели чаще всего знают о фабриках и заводах меньше, чем об обратной стороне Луны.

Так что попытка заполнить вакуум – это хорошо. Само появление книги о рабочих, а не о журналистах, копирайтерах и прочем офисном планктоне можно только приветствовать; появление нового интересного автора не из Москвы или Питера, а из Томска – тоже. Вот – приветствую.

Больше приветствовать нечего. Юморок не выше пояса и ставка на эпатаж разочаровывают. Автор, кажется, хочет шокировать читателя; но ни чернухой, ни порнухой после Лимонова, перестройки и 90-х никого уже не удивить.

Много грязи, много бухла, много мата, много зацикленности на сексе и на том, о чём и говорить неохота. Производства, напротив, — мало; не «Цемент», не «Аэропорт».

Характерная цитата: «Я тогда только с армии пришёл. Ох, ёб твою мать! Это было сорок с лихуем лет назад. Хуярить мы, конечно, начали ещё в поезде. Хули, нихуя себе, дембеля домой едут! Из вагона б выпал, наверное, нахуй, если б друзья не встретили и не приняли на руки. Дома в таком виде делать нехуй, батя бы пизды сразу дал! Нихуя себе, он же у меня партийный был, ебать мой рот!»

Книге предпослано предупреждение от автора: «Настоятельно не рекомендую читать эту книгу лицам, не достигшим 21 года, а также беременным, кормящим, впечатлительным и имеющим романтическое представление о жизни. Честно говоря, я вообще не рекомендовал бы читать эту книгу».

Обычно, если в подобных «заманухах» указывают, к примеру: «все совпадения случайны» — эти слова нужно понимать ровно наоборот.

Но в данном случае автору следует верить.

А вот аннотации, процитированной в самом начале, — едва ли.

…размениваются комплиментами, называют друг друга гениями и кричат во всеуслышание, чтобы поскорее раскупали их книги. Мы всегда были слишком неумеренны в раздаче лавровых венков…

В.Г. Белинский, «Литературные мечтания»

К прочтению «Пролетариата» Влада Ридоша я приступала не без удовольствия. Перед ним я рванула «Стравинского» из тутошнего лонг-листа, и после сего творения любая надпись на заборе была отдохновением глазу и уму. Обложка, опять же, приятная на ощупь, современно скрученная, модно прикинутая. Мужик, викинг из барпбершопа, большой лоб, профиль «рабочей стороной», свет неяркий…

Как-то была я приглашена на радио, передачу вёл писатель. Творения его конвейерные мне не были близки. Есть у нас одна писательница, у неё толстые одинокие несчастные женщины постоянно натыкались на олигархов. Буквально. Выйдет за хлебушком где-нибудь в Люберцах и -бац! Олигарха от моделей уже подташнивает, вот он и влюбляется. И женится. И так каждый роман по расписанию маршрутки Выхино-Люберцы. А писатель штамповал наоборотные саги: провинциальный красавчик обязательно спотыкается о столичную лухари-тёлку шаронстоунских экстерьеров. И она его тут же в свой терем прописывает. Собственно, читают, востребовано, и славно. Я не об этом. Писателя я живьём ни разу не видела, но на фотках он был очень ничего. Бицепс в фокусе, лицо мужественное. У меня в терему как раз место есть. Прихожу, встречает меня парнишка невзрачный. Ору: пррриведите меня к нему, я хочу видеть этого человека! Конфуз. Это он и оказался. Поэтому лично я всегда для обложек выбираю страшные фотки. Во-первых, никто, окажись я в какой тусне, не сообразит кому морду бить, будут выискивать непрезентабельную бабу. Во-вторых, если всё-таки меня вычислят, то, как минимум у мужчин желание меня измудохать не то, чтобы пройдёт, но значительно видоизменится. А с женщинами я в фулл-контакт не играю.

Но как бы хороша ни была обложка, всегда интересней, кто внутри встретит. 

И я приготовилась к встрече с прекрасным.

Приятности предвкушению добавили сведения об авторе. Восьмилетний опыт работы на химическом заводе в одном сибирском городке. Слава яйцам! Есть у приятного глазу парня ещё и платформа достоверности! Не девочка, решившая, что лептопик в кафе – и ты уже писателька. Мужик с опытом. Химик по образованию, а не лайф-коуч без школы жизни. Всё говорило в пользу автора. Даже то, что он музыкант-перформер-поэт-писатель-участник сибирской экспериментальной сцены меня не насторожило. Наш Вася был на всё горазд, случается. Я тоже, в чём только белое пальто ни возила, и кроме того, что обо мне известно, я ещё и актриса второй категории, корочка театрального ПТУ в виде музыкальной студии при одесской оперетте имеется. У каждого есть постыдные факты биографии, у меня ещё и побольше, Влад Ридош 1986 года рождения, а я с 1971-го и не так запачкаться успела.

Настрой для прочтения дебютного романа автора у меня был более чем располагающий. Моё начало – такое же! Производственный авторский сборник. Роман в эссе, если угодно. А не томления исстрадавшейся девичьей души (любого возраста) самым потрясающим переживанием которой была первая и/или последняя менструация.

Потенциальной восторженной поклонницей я открыла… И безо всяких предварительных ласк Лёлик кончил, приподнялся, вытащил член… 

Я поделилась в фейсбуке растерянным недоумением. Уважаемый мною человек сказал: ну вот не надо, это как раз отличная книга. Не то, чтобы я доверяла мнению уважаемых людей, такого греха не водится. Помню, в операционной очень уважаемый мною человек, ещё и мой учитель, а в медицине это хуже отца и матери, орал: «Удаляй матку, я сказал!» Поскольку он был призван на консультацию, а хирургом была я, право на решение было за мной. Пока он срочным порядком мылся — иначе в операционной не занять решающего места, — кроя меня, глупых баб и факторы свёртывания, мне удалось купировать гипотоническое кровотечение, и пациентка осталась с маткой. Хотя конечно никто не оспаривает акушерский постулат: лучше без матки на Красной площади, чем с маткой на кладбище. Но бабе было всего двадцать пять, это была первая беременность, закончившаяся гибелью «на дому» внутриутробного плода, а мне было ровно столько же, и слова «боль» и «любовь», ещё не утратили для меня своего сущностного наполнения. Впрочем, сколько я ни сражалась с собой на этих фронтах, мне так и не удалось стать психопаткой. Хотя я научилась отключать эмоции в ситуациях, могущих привести к epic fail. Или не отключать, а находить люфт между пользами и рисками, то игольное ушко, через которое способны пройти талант, помноженный на интуицию. Мнения даже очень уважаемых в это узкое индивидуальное пространство не помещаются. Там и тебе-то, как личности, места нет, только восприятию и действию.  

Я решила максимально отстраниться от любых мнений (включая собственное), зависнуть над столом в районе лампы. И послойно вскрывать роман, эссе за эссе.

Протокол операции перед вами, глубокоуважаемые коллеги и уважаемые вольные слушатели.

I- Лёлик оперирует член на дому. Свой. Уздечку порвал, кажись… вроде не целка, а вон какая узкая. Лёлик не силён в урологии. Уздечка не рвётся от целок, а равно от узких. Судя по описанию дальнейшего, Лёлик иссекает синехии между головкой и крайней плотью. Лезвием бритвы. Мутатор не мыл, бывает. Вы узнали новое слово? Синехии? Я тоже обогатилась. Хотя, казалось бы, с моим прошлым, какие только вариации на эту тему я ни слышала. Ан нет, в жизни всегда есть место подавиться бутербродом, даже если вы спокойно жевали, когда «Лёлик кончил», задав начало роману. Проглотили кофе? Менстряк.

II– Пизда устроился на завод. Пизда … поднялся… Пизда пошёл… Пизда стукнул… ответил Пизда… Пизда вышел… Пизда дошёл… войдя, взял… Пизду просили… Пизда отправился… пришёл… Пизда стал открывать… Пизда открыл… Пизда встал рядом… ответил Пизда… Пизда шёл… Пизда, робея… сделал… принесло Пизду к кассе… Пизда взял… Сев, Пизда приступил… ответил Пизда… открывал Пизда…Товарищи учат Пизду уму-разуму. За обедом обсуждают волосатую пиздуи поколение, которое привыкло в вонючих кустах на ощупь пихать.

III – Узбек и Малыш пьют в общаге. Узбек вспоминает, что баб забыли. Надо бы ещё бутылку взять и девчонок прихватить. – Да баба-то нахуя? Ну хочешь, мне засади, — сказал улыбаясь Малыш.  Узбек с таким раскладом не согласен: — Ты чё, ебанулся?Малыш уверяет, что нормальный расклад. Мы вон с Андрюхой как-то бухали-бухали, а потом я ему говорю: «Слушай, а хочешь меня выебать? Ну это не как пидоры, не подумай, а просто из любопытства». А он такой: «Да похуй, давай!»В общем, Малыш с Андреем по очереди друг друга … развлекли. Узбек в некотором сексуалогическом шоке, выгоняет Малыша. А затем и сам, спьяну не заметивший возвращения соседа по комнате, укладывается на его кроватку. Но ничего такого, ну перепутал кровати. Нужен ты мне, ещё хуй об тебя марать. 

IV– Кузя (заместитель начальника цеха) выговаривает Антонине за то, что она пристаёт к аппаратчице, а у той муж, семья, дети. Антонина не просто так пристаёт к аппаратчице, а с серьёзными намерениями. Она признаётся Кузе: — Я её люблю.Что может этому противопоставить заместитель начальника цеха? – Да ёб твою мать! – только и смог сказать он.

V– у Кота роман с лаборанткой, а сын вырос, привёл девку, и выживает отца с матерью из хаты на дачу, сохраняя за ними обязанности прислуги. Кота такой расклад не устраивает, он уходит к лаборантке. К тому же лаборантка сосёт, а жена никогда такого не делала.

VI– Разговор в курилке. Таксисты агрессивно-болтливые попадались? Вы уже знаете содержание этого эссе.  

VII– В раздевалке издеваются над Поэтом. Дружески. Лёлик предлагает Поэту понюхать хуй. Затем выясняют, на каком основании Поэт считает себя Поэтом. Каждый долбоёб норовит назваться поэтом.  (Не могу не согласиться.)

VIII – Тут мне грозила судьба старого учителя географии, взглянувшего однажды на карту обоих полушарий, и не нашедшей на ней Берингова пролива. У той карты он и тронулся. Отсутствие пролива было связано с головотяпством издательства «Книга и полюс». С чем связано отсутствие в романе Пролетариат эссе под восьмым номером, наверняка утверждать сложно. Возможно с гениальной задумкой, реализованной слишком тонко для цирка. С разводкой. А может быть и с обыкновенным проёбом. В любом случае, я оказалась крепче старого учителя географии, по учебнику которого юный Берлага знакомился в своё время с вулканами, мысами и перешейками, и перешла к девятому эссе. Похуй, пляшем. (Я московская.)    

IX- Старшой и Сосок обсуждают стратегии боя. В компьютерных играх. Лёлик предлагает уже про жопу, что ли, а то всё танки да танки. Заебали.Сосок и Старшой укоряют Лёлика. Их утомил поток фантазийной гомоэротики.

            X– Дошик и Лёлик делятся опытом анального секса. Друг с другом. Не анального секса друг с другом, а делятся друг с другом опытом такового секса с женщинами. Помнится, в самом начале годы девяностых, когда автор романа ещё называл хуй писей, появились газетки с низкосортной эротикой для колхозников. Не в обиду колхозникам, а всего лишь аллюзия на старый анекдот про «- вы кто? – интеллигент! – валите нахуй, интеллигент! лекция для колхозников!» Автор молодец. Спустя тридцать лет впарил содержимое тех газетёнок интеллигенции, и группа товарищей с высшими образованиями (двумя-тремя) и несколькими учёными степенями (здравствуйте!) обнаруживают это чтиво не оставленным на подоконнике общественного сортира, а в лонг-листе Нацбеста. И не просто издалека пробегают несколько строк. А читают! И рецензируют! Перформер, хули! Поставил большое жюри Нацбеста «ромашкой»…

XI– У Пельменя не встаёт на жену. Он идёт подрочить в туалет, вспоминая любовниц. У Пельменя встаёт на жену. Они вспоминают школьные годы. У Пельменя встаёт на жену второй раз. Аллилуйя любви.

XII– Старшой и Пельмень дают Карасю житейские и карьерные советы. В это время в ЦПУ обсуждают, что жопа у Карася как у бабы, я бы вдул.    

XIII– Аватара гнобят за вегетарианство.

XIV – Генитальич вздрочнул долбоёбов. Экзерсис о трудовой дисциплине.

XV – Пельмень и Старшой обкладывают друг друга хуями. Разошлись во взглядах на Цоя. Под раздачу попали все, включая Баха и Моцарта; Сукачёв и Лепс поставлены на одну полку.Меломаны, ёб вашу мать!

XVI – Отец и сын пьют под шашлык. Сын разводится с женой, потому что родила бы мне ребёнка, другой разговор, а так нахуй ты нужна! Но она не может. Родить. Так что развод, баба идёт по холодку на улицу, потому что квартира на отца, машина на брата, ничего-то у неё и нет. Вот она тогда охуела!.. А как ты хотела, милая? Отец одобряет такую сыновнюю рачительность. Разговор на бабе долго не задерживается. Переходят к другим материям. Пролетариат – это стадо, которое ебут все кому не лень.  (Включая автора.)

XVII – Выходной день дегенератов.

 XVIII – Производственный форс-мажор. Посреди хуёв не слишком оперативно, но всё-таки принято ответственное решение. Затем ты зарплату мастера смены и получаешь.

XIX – Объясняется принцип работы паровой турбины. В хуях. Доходчиво, в хуях же, разъяснено и в каком случае ей пизда.

XX – Форс-мажор. Справляются с помощью говна и палок.

XXI – Форс-мажор. Да, ебать, стопорам пизда! Их выбивать нахуй надо… Хуй его знает, насколько тут работы. Спасая слесаря из-под вентилятора, чуть не убили его. Ломом. Которым пытались остановить лопасти. Новый год, у всех в крови ноль целых хрен десятых промилле алкоголя. 

XXII – у Толстолобика в семье нелады, он ко всем цепляется, нарывается. Почти ко всем.Толстолобый знает, что я уебать могу, на меня не пиздит. 

XXIII – Опарыш проходит медосмотр. Долгий квест: как и куда поссать, сперва чтобы сдать; а после – чтобы выпить. Мочу. Не знаю, что за миф такой на химическом заводе в одном сибирском городе.

XXIV – Парень из армии пришёл.  Пардон, с армии. Здесь как раз про «ромашку», произведение из той же газеты, что забыта в сортире эссе под номером X.

XXV – У Аватара опухли яйца. Следующая полоса пресловутой газеты.

XXVI – Запуск цеха после аварийной остановки. Не запустили. Закрывай нахуй пар.

XXVII – Дошик убил безвредную крохотную собачонку, воспользовавшись страхом внучки как поводом. Причина: любовь к убийству собак. Ну вот и пятая на моей совести.

XXVIII – Сразу же для контраста: Мощный идиотически любит котёнка. И даже жену. Читает книжки. Дурачок он какой-то.

XXIX – Отмечают пуск аппарата, высотой с десятиэтажный дом. Лёлик выходит из берегов больше обычного.

*** — Коллективу цеха *** от оператора ДПУ 6 разряда Ридоша В.Ф. Объяснительная. В которой Ридош В.Ф. признаётся коллективу, что восемь лет назад крупно облажался, поставив под угрозу производственный процесс, людей, а равно лишив всех премии. И восемь лет об этом молчал, как последнее ссыкло. Лично меня интересует, признался ли он им в этом лично, или же только со страниц романа, который ни один пролетарий не прочтёт.

Хотя нет, один всё-таки вынужден был выслушать избранные (мною) эссе. Весь роман он бы не сдюжил. Прочитав это э-пизд-ческое произведение, я так и не поняла, что это было и как мне к этому относиться. Это не сатира. И не лирика. Не сатира, проникнутая глубоким лиризмом. И не лирика, напитанная искромётной сатирой. Это не шутовство, ибо шутовству положено быть ярким, шокирующим. Но не количеством хуёв. Не только этим. Бытописательство? Такое пиздатое быто-, что к хуям уже то писательство? Сверхбыто? Овердохуяреализм? В лучшем случае это заунывная песнь акына, ходившего за работягами с блокнотом и/или диктофоном. Рассказы из сортирной газетки запечатлены со слов. Хотя если так, то интеллигентный хлопчик играется в сверхбыто.  Любое сверх- постижимо только через собственную жопу. И самое главное: у меня не возникало ни единого чувства во время прочтения. И так и не возникло после. Ни единого! А литература (скульптура, живопись, выпиливание лобзиком, игра на ложках, половая ебля) – это чувство. И я в принципе довольно чувственный человек, с отличным эмоциональным интеллектом. А тут блок. Ничего. Наконец-то она?! Давно желанная психопатия?! Или же я, по обыкновению, зеркалю собеседника? (Книга – это ещё один способ просто поговорить с другим человеком.) Вижу людей насквозь – и отражаю. Такой у меня дар/проклятие. Выражаясь всем понятным птичьим языком я – эмпат. Только не из парапсихологической ереси, что развелось, как грязи. А из старых добрых сказок. Серый Волк я, Иван-царевич. И что-то, царевич, ты пустой, как жбан посреди Сахары.

 Дебютный роман Влада Ридоша посвящен будням и праздникам рабочих современной России. Автор внимательно, с любовью вглядывается в их бытовое и профессиональное поведение, демонстрирует глубокое знание их смеховой и разговорной культуры, с болью задумывается о перспективах рабочего движения в нашей стране.Написавшему аннотацию автор/текст импонирует, бог весть чем. Может именно его, текста, абсолютной болезненной бесчувственностью? Anaesthesiadolorosapsуhica. Зачем тогда к повести болезненного бесчувствия пришивать обманный ярлык про боль и любовь? Если это боль и любовь, придуманные редактором и/или издателем – это означает лишь то, что не каждый способен вынести зрелище пустого жбана посреди Сахары. И у него начинаются галлюцинации, он видит миражи. Если аннотацию писал сам автор – значит он психопат, и когда надо – способен на манипуляции чужим сознанием. Так чего тогда в романе не использовал эту уникальную способность? Не хватило писательского таланта? Да, только психопатии бывает недостаточно.   

Любовь, боль и глубокое знание смеховой и разговорной культуры – это у Юза Алешковского. Роман Пролетариат написан будто бы дятлом. А долбёжка приводит к снижению, а то и исчезновению чувствительности, и полной гомогенизации спектров восприятия. Серый Волк сливается со своим Дятлом-царевичем.  И тоже становится дятлом. Серым Дятлом.

Потому я вызвала Лёлика. Пусть он попытается пройти через игольное ушко. Не дух Лёлика из романа. А своего приятеля, пролетария, электрика Лёлика. Славного мужика, только что вернувшегося из очередной командировки в Дагестан, где тянет линию электропередач. Откуда я его знаю? Я не в вакууме хипстерской кафешки живу. А в современной России, со всеми её реалиями, буднями, праздниками и простыми рабочими парнями.   

У Лёлика челюсть отвисла на первой же байке. Но он считает меня непререкаемым интеллектуальным авторитетом, и если я такое несу – значит надо внимать, и он мужественно выслушал всё, что я ему прочитала. По окончании литературного вечера я потребовала независимого объективного мнения.

— Ну хуй его знает, Юрьевна! Хуйня какая-то. Нахуя такое печатать? И хуёв зачем столько?! Можно же: хуй на рыло, два в уме. А тут прям небо хуями обложило. Кто эту ёбань вообще будет читать?

— Лёлик, в защиту автора, он предупреждает:  Настоятельно не рекомендую читать эту книгу лицам, не достигшим 21 года, а также беременным, кормящим, впечатлительным и имеющим романтическое представление о жизни. Честно говоря, я вообще не рекомендовал бы читать эту книгу.

— Пиздюк манерный! Не зря у него гомосятина из труб хлещет! – усмехнулся Лёлик. – Нахуя тогда эту говнину по бумаге размазывать и в обложку заворачивать?!

Я не стала посвящать Лёлика в то, что это не просто так говнина, а номинированная на литературную премию.  

Собственно, ни меня, ни тем более Лёлика старая добрая лая матерна не пугает, не удивляет, не заставляет стыдливо прятать глазки, потеть ладошками, хихикать в кулачок и так далее. Никаких реакций прыщавых подростков или перезрелых ханжей. У меня у самой встречается. Да я с Плуцером-Сарно на одной скамье – в телестудии! – сидела. Скамье сторонников подобных лексем. Но в романе Пролетариат ведущий орган ядра основной триады упомянут CCCLXXV(триста семьдесят пять) раз. Остальные его составляющие (пизда и ебать), равно и особняком стоящая, четвёртая, экспрессивная блядь, встречаются тоже более, чем щедро. Такое блядословие ни к чему и ничем не оправдано. (Заодно я рассказала своему Лёлику, что блядословить равно клеветать.)

Я не буду косплеить того дурака, что рассматривал картину «Лиловый бык лизал моржа». Кто бы ни считал, что живопись свежа, идея слишком символична, но стилизованно прилично… Нет. Я честно признаюсь: не поняла. Повторю за Лёликом: нахуя? Для девичьего восторженного визгу? Этим что ни покажи… Для подросткового трамвайного протеста? Как противоядие от заунывных авторок всех возрастов, любительски подражающих откровенно устаревшей рубино-улицкой песне, совершенно не интонируя в этом бесконечном унисоне?  Извините, не метод. В битве противной коммунальной старухи с молодым соседом хуй – не тактика. И не стратегия. А всего лишь хуй. 

Отмечу несомненные достоинства: лая матерна разливается исключительно из уст персонажей, её нет в обезличенном повествовании; «на хуй» и «нахуй» всегда на месте, ни единожды не перепутаны. Однако смею высказать мнение: для художественного произведения этого безнадежно недостаточно. Особенно для романа, вошедшего в лонглист Нацбеста.

Ей-богу, упомянутые мною вначале певцы олигархов для толстух и лухари-тёлок для провинциальных пареньков имеют большее отношение к писательству. Как к работе. На общих кухнях не сражаются, давно отдельной жилплощадью обзавелись.  

Есть ещё один способ понять, хорош роман Пролетариат или нет. Устроить авторский творческий вечер на химическом заводе в одном сибирском городке. Автор, в конце концов, перформер. А в качестве достойной компенсации за еблю на afterpartyпредлагаю вручить автору премию. Пролетариату похуй, а ему – приятно.

Вот снова — как писать об этой книге без мата, если она почти целиком из мата и состоит?

Причем в книге нет осмысления обсценной лексики, ее места в культуре и языке. Есть просто раскиданные по предложениям матюги, которыми общаются герои.

У героев — пролетариата — три основные характеристики.

Все герои разговаривают матом, заменяя соответствующими словами любые существительные, а также, вводя в язык неопределенные артикли.

Герои не носят имен — у них у всех клички: Малыш, Узбек, Генитальич, Терминатор, П***а (обозначение женского полового органа, так зовут, кстати, мужчину).

Все герои пребывают в состоянии перманентного коитуса. Они или говорят о сексе, или снимают с члена презерватив, или трахают друг друга, или обвиняют друг друга в гомосексуализме.

На фоне трех этих характерных черт уже неважно, что все они пьют. Это как раз в изображении пролетариата привычно.

Получается очередная деконструкция. Деконструкция образа рабочего класса. Раньше мы думали, что рабочий, если его изображают критически, низводится до пьяного рабочего. Влад Ридош низвел рабочего до недооформленного примата промежуточной стадии эволюции — ленивая и похотливая гнида, лишенная субъектности и даже имени.

Сюжеты рассказов состоят из какой-то довольно прозаической поденщины — пошли, выпили, работа, то-се, крутили, не открутили, обед в столовой, вечером выпили, уснули.

Стиль жизни для насекомых вполне подходящий.

А на большее по мнению автора пролетариату рассчитывать и не приходится.

Если вы решили купить книгу неизвестного автора, не читайте аннотацию к ней. Скорее всего, будете обмануты. Лучше откройте наугад, прочитайте два-три абзаца, доверяясь своему вкусу. Конечно, бывают исключения. Но аннотация к «Пролетариату», на мой взгляд, обманывает совершенно бесстыдно: «Автор внимательно, с любовью вглядывается в их (рабочих. – С.Б.) бытовое и профессиональное поведение, демонстрирует глубокое знание их смеховой и разговорной культуры, с болью задумывается о перспективах рабочего движения в нашей стране».

Ни внимания, ни любви, ни боли. Уместнее было назвать этот текст «Случай на производстве» или «Повседневная жизнь сексуальных маньяков». Влад Ридош явно замахнулся на большее, на широкие обобщения, на своего рода социологическое исследование, потому и назвал книгу «Пролетариат». Скажем прямо, Влад Ридош – не Карл Маркс. А если говорить о художественной литературе, не Бальзак, не Золя, не Мамин-Сибиряк, не Максим Горький. Рабочие в книге Ридоша – безликая тёмная масса. Имен собственных почти нет. Персонажи обозначены кличками: Опарыш, Толстолобик, Карась, Пельмень, Скорострел, Генитальич. Есть и нецензурные клички. Характерно ли это для рабочей среды? Скорее уж для преступников, взрослых и малолетних, а также для некоторых современных музыкантов. Рэпер Гнойный вполне вписывается в этот ряд.

Если судить по книге Ридоша, главная отличительная особенность пролетариата – гиперсексуальность. Рабочие завода занимаются сексом или, по крайней мере, говорят о нём круглосуточно, на производстве и дома. Сексуальные маньяки, социально опасные типы. Может быть, для блага общества, стоило закрыть персонажей Ридоша на заводе и колючей проволокой обнести? Пусть уж там развлекаются: «Дело-то плёвое — уединиться ночью в укромном уголке да трахнуться разок-другой». Автору почему-то не приходит в голову простая мысль: люди всегда разные, во всех своих проявлениях, в том числе и сексуальных. И почему Ридош обделил другие социальные группы?

Изъясняются персонажи книги (сказать «герои» – язык не поворачивается) преимущественно матом. Мата так много, что порой трудно понять, о чем же идет речь. Но разве только рабочие матерятся? Не будем далеко ходить за примерами. Почитаем книги, представленные на премию в этом году. Без мата не обходятся интеллигентка Юлия (Ю. Краковская, «Всё сложно»), музыканты (В. Козлов, «Lithium»), писатель и даже маленькая девочка (А. Снегирёв, «Призрачная дорога»). Ридош мог хотя бы индивидуализировать нецензурные выражения, подобрав для каждого персонажа свои. А лучше придумал бы экспрессивный язык, как это сделали Михаил Булгаков, Михаил Зощенко, Пантелеймон Романов, Николай Коляда.

Главное событие книги – аварийная остановка турбины. Но попробуйте представить, что это за производство! Вчитаемся в этот текст, углубимся в детали: «Подъезжали машины, автокраны, что-то выгружали, подключали, собирали. Кругом стояли и что-то обсуждали технологи и механики». Иностранный шпион не догадается, что они там производят.

Операторы должны были «крутить всевозможные пышущие жаром задвижки и вентиля, подниматься по лестницам, тянущимся вдоль огромных ёмкостей, внутри которых кипел в самом буквальном смысле процесс».

Если же Влад Ридош пытается конкретизировать процесс, описывает устройство этих задвижек, получается ещё хуже. И сколько бы Опарыш и Пельмень ни открывали и закрывали задвижки, сколько бы ни смазывали их солидолом, ничего не меняется. Читателю это зачем?

В рассказе Андрея Платонова «На заре туманной юности» девушка-практикантка, умело управляя маневровым паровозом, предотвращает катастрофу на железной дороге. В этом тексте много технических терминов, но они необходимы, не отвлекают, а усиливают напряжение, работают на сюжет и характер героини.

Есть ли в книге Влади Ридоша хоть какая-то полезная информация? Есть. Она в авторском напутствии. Влад Ридош с известной долей кокетства не советует читать книгу беременным женщинам, впечатлительным и романтически настроенным людям, а в заключение не советует читать ее вообще. Золотые слова.

«Пролетариат» Влада Ридоша – книжка-гештальт.

Сейчас, видимо, пролетарский призыв литераторов совершенно иссяк, а в моем поколении было куда как типично начинать творческую биографию с трудовой книжки, где фиксировались слесарно-разгрузочные специальности и названия предприятий, большей частью сегодня не существующие. Нас не надо путать с «поколением дворников и сторожей», поскольку мы реально трудились на работах, тяжелых физически и, так сказать, географически, взаимодействуя там не с такими же начинающими творцами, а с настоящим пролетариатом. Наследуя в этом смысле не питерским рокерам и московским концептуалистам, а, скажем, Иосифу Бродскому с его моргами, геологическими партиями, северным батрачеством и стихотворением «Народ».

Естественно, каждый из нас, под впечатлением от продолжительного общения с рабочим народом, мечтал написать роман о его трудах, типажах и быте. Было здесь нечто даже от высокой миссии – явить любезному Отечеству не столько новую, сколько неожиданную социальную, а то и политическую, а может, чем черт не шутит, и антропологическую реальность. Попытки, надо полагать, предпринимались; о каких-либо значимых результатах мне неизвестно, а может, я чего и пропустил.

Однако в любом случае понятно, чем меня заинтересовал роман Влада Ридоша. Забавно, что Влад, с его очевидным пролетарским опытом, в своем поколении – как раз исключение, да и время действия романа (судя по антуражу, поздние нулевые или даже ранние десятые) исключает всякую пролетарскую идентичность, рабочий класс вымер, как динозавры. В провинциях, когда-то промышленных, представителей угнетенного большинства определяют не специальностью и характером производства, а наличием работы или ее отсутствием. «Работающие» — так могла с не меньшим концептуальным пафосом называться книжка Ридоша.

Коллеги уже оспорили жанровое определение «роман», и, по-моему, напрасно. Это действительно большая прозаическая форма, просто ее ключевые свойства пересобраны в модернистском ключе. Есть роящаяся общность персонажей, периодически то или иное насекомое укрупнено и подробно показано – в работе ли, пьянке, сексе ли… И даже оснащено неким бэкграундом. Есть единое пространство цеха/завода, есть традиционный тлеющий конфликт между работягами и начальством. Вместо нарратива – некая производственная необходимость, абсурдизированная до мистических параметров.

Ни один прием, разумеется, не нов (вспоминаются и баян-ширяновские «пилотажи», и сорокинская «Очередь»), но автор явно и не желал прогреметь новатором. Скорее подбирал и, по пролетарской необходимости, рационализировал известные форматы, подгоняя под собственный замысел.

Однако самое интересное происходит на уровне философии: пролетариат у Ридоша категория не марксистская, а фрейдистская. «Турбина» и «жопа» — сквозные символы текста. Наличие многих ассоциативных цепочек между ними  быстро становится очевидным. При этом «турбина» вовсе не обязательно символизирует производственную сторону жизни, равно как «жопа» — далеко не всегда сторону бытовую и развлекательную.

Можно продолжить символические уровни и прочно отождествить трудящийся народ с «турбиной», а т. н. «элиту» — с «жопой» (а для этого, как мы понимаем, есть основания). Тогда социальный анализ от Ридоша утешителен для «прогрессистов» и безнадежен для революционеров. Ибо до тех пор, пока турбина с жопой пребывают в столь трогательном романном взаимодействии,  великих потрясений нам не грозит.

Добрый день, уважаемая Ольга! Я прочел книгу Влада Ридоша «Пролетариат». В подзаголовке указано, что это роман, но «Пролетариат» не роман, конечно. Скорее, сборник миниатюр, разрозненных заметок, объединенных общими героями, временем действия (наши дни), да тем, что большинство героев – рабочие какого-то завода.

А знаете, Ольга, у меня в прошлом тоже есть немного «пролетарского» стажа. В молодости я после армии три года проработал на большом металлургическом заводе, слесарем в службе КИПиА цеха производства элементарной серы. И, собственно, находился в самой что ни на есть гуще пролетариата, рабочего класса. Три года, ага. До сих пор вспоминаю те времена с нежностью. Чем замечательно быть рабочим – что ты ни за что не отвечаешь, за все отвечают твои начальники – мастера, инженеры, начальник цеха, главный технолог, и так далее. А от тебя требуется просто приходить на работу вовремя, следить за соблюдением технологических параметров и никуда не лезть без разрешения. Большую часть времени параметры были в норме, рабочие сидели в каморке и играли в нарды.

А еще они вели разговоры. Разговоры всегда вращались вокруг трех тем. Первая – кто как на выходных выпил и в каких обстоятельствах (поход в гости, рыбалка, обмывали покупку и т.д.). Вторая тема – женщины и кто как с ними общался на выходных и при каких обстоятельствах. И третья тема, Тема Тем, Главная Тема, о которой говорили бесконечно – почему наши начальники так много получают, какие у них зарплаты, и почему они при этом все такие редкостные уроды. Три года я слушал эти разговоры, каждую смену! Прошло уже много лет, а меня до сих пор начинает подташнивать, когда кто-нибудь заводит сиротскую пролетарскую песнь «за что они так много получают».

Так что многое для меня узнаваемо в книге Влада Ридоша. Герои «Пролетариата» говорят об алкоголе (и активно его употребляют), говорят о женщинах (роман начинается со слов «Лёлик кончил, приподнялся, вытащил член из Ирки»). А вот о зарплатах почти не говорят – неужели всем довольны? Слово «зарплата» упоминается шесть раз, «деньги» — трижды. Мой личный опыт говорит, что вокруг темы «как хорошо живут наши начальники» составлена целая, можно сказать, мифология. И подозреваю, что так было всегда, и сто лет назад эти разговоры закончились революцией.

Зато герои «Пролетариата» ругаются матом – много и бессмысленно. На заводе, где я работал, особых матерщинников не было. Вернее, был один, который произносил известные слова примерно по 3-4 в каждой фразе. Его не любили — не всегда было понятно, что он хочет сказать. Он еще каждую смену покупал в столовой поллитровый пакет майонеза и выпивал его – целый пакет, без закуски. Сейчас уже умер, наверно. И так-то у наших рабочих вредные условия труда, а тут еще мат, майонез – никакого здоровья не хватит.

В современной российской прозе очень редко пишут о рабочих, и вот Влад Ридош написал. Самим рабочим вряд ли эта книга придется по вкусу, и даже Карла Маркса эта книга покоробила бы слишком сатирическим изображением пролетариата. А вот мне «Пролетариат» понравился. Он напомнил мне о моей молодости. Кое-что, как оказалось, не изменились за все эти годы. Рабочие все так же ни за что не отвечают, инженерно-технические работники все так же получают в хвост и в гриву («последняя реплика относилась к мастеру смены, который, бледный как полотно, молчал»). «Пролетариат» забавный, чувствуется симпатия автора к своим героям. Но Вам, Оля, я бы его читать не советовал – сплошной мат-перемат, Вы такого не любите, я знаю. Всего хорошего.