Этот роман понят неверно всеми, кто о нем писал. Потому что верно понять его невозможно. Там нет предмета понимания.

Намеренно усложненно написанный текст, лишенный смыслового зерна. Постоянные отступления и вкрапления то на английском, то на французском языках.

Автор-герой Алек Лозовски пишет письма четырем адресатам. Кто-то вымышленный, как его племянник, кто-то недостижимый, как девушка Анна, кто-то его бывший любовник — Мишель, а кто-то вообще Франц. Кто таков — непонятно. Но это и неважно.

Герой постоянно выпивает, описывает, что и как он выпивает, вспоминает, что и как он выпивал, и рассказывает, что и как выпивали другие. Понятно, что с этим связаны истории разной степени занимательности. Описаны правда все истории путанно и неувлекательно. Кто-то ел устриц, потом его тошнило, когда он сидел на тротуаре, потом тошнило в туалете, потом уснул на полу.

Но написано это безо всякого задора, без лихости, без попытки предъявить читателю хоть что-то, что может заинтересовать.

Зачем?

Не зачем, а почему. Потому что это очень просто. Для того, чтобы написать подобную книгу или, по крайней мере, погрузиться в состояние, которое позволяет такую книгу написать, нужно всего три вещи — алкоголь, мнимое одиночество и тяга к письму. Отсутствие дарования опционально.

Представьте себе это. Вы летели из командировки — другая часть света, огромная разница во времени, рейс задержали, не произошла какая-то пересадка, и вот вы вторые сутки без отдыха мыкаетесь то по аэропортовским отелям, то по залам ожидания, то по айриш-барам, то по дьюти-фри. Постоянно выпиваете — а что еще делать? Нормально уснуть не получается. Перспективы неясны, поговорить не с кем.

И сама собой в голове начинает сочиняться какая-то история, происходит диалог. Сюжета никакого нет, собеседника тоже. Вы просто представляете себе, что бы вы сказали, окажись сейчас перед вами тот или этот человек.

“Да нормально всё, Серега. Как тебе сказать? Бывает и так, и эдак. Сам видишь. Но я тебя люблю, ты же знаешь. Мы с тобой — ого-го! А помнишь, как мы с тобой в настольный хоккей играли? В футбол? Значит, в футбол! Это, значит, кикер! Я еще стану чемпионом по кикеру! Я пойду возьму еще. Нет. Ты сиди”! И так далее. До бесконечности.

Дальше к этому можно прибавить путанные воспоминания о своих путешествиях. Непременно Нью-Йорк и Париж. Бостон тоже не помешает, Бостон — это очень интеллигентно. Нужно вспомнить, что ты пил — это делает героя суровым. И, в общем, готово — вы теперь ощущаете себя автором культового романа-трипа.

“Что тут еще скажешь, Энни, я потерял зажигалку, и у меня давно не было бабы. Еще мне не хватает двух миллионов баксов”. Или — “пришла эсэмэс от люка.. люк — это человек.. люк — это не люк.. я расскажу тебе о нем.. ты о нем ничего не знаешь, и это большая ошибка — твой муж очень похож на него..” — просто вырванный из головы кусок текста с маленькой буквы и безо всякого Люка в продолжении.

Ад сумрачного сознания — doom.

Выход из этого один — долететь до дома и проспаться.

Кто выхода не нашел, пишет роман.

У главного героя «кикера» нет ничего родного. Поэтому неудивительно, что он заканчивает роман словами «родина – это я».

В мире этого романа вообще нет ничего, кроме его главного героя. Он говорит о том, что является идеальной женщиной для самого себя. Что никогда не провожал самого себя на поезд. Алек Лозовски признается, что вечно плодит копии самого себя. Письма, адресованные то юноше-родственнику, то давней любовнице, то композитору Францу Шуберту в действительности созданы либо исключительно для одного адресата – самого Алека Лозовски, либо для очень широкого круга – то есть для читателей.

«и чтобы заполнить валентность, ты плодишь копии самого себя, пишешь письма людям, которых ты никогда не видел, хуже — даже в самом существовании которых ты решительно не убежден..»

В своих письмах он крутится между друзьями-приятелями, рассказывает о том, как он пожил в разных странах, какую еду ел, какой алкоголь пил, какие наркотики принимал. Его основной собеседник – племянник, юноша, рожденный сводной сестрой, которой у него никогда не было. То есть и адресата Лозовски себе выбирает, подчеркивая отсутствие фактических родственных связей, но сохраняя тягу к ним.

 «кикер» представляет читателям гиперболизированную копию их самих – вечно строчащих сообщения невидимым людям, вечно бегущих куда-то, свободно перемещающихся из страны в страну, связанных огромным количеством социальных контактов и не привязанных на самом деле ни к кому. Перекати-поле, цветы без корней. Иногда Лозовски, правда, жалеет, что живет именно такой жизнью. Но, возможно, где-то у него есть и копия с одним постоянным местом жительства и женой – ну так, про запас.

Роман напоминает замок, построенный на песке. Любая попытка объяснить, что там в «кикере» происходит, оборачивается отсутствием настоящего пересказа и присутствием тысячи и одной оговорки. (Не)выдуманные герои,  (не)сложившиеся путешествия, (не)существующая любовь  и так далее. Роман, в котором недействие занимает места больше, чем действие.

«С годами у меня все лучше и лучше получается ничего не делать — никуда не ехать, не ходить в бары, не играть в кикер, не встречаться с друзьями и иногда целыми днями вообще не выходить на улицу. Это приходит не сразу, но с годами у меня это стало получаться».

При этом «кикер» состоит и из сюжетных отрывков – Лозовски регулярно придумывает и воображает достаточно цельные ситуации, а время от времени он пускается в связные воспоминания, лишь иногда переходя на поток сознания. Да что там – нам даже время от времени удается уловить отрывки из биографии главного героя. Правда, на фоне того, что он постоянно плодит копии самого себя, эта биография не представляет никакой ценности.

Очень не хочется проводить какие-то прямые аналогии, но одна напрашивается. Сейчас к человеку всегда прикладывается несколько копий – в разных социальных сетях. Эти страницы можно форматировать, редактировать, а еще с них можно писать письма – в том числе открытые, доступные всем. Кажется, в чем-то «кикер» является метафорой этой системы.

Добрый день, уважаемая Ольга! А мы тут посмотрели фильм «Зеленая книга», который взял главного «Оскара». Фильм хороший, и мы когда с Леной его смотрели, отмечали, как авторы придумали всякие штучки для киноакадемиков. Мол, не проходите мимо и за эти штучки отметьте это кинопроизведение (что и случилось). В фильме показан конфликт немножко расиста итальянца и негра – ставим плюсик. Один из героев оказывается геем – еще плюсик. Показан конфликт между богатыми и бедными, интеллигенцией и плебсом, упорными и раздолбаями – три жирных плюсика, упоминается Кеннеди – еще плюсик, ну, и так далее, пока количество плюсов не превращается в «Оскар» за лучший фильм года. А всего-то – грамотное просчитанное действо, и тщательно расставленные маячки для своих, для тех кто понимает. При этом и сам фильм ведь тоже хороший!

Я чего «Зеленую книгу»-то вспомнил?  Потому что подумал, что в литературе ведь тоже можно добиться успеха, если заранее все просчитать. Подготовить текст, который максимально будет соответствовать неким чаяниям и запросам членов жюри. Но! В этом случае должны быть некие фишечки, на которые большинство реагирует однозначно положительно (ну, как киноакадемики на Кеннеди или персонажа-гея). В противном случае можно создать текст, который будет набит под завязку модными прибамбасами, но нужного эффекта не получить.

Это я о романе Тимофея Хмелева «кикер». Первое, на что я обратил внимание – насколько он похож на большинство западных романов, которые у нас принято считать культовыми. Я, понятно, всех признаков не перечислю, но «кикер» выглядит слишком просчитанным, слишком «сделанным» — начиная с названия, которое обязательно надо набирать со строчной буквы – чтобы читатель только увидев обложку уже был готов, что сейчас его начнут закидывать понтами. В культовом произведении герой должен обладать исключительной эрудицией, играючи называть имена, названия, бренды, о которых средний читатель и не подозревает. Это побуждает среднего читателя, с одной стороны, впасть в ничтожество, с другой – мобилизоваться, чтобы стать похожим на культового героя. А культовый герой еще и космополит, непринужденно говорит на нескольких языках (в «кикере» текст стартует с длинного иноязычного пассажа). Герой должен с легкостью перемещаться в пространстве – из Европы в Новый Свет, из Нью-Йорка в Санкт-Петербург. Герой должен произносить слова не так, как они произносятся в обиходе, а придумывать им либо жаргонные сокращения, либо чужеземные аналоги. Ну, и так далее, можно еще пунктов 20 набрать.

Вся беда в том, что подобные кунштюки не работают сами по себе. К ним нужен как минимум сюжет, динамичное развитие действия, изменения, которые происходят в характере главного действующего персонажа. А ничего из этого не происходит.

«кикер» построен как эпистолярный роман, причем письма отправляет только сам главный герой, а что ему отвечают и отвечают ли вообще, остается неясным. Главный герой начинает бесить примерно с пятой страницы, до того он манерный, жеманный, весь такой хрупкий, изломанный и неприспособленный к жизни в нашем жестоком, жестоком мире. В какой-то момент осознаешь, что и многие культовые книги, все эти уэльбеки-бегбедеры, тоже, в общем, построены на описании такого же насекомого существования.

В России «кикер» вышел в книжной серии «Книжная полка Вадима Левенталя», где издается вся еретическая, некоммерческая, нонкомильфотная проза. Очевидно, что любой другой российский редактор вряд ли согласился бы издать этот текст. Не потому, что он провокационен. Я был бы счастлив, если бы «кикер» меня на что-то провоцировал. Но вся его беда в том, что автор заигрался в культового писателя. Его текст начисто лишен самоиронии, автор слишком серьезно воспринимает все с ним происходящее. И главное – чересчур много читает западной культовой прозы и старается ей следовать. Национальным бестселлером эта книга не станет никогда. Всего хорошего.

Феерическая по своему непопаданию аннотация обещает читателю «историю странной дружбы, которая стремится к любви… и странной любви, которая дорожит дружбой». Но не ожидайте от этой книги никакой сопливой романтики. На самом деле это интеллектуальный роман на триста с лишним страниц, написанный в жанре сложносочиненного алкоджанкоэпистолярного трипа. Причем предпоследнее слово здесь можно еще больше удлинить, если хотите, надставив его посередине более чем уместной здесь приставкой «квази»: алкоджанкоквазиэпистолярного. Романов в жанре писем в литературе полно, не станем утомлять читателя занудством, позволив себе только обозначить обкатанную, как санный путь, траекторию от «Опасных связей» де Лакло до «Одиночества в сети» Я. Вишневского, пристроив в хвост и кого-то из наших, например, Шишкина с «Письмовником». Но вот больше никому из бесконечной вереницы авторов иностранная приставка не подойдет, потому что это никакие не «квази», а просто романы в письмах, которые бесхитростно пишутся героями к конкретным людям в созданной автором художественной реальности. Здесь же такая реальность отсутствует: автору удалось ее перемолоть и разрушить до основанья, а затем не построить новую, а блуждать среди обломков собственноручно созданного дестроя в токсичной апокалиптической пыли, и масштабы этих разрушений соразмерны внутренней жизни, вмещающей воображаемую дружбу, придуманную любовь и мнимые привязанности.

Роман начинается изрядным на пару-тройку страниц, как «Война и мир», иноязычным пассажем. Носителю интеллектуальной европейской культуры в 21 веке думать на английском так же естественно, как в 19 на французском, для остальных, менее интеллектуальных, прилагается перевод. Кроме того, само собой разумеется, что читатель в курсе, кто такие Питер Брук, Поль Клодель, Вим Вендерс, Метерлинк, Уэльбек, что такое Махабхарата, что Сели́н – это не актер Се́лин из сериала «Менты», что он улыбнется, а не затупит перед фразой «Левин выходит к Моби Дику перед косьбой», а также не подумает, что герой счастливо женат на основании утверждения «моя уважаемая супруга госпожа Knorr ежедневно готовит мне суп». Тем, кто не в состоянии реагировать на множественные аллюзии, которые здесь куда более реальны, чем персонажи, лучше выбрать другую книгу для чтения.

Итак, герой из разных точек мира обращается в письмах к четырем адресатам, как то: любимый нежный друг Мишель, нежно любимая и недоступная молодая дама сердца по имени Анна, воображаемый племянник Нил и некто Франц, который, как довольно скоро выясняется, не кто иной, как композитор Франц Шуберт, положивший на музыку в 18 лет «Лесного царя» Гете, сюжет которого, по мнению автора писем, вполне себе сопоставим с кинематографической реальностью сюжетов Дэвида Линча. Все эти послания имеют односторонний вектор, то есть ответные письма адресатов и не предполагаются, а, скорее всего, их не может быть по той простой причине, что некоторых из них нет в живых (журналист Мишель, будто срисованный с героев Уэльбека, и композитор Шуберт точно мертвы, причем последнему доверяются наиболее сокровенные тайны, например, о потери девственности в 15 лет с собственной нянькой и кому даже покупается бухло («купил тебе бутылку Chateau Fontpinot»), а кое-кого и вообще никогда не было (племянник Нил). Хотелось бы думать, что среди этих условных кадавров живой человек все же есть – Анна, о которой известно, что она живет в центральной части Петербурга в нескольких кварталах от бара «Хроники» на Некрасова, но и она «сквозь алкогольные пары» еще более эфемерно-бестелесна, чем блоковская «Незнакомка». Условность персонажей главным героем особо и не скрывается: «ты плодишь копии самого себя, пишешь письма людям, которых ты никогда не видел, хуже – даже в самом существовании которых ты решительно не убежден».

Автопрезентация, надо отдать должное, без особых обиняков происходит сразу в самом начале, как только автор писем «начинает тошнить ручкой в блокнот». Так что ее не приходится выуживать и раскодировать, применяя чудеса изобретательности и проницательности. Герой имеет имя, уместное в любой стране, Алек Лозовски, далее сообщается: «я много путешествую, я живу в разных городах, там, где мне нравится, я играю в настольный футбол, [вот теперь понятно, почему роман так называется] покупаю и продаю картины, (…) по вечерам я хожу в бары, я пью там разный алкоголь с друзьями, гуляю по улицам и я часто употребляю наркотики (…) и с годами у меня все лучше и лучше получается ничего не делать – никуда не ехать, не ходить в бары, не играть в кикер, не встречаться с друзьями и иногда целыми днями вообще не выходить на улицу. Это приходит не сразу, но с годами у меня это стало получаться».

Впрочем, в вольном обращении с фактами личной жизни и языком Алек Лозовски себя не стесняет, перепрыгивая с английского на русский и с той же легкостью – на французский, путешествуя не только по разным городам из Парижа в Петербург, из Бостона в Нью-Йорк, но столь же свободно от временных условностей он путешествует внутри себя. В письме к племяннику он предстает этаким уставшим от жизни престарелым артдилером лет семидесяти: «можно обновить сайт и наконец-то дунуть… ты всю жизнь отчислял со всех доходов трудные проценты на свой честный абонемент пенсионного ништяка, оплачивал гуманистические индульгенции широкоформатной 3D-старости, и это просто бесчеловечно –запрещать людям на восьмом десятке подкрашивать свой дохлый симулякр легальным опиумным смузи».

В одном из писем он оговаривается, что няне Зине в момент интимной встречи в Астории было «как мне сейчас… чуть больше 30-ти», а через некоторое время вдруг признается: «мне 47», сравнивая себя с вином: «я хорошего урожая, дружище, очень хорошего урожая, я медленно старею, это видно, мне все дают не больше двадцати пяти, а нередко и меньше, в тридцать два это большая удача…»

Все эти возрастные условности, впрочем, как и географические локации, не имеют ровным счетом никакого значения, потому что никто не обещал, что это будет линейное повествование, да и вообще, не будем вдаваться, линейность довольно надуманная категория не только в рамках романов – а здесь всего лишь текст – так что «звуковая дорожка может идти несинхронно с изображением (…) несчастное сознание подобно этому нарушению, оно неизменно отрицает настоящее (…) видимое будет оскорблено инопредметным звучанием..»

Географические и временны́е прыжки, как и сами адресаты, здесь лишь функция, куда более реальны здесь алкоголь и вещества, именно они тут выступают средством транспортировки в ускользание от такой реальности, которая способна тупо двигаться только в одну сторону. Той же цели «ускользания и обмана в вечном поединке со смертью» и ключом к разгадке многих тайн служит кикер. Когда-то отец купил ему профессиональный спортивный стол для игры, «дороже Macbook», и именно это определило всю дальнейшую жизнь: «моя будущая карьера юриста или дипломата рухнула, не начавшись», и в итоге он стал заниматься живописью, затем всяческим дилерством, не только арт («делаю вид, что продаю картины, а вместо этого продаю наркотики»). Это с одной стороны, в плане фрагментов фактической шероховатой реальности, изредка появляющейся на страницах. С другой стороны, кикер, будучи всего лишь игрой, является иллюзией, а в романе он становится еще и метафорой иллюзии, которой как раз и будет наиболее точно соответствовать его жанр. Но опыт иллюзий может быть ничем не хуже любого другого опыта, если он передан и осмыслен даже по пути из бара, «болтая по дороге о всякой чепухе – о влиянии клоделя на мировой символизм и интеллектуальный театр первой половины двадцатого столетия, о бессмысленности христианского культа прощения, о человеке вообще и об устройстве Нью-йорка в частности». И параллельно болтовне, осмысляется он так: «я не оставил успеху и благополучию никаких шансов, но я неизменно рад, что оставался всю жизнь обыкновенным человеком… я не боялся обманываться… я не боялся предаваться иллюзиям… я всегда хотел сбежать из ада своего счастья, чтобы спрятаться в раю страданий… и я бежал из него без оглядки и покорно в него возвращался… таков мой опыт… опыт травы… опыт счастливого смирения… умения склониться к земле»…

Некоторых читателей, понятно, подобная «передача опыта» может сильно раздражать, особенно если им самим передать в таком духе особенно нечего, но никто не обещал, что будет легко. Специально для таких читателей приведем еще одну цитату: «если бы на перегоне между астор-плейс и двадцать третьей наш барбитуратовый экспресс тайком свернул бы в четвертое измерение, мы вынырнули бы где-нибудь в ватерклозетах бангкока, просверливая соплом своего подсознания бесконечно унылые безжизненные туннели в суглинке квантовых полей и отражаясь рафаэлевскими фресками в сетчатке бОльшОй мЕдвЕдИцЫ, но вокруг всегда столько жизни, зеленоглазое сопрано жизни здесь-и-там-и-всюду-милый-увези-меня-отсюда.. есть рельсы, есть вагоны, есть электрический ток в проводах, есть поводы для тревог, есть мечты и гастрит, есть кариес и бессонница, абстиненции утром, абстиненции вечером.. ЛиЗеРГиНоВая опера: октавой ниже – my lower eastside, октавой выше — бОльшАЯ мЕдвЕдИцА.. Большущая Медведица от Газпром, Ursa Major 2.0 from Microsoft, The Great Bear 3000Ä from Samsung».

А за то, что отдельные читатели смогли осилить этот пассаж, поддержим их немного:

«Полстакана водки? Пастис с гренадином? Бренди со льдом и газированной водой?» о, у тебя похмелье?.. опять пьешь свой коньяк с содовой.. нет, смешайте, пожалуйста, кампари с водкой.. да, можно одну дольку апельсина (..)»

А вот интересный, можно даже сказать, уникальный взгляд: глазами героя видеть себя самого (автора не писем, а романа) за стойкой бара: «седой бармен что-то бормочет в ответ и принимается проворно растирать мадлером клюкву в стакане… как будто танцуя в голове свинг».

А вот и наша вишенка на торте: самых терпеливых развлечем афоризмами, которым бы обзавидовался Козьма Прутков, если бы он был завсегдатаем бара «Хроники»:
«Скачать себе новый фильм – это все равно что познакомиться с еще одной дурой в баре и привести ее к себе домой».

«У файлов есть то преимущество перед девушкой, что их проще удалять».

«С русскими легче знакомиться, с француженками легче расставаться».

«Я исхожу из того, что если мне всегда интересно с самим с собой, то и всем остальным мудакам тоже должно быть всегда интересно с самими собой».

«Мне нравится наблюдать за женщинами. Особенно в барах. В других местах я женщин и не замечаю. Вне бара они просто люди — голова, ноги, характер. По половому признаку люди разделяются за барной стойкой и в моей постели».

«Лучше сдохнуть флобером в руане, чем порхать здесь tel un bel ami..»

«Гамбургер и пицца — это наши кулинарные джинсы»

«Жаль, что мужчины не могут унаследовать грудь от своих матерей. Я бы тогда нашел свою мать где-нибудь на пляже. Или в магазине бюстгальтеров. Большое космическое «Жаль».

Впрочем, Тимофею Хмелеву по части изготовления сложных коктейлей из литературных аллюзий, стилистических парцелляций, трипов, причудливо смиксованных и приправленных культурным поколенческим неймдропингом, обзавидовались бы многие представители рефлексивной драглитературы, во первых рядах которых в данном конкретном случае семенят Уэлш, Бегбедер и Уэльбек.