В позднесоветские времена мелкий кгбшник пытается выслужиться, состряпав дело против учителя в интернате для детей с особенностями развития. В интернате, который находится в белорусской глубинке, царят повальное пьянство и разврат, дети жестоки и развращены, учителя сами, похоже, с особенностями развития, а один-единственный симпатичный учитель возит заперещенный самиздат из столицы, спрятав трубочки бумаги в палках колбасы. Книга напоминает сразу и о Гашеке, и о Довлатове, и о Юзе Алешковском, но не дотягивает ни до одного, ни до другого, ни до третьего. Недостаточно смешно в одном случае, недостаточно лирично во втором и недостаточно изобретательно в третьем. Представляется, что книге сильно мешает заливающая автора ненависть, которая оказывется здесь едва ли не единственной подлинной эмоцией, да и отправной точкой творческого акта вообще. Все-таки ненависть к давно поверженному, успевшему уже зарасти травой колоссу сама по себе вызывает скорее подозрение в патологии.

Книга увлекательная и веселая, хотя ее автор пристрастен и несправедлив. Хочется повторить вслед за Дмитрием Быковым: «Эта книга может вам не понравиться — и даже, допускаю, не хочет вам нравиться — но оторваться от нее трудно».

Действие четырех глав романа умещается в один день — 28 мая 1986 года. Эпилог – ровно год спустя, 28 мая 1987-го. Но повествование изобилует отступлениями, когда автор возвращает героев в недавнее прошлое. Место действия — восток Витебской области, окрестности Богушевска. В 1980-е население этого городка немного не дотягивало до 5000 жителей. Когда-то Богушевск был еврейским местечком, но те времена давно прошли. В книге Наума Нима еврей — редкое создание, вызывающее у местных жителей тревогу: «…евреи пьют кровь и спаивают русский народ», — убеждены они. Лев Ильич (он же Йеф), променявший жизнь в богатой Москве на скромную должность учителя в школе-интернате, в глазах обывателей — государственный преступник. Оказывается, место учителя очень выгодное, раз его занял еврей.

«— Вот я и кажу, что место это, до которого наши жиды охочи, — самое хлебное. — Степанычу хотелось заинтриговать собеседника.
— И что же в нем хлебного? — лениво подыграл Григорий.
— На этом месте родину продают.»

Йеф и в самом деле считается диссидентом. Однако вся его антигосударственная деятельность сводится к чтению запрещенной литературы. Для тех вегетарианских лет — не бог весть какое преступление, ведь даже чекисты эту литературу охотно читают. Но для Валентина Леонидовича Йеф – последний шанс получить погоны майора госбезопасности. И неудачливый гэбист разрабатывает операцию «Лесная школа». Он меняет имя, устраивается физруком в ту самую школу-интернат, где трудится Лев Ильич. Вербует стукачей, устанавливает прослушивающие устройства в квартире диссидента. В книге Наума Нима вся эта нелегкая, головоломная работа тайного агента превращается в трагикомедию, а местами даже – фарс. Стукачи дурят капитану госбезопасности голову. Жучки установлены так плохо, что закоротили все розетки. Школьный электрик их обнаружил и выкинул. А новых жучков не дали – дефицит и в КГБ. Старый добрый американский анекдот про Брэдли-шпиона перенесен на родную почву. Хотя Чекист и работает «под прикрытием», все в округе знают, что он из КГБ. Даже умственно отсталый подросток Угуч и тот знает, даже школьная повариха теть-Оля.

Точно так же все знают, что Йеф родину продал. Йефа не спешат схватить и выдать органам. Во-первых, чекистов здесь любят еще меньше, чем шпионов. А во-вторых, интересует всех только одно: если учитель продал родину, то у него и деньги должны водиться. Только вот где они? Однажды завхоз Степаныч спросил учителя: «…мол, зачем вам столько книг — полки ломятся? А Йеф в ответ возьми и скажи: «В них все наше богатство». Степаныча как молнией прошибло.

Стал он с того дня усердным читателем. Сразу же отобрал книг десять — брал не подряд, а вразнобой. Йеф не очень обрадовался приобщению завхоза к мировой культуре, но книги дал. Еле выждав дня три-четыре, Степаныч приволок книги назад и взялся шарить, выбирая еще. Как-то так утряслось, что Йеф стал давать не более одной книжки и безо всякого радушия. Это было точным знаком, что Степаныч на верном пути. Надо было только отыскать, в каких книжках устроены денежные тайники».

Йеф время от времени ездит в Москву – за книгами и колбасой. Физрук догадывается, что книги должно быть – запрещенные. Он встречает учителя и вызывается помочь донести тяжеленную упаковку книг. Но удача была мнимой. В упаковке оказались собрания сочинений Достоевского и Салтыкова-Щедрина. А диссидентскую литературу хитроумный Йеф замаскировал под колбасу…

По мнению критиков, Наум Ним пишет о распаде советской системы, где уже не верят в идеалы социализма, не доверяют государственной власти. Героическая эпоха прошла. Наступило царство пошлости, лжи, цинизма. Отсюда какой-то торжествующий идиотизм, царящий вокруг абсурд да и разврат. Ученица шестого класса Любка Доброва оказывает сексуальные услуги за 10, 20, 50 копеек и даже за рубль. Машка Зайцева беременеет и обещает «родить Бога». Географичка Алевтина по прозвищу «Два Глобуса» читает Машке лекцию про девичью честь.

Местами текст напоминает «Жизнь и необыкновенные приключения солдата Ивана Чонкина». Но ведь и Войнович писал не про восьмидесятые. И Наум Ним не оставляет читателю надежды, будто в прошлом была некая прекрасная советская эпоха: при Сталине ли, при Хрущеве… Оттого, очевидно, и появляется в романе фигура тестя Йефа, Сергея Никаноровича. По части глупости он намного превосходит своего молодого коллегу. Бдительный Сергей Никанорович лично провел обыск в квартире неблагонадежного зятя и нашел-таки антисоветскую литературу: «…бери — не хочу. Есенин, пошляк и пьяница, — так все четыре тома, Зощенко — на тебе, Ахматова — эта… прости господи…»
Увы, эти авторы на физрука впечатления не произвели.

Физрук привлекает на службу даже детей. Он хочет узнать, не вел ли зловредный диссидент агитации среди школьников, не растлевал ли подрастающее поколение рассказами про диссидентскую демонстрацию на Красной площади. Дети старались помочь чекисту, и вот что из этого вышло: «Что нам рассказывал Лев Ильич про демонстрации, про защитников Праги <…> Смелые люди вышли на площадь, чтобы предупредить, что немецко-фашистские захватчики напали на чехословацкий город Прагу, а никто и не знает. Вот они и вышли на Красную площадь, которую видно из кремлевских окон. Там, в Кремле, бессонно работал товарищ Сталин, чтобы мы все имели нашу такую счастливую жизнь. Он услышал шум на площади и посмотрел в окно. Там он увидел смелых людей с плакатами и понял, что фашисты топчут чехословаков. Тогда он приказал завести моторы, и наши танки спасли братский народ. Когда я вырасту, я тоже поеду на Красную площадь и буду ходить по ней с демонстрацией».

В конце концов, так и не найдя стоящих улик, физрук-чекист получил от начальства приказ «немедленно сворачивать «долбаную лесную ахинею». Он все же арестовал Йефа, увез его в управление КГБ, где того отпустили домой. Но именно дома Йефа и поджидает смерть. Кочегар Григорий забрался в опустевшую квартиру учителя, надеясь хоть сейчас найти сокровища, что получил этот «жид» за продажу родины. И тут вернулся хозяин, его пришлось убить, а труп сжечь в печи. Зато Григорию удалось-таки найти спрятанную Йефом нелегальную литературу, за которой так тщетно гонялся незадачливый чекист.

Кстати, чекистом его называют нечасто, обычно он фигурирует в романе под прозвищем «Недомерок» (он же «Свисток-с-кепкой»). Художественное пространство «Юби» населено почти исключительно моральными и физическими уродами. Кажется, ни одного здорового человека нет. Даже молодой и веселый Йеф, самый симпатичный герой этого романа, носит прозвище «Недотепок». К тому же он страдает такими дефектами речи, что не в силах выговорить собственное имя. Его сын Данька — «Недоделок» (у него парализованы ноги). Друг Даньки, могучий, но слабоумный Угуч – «Недоумок». Григорий – ветеран Афганской войны, сильно обгоревший в танке, назван «Недобитком».

Но хорошо ли смеяться над инвалидом войны? Над физическими недостатками людей? Над больными детьми, наконец? Эта вольтерьянская манера смеяться над всем, что кажется смешным, мне не близка.

Впрочем, для автора уродство людей, уродство моральное и физическое, повод не только к смеху. Уродство в мире «Юби» не исключение, не казус, не несчастье. Оно, так сказать, субстанционально для мира, созданного автором. На последних страницах романа Недомерок, Недобиток, Недоделок и Недоумок видят в небе самолет Матиаса Руста. Не беда, что в 1987 году Руст летел не над Витебской областью, а над Эстонией и Псковщиной. «Юби» роман не исторический и не реалистический. Для автора это символ смены эпох. Этим нелепым полетом странного немецкого летчика-любителя «будто пинком, бесповоротно улетела в прошлое» целая эпоха. Наступила новая. Будущее унаследовали бывший гэбэшник, два подростка инвалида и стукач, ставший к тому же убийцей. Наум Ним, диссидент со стажем, отсидевший за свои убеждения в советской тюрьме, имеет право так смотреть на наше общество. Но мне этот взгляд не близок, я с ним не согласен.

Начало романа может несколько смутить читателя — там ходит дурачок по лесу, буквально, и даже не ищет никого глупее себя. Поэтому я сразу выдам вам диспозицию, но постараюсь обойтись без спойлеров.

1986 год, интернат под Витебском. Дети с особенностями развития. Номинально особенности легочные, но в реальности самые разные.

Действующие лица: воспитанники Угуч и Недоделок, кочегар Недобиток, маскирующийся под физрука гэбист Недомерок и диссиденствующий учитель Йеф.

Советская власть уже перестала подавать признаки осмысленной жизни, люди постепенно понимают, что остались сами с собой наедине. При этом, по инерции еще крутятся запущенные шестеренки. Интернат получает ассигнования, считается уникальным и в области, и в Союзе. Воспитанники придумывают себе легенды об отцах — секретных агентах и организуют передвижной бордель для поселковых пацанов. Учитель читает запрещенную литературу. Гэбист хочет учителя посадить.

В этом сюжете цветут все глубинные водоросли советского общественного дискурса: бытовой антисемитизм, истребление всякой инаковости, готовность к сотрудничеству, кляузничество, дефицит и алкоголизм.

Кочегары пьют чернила из гастронома, воспитанники сдают для сексуальных утех своих подруг за пятачок, гэбист внедряется в интернат и требует от всех полного содействия.

В этом мире каждому необходимо свое место. Кто-то должен стучать, кто-то обманывать, а кто-то изобличать. И, скажем, один из главных героев — могучий сложением но недоразвитый умственно воспитанник Угуч постоянно ищет свое укромное место в корнях лесных елей.

Физрук-гэбист Недомерок стремится уличить учителя Йефа в продаже Родины. Йеф — на самом деле, Лев Ильич, который не выговаривает половину согласных —  хитро и умело провозит себе из Москвы запрещенные книги и выставляется если не борцом с режимом, то, по крайней, таким отдельно стоящим фрондером. Лев Ильич, понятно, еврей, что делает его в глазах окружающих заведомо виновным во вменяемом. Все так между собой и переговариваются — это же жид, значит, точно Родиной торгует.

Тут важен сам конструкт — никто не представляет себе, что, собственно, такое продажа Родины. Но каждый уверен, что есть что продать, есть покупатель, а продавец — еврей.

Можно было бы сказать, что роман построен на очевидном конфликте тупого, замшелого, устаревшего и жестокого, которому противостоит нечто новое, просвещенное и неизбежное.

Но это слишком просто. Роман “Юби” — так один из героев произносит “люби” — это книга о том, что советский человек является рамочной конструкцией, неспособной существовать без места, в которое он будет насильно вписан.

Вот что говорится об одном из воспитателей интерната — биологе по образованию — “… давняя армейская служба. Все самое лучшее и самое яркое у Василия Викторовича осталось там. Из его рассказов(практически без слов — на одних вздохах и матерных пробормотах) выходило, что тут, среди вольняшек, никогда уже ему не упиваться той водярой, теми бабами и дружбанами”.

Каждому нужно свое место, и каждый должен его знать. А мир советского заката — одна большая школа для дураков.

Один из лучших текстов длинного списка (скажу я осторожно, в надежде найти лучший среди оставшихся), «Юби» прикидывается обманчиво простым и дурашливым, но, по существу, обладает вневременной природой и актуальностью. Поначалу он напоминает почти детскую смесь из шукшинской прозы, «Республики ШКИД» и фильма «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещён», однако по ходу повествования всё оказывается не так уж просто и совсем не весело. Для наглядности можно вспомнить известное граффити, в котором фраза «Дети — хозяева лагеря» начинает играть новыми красками, стоит поместить портрет артиста Евстигнеева за колючую проволоку. Что-то подобное случается здесь с читательской оптикой.

Действие «Юби» происходит в городке Богушевске Витебской области, в оздоровительном интернате, где домашние и детдомовские подростки живут вместе, 28 мая 1987 года — когда советская эпоха уже заслышала звук лопнувшей струны и вроде бы никому ни до кого нет дела. Мальчишки сколачивают воровскую шайку, девчонки оказывают секс-услуги по рублю, мужская часть рабочего коллектива бухает в котельной не просыхая, женская — увивается за единственным непьющим, но семейным учителем Львом Ильичом. Лев Ильич тем временем диссидентствует и пробует на прочность зарождающуюся гласность, за ним следит не очень удачливый кагэбэшник под маской физрука, и эти кошки-мышки становятся центром сюжета. События одного дня рассказываются четырежды — с четырёх точек зрения; рассказчики с лёгкой руки интернатовской поварихи прозваны Недоумком, Недомерком, Недотёпком и Недобитком. Им в помощь то и дело высовывается в текст сам автор.

«…книга про беду должна быть весёлой, а если и не весёлой, то уж точно лёгкой…» — пишет Ним и виртуозно воплощает этот творческий принцип на практике. Читая «Юби», не сразу начинаешь считывать сигналы катастрофы. Недоумки и недотёпки кружат в комедии нравов и положений, беларуская мова, как ни напрягай толерантное ухо, смешит русскоязычного читателя своей «неправильностью», находчивые подростки и взрослые врут и хитрят напропалую, автор не скупится на комизм, который, казалось бы, так и витает в воздухе Богушевска веселящим газом. Тем более неожиданно комедия ломается в коленях и оказывается с приставкой «-траги». Оглядываясь назад из несмешной развязки, осёкшийся читатель видит, сквозь какой унылый мрачняк позднего застоя вёл его волшебный клубок повествования: мальчишки сколачивают воровскую шайку, девчонки оказывают секс-услуги по рублю, мужская часть рабочего коллектива бухает в котельной не просыхая…

И всё же — то ли жужжание самолётика Матиаса Руста, летящего в сторону Кремля, то ли недоделанное, но неслучайное слово «люби» в названии романа, то ли, в конце концов, авторская многообещающая интонация — что-то оставляет в финале чувство освобождения и немного оптимизма.

Белорусская СССР, 1986-й, страна задыхается в лапах кровавой гэбни, за малейшее несогласие с генеральной линией могут посадить или, чего хуже, упечь в дурку не взирая на возраст. Народ спивается, Чернобыль взрывается, людоедская власть всласть упивается. 

Поистине новаторский прием «рассказать историю с четырех разных сторон» насыщает события одного дня из жизни интерната под Витебском торжествующей многогранностью смыслов. Здесь каждый от мала до велика преисполнен внутренней свободой и героически проклинает ненавистный коммунистический режим. К примеру, директор интерната в своем внутреннем монологе достигает вершин немыслимой в эти страшные времена смелости, предлагая назвать школу именем канувшего в небытие диссидента!

«Пусть называется “Лесная школа-интернат имени Ильича”. Няхай они сабе думают, какого такого Ильича, а мы никому не скажем».

Да что там директор! Даже дети не боятся всесильных гэбистов! Да и сам гэбист, один из главных героев книги, не то почуяв надвигающийся с севера ветер перестройки и гласности, не то разбудив замученную в застенках совесть, посылает по известному адресу старшего по званию, пусть последний и в отставке! Бывших-то, как известно, не бывает!

Отдельно стоит отметить учителя Йефа, история жизни которого вовсе не укладывается в стандарт «жил дрожал и умирал дрожал». Тайно, но верно следуя великим заветам Сахарова-Солженицына он бережет для потомков настоящие сокровища! А главным сокровищем настоящего, честного человека всегда была и останется Её Величество книга! Книга, прикоснувшись к которой урод, сексот и убийца словно Бармалей из сказки становится моментально добрым, умным и кротким, ибо они наследуют землю. 

Над всей этой конструкцией реет самолет Руста, марку которого так легко разглядеть в походный бинокль. Реет, как вестник светлого будущего, которое с тех пор так почему-то и не наступило.

28 мая 1986 года «самолет-стрекоза» из детской песни обернулся для четверки из интерната самолетиком «из будущего, когда ни границ, ни зениток» и, помахав крыльями над глухой Витебщиной, продолжил свой прикольный полет прямо к Красной площади.

Обзор одного дня, когда советская власть начала впадать в летаргический сон, дается с четырех точек зрения обитателей затерявшегося в белорусском лесу интерната. Подростки Недоделок и Угуч, один умный, но обезноженный, другой – могучего телосложения, но «придурок с особенностями развития»; стукач по принуждению бывший афганец Недобиток и гебист Недомерок, подвизающийся в качестве физрука, чтобы уличить педагога Льва Ильича Прыгина в антисоветской деятельности.

При такой панорамной квадрокомпозиции все персонажи, попадающие в поле обзора с четырех разных сторон, смотрятся на крупных планах. Иной раз настолько крупных, что изображение плывет, теряя четкость: лиц не разглядеть. Не в переносном, а в прямом смысле. У одного персонажа лицо как таковое вообще отсутствует: кочегар Недобиток, например, потерял его в горевшем танке. Он еще вдобавок ко всему свое табло, вернее, его отсутствие, мажет сажей, чтобы не пугать похотливых училок, которые все равно в его котельную стоят в очередь.

Базовый конфликт сюжета: Недомерок (гебист), по совместительству физрук, охотится за ироничным Львом Ильичом, дабы изобличить последнего в продаже родины, стяжав себе тем самым майорскую звезду на погоны и много всяких прилагающихся к ней бонусов.

Учитель Лев по кличке Йеф, парень неробкого десятка, сдаваться не собирается, считая, что «нельзя прекратить жить правильно из-за того, что какие-то идиоты за это могут тебя придушить…». Остальная, так сказать, массовка – работники затерявшегося в лесах лечебно-образовательного учреждения – белорусские аборигены, чье первобытное сознание представляет из себя незатейливую болтанку, где намешано всего понемножку: пьянство и аполитичность, мародерство и добродушие, толстокожесть и справедливость, тупость и смекалка, и притом вся эта «мачанка» щедро приправлена для смаку бытовым антисемитизмом на уровне диковатых народных коннотаций типа «ваши жиды распяли нашего Христа, а тот был русским, и божья матерь тоже русская», при этом тут же утверждая, что бога нет, потому что так учит коммунистическая партия. Простое народное сознание сплошь состоит из таких и еще более странных противоречий, потому что оно и есть кривое зеркало окружающей жизни, такой же кривой, где все то же самое. Разговоры там ведутся понятные, безо всяких рассусоливаний:

«Жиды завсегда друг за дружку… Кажинный норовит другому пособить…».

– Вядомае дело (…) жиды завсегда на нас ездють».

Трудно с этим спорить: именно что «ездють»: еврейский подросток Недоделок в буквальном смысле все время ездит верхом на здоровом придурке по кличке Угуч, который сам радостно водрузил себе на плечи обезноженного полимиелитом товарища. Получился кентавр, только наоборот: не 4 ноги-2 руки, а 2 ноги-4 руки. Так что вот и живая метафора про «ездючих на нас жидах» в действии.

Распространенное при советской власти выражение «продать родину» простой белорусский народ понимал напрямую, не в силах понять его поистине метафизический смысл. Продал родину – значит, деньги есть и даже, наверное, золото где-то в огороде прикопано. На моей родине в Минской области такие разговоры велись систематически, когда время от времени на горизонте появлялись те, в отношении кого можно было строить подобные дикие домыслы.

«Вот я и кажу, что место это, до которого наши жиды охочи, – самое хлебное. – Степанычу хотелось заинтриговать собеседника.

– И что же в нем хлебного? — лениво подыграл Григорий.

– На этом месте родину продают».

Но еврей Лев Ильич нисколько не чувствует себя отщепенцем «в этой удивительной атмосфере откровенного юдофобства, явного уважения лично к нему, замшелого мракобесия и природной мудрости».

Евреи всегда «пьют кровь», а американцы – те всегда виноваты в повышении цен и налогов, в дефиците товаров народного потребления, в техногенных катастрофах и авариях, в эпидемии гриппа, в плохой погоде, а также в любых антинародных кампаниях. Например, писатель Щепоткин, чью книгу, включенную в длинный список нацбеста, мне пришлось рецензировать в одном из прошлых сезонов, с самым серьезным видом утверждал, что в СССР не было туалетной бумаги и зубной пасты вот из-за чего: весь их стратегический запас был на корню разграблен США и наряду с другими товарами народного потребления вывезен из страны американским флотом. Это вечно живые атавизмы первобытного сознания, в котором некое абстрактное зло обязательно должно принять предельно конкретный образ врага. И без разницы, какое это будет пугало, хоть Кощей, хоть Мамай, ну а последние полвека с незначительным интервалом – Америка. Неважно кто: главное, чтобы было на кого все свалить. В пятилетнем возрасте я вместе с бабкой собирала на картофельных грядках в банку с керосином колорадских жуков, которых каждую ночь с аэроплана на наш огород в свободное от бомбардировок Вьетнама время разбрасывали американцы. Тогда в этом были уверены все наши соседи и кляли Америку на чем свет стоит как за то, так и за другое.

Интересно, что нет ничего более постоянного. Деревенский мужик Сидор Петрович в 1986 году рассуждает:

«Тута на днях новый приказ у вас в Маскве издали про нетрудавыя дабытки. Это что ж получается? Совсем жизнь перекрыли? Сначала с трезвостью, по́тым с Чернобылем, а зараз – и не подработай нигде? Я думаю, что это американцы нам специально гадят (…) Пора на них бомбу спихнуть. Водородную.

– Петрович, ты сдурел?! Это же война – у них тоже бомбы есть. Тогда всему хана.

– А и няхай! Зато не будут так вот нагло…

– Все ж в пепел, – не мог успокоиться Йеф. – И ты сам – в пепел…

– Так и няхай! Зато гордость соблюдем…».

Но какие бы лубочно-карикатурные жупелы ни уживались во внутреннем вертепе простого человека, в базовых вещах его обмануть трудно: «Чекистов в здешнем народе мало любили. Пожалуй, даже меньше, чем евреев. И это несмотря на то, что евреи пьют кровь и спаивают русский народ, а среди чекистов сам Штирлиц. Но про Штирлица хорошо смотреть в телевизоре, а чекистов здесь помнят еще с послевойны».

Показательно и отношение к милиции, против действий которой тут же готовы объединиться недавние противники: «крепкий бритый юноша напористо объяснял хлипкому азербайджанцу, что нечего

ему тут на древней витебской земле сорить и вонять своими погаными цветами…

– Домой ехай к своим ишакам-кизякам!

– Ты мне что? Да?.. — лез на рожон кавказец. — Я твою маму…»

А когда приходит представитель власти, в тот же момент «национальная обоюдная вражда уступила место общей социальной ненависти, и двое нарушителей дружно набросились на милиционера с обеих сторон.»

Белорусы в романе разговаривает грубовато, смачно и в меру коряво, подчас афористично:

«Деревенскому человеку треба, чтобы все у него было, как у других, – не хужей, чем у других. А человеку городскому треба не так – ему треба, каб у него было́, как ни у кого няма». Ну, на месте автора можно было чуть больше поработать над специфической белорусской транскрипцией — все-таки [р] должен быть твердым, потому что где он видел, чтобы белорус сказал «треба» вместо «трэба» или «тряпка» вместо «трапка». Но это детали. Акромя трасянки (так называют современную смешанную белорусскую речь) можно предъявить автору за курсивные и не только лирические отступления, выступления и пояснения, которые воспринимаются так, будто бы автор заведомо знает, что имеет дело с неразумными идиотами, либо вынужден оправдываться перед ними за то, что они его могут не понять, либо еще хуже, когда эти авторские курсивы наполнены рассуждениями о культуре или гуманистическим пафосом типа «Быть способным вздрагивать от красоты мира – это талант» или «тебя должны любить ни за что – просто любить, а не гладить по головке в обмен на заправленную, как положено, постель». Это и так понятно, как и то, что категории долженствования тут неуместны.

Зато много здорового юмора, энергичных диалогов, мастерски построенных или подслушанных, и точных наблюдений. Например, одно вот такое стоит многих страниц лирики:

«С его языка не сходило звонкое, как пустое ведро, слово «пидераз».

Котельная, где трудится мастер на все руки, в том числе и по женской части, Недобиток, является главным культурно-мозговым и административно-деловым алкоцентром. Здесь педколлектив во главе с администрацией привычно и в рабочем порядке заседают за фугасом чернил или самогона. Тут обсуждают проблемы, решают вопросы, под звон стаканов создают общественную организацию «Трезвость», символ перестройки:

«Значит, за общество «Трезвость»! – хохотнул Григорий, выдохнул и с бульком влил в себя стакан густого зелья». То, что все это происходит во время пьянки, абсолютно нормально. Картина мира взрослых и детей полна противоречий и сильно напоминает картинки с абсурдно перепутанными деталями. Подросток Угуч видит свое будущее так, что в его воображении на одной плоскости, будто бы в наивной картине в жанре девиант-арта, нарисовано сразу все одновременно: он мыслит себя в образе кентавра с сидящим на спине Недоделком, а рядом толстая повариха из интернатской столовой тетя Оля, на которой он мечтает жениться, в подвенечном платье, и тут же вышагивают мифологический отец-разведчик, которого у него никогда не было, и любимый учитель Йеф, «чей друг продал родину». Тот же анекдотический абсурд царит и в реальном мире. Забеременела восьмиклассница. В связи с этим географичке легкого поведения по кличке «Два глобуса» «поручается провести открытое собрание пионерского отряда восьмого класса о юношеской чистоте и любви к родине. По этому поводу открыли актовый зал. Машку посадили в первом ряду, чтобы ни одно слово не прошло мимо нее. Завуч говорила про родину, пионервожатая про Зою Космодемьянскую».

На стене здания управления республиканского КГБ висит табличка: «Министерство культуры БССР. Строение XIX века. Охраняется Министерством культуры». «Министерство безопасности охраняется Министерством культуры, — подумал Йеф (…) – Дурдом…».

«Думы о родине» ни у кого не занимают головы, только у двоих: один особист, другой диссидент: «Если (…) не думать о родине – совсем пропадет она. Хорошо, что у нее есть Недомерок… Однако есть и еще один человек, который думает о родине. (…) Это Лев Ильич. (…) Вот и оказывается, что самый близкий человек для Недомерка во всей округе – это его главный враг и противник, а не кто-то из его добровольных агентов».

А еще евреи не только «пьют кровь», но и «спаивают народ», причем за деньги. Вот учащийся Недоделок, даром что без ног, верховодит интернатской шайкой-лейкой, сидя верхом на второгоднике Угуче. Компания собирает самогон на мОгилках по церковным праздникам, а затем, украв у завуча бидон, сливает в него бухло, чтобы продать директору бани, «выцепив того из длинной очереди в винный отдел продмага» – на дворе стоит антиалкогольный горбачевский террор.

Орудует «мобильная группа» под предводительством башковитого Даньки «как бы он ее обтекаемо и романтично ни называл, была это самая настоящая банда и промышляла она воровством, правда мелким». Но не только: вот еще один нетривиальный коммерческий стартап: «Махан в поселке искал пацанов при деньгах, Данька организовывал, чтоб все тип-топ, Угуч – для солидности и безопасности, а девчонки непосредственно трясли гроши. Ото́рва сосала за рубль, остальные показывали все-все, давали себя лапать, ласкали рукой до брызгов за 10, 20 и 50 копеек соответственно».

Все, что про интернат и его обитателей, чрезвычайно круто написано и сопоставимо с лучшими страницами современной мировой прозы о подростках. Двухэтажный «кентавр» из Угуча с Данькой напомнил подобную конструкцию двух британских пацанов Йена Бэнкса из культовой книги «Осиная фабрика» – там 13-летний трансгендер таскает на себе своего другана-карлика: так они одновременно писают в сортире – один в толчок, а тот, что сверху — в бачок.

Но увы, все дело портит опять-таки масштабная и всеобъемлющая, раскинувшаяся до невероятной ширины, проедающая тебе мозг идейная сверхзадача. Необходимо каждую минуту помнить, что это политический роман. В его основу положены идеи свободы, личной отваги, борьбы с отжившим свое и уже агонизирующим строем, который, как старый смершевец Никанорыч, уже не страшен, а комичен: свое отжил, впал в маразм, как все еще хорохорящаяся, но готовая рухнуть власть.

До тех пор пока происходит что-то конкретное, хоть обыск в доме у героя, шестеренки крутятся, и запущенный в действие немного уже уставший механизм романа все-таки исправно работает. Когда начинается соскальзывание в сторону пространных рассуждений и риторики, действие теряет динамичность, начинает пробуксовывать в ряде позиций, и ты неожиданно для себя замечаешь, что там, где только что было многолюдно, шумно и разноголосо, теперь все уже куда-то разошлись, а ты один стоишь на пустой площади под репродуктором, транслирующим последние известия. Потому что прямая трансляция непосредственно авторским голосом идейных тем (или любых других) превращается в передачу по радио, которое сразу хочется выключить. Как хочется выключить из романа неизвестно откуда налетевшую к концу книги диссидУ: некие Пол, Лео, Коляка – хто гэта усе такия и начорта яны нужны: ниякога проку з их няма.

Но достойному и кинематографичному завершению композиции это не может помешать. В небе, символизируя наступление новой эпохи, летит на Москву «самолет-стрекоза» в знак того, что «будущее подступило (…) а четверка уродов была наследниками этого будущего.

Бывший гебешник, подневольный стукач, ставший невольным убийцей, мозговитый, обдолбанный в дурь паренек с очень ограниченными физическими возможностями и юный громила, не различающий зла и добра… Они унаследовали это будущее».

Горькая ирония и босховские персонажи в сухом остатке. Вот такой вот белорусский артхаус.