Девушка расходится с молодым человеком и оказывается наедине с собой и с окружающим миром. Бомжи и письма, найденные рядом с домом на помойке, с указанием о месте встречи в номере захолустной гостиницы, заселение в которую – способ разорвать картографию обыденности. Эти письма читаются как путеводитель по другой, возможно, лучшей жизни. Проза этой самой жизни настигает в виде семейной разборки с мордобоем и вызовом милиции. Все, однако,  только подслушано, а не увидено. В финале, письма остаются в гостинице, а героиня возвращается домой.

Второй рассказ – о Боге и сыне, о сварливой жене и о найденном счастье. Зарисовка из жизни офисного руководителя. Несть им числа.

Затем следует притча о раздавленной гусенице и молодой девушке по имени Аня, сталкивающейся с житейскими проблемами и испытывающей душевный стресс в метаниях между городом и деревней.

Рассказ «Тамагочи» – Кафка по-русски. Супруги, представляющие друг друга боксерской грушей, с одной стороны, и хомячком, с другой. Для любителей превращений.

Далее – страшилка о злой девочке-подростке, на погибель заманившей нелюбимых одноклассников в серпентарий, устроенный в целях извлечения прибыли из яда неосмотрительным папашей прямо на дому.

В последующих рассказах есть и служители бога и извращенцы-людоеды и фейсбучные страсти. Нет ощущения общего замысла. Единичный метафизический подтекст все время напоминает что-то уже прочитанное, увиденное, пережитое. Может быть так и надо, и это просто неизбежное возвращение к вечным темам, смыслам и сюжетам?

В сборнике Марты Антоничевой «1003-й свободный человек» — 15 рассказов, объединенных, на первый читательский взгляд, тем, что написаны они одинаково плохо. Подчас удручающе, но, пожалуй, намеренно и демонстративно плохо – это такой понимаемый буквально мовизм. Мовизм в квадрате, лишенный катаевского кокетства, когда стиль подменен функционалом. В рассказах Антоничевой движение, вращение, перемещение, мельтешение, перебирание флаконов («Мишура из фантиков и оберток»), отправка/скачивание («Кусок пластика») и пр. – собственно, и составляют содержание.   

А сходство в том, что Марта, как и поздний Валентин Петрович, отменяет в своей прозе время. Разве что в последней новелле книжки, «Иисус спасает всех», появляются его приметы, конкретика с датами, и вообще рассказ профессиональнее, литературнее всех предыдущих, позволяет увидеть и ощутить реальность, за ним пребывающую, однако интонации и общей концепции сборника кода не меняет. Тут другое: «Иисус спасает всех» — рассказ-маркер.

Похоже, автор играет с нами в какую-то игру – Марта демонстрирует, что более или менее сносно писать она умеет, как минимум и по Довлатову, на уровне «умеренных литературных способностей». Однако задачу свою видит в другом – отобразить мир и обитающих в нем людей где-то между наскальными рисунками и «Черным квадратом». Минуя все промежуточные стадии. Попутно создавая особое настроение: опять же, между глубоким похмельем и продолжительным наваждением; впрочем, одно не исключает другого.

Отсюда, наверное, нахальное и чрезмерное пренебрежение самой тканью реальности, деталями быта, бытия и сознания, их взаимному крепежу. Не без сопротивления проглотив крайне приблизительное описание трудовых будней главреда информагентства в рассказе «Ну же, Бог», я хотел было научить писательницу, что жаркое из диких голубей, даже самых жирных, — дело кулинарно безнадежное («Лучше не знать»). Было дело, по аналогичному поводу, известного литератора, Сорокина В. Г., я уже воспитывал. Но тут стало окончательно понятно, что жизнь Марту Антоничеву совершенно не интересует, не интересуют бизнесы, вкусы и фабулы (в рассказе «Руководство к действию», сюжет показательно раздваивается, и дальше обе линии ползут себе, не оглядываясь). А интересует ее это вот состояние, позволяющее вербализовать сон разума – то, скучновато и вяло, через прямолинейные метафоры: жена – боксерская груша, муж – хомячок («Тамагочи»), то, на гораздо более высоком градусе – посредством социальной хоррор-фантастики о более менее недалеком будущем – заглавный рассказ «1003 свободный человек». Равно как «Уютная и бескомфортная жизнь» — где хороша, позавидовал бы и Оруэлл, забавная находка – благонадежность граждан зависит о позитивности ауры, которая замеряется повсеместными датчиками…

Почему Оруэлл? Есть, знаете, у антиутопистов одна общая, не слишком приятная черта – тотальная примитивизация персонажей: никак они не готовы признать в других наличие миров и чувств, хоть в самой малости сопоставимых с собственными. Поэтому, скажем, работяги в «Пролетариате» Влада Ридоша, по сравнению с фантомами из рассказов Марты – прямо-таки светочи мысли и духа.   

Прогнозная антропология и прочие черные дыры – дело хорошее, но у литературы свои правила. Великолепная детская повесть Льва Кассиля оперирует, помимо прочего, двумя понятиями – «умственность и рукомесло». Так вот, для дебютного сборника предпочтительнее второе. Приоритетнее. 

Книга новая, а проблема старая. 

Собственно, почти всегда одна и та же проблема: книга есть, а литературы нет.

Удивительное дело, откуда на свете так много людей, которым кажется, что если они просто сядут за компьютер и начнут записывать нечто, то сделаются писателями?

Ведь литература — смешно и стыдно напоминать о том, что Волга впадает в Каспийское море, но и все же, — это не просто сюжетно последовательная запись каких-то глаголов, существительных, прилагательных. 

Вася открыл дверь, Аня взяла телефон, Коля убил Петю, etc. — а в книге Марты Антоничевой мы имеем дело именно с таким механическим изложением каких-то баек (более интересных или достоверных, менее интересных или достоверных — в данном случае даже неважно). Подобного рода текст может написать любой человек. Может быть, и не человек вовсе, а программа.

А литература — это, извините, созданная языковыми средствами иная реальность.

Созданная тщательно, талантливо, с любовью.

Хочется рекомендовать — и не только Марте Антоничевой, но и многим другим авторам того же рода — много и внимательно читать хорошие книги, написанные до них другими людьми.

Кого угодно читать — Газданова, Бабеля, Катаева, Булгакова, Вагинова, Трифонова, Казакова, Распутина, Солженицына, Венедикта Ерофеева…

Читать и учиться.

И только потом — если хоть как-нибудь это учение скажется, пойдет на пользу, повлияет — уже начинать издавать книги и претендовать на премии.

А то нет сил, ей-Богу.

Интереснее выйти на улицу и любого дворника на диктофон записать, чем такую книгу открыть. 

Всем в литературном мире уже набило оскомину, что литкритика Валерию Пустовую называют (прямо или косвенно) мамой «нового реализма». Так это или нет, и в какой мере, гадать не будем. Скажем одно – Валерия умеет видеть и открывать новое.  Это напрямую касается рукописи, которую она выдвинула на «Нацбест». Марта Антоничева, «1003-й свободный человек», сборник рассказов.

О сборниках рассказов писать не очень просто. Расписывать каждый рассказ в отдельности? Не выход – рассказы итак не очень длинные. Говорить о книге в целом, об общем настроении? Пожалуй, да.

Первое, что хотелось бы отметить, это легкость во всем. Через большую часть рассказов толстой нитью проходит бытовой конфликт обычных граждан, скандалы. Персонажи Антоничевой подчас пропитаны ненавистью друг к другу, особенно мужья и жены. Они  орут и матерятся. Но Марта пишет об этом так, словно шла она шла по парку, увидела красивого голубя, и любуется им. Тяжести скандала – этого нет. Читатель остается на поверхности. Бытовуха Антоничевой – это легкий импрессионистский мазок, напрочь лишенный погружения в «обрыдлое болото». Нет в этой прозе ни Достоевского, ни Сенчина. И это, безусловно, что-то новое. Это по-настоящему удивило.

Вторая особенность. Рассказы как бы не начинаются и не заканчиваются. Они приходят ниоткуда и уходят в никуда. Словно ты периодически теряешь сознание, а жизнь вокруг продолжается. Ты сознание обретаешь  — и включаешься с любого произвольного момента.

Хороший, я бы сказал, точный язык. Толстожурнальная школа определенно будет рада. Автор говорит нам только то, что в данный момент требуется. Никакого эгоизма, никаких красивостей и завихрений. Но при этом картинка видится ясно, домысливать ничего не надо. Автор много о себе не думает, не страдает ЧСВ. А это есть верный путь в большую литературу.

В одном из рассказов совершенно нежданно оказалось, что муж превратился в хомячка, а жена в кожаную грушу для бокса. Поправка: жена, имея дело с хомячком, ощущает себя обычной женщиной, как и ранее, а муж, ложась спать с кожаной грушей, как прежде, видит себя обычным мужчиной. Это ли не иллюстрация к бородатому выражению «Все пи…сы, один я Д`Артаньян?» Хлестко, метко, точно. Подумалось: это какой-то новый заход в «Насекомое» Кафки и, отчасти, в «Голый завтрак» Берроуза. Но, вернусь к этой теме, нет ощущения омерзения и «днища». Вот нет его. Все воздушно, «проза под феназепамом».

Симпатично выглядят легкие заходы в футурологию и фантастику. Особенно улыбнула  описываемая автором церковь, что находится на 18-м этаже огромного развлекательного центра. Святые на динамических иконах подмигивают вам, подзывают к себе жестами. Функцию «отпевание», «причастие» или «соборование», можно выбрать на специальном дисплее, прямо как в МФЦ. Исповедоваться можно роботу или человеку, что дороже. Но и тут не все просто – есть функция просто «выслушать», а есть – чего-нибудь ответить на стенания верующего. Уверен, такие диджитал-церкви не за горами. А что, я бы сходил.

Титульный рассказ «1003-й свободный человек» пересказывать тем более не буду. Скажу только – некроканнибализм, вплетенный в фантастику, здесь совершенно радужный. Вспоминается короткая проза Софьи Купряшиной, где конченые алкоголички и иные представители дна, были светлыми, парящими, словно ангелы. Вот и здесь как-то так вышло.

Что, по моему мнению, нужно автору? Самая малость: нужна большая тема для большого романа. Стартуя с такой убедительной короткой прозой, Марта Антоничева многое нам обещает. Желаю этой рукописи скорейшего издания. И всяческого читательского внимания. А может, даже шорт-листа.

PS. Есть отличный сериал «Черное зеркало». Думается, этот сборник рассказов мог бы превратиться в серии следующего сезона. Вполне, вполне.

Когда попадешь в ад, там может быть вот так:

«На следующий день Алексея раздели догола, помыли, и отвели в плохо освещенную камеру […]. Койки не было, туалета тоже. С него сняли наручники, и охранники молча ушли, не отвечая ни на один вопрос. Железная дверь захлопнулась. Пол был холодным. На стене висели электронные часы, которые отсчитывали оставшееся время […]».

Все бы еще ничего, некоторые там даже успели побывать, вот только я сделала здесь два пропуска в цитатах, а теперь поставлю их на место:

«(…) отвели в плохо освещенную камеру, в углу которой лежал труп без головы».

«(…) – Ну, привет, Галя, – поздоровался Алексей с трупом».

Неплохое начало для рассказа. Потом оказывается, что наказание для убийц предусматривает альтернативу: если съесть труп убитого, не менее 5%, то помилуют и освободят («интересно, 5% – это сколько? Допустим, она весит 70 кг, без головы пусть будет 65. Делим на 100, умножаем на 5, выходит 3 с лишним кило. В день по килограмму, вот почему еда не предусмотрена, разумно»). Есть надо без соли и в сыром виде. Ничего смешного: все более чем серьезно, на улыбки не тянет – стиль повествования предельно скупой, обыденный, как штукатурка в подъезде или невывезенный мусор в бачках. А когда в течение трех дней задача по пяти процентам выполнена, то оказывается, что это обычное рутинное кидалово: осужденные, как и все остальные люди, «никогда, никогда не читают, что написано в договорах мелкими буквами». Поэтому вместо свободы узник получает серию ударов ногой в висок, и вот картина:

«На полу лежал худой, голый, мертвый мужчина и здоровенный кусок мяса, отдаленно напоминавший человеческое тело. Охранники унесли трупы, за ними пришли уборщики и стали отдраивать помещение, чтобы вскоре принять нового посетителя». Собственно, даже в этом рассказе практически ничего не выходит за рамки обыденности. Это сама обыденность – холодная и постылая, как окоченевший труп, от поедания которого многих отделяет лишь воробьиный скок, а кого-то уже, если приглядеться, и это не отделяет. 

Один батя-продрот с целью продавать змеиный яд устроил у себя в квартире змеепитомник. С бизнесом у него опять ничего не получилось, зато дочь использовала змей по полной программе на свое усмотрение. Школьница пригласила на др всех, с кем была в ссоре, и заперла их в комнате с ядовитыми гадами, наблюдая сквозь стекло за мучительной смертью своих обидчиков. Думаю, мало кто упустил бы при случае такую возможность, но речь здесь не о бессердечной девочке, а опять-таки о мерзости жизни и повседневности, в которой возможность опосредованной реализованной агрессии – не более чем блеклая виньетка на полях.

«Голубей выбирал самых жирных, из них получалось не только жаркое, но и наваристый суп. «Французский деликатес», — посмеивался он за обедом. Лицо расползалось в улыбке, как резиновая маска, но глаза оставались потухшими. Уже полгода семья питалась только голубями и жареной картошкой».

События на уровне полусознательного морока или забытья, галлюцинации происходят автоматически, особо не выделяясь на фоне вязкой равнодушной повседневности, лишь докучая очередным неудобством, как в рассказе про боксерскую грушу, которую персонаж как-то утром обнаруживает на месте жены и покорно, без удивления начинает с ней жить. Неодушевленный предмет заменяет живой, практически не нарушая привычного хода событий, да и в природе этих вещей особой разницы тоже нет. В данной реальности подмена живого на неживое уже давно произошла, это никого не напрягает, поскольку все сами давно превратились в придатки неодушевленных вещей, стремительно утрачивают собственную телесность, а то немногое, что осталось от человеческой аутентичности, настолько примитивное, жалкое и пошлое, что уж лучше бы его вообще не было. Один после развода с тоски общается с бывшей одноклассницей:

«Он просидел в чате весь остаток вечера. После телефон засыпало фото, буквами. Мессенджеры, вацап, телеграм, и вот он уже звонит ей по скайпу, и они весело болтают».

Но вот у виртуальной подруги, точнее, ее фантома, украли телефон – тогда иллюзия дает сбой, и наступает настоящая катастрофа: «он рвал на себе волосы целый день, куда же она запропастилась? Когда вечером получил сообщение в фейсбуке, сразу купил ей новый в онлайн-магазине, нужно было только забрать».

Средства связи – мессенджеры, вацап, телеграм и скайп становятся частью организма, заменяют органы чувств и систему жизнеобеспечения. Такая безальтернативный фантомный мир обжит, привычен и приемлем куда более, чем какой-то иной, настоящий:

«Костя совершенно не интересовался жизнью Оли. Он видел ее только на тех фото, которые получал и паре картинок профиля в разных соцсетях. Ему больше нравилось придумывать и воображать, достраивая образ до собственного идеала, чем узнавать, какая она в реальности и подстраиваться под заданные условия». 

Поэтому большая ошибка выходить из этой уютной зоны – это как из отсека с комфортным температурным режимом в открытый космос: произойдет несовпадение в системе «ожидание – реальность», аварийная ситуация, в результате которой эта чуждая реальность может весьма ощутимо и по морде дать. Для начала она пахнет борщом, оглушает детским визгом и встречает в дверях в виде угрюмого мужа-топтыги:

«Костя услышал мат, сначала в свою сторону, а после женщина уже орала на кого-то в доме. Через пару минут раскрылась дверь, и женская рука метнула в сторону Кости телефон. С ее фото, их перепиской, и всеми ее контактами. Кроме Кости в нем не было никого». Фирменной визитной карточкой автора в этом рассказе также является труп – в плацкартном вагоне, в котором герой едет на встречу с подругой, ночью как раз напротив него окочурился пассажир. Еще один труп послужил причиной встречи двух мнимых знакомых в коридоре полицейского околотка: у одного сдох сосед по подъезду, труп неделю пролежал в квартире, и надо было кого-то опросить в качестве свидетеля. При этом сам свидетель напоминает зомби: взял в коридоре чужой телефон, продал, купил квашеной капусты, потушил тыкву с мясом и тд.

Всех остальных персонажей также можно назвать условно живыми: они лишены индивидуальности и, хотя между членами семей и лежит поколенческая пропасть, они, обезличенные тусклым повседневным автоматизмом и равнодушием, мало чем отличаются как друг от друга, так и от персонажей других рассказов. И в данной книге это является не недостатком, а, наоборот, показателем целостности формальной задачи.

«Сын не был на него похож, ему нравились устройства, которые начинались со слова «микро» – микроскопы, микросхемы, всевозможные гаджеты. Он не знал, как вести себя на улице, и чем там заняться. Казалось, кинь кто в него мяч, тот отскочит от ребенка, как от стены. С другими детьми сын общался через мобильные приложения (…)».

При таком раскладе церковь на последнем этаже торгово-развлекательного центра как метафора тотальной автоматизации уже не воспринимается как художественный вымысел. Всякие требы и прочие услуги религиозного содержания по сути являются такими же опциями, как и банковские операции, производимые на банкоматах касанием пальца.

Действия происходят в современном региональном мегаполисе, с тем же успехом все это могло происходить и в столичном: мерзость жизни обывателей в ее вязком энтропическом киселе с безрадостным бытом на окраинах и офисной поденщиной повсюду одинакова. Офисные крысы развлекаются с гороскопами, «хозяин» – с секретаршами, остальные спустя рукава изображают деятельность, не особо стараясь: «женщины вязали, читали книги, раскладывали пасьянс или косынку, одна даже принесла как-то на работу хлебопечку и поставила рядом с компьютером под стол. Успела испечь буханку к обеденному перерыву, и еще одну на ужин для дома».

Любые действия героев фиксирутся без эмоций, подробно, детализировано, как глазок камеры наружного наблюдения: «Сфотографировал еду, не удержался и отправил Оле, похвалился. Скачал пару новых сериалов, начал смотреть, уснул».

Бесстрастная камера также фиксирует и мусорный информационный спам, обрывки газет, рекламные листовки и слоганы, весь поток засоряющего пространство информационного и бумажного треша, и это предельно точно отражает однообразный равнодушный срез сегодняшнего дня, угол зрения и мир современного обывателя в условиях абсурдной, лицемерной и недружелюбной обыденности.

«Почтовый ящик напоминал мусорный: частные конторы предлагали поставить счетчики на газ и проверить пластиковые окна, хозяева нового вино-водочного приглашали на открытие, газета-агитка манила на выборы. Наталья смела листовки в сумку, – на работе разберемся».

«В газете нашла интересный рецепт, который аккуратно вырезала и прикрепила магнитиком на холодильник. Календарь садовода читать не стала, до пенсии еще рано. Положила газету поверх стопки с рекламными листовками, чтобы после отправить всю кучу в мусорное ведро, и случайно бросила взгляд на фото мужчины с обложки, очередного депутата, баллотировавшегося в местное правительство».

Человек превращается в управляемую марионетку и, как персонаж анимации, приводится в движение не собственным волеизъявлением, а внешними посторонними импульсами, управляемыми информационным мусором. Вот так происходит, к примеру, выбор роддома: «По крайней мере, слова врача в рекламных брошюрах и отзывы в интернете о больнице звучали вполне убедительно (…) Настя купила одну открытку в начале беременности, а в другие дни просто стояла и пыталась притянуть позитив, который те излучали. «Я тебя люблю!», «Давай дружить!», «Улыбнись!», «Поздравляю!», «Будь счастлив!», – фразы звучали, как директивы, оставалось только подчиниться». И, предсказуемо попадая в расставленные ловушки, личность стирается, затем исчезает, в результате мать с новорожденным превращаются в неодушевленные предметы: ребенок в бревно, а сама – в ведро.

«В палату заглянула медсестра, принесла маленькое испуганное попискивающее бревно, обернутое в старые тряпки».

«В какой-то момент девушке показалось, что она для персонала роддома – очередной предмет, вроде ведра. Существует регламент по его эксплуатации, и обещанный индивидуальный подход – просто отношение к ведру как к ведру, а не ковшику, или корзине. Наверное, только так, приняв их правила и превратившись в ведро, можно выжить (…)» .

Стремительно происходит утрата телесности:

«Тело словно принадлежало теперь роддому: над ним проводились различные манипуляции, значение которых порой даже не озвучивалось».

Человек лишается целостности, распадается на отдельные части:

«Раковин было несколько, рядом с каждой скотчем приклеили бумажные ленты с предписанием, кого и какую часть тела следует в них мыть».

Не за горами окончательный распад: 

«Через пару дней она уже не воспринимала себя цельным человеком, скорее совокупностью разных функций: руки помогали приподняться с кровати, ноги переносили из точки А к точке Б, рот был проводником для больничной еды».

Неудивительно, что не остается никакой разницы между человеком-функцией и заводной китайской игрушкой: «внезапно на всю палату заиграл истерический канкан. Девушка от неожиданности выпустила ее из рук. Заяц конвульсивно запрыгал, ударился о стену, закатился за кровать, где колотился между плинтусом и плиткой до тех пор, пока не кончился завод». Органы чувств вытеснены информационным спамом и пиксельным изображением, подмены живого неживым становятся частью обыденности, а суррогаты социальной активности намного более приемлемы, чем деятельность, требующая живого контакта. Боксерская груша заменяет жену, книга, обрушив «рынок путешествий», становится технологичным навороченным фетишом потребительского рынка, заводная игрушка по крипоте сопоставима с неперывно орущим младенцем-дауном не в пользу последнего, а в церкви вместо икон ухмыляются и машут руками наподобие икеевских роботов мотивирующие голограммы. Все это лишь слегка высовывается за грань избитых представлений о мире. Хочется отметить немаловажный плюс: книге удалось сохранить цельность взгляда на картину мира, не распавшись на разнородные составляющие, как это чаще всего бывает в сборниках рассказов или стихов.