«Сад запертый» Ксении Венглинской и Наталии Курчатовой – роман о поисках рая в собственной душе и жизни; в самом названии очевидна аллюзия к ветхозаветному образу из «Песни песней». Однако библейская реальность для авторов – тонкий пунктир высшего смысла, в разбеге романных сюжетов он если и присутствует, то на дальнем символическом уровне – ибо герои «Сада» добывают метафизическое вещество из окружающего пространства и времени. Не отвлекаясь на отдаленные первоисточники.

Время принципиальнее. Свой Эдем (важно, что не потерянный и утраченный, а рассыпанный по объектам бытия, как по квартирам и впискам разных городов и стран – свидетельства чьей-нибудь многотрудной биографии) герои добывают и собирают из времени, в котором выпало жить, у которого всегда был особенный состав, воздействовавший на органы чувств. Потому книгу определяет ностальгический фон – по сути, «Сад запертый» — это роман-элегия. О выпадающих вариантах жизни, которых может быть много, но никакое их количество не отменит ее, жизни,  единственность и уникальность, а набор отпущенных подлинных переживаний столь же ограничен и стремиться к единице. В этом смысле название работает и на другом уровне – да, сад расходящихся тропок, но запертый, где не сойтись – не выйдет.   

Тут надо сказать, что «Сад запертый» стал второй частью дилогии, а первой был роман «Лето по Даниилу Андреевичу», вышедший в 2008 году, а в 2018-м переизданный «Пятым Римом» под одной обложкой с «Садом». Причем издатели, сделав книгу-перевертыш, изящно подчеркнули не прямую преемственность, но кровную связь романов – через героев и разветвляющиеся дальше по жизни их обстоятельства. Как хотите, но для меня это одна из самых симпатичных историй в литературе вообще – когда автор возвращается к старым своим героям, не заработка ради (нехитрая механика сиквела), а из душевной потребности и заботы о созданных тобой формах жизни. Родительская теплота творца; для настоящего писателя, как и для Бога, мертвых нет. Это как чаемое многими из нас (а с возрастом – почти неотступно) застолье с дорогими покойниками – и все горькие задушевные радости этого воображаемого праздника. Когда в садах за окнами май, цветение фруктовых и насекомый хор тишины, и каждый цветок на чуть колыхаемой ситцевой занавеске – родной с детства, пусть и меняются эти занавески регулярно, а за столом снова запели «Вернулся я на родину»…

Отсюда – некоторые перепады тона в романе, порывающаяся то и дело всхлипывающая страсть к ласкательным и уменьшительным – некоторые рецензенты полагают это дурновкусием. Да, эмоции диссонируют с усложненными синтаксическими конструкциями, восходящими к Прусту и Набокову, а то и к Александру Терехову. (Можно цитировать долго и с любого места – при том, что мускульной натуги за этой сложной работой над фразой не ощущается). Несколько обессмысливают и тщательную психологическую проработку персонажей, однако здесь тот случай, когда стилистика и интонация работают на общий замысел по отдельности. Ностальгия вообще дурновкусна, поскольку не избирательна, а русский творческий интеллигент (именно так можно обозначить основных персонажей романа – и знакомых по «Лету от Даниила Андреевича», и открытых дуэтом авторов для «Сада запертого») со своими рефлексиями и болями очень редко бывает снобом.

Кстати, раз уж заговорили об этом национально-литературном типаже: важная примета его мировоззрения – это сплав ностальгии с социологией. Здесь еще одно важное достоинство и ценность романа – он ярко социален, а местами и репортажен Протестные акции в Москве и Питере, киевский Майдан, модные фишки типа археологии и реконструкции, порностудия и география питерских баров, да много всего, даже природа/погода всегда индивидуализированы и уникальны… При этом Венглинская — Курчатова не гонятся за нервом и плакатными красками эпохи – напротив, снабжают все эти картинки соусом снисходительной иронии, приглушающией и умиротворяющей.    

Но, собственно, вся русская жизнь рано или поздно становится объектом ностальгии в умиротворяюще-ироничных тонах и метафизическим переживанием о ее возможных и невозможных вариантах.

С «Садом запертым» вот какая вышла заковыка. Только окончив читать книгу и обратившись к контексту, я обнаружила, что первый роман писательского дуэта Курчатова-Венглинская – не просто первый роман, а прямо-таки необходимая предыстория «Сада запертого». Вот так-так. И начало книги, показавшееся какой-то бесконечной путаницей, бессмысленным лабиринтом, на деле отсылает читателя к давно известной истории.

Это, наверное, уже какой-то феномен – два года назад Андрей Рубанов написал «Патриота» в продолжение «Готовься к войне», который был выпущен примерно в то же время, что и «Лето по Даниилу Андреевичу». У «Патриота» и у «Сада запертого» есть ряд общих мест, в том числе внимание к конфликту на востоке Украины. Только у Курчатовой-Венглинской она стыдливо названа «страна У», и Киев носит имя «города К». Необходимость переосмыслить старых героев в новых исторических реалиях, видимо, витает в воздухе.

Центральным персонажем «Сада запертого» остается Даниил Андреевич, он же Даниил Ворон, он же Даниил Батманов, он же Данька, он же Каркуша, един во многих лицах, то ли просто жив, но изуродован, то ли уехал за океан, то ли лежит на Южном кладбище в Московском районе Петербурга. По сложно сконструированному образу его понятно, что для авторов он уже почти оживший гомункул, местная Галатея. Это восхищает и пугает одновременно – наверное, все герои должны быть такими, мол, представляешь, какой номер выкинула моя Татьяна.

Верна и предана Даниилу Андреевичу и главная героиня Алька, Алевтина Смирнова, она же – о да – лейтенант Ворон, персонаж видеоблога. Всю книгу Алька ищет Даниила Андреевича, по-разному избывая свою давнюю травму, находит, теряет, снова находит. Чтобы заслужить его, Альку награждают несколькими не самыми счастливыми отношениями – то с историком, который пытается превратить ее женушку-наседку, то с наглым москвичом, который ценит ее только как кусок мяса, то с мальчиком-студентом, который слишком много употребляет. Но Алька – высоконравственная героиня, и она никогда не забывала Даниила Андреевича.

«Ты не понимаешь, — горячилась Алька, — тем, что я есть — я в значительной степени обязана этому человеку. Вот я тебе нравлюсь, да? Не гримасничай, я знаю, что это так. Значит, тебе в каком-то смысле нравится он».

Сердечным привязанностям героев тут уделяется много места – не только Алькиным, но и Вороновским. Все их связи с другими любовниками подчеркнуто телесны – кроме той, что между ними. Она очень невинна: одним из самых больших переживаний становится прикосновение к запястью. Главная, центральная история должна отсылать к образу сада из Песни Песней, которая вся – о непорочной любви и добродетельности жениха и невесты. В конце книги Воронов, кстати, засыпает в саду и говорит, что «словно заново родился».

Передать нежность и трепетность отношений главных персонажей авторам удается. А вот хорошо описать постельные сцены между ними и всеми остальными – не всегда. После некоторых я тщетно пыталась представить себе заданное расположение тел – и не могла, путалась в чужих животах, а близость клыков к впадинке под коленом очень пугала возможностью продолжения романа как вампирской истории.

«Ей все время вспоминалось, как он прижал ее бедра к животу и надвинулся одним порывистым движением, обнажив в обычной своей кривовато-мальчишеской улыбке ряд верхних зубов с двумя чуть более крупными передними резцами и блестящими, немного выступающими клыками, не забыв поцеловать ее под коленкой».

Гораздо лучше интимных подробностей сделаны части с описаниям Ижоры, Соснового Бора, Сойкинского полуострова – они оказываются едва ли не самым важным, что есть в книге. «Сад запертый» – это панегирик Северо-Западу, его природе и архитектуре. Герои колесят по всему миру, от США до Дальнего Востока, от Испании до азиатских курортов – но ни одно из этих мест представить себе невозможно, а вот богом забытую деревеньку из Псковской области – можно. Экскурсия по местам южного берега Невской губы, как водится, уходит и в историю.

«Теперь заговорил уже сам пейзаж: на пасмурном ижорском берегу сложены груды камня; поверх камней сохнут сети. Не весна, а мокрая, мрачная осень, тринадцатый век. Отряд выбранного новгородцами полководца, Александра Ярославича рода Рюриковичей, впоследствии известного под позывным «Невский», договаривается на территории укрепрайона Копорье со старшинами ижорских земель. Набрякшей свинцовой плитой лежит залив, а над ним мерцает беспардонная северная лазурь, проблесками отражаясь в изгибах ленивых волн. Густым и гибким ворсом топорщатся ельники; на север стремятся утки, журавли, гуси, а с севера — предприимчивая и жадная свейская родня, которой надобно наконец показать, чьи в лесу шишки…»

У Курчатовой и Венглинской все получается сделать только по любви. Любят они своего Даниила Андреевича – так и читателю к концу книги придется сдаться, но признаться: я сопротивлялся, но я очарован. Любят они южный берег Финского залива – так теперь хочется на неделю туда уехать. А вот чего не хочется – тут мы умолчим, нечего плохое вспоминать.

Сад запертый – это из библейской “Песни песней” — ментальное сальто, когда и сестра невеста, и источник есть, но он недоступен, а стало быть, жажда будет мучить вечно. Сад, в котором пребывают ушедшие от нас близкие. Мы видим их, но не можем с ними взаимодействовать – они в запертом саду.

Роман «Сад запертый» посвящен памяти ушедших друзей – книга делает их сущими, видимыми и почти осязаемыми, продлевает их дни, но проникнуть к ним все-таки нельзя. Сад заперт.

Этот роман – продолжение десятилетней давности книги «Лето по Даниилу Андреевичу», где главный герой представал одновременно в трех ипостасях и был смыслообразующим элементом петербургской жизни то ли конца девяностых, то ли начала двухтысячных с отсылками к белогвардейцам, черносотенцам и прочей ушедшей истории.

Вот и в «Саду запертом» в одном предложении соседствуют махорка, дреды, староанглийская речь, которой студенты филфака выщелкиваются друг перед другом.

Сам Даниил Андреевич появляется в этой части обмороженным и неопознанным ампутантом, которого в больнице находит сбежавшая с археологических раскопок под Петербургом «рыжая дылда» Алька, и, конечно, посвящает ему жизнь.

«Алька начала мыть его, стараясь избежать прикосновения кожи к коже. Только че-

рез влажное полотенце. Всё в нем заставляло ее вибрировать, как задетый нечаянно камертон. И неровно обстриженные завитки волос, прилипшие к шее в самом трогательном ее месте у основания черепа, и родинка под левой лопаткой, тяжелый запах несвежего пота, смешавшийся с запахом стрептоцида».

Такая трудная неизбежная любовь, представленная в виде метатекста поколения, где есть проблемы телефонного подключения к интернету по карточкам и описание весны словами из песни Дельфина.

Иногда повествование уходит в неровный поток, где село Нежное спорит с Лебяжьим, Данька, он же Даниил Андреевич, путается в Вадимом, а Алька с Лерой. Все они живут в этом запертом саду своих переплетенных биографий, а мы наблюдаем за ними через авторское стекло текста, которое иногда показывает нам довольно серьезные вершины мастерства – «Как бы то ни было, после ампутации жизненные силы

пациента начали прибывать, будто питание отсутствующих конечностей перекинули на центральную подстанцию».

Это даже не здоровый цинизм, это просто оптика, право на которую имеют только близкие. В этом романе авторы очень близки героям – до степени крайней нежности, но не слияния.

Черт, вот хочется уже любви. И написать что-то хорошее про новую русскую литературу. Но только занесешь клавиатуру над принтером, как что-то пищит в желудке и отпускает. Я понимаю, что мы тут с госпожой рецензентом Соломатиной выступаем парочкой ковёрных – Рыжая и Лысый, и на нас обижаться грех, но и у клоуна есть боль.

Короче, пока я борюсь с butt hurt новеньким butt plug’ом, у меня для вас печальные новости. Те, кто считают себя русскими писателями, так и не научились простому искусству рассказывать истории.  Той самой элементарной вещи, которой учат даже самых тупых американских студентов литературных курсов при судоверфи Сан-Диего. В задницу ваши красоты, к херам ваши непрописанные даже шариковой ручкой характеры, дайте историю. Чтобы возмутиться, зарыдать или хотя бы подрочить. Мы смеялись над мудачком Паланюком, которого тут принято называть Палаником, мы мастурбировали с Золя, а как мы кончали с Мопассаном! Мы рыдали с Маминым-Сибиряком и ржали с Винни Пухом. И вот, мы открываем день за днем тома так называемой новой русской литературы и начинает щипать глаза, как в школьном сортире.

Какие-то тексты совсем ужас нерожденного, какие — ужас-ужас, но не ужас. А сегодня у нас удивительный текст, который мог бы быть литературой – «Сад запертый». У него для этого есть все – плотный текст, буквы, обложка, продуманная и даже грамотная диарея синтаксиса и морфологии. И если отойти немного и снять очки — то это выглядит прямо как повесть. А может быть, даже роман. 

На самом деле, вот есть такая группа – Foo Fighters. Люди, которые не понимают ничего в музыке считают ее рок-группой. А все остальные – картонным макетом рок- группы в натуральную величину. Так вот, это произведение двух милых тетушек, которым делать больше нечего, как со школьных ногтей писать книжки, это и есть – картонный макет литературы в натуральную величину. То есть, все прихваты и приблуды, а также примочки наличествуют и даже басист не такой тупой как обычно и остальные тоже громко играют. А все равно ни хрена не рокнролл.  

Я честно хотел их полюбить. Нет, не Foo Fighters, а этих двух тетушек, ради которых вырубили рощу. Но они злобно пнули меня прямо в мужское сердце (сейчас Соломатина скажет, что это была простата).

Потому что даже не вникая в сюжет, вы получаете первые маркеры одесского литературного стиля. Когда вместо имен героев вы слышите бесконечное «алька-шурка-данька-машка-ирка» это оно и есть. Нет, я конечно понимаю, что есть прямо-таки когорта девушек over 50, которые официально подписываются «Маша». Я знаю даже одну английскую баронессу с Привоза – он видимо до смерти будет подписываться  уменьшительным имечком.  Но «Машка-Алька» – это ваще бу-э. Это не вкусовщина. Это неумение автора справиться с героем на базовом уровне. А еще – неспособность рассказать историю.  Текст льется, вьется и авторы убеждены, что он сам по себе – история. Но это не так. Никакой текст сам по себе не вывезет историю. Даже если вставлять модные словечки типа «пиздец», чтобы никто не подумал, что автор не современен.  Но когда автор потом решает задать литературки, то получается совсем клюква. И прочие ягоды фрукты и овощи.

«…полная крупными белесыми, в зелень и золото, плодами, рядом наливалась пунцовая цыганочка, огромная антоновская яблоня осеняла своим библейским шатром получастка, у дальнего забора пламенели брусничными боками зоревых яблок гибкие аборигенки, на тропинках под ногами хлюпала осыпающаяся венгерка, и высоко над головою мерцали в темно-зеленых листьях янтарные мирабели… среди мха всех расцветок — от нежно-зеленого до серебристого — с красными маковками кукушкина льна рдеют гроздочки прозрачной весенней клюквы, бодрящей и напитавшейся сладости за долгую северную зиму…хрупкость такая нежная, будто у маленького светло-лазурного мотылька, каких много по концу лета в высокой траве, и вроде неяркие у него крылышки на первый взгляд, но всмотришься — и аж обволакивает благостью от бархатного, молочно-голубого света невесомых узоров на них»… ну в общем – «Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился».

И я даже не говорю о чудовщиной безвкусице всех этих «легкие брови-крылышки». Носик-бананчик. Ушки-пельмешки. Блин.

И несмотря на все эти переходы-переезды — то какая то заграница, то Питер, то какие-то иконы – все, что должно было создать некий огромный мир и движение героев куда-то в сторону Бога. Но проблема современной русской литературы именно в том, что она не имеет никакого бога.  Вместо этого – картонный макет. Внутри нет ничего. И поэтому тексты безжизненные – ни тебе трагедии, ни тебе комедии, ни тебе катарсиса, ни тебе своей Голгофы и крусификции – только имитация. А ведь это, как говорят, авторки и есть тот самый пиздец.