У Гузель Яхиной главная беда — доброжелатели.

Тонны графоманского елея, вылитые сырихами на ее дебютный роман, мешали его прочитать: думалось, уж не достойна ли и она сама своих неуемных апологетов?

А вот те шиш. Новая книга Яхиной — медленное виртуозное повествование о связи немецкой души со слегка тяжеловесной бюргерской мистикой, о том, сколько окружает даже поволжского немца дубов-колдунов, туманов-растуманов и кротких русалок с раскинутыми по подушке волосами — и о том, насколько аутентичный изолированный мирок способны создать дойчи даже в донельзя докучливой российской империи.

Вставать в нем будут засветло, работать в охотку, осуждать безрассудство, назовут село Гнаденталем, как в Саксонии. И всех-всех будут звать Бах, Фромм, Гримм, Вагнер, Гауф, Гендель и Белль-с-Усами.

Мистический народ — при всем его педантизме и зарегулированности.

Жить будут чинно и эпично. Век станет вмешиваться в жизнь колонии странице этак на сотой.

Рецензентка Костюкович довольно поверхностно разглядела в книжке одну лишь анафему веку и Сталину, велевшему перелить статую пригревшей немцев Екатерины на тракторные втулки. Многие у нас, подобно американцам, не способны увидеть в России ничего, кроме Сталина. Текст Яхиной, как и ее Россия (немецкая на сей раз) на порядок сложнее и интереснее.

Мор, глад и разор падает на Гнаденталь не от революции, а с неба — стоит колонистам изгнать в глухое Заволжье единственного интеллигента учителя Баха. Изгнать за мнимую вину — согласное сожительство с возлюбленной русалкой Кларой, которое отказался скрепить пастор Гендель ввиду юности девы и малых ее познаний в Священном Писании; а Бах вдруг заартачился и оставил ее у себя, возбудив обструкцию соседей и отзыв детей из школы по домам. Пришлось уходить на нежилой хутор за реку — в эти-то годы и обрушились на благословенную землю кары за неразумие жителей: волна, разбой, поволжский мор и трупики нерожденных телят из забитых коров вниз по реке.

Однако в лесу учителю приходится сменить линейку и колокол на плуг и леску, дабы заняться пропитанием, — и тут же он, оставивши интеллигентские занятия, оказывается физически бесплоден: дети у них с Кларой не получаются. Мелкая Анче становится плодом изнасилования залетными мерзавцами — что характерно, белыми, а не красными, как принято у нас в последнее время. Могли бы, конечно, отметиться и революционные башибузуки — но это звучало бы пошлостью в свете традиционного уже ныне обвинения большевиков во всех разбоях человеческих. С простонародьем у нас, вообще-то, враждовали совсем иной масти лица.

Нужда в молоке после русалкиной смерти гонит онемевшего интеллигента на тот берег, к людям, в полуразрушенный поселок, где его снова привлекает к письму энтузиаст нового мира Гофман. Бах берется за привычное дело — летопись старого Гнаденталя, его фольклорных преданий, примет и обычаев. И жизнь вслед за магическим словом повторяет его волшебные сказки: наступает год великого плодоношения, 26-й. Счастливый мир, написанный блаженным, сбывается в реальности: снуют по полю малютки-трактора местного завода (реальная модель «Карлик»), снова родит почва и белятся фасады, снова сыплются яблоки и дети в коммуне растут по-старому, ухоженными.

Человек Слова Бах становится подлинным Вершителем — оттеняя вершителя искусственного. Сталин в романе ни разу не назван по имени — просто «он» курсивом (хоть и не с прописной, но ясно, что речь о втором боге). Мир и здравый смысл, по Яхиной, определяются не пастором и не вождем, а мистическим словесником-летописцем: как скажет, так и будет, а коль принудят замолчать — так и ничего не будет.

А значит, и преступление против хода вещей новая власть совершает не когда воцарилась (сочинителей, художников и музыкантов тогда по мере сил подкармливали), а когда повела атаку на мир искусства: тогда ж и всем досталось, и ей самой.

Это концепция вполне религиозного размаха, и живо, густо, затейливо, волшебно написана — что вдыхает в русскую жизнь столь любимую немцами метафизику, и под пером татарки выглядит совсем космически. Русский мир, по Яхиной, жив, покуда есть кому его описать и организовать вымыслом. Герои его будут увечны, с отнятыми в битвах и приключениях пальцами и даже ногой, — но жизнь продолжится, и «Сказки немцев Поволжья» поставят в Саратовском ТЮЗе и еще 34-х ТЮЗах страны.

Если теория верная — сам эпос Яхиной очень сильно укрепляет и укореняет живущий здесь люд, в том числе и немцев, которые, казалось бы, съехали, но вернутся непременно, как возвращались дважды за книжку и за русскую историю.

Еще пара миллионов беженцев в метрополию, еще один этап упадка немецкой литературы   (судя по лауреатам Нобеля, упадок намечается) — и быть у нас снова Гауфам, Гофманам и Брехтам, пусть и потомственным кузнецам, сапожникам и мукомолам. И Бахи приедут, куда денутся.

У нас интересней.
У нас Яхина есть.

Новый роман Гюзель Яхиной совсем не похож на «Зулейху», что принесла автору известность и любовь читателей. В основе книги «Дети мои» реальные факты из жизни поволжских немцев почти за полвека, с 1910-х до конца 1940-х. Но не надо искать в романе бытового правдоподобия. Гюзель Яхина создает фантастический мир, где переплетаются мотивы немецких сказок, фольклорных и литературных. Ее фантазия наполнена метафорами и аллегориями. В немецком поселении Гнаденталь, что в переводе означает «Благодатная долина», живут не совсем обычные люди. Они носят фамилии немецких писателей, композиторов, учёных: мукомол Вагнер, свинокол Гауф, пастор Гендель, учитель Бах, хозяин богатого хутора Гримм, а еще Грассы, Брехты, Бёлли. Позднее появится партийный вождь Гофман, горбун с прекрасным лицом и уродливым телом. Кажется, что он вышел из сказок своего великого однофамильца.

Если в Гнадентале удался урожайный год, то и урожай сказочный: «…турецкий горох и персидский огурец, кунжут, репа, сурепица и лен, чечевица, подсолнух и картофельная ботва — все выстреливало из земли с поразительной мощью, грозя не то достигнуть размера деревьев, а не то и правда упереться в облака».

Первый сказочный эпизод – попытка бегства учителя Баха со странного, напугавшего его хутора Гримма. Он идет, бежит уже знакомой дорогой к берегу Волги. Путь недальний. Но берега все нет и нет. Облака затянули небо – теперь по солнцу нельзя ориентироваться. Остановились карманные часы, что прежде никогда не ломались. И оказался Бах посреди чужого леса: «Незнакомая чаща сереет нагромождением стволов, растрескавшихся и по-пьяному развалившихся во все стороны. Понизу щетинится иглами густой ежевичник, на ветвях — лохмотья прошлогоднего хмеля. Один из уродливых пней похож на сидящую за прялкой старуху». Единственный путь из этой заколдованной чащи привел Баха снова на хутор Гримма.

История любви Клары Гримм и Якоба Баха напоминает романтическую повесть. Клара и Якоб безбедно живут на хуторе среди яблоневого сада, пока грубая жизнь не разрушит сказку: «Вопреки математике и здравому смыслу яблоки в амбаре были бесконечны, оставаясь при этом свежими, словно только вчера сорванными с ветки».

Как и многое в этой книге, революция и гражданская война описаны в аллегорической форме: «…новая власть, установленная в Петербурге, отменила небо, объявила солнце несуществующим, а земную твердь заменила воздухом. Люди барахтались в этом воздухе, испуганно разевая рты, не умея возразить и не желая согласиться».

Якоб Бах составляет свой календарь, где каждый год обозначен метафорой. Так, годы 1935—1938, когда вся страна замерла, оцепенела в ужасе от волны репрессий, он назвал «годами Вечного Ноября». В это время появляются люди-мыши и люди-рыбы. Метафоры эти нет необходимости пояснять.

Бах сочиняет сказки. Сначала по необходимости. Это плата за молоко для Анче, дочери умершей Клары. Потом увлекается и сочиняет вдохновенно. Партийный вождь Гофман придаёт сказкам идеологическую окраску, превращает в средство политической агитации и под псевдонимом Гобах посылает в газету. В 1933 году в Москве вышла книга «Сказки советских немцев». Она выдержала несколько изданий. Гобах упомянут в одних изданиях как автор, в других – как составитель. Жители Гнаденталя с интересом читают сказки Баха-Гофмана. Потом сказки начнут сбываться. Сначала сказки со счастливым концом, а потом, к ужасу Якоба Баха, и страшные. Но он уже не в силах что-то изменить. Страшные идеологические сказки Гофмана, героя романа Гюзель Яхиной, а не великого писателя, – главная метафора книги. Мечта о светлом коммунистическом будущем обернулась для народа страшными испытаниями и бедами.

Главы о жизни немецких колонистов переплетаются с главами о вождях и большой политике. В них нет сказочных мотивов, но есть символы, метафоры, аллегории. А потому они не нарушают стилистического единства книги. Исключение составляют историко-публицистические отступления. Было бы уместнее перенести их в комментарии к основному тексту. Вождь здесь почти Бог, злой Бог. Он поднимается высоко над землей на самолете, по воздуху летит его поезд. «Вместо ржи и гречихи вырастали на полях за считаные минуты гигантские деревья — чугунные, цинковые, титановые, алюминиевые…» Разве это не прозрачная аллегория индустриализации и ее страшной цены? Для понимания смысла романа очень важен сон вождя о памятниках: «Земля словно шевелилась, утекала из-под многотонных ног: табуны диких степных лошадок рвались убежать от смерти, но гибли и гибли под настигающими их исполинскими сапогами». Люди для вождя только расходный материал. Их жизни, плоды их трудов легко приносятся в жертву. В этом смысл сна.

Галина Юзефович находит у Гюзель Яхиной аналогии с «Властелином колец», сравнивая обитателей Гнаденталя с хоббитами из Шира. На мой взгляд, это надуманная аналогия. Зачем обращаться к модному, но совсем здесь необязательному Толкиену? Если уж искать литературные источники романа, то это, конечно же, немецкие сказки.

Название книги «Дети мои» многозначно. Со словами «Дети мои» Екатерина Вторая обратилась к немецким мигрантам, приехавшим в Россию, чтобы начать новую жизнь. Якоб Бах – учитель. Ученики – это его дети. Анче и Васька, хотя и не родные по крови, конечно же, его дети, самые дорогие для него в этом мире. К детям из детского дома он тоже относится как к своим. Жители Гнаденталя, для которых он писал свои сказки, тоже его дети. И для фанатика Гофмана жители этой немецкой колонии – дети, которых надо просвещать, политически образовывать. Наконец, доверительное обращение «Дети мои» определяет авторскую интонацию сострадания.

О «Зулейхе» я написал когда-то «Советская сказка на фоне ГУЛАГа» и не отказываюсь от этих слов. Писательский талант Гюзель Яхиной нельзя было не оценить, но главы о спецпереселенцах я по-прежнему считаю легковесными. Сказка выдавалась за правду. В книге «Дети мои» сказочная форма не помешала, а помогла высказать историческую правду. На мой взгляд, Гюзель Яхина нашла наиболее органичный для себя стиль. Вторая книга не только подтверждает неслучайность первого успеха. Она показывает творческий потенциал автора. Чем удивит Гюзель Яхина в следующий раз?

Добрый день, уважаемая Ольга! Помните, у Юрия Нагибина есть такой рассказ, «Учитель словесности», очень он мне нравится еще со школы. Там учитель гимназии приглашает в гости гимназиста, читает ему свои рассказы «с направлением» — про страдания народные, про несчастья… И есть там потрясающая фраза — «он упал на холодный пол и забылся в неизбывной тоске».

Вот для меня в этой фразе – средоточие всего дурного пафоса в литературе. Как только вижу, что книжка про страдания народные и беды неисчерпаемые, сразу хлопаю себя по ляжкам и говорю – ага, еще один упал на холодный пол и забылся в неизбывной тоске! А если там еще про кровавого Сталина, про репрессии, про лагеря, про ссылки – так это же просто праздник какой-то. Читать и плакать.

Это я, конечно, про Гузель Яхину и ее романы «с направлением». Я ведь понимаю, почему народ так любит ее книги. Потому что это типичная женская проза со всеми дурными признаками этого жанра. Но – с направлением, с направлением! Не просто про женскую долю, а про женскую долю татарской девушки, сосланной в Сибирь. Потому что читательница должна внутренне возвыситься, когда будет это читать. Так она берет какую-нибудь муть в розочках, из серии «Арлекин», и читает, как Карл задел перстнем бокал с шампанским, и этот медовый звук пронзил сердце Марианны – ну и какая ей от этого польза? А если она читает «Зулейха открывает глаза» Гузель Яхиной, а там все плачут-страдают (и наперегонки падают на холодный пол в неизбывной тоске) – так читательница ощущает себя чуточку умнее, чувствует себя немножко тоже жертвой политической репрессии, правильно я понимаю?

Нехитрый ведь психологический механизм, а как работает! Гузель Яхина, на мой взгляд, писательница довольно средняя. Ляпов у нее в первой книге было много, особенно при описании тайги. Я еще когда взялся читать, дивился – ну не будет же наш народ читать эту вампуку. Оказалось, Оля, я просто плохо знаю наш народ! «Холодный пол» и «неизбывная тоска» сделали свое дело: Яхина стала главной писательницей страны — премии, почет, переводы на сто языков. И вышел второй роман, «Дети мои». Отрывок из которого стал текстом для «Тотального диктанта» еще до выхода романа в свет. Такое случилось впервые, и это уже признание Яхиной живым классиком, разве не так?

Итак, «Дети мои», второй роман (я-то думал, что проект «писательница Гузель Яхина» окажется одноразовым). Здесь удалось избежать недостатков первого романа, который про Зулейху. Просто даже чувствуется, как редакторы или кто там поправили направление и углубили содержание. «Зулейху» ругали за натужные диалоги –в «Дети мои» диалогов почти нет, и главный герой Бах вообще молчун. «Зулейху» ругали за кинематографичность, как будто он нарочно приспособлен к экранной адаптации, не роман, а фактически сценарий – в «Дети мои» это также исправлено. Появились чудовищно многословные описания, а действие движется медленно-медленно, как будто пытаешься открыть сайт через допотопный диалап. Снова присутствуют реалии советского тоталитарного прошлого, четко выраженный антисоветский месседж. И все признаки женской прозы тоже налицо, и герои периодически падают на холодный пол, чтобы забыться в неизбывной тоске. В общем, тех же щей погуще влей.

Не уверен, что посоветовал бы его прочесть. Ознакомиться – да. У меня вообще сильное подозрение, что кому-то чрезвычайно необходимо сделать Гузель Яхину главной писательницей страны, чтобы современную российскую прозу представляли (и олицетворяли) исключительно ее книги про плохой русский народ, люто угнетающий симпатичные национальные меньшинства (в «Дети мои» угнетают поволжских немцев). А так-то – нормальная женская проза, сентиментальная, неглубокая. Идеально приспособленная для разнообразных толкований, премий, но не очень, на мой взгляд, талантливая. Или  я чего-то не понимаю в подобных текстах? Всего хорошего.  

Гузель Яхина, самое свежее и громкое имя последних литературных сезонов, автор нашумевшего и увенчанного премиями романа «Зулейха открывает глаза», написала вторую большую вещь – «Дети мои» (М.; АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2018 г.). Книге по выходу прочили шумный читательский успех и бестселлерство. Прошло чуть более полугода: неплохие продажи при отсутствии ярко выраженных критических восторгов, номинация на «Нацбест» от самого Евгения Водолазкина, чей свежий роман «Брисбен» в лонг-лист, кстати, не попал.  

Важнее, однако, что согласно неписанным законам русской словесности, теперь Гузель Яхина может считаться настоящим писателем. Поскольку первую удачную книгу может сделать и талантливый дилетант, а потом уйти обратно в жизнь и заняться дипломатией или, скажем, алкоголизмом. А вот второй роман – это уже осознанный выбор тернистого пути, амбиция и жертва, трудная принадлежность к ордену. Впрочем, трудности и тернии, похоже, не про Яхину – ей уверено прочат статус скорого классика.

Критика и публика полагают, что Яхина пришла в современную русскую литературу с собственной темой. Одна из моих читательниц в фейсбуке иронически вопрошает: «О каком малом народе, пострадавшем сами знаете от кого, будет следующая как следует не написанная книжка Яхиной? Вот что интересно))». Действительно, основная линия «Зулейхи» — татарская деревня и семья на фоне раскулачивания, спецпоселений на Ангаре и прочих мрачностей 30-х годов двадцатого века. В «Детях моих» малым народом работают поволжские немцы, историческая подкладка – 20-е и те же 30-е, время короткого и яркого существования (1923 – 1941 гг.) Автономной Республики немцев Поволжья в составе РСФСР. Их потомки, рассеянные по миру, до сих пор называют себя Volga-Deutsche.

Однако я должен возразить общепринятому мнению – эпосы Яхиной обходят историю и быт малых народов по изящной касательной – в «Детях моих» ситуацию не спасает и вполне искусственно, для вящего масштаба, введенный образ Вождя, Сталина, который как раз мыслит исключительно категориями государств и народов. Прием не срабатывает, в полном соответствии с поговоркой: мухи отдельно, котлеты отдельно. И тогда возникает следующий вопрос – а можно ли вообще полагать книги Яхиной эпопеями, или это небольшие, по сути, размером с повесть, истории о хороших людях, которые умеют ими оставаться, несмотря на катаклизмы и катастрофы эпох? Кстати, Галина Юзефович полагает эту идею слишком банальной для пятисотстраничного романа, но мне представляется банальностью не сам гуманистический пафос, но претензия, заставляющая разгонять объем текста за счет природы, погоды, смены времен года, ландшафтного дизайна, массы гладких, как речная галька, но, в общем, необязательных слов.

Подобная манера легко проецируется на писательский статус Гузель Яхиной – при всем ажиотаже и комплиментах, да и несомненной ее литературной одаренности, не покидает ощущение, что издательского проекта здесь больше, чем авторской индивидуальности (о «проектности» Яхиной регулярно говорит критик Андрей Рудалев). Разгон и надувание до неестественных объемов, взращивание писательского имени на рыночных анаболиках.

Для полного писательского счастья не хватает потного вала критических вдохновений. Относительно романа «Дети мои», как заметил тот же Андрей Рудалев, «критики в растерянности». Хвалить воздерживаются, а ругать, мол, не знают, за что.

Да есть за что, конечно. Самый принципиальный изъян «Детей моих» бросается в глаза с ходу. Непопадание в жанр, провисание смыслов, концептуальный недобор по очкам. Роман, надо полагать, был задуман как семейная сага, но затем замысел трансформировался, унесенные ветром оказались в Макондо, или даже в Чегеме. Ну да, магический реализм; вдохновителем которого Галина Юзефович полагает старину Толкиена. Но тут, мне кажется, если и есть сходство, то чисто внешнее, оригинальных миров и прочей космогонии в «Детях моих» нет, они вполне вписаны в реальную эпоху и географию, человеческие проявления, боль и страдания — настоящие. Никакое не фэнтази. Реальные ориентиры — именно Маркес и Искандер.

В чем сила их знаменитых эпопей? В немалой степени — в точных пропорциях мифологии и этнографии, реальной истории и фольклора, фотографических деталей быта и метафизики (еще, конечно, юмор, ландшафт, философия, жизнеподобие абсурда и etc). Этнографически-бытовой слой — важнейший, классики это знали и умели, даже в насквозь мифопоэтической вещи Саши Соколова «Между собакой и волком» рыбаки, охотники, бродяги «Заитильщины» и Валдая пребывают в грубо-реальной предметности.

Надо сказать, интереснейшая история Автономной Советской Социалистической Республики немцев Поволжья художественно практически не осмысленна.  Академически тоже не сказать, чтобы очень. Писательнице Яхиной было, конечно, где и как развернуться.

При том этнографии в романе пайковый минимум (только имена с фамилиями, да далекий Рейх в воспоминаниях и дерзаниях), за самобытность отвечают сказка, кирха и томик Гёте, всё прочее уходит в зыбкий символизм и волжскую набежавшую волну; даже бунт немецких крестьян, совсем как русский, бессмыслен, беспощаден и универсален. (Кстати, сцена антиколхозного мятежа сильная, а могла бы стать мощной, если бы все нужные слова стояли на своем месте, а лишних бы не было вовсе).

Писательница явно в теме, материал знает (о чем свидетельствуют авторские комментарии к роману), разве что Покровск — столица Республики с 1922 года, у нее и в 30-е остается Покровском, тогда как в Энгельс он был переименован в 1931 году. (Но это ладно, мифу – миф). Однако зачем-то нарочито и демонстративно уходит от конкретики — и объективно крепкая проза то и дело становится рыхлой и водянистой.

Интересно, что на примере «Детей моих» можно со всей непреложностью убедиться, насколько законы рынка противоположны подлинной литературе. Гузель Яхина рассуждает, наверное, как матерый продажник и уповает на стратегии ребрендинга – дескать, любой давно знакомый потребителю товар пойдет лучше, будучи снабжен новой завлекательной упаковкой.

Занятно при этом, что Яхина работает с готовыми литературными конструкциями не только по рыночному принципу, но и по внутреннему убеждению — она, как мне кажется, совершенно искренне уверена, что именно так и надо, большая литература так и осуществляется. Эдакий английский газон.

Начать с того, что нет у нее и тени иронии, даже намека на пародийность (как это водилось у отечественных постмодернистов) при освоении общеизвестных приемов и сюжетов. Яхина напоминает участковую докторшу, которая каждому захворавшему ребенку с неизменной серьезностью выписывает одни и те же порошки и подробно объясняет порядок применения.

Потому все ключевые сюжеты и образы великой эпохи эксплуатируются невесть по какому кругу без всякой рефлексии. Изнасилование хозяйки хутора солдатами/бандитами/казаками — было у Бабеля, Шолохова, Горенштейна, наконец. Будет теперь и у Яхиной, а как же. «Я как все».

Если беспризорник, имеются всегда готовые и колоритные Мустафа из «Путевки в жизнь» и Мамочка из «Республики Шкид». У Яхиной подобного типа зовут Васька, позже он получает фамилию Волгин.

Ну и, конечно, образ Вождя. Опять без всякого отклонения от нормы, солидно и сознательно берется Сталин солженицынский («В круге первом»), арендуется у Анатолия Рыбакова («Дети Арбата» и сиквелы), ну, и, понятно, взят внаём Сталин «Пиров Валтасара» у Фазиля Искандера. Называется, он, натурально, словом «Он», непременно с большой буквы (Яхина использует еще и курсив).

Роман-пазл, роман-каталог. А отступает от шаблонов Яхина, когда описывает пограничные людские состояния и людей, вечно в них пребывающих, то есть детей. Вообще, как мне кажется, из нее мог бы получиться замечательный автор школьных повестей — жанра, чрезвычайно популярного в позднесоветское время. Именно здесь метод осознанной как миссия вторичности был бы весьма уместен — хотя бы для сравнения школьных времен и нравов.

Еще одна несомненная удача – описание хуторской жизни с ее круглогодичными насущными трудами и заботами (здесь очевидна параллель со столь же неровным романом Петра Алешковского «Крепость», сделавшимся, тем не менее, лауреатом русского Букера – там тоже замечательны и естественны сельскохозяйственные страницы). Взялась бы Яхина описывать сельскую школу – уверен, это было бы по-настоящему талантливо, без необходимости натужного масштабирования и привлечения кустарно и неуклюже склеенных метафизических слоев

Для пребывающей в объективном кризисе современной русской художественной литературы одна яркая и честная подростковая повесть сегодня куда полезнее десятка переливающихся пузырями ложной многозначительности псевдоэпопей. Не только Гузель Яхиной касается.