Елизавета Алекснадрова-Зорина удивила меня еще тогда, пять лет назад, когда подарила мне свой дебют – роман «Маленький человек». Эффектная девица, глаза с хитринкой. Ну, думаю, наверное, пишет что-нибудь в духе «про секс, про богатство, про папиков». Но мне открылась мрачная, местами еще наивная достоевщина, с поправкой на время/место. С тех пор я за творчеством Лизы стараюсь следить.

Если серьезно, тут крупный литератор налицо. Со своим стилем, с особым чутьем, с глубоким переживанием всех жизненных процессов «со знаком минус». Нет, это не очарование чернухой или нарочитый эпатаж, это именно боль, страдание; все прожито, пропущено через душу и мозги. Лиза литератор, писатель, в классическом понимании слова. Уверен, после прочтения романа «Треть жизни мы спим», Антон Павлович уважительно похлопал бы ее по плечу.

Роман страшный. Жуткий. Роман, где смерть ходит по каждой строчке, скрывается между буквами, притворяется точками, запятыми, восклицательными знаками. Смерть тут прикрывается сюжетом. Мимикрирует под речевые обороты, встраивается в метафоры, работает редактором и корректором. Всюду смерть. Это роман с подселением.

Главный герой произведения – рак в терминальной стадии. У него рак простаты. У нее – лимфома. Ей нет еще и двадцати, ему под шестьдесят. Нужно сразу сказать, герой безынтересный. Мякушка. Тряпка. У меня есть определенные подозрения,  с кого он списан пронзительной писательницей, но  я не стану их озвучивать. И то, что он умирает, что полысел, что обрюзг, что не может даже повеситься нормально… знаете, вот не жалко. Его совсем не жалко. Такого падающего – точно подтолкни. Он размышляет, к примеру, так: «Ты умрешь, а врачи изобретут лекарство от твоей болезни…» Старческий инфантилизм, да и только.

Развитие сюжета стремительное. Они встречаются в онкодиспансере, он ее оттуда крадет – и начинается их бродячая жизнь. Ему она более привычна, чем ей. Ведь она… и тут самое интересное.

Героиня – гламурная поп-дива, хайповая актриса, героиня множества телепередач, ее лицо мелькает в журналах, на рекламных щитах. Это смесь Бузовой, Шурыгиной и куклы Барби. Ее мать питается ее славой, так как сама в жизни прогорела; отец – политик и бизнесмен, гордится дочкой-звездой. Но сама она пуста, если не считать расползающихся по телу метастаз.

Итак, престарелый дядька крадет ее из онкоцентра. Узнать ее трудно: она худа, зелена, вся в шишках, лысая после кучи химиотерапий и прочих лекарств. Поэтому они без труда передвигаются по городу. И она постепенно влюбляется в своего похитителя. И теперь ей приходится не танцевать под прицелом камер и фотоаппаратов, а порой валяться в канавах, ночевать в бомжатниках, ездить в вонючих такси – словом, сбежав из онкоцентра, она начинает жить по-настоящему.

Концовка романа выводит все это на совершенно иной, запредельный уровень: она умирает в каком-то старом приюте, у него на руках. А он узнает, что не было у него никакой простаты, врачи ошиблись. Не было рака. Но менять что-то поздно. Уже все, что нужно – давно вырезано. Остается лишь сидеть на лавке под дождем, смотреть на облетающие листья. Самый конец – она прорастает в нем в буквальном смысле. Она его рак, его метастазина. «И станут двое единой плотью». Только тут не плотью, а по сути, «ядра – чистый изумруд», души соединились в одно. В нем появилась она. Новый концепт жизни и смерти, алхимическая свадьба, Грааль найден. Лиза нашла нам его.

Вернемся к ней, с ним все ясно. Помните, как следили все СМИ страны за умиранием Жанны Фриске? Разве была похожа исполнительница песни «А на море белый песок» на то, что показывали нам потом? Некто в шапке, некто толстый, то ли баба, то ли мужик, в инвалидной коляске? Вот возьми тогда ее муж да выкради из под прицела СМИ. Готовый был бы роман. Не знаю, крутилась ли эта история у Лизы в голове, но при чтении на нее порой интуитивно наталкиваешься.

Но героиня Зориной гораздо счастливее. Она пожила перед смертью. Надышалась перед ней. Попробовала чипсы и «Доширак». Фриске же умерла под софитами. И то, и другое – жутко. Такое не забывается. Такие книги остаются с тобой навсегда. Как и подобные сюжеты из жизни.

Язык Лизы – отдельная тема. Густой, концентрированный, бьющий ниже пояса. Ни сучка, ни задоринки. Организация текста выбрана специфическая: довольно длинные предложения с множеством запятых. Прямая речь не выделяется, как это обычно принято. Оба эти приема в слиянии напоминают фильмы Киры Муратовой: в них либо все обесценено, обессмыслено, либо, наоборот, все сразу имеет какой-то высший смысл: интерпретация зависит от зрителя, в данном случае — читателя. Это не джойсовский «поток сознания», а скорее  новое текстуальное осмысление «Смерти Ивана Ильича» Льва Толстого.

В общем, работа проделана колоссальная. За что огромное спасибо от благодарного читателя.

Роман Елизаветы Александровой-Зориной «Треть жизни мы спим» — история болезни (рак) и любви; клинически-криминальным сюжетом очень напоминает некогда прошумевшую немецкую кинодраму Томаса Яна «Достучаться до небес». Но Елизавета – автор совершенно особенный, и для нее эти силовые линии – и онкология, и похищение с погонями – только повод рассказать о жизни там, где она, заканчиваясь, может, и проживается по-настоящему.

Александровой-Зориной чрезвычайно трудно определить место и статус в современной русской прозе. Оригинальность стала ее проблемой. Литературной индустрии, оперирующей поколенческими, нишевыми, а то и просто клановыми категориями, с таким писателем трудно. Дело даже не в рыночных механизмах (непонятно, как продавать), а в нехватке времени на работу с самоценными явлениями. Вопрос, конечно, не к Лизе, а литературной индустрии в ее нынешнем жалком виде – для какого светлого грядущего так жадно экономится время…

Сначала о поколении, да и хронологии вообще — проза Елизаветы могла быть написана в золотые времена русской словесности, в ней присутствует тот же набор чувств и страстей, что у классиков и та же взрывная смесь метафизического оптимизма и бытовой безнадеги. (Не случайно, Наташа Романова начинает список литературных предшественников романа «Треть жизни мы спим» со «Смерти Ивана Ильича»).   

По тематике и жестко-насмешливому препарированию жизни Александрова-Зорина близка «новым реалистам», но они в большинстве левые патриоты, а Елизавета – либеральная пассионария, весьма последовательная в своих убеждениях. Гендерный подход, столь влиятельный сегодня, тоже не работает – хрупкая эта барышня пишет крепко, ее проза прямо-таки физически сильна, но эта сила не пола, а, скорее, подполья – когда человек, дойдя до самой жизненной сути, утрачивает даже первичные половые признаки, а со вторичными происходит черт знает что. И здесь не метафора, а одна из ключевых, последовательно разрабатываемых, повествовательно-символических линий романа «Треть жизни мы спим».

Не так просто подбирать Александровой-Зориной и стилистические аналоги – Лиза добывает собственный стиль не из комбинации слов и строения фраз, а из настройки интонации, которая, сложившись и прозвучав, в какой-то момент подхватывает читателя, и несет его уже до конца. Можно говорить о сходстве манер, и то приблизительно, вспомнив библейскую одержимость Фридриха Горенштейна и эшелонированный синтаксис Александра Терехова. На энергетическом уровне проза Александровой-Зориной напоминает Эдуарда Лимонова, его европейские повести о лишних людях, вдруг пошедших на жизнь в психическую атаку.

Тут два любопытных момента. Все три перечисленных классика шли против магистральной традиции русской литературы – они не сочувствовали своим героям и не особенно рассчитывали отмыть их во влаге читательского приятия, ну а там уж как пойдет. Елизавете не нужна наша любовь к стареющему интеллигенту-бездельнику с вырезанной простатой и юной мажорке-актрисе, сгорающей от лимфомы. Даже в самых болезненных и смертных ситуациях они пробуждают не эмпатию, но любопытство и странное родство: любовь зла, а стыдный интерес соглядатая ведет к неожиданным и смелым открытиям.

Другое наблюдение: подобный стиль – сильный реактив, он способен растворить почти всё, вплоть до фольклорной драматургии прямиком из русского шансона, когда любящая женщина отказывается идентифицировать пойманного преступника… И вообще чуждая сантиментам, Александрова-Зорина щедро использует масскультовые условности, иногда как будто в насмешку над литературным каноном, да и самой реальностью. Поскольку весь строй романа ведет к тому, что поначалу рельефно и вещественно заявленный и мотивированный внешний мир истончается, тает и бесповоротно перемещается во внутреннее состояние героев – пока он умирает, они живы. Проблема в том, что условность созданного в итоге пространства ставит под сомнение мотор сюжета – Любовь и Смерть в их стремительном сближении, да и саму самурайскую философию как бы отстранившегося автора.    

Стиль тотаритарен, и автор тоталитарен (кстати, общая черта писателей «онкологической» темы – вспомним недавнего юбиляра А. И. Солженицына). Александрова-Зорина, да, не давит нам на слезные железы, но заламывает руки и тащит вслед за своими героями, не позволяя даже смотреть по сторонам и отвлекаться на осмысление отдельных сцен, ходов и поворотов, их мотивации и правдоподобия. Это не претензия, а констатация сильного свойства сильной прозы, в которой, однако, мне подчас не хватает свободы и человечности, со всеми их слабостями и глупостями.

Если угодно, либерализма.

Престарелый озабоченный бездельник «рост метр восемьдесят, вес девяносто два», только и умеющий что «доставлять всем своим женщинам удовольствие, чего, как ни странно, далеко не каждый мужчина умеет», вдруг заполучил от врача-онколога самый что ни на есть неутешительный диагноз.

Начинать большой роман презентацией онкологии простаты, свалившейся как снег на голову пожилому персонажу – дело рискованное. Произведений про это дело прорва: на запрос «книги, где герой болен раком» гугл выдает 91 результат, не считая, на мой взгляд, главной, которая не входит в этот список по причине своей крайней отмороженности – «Cancer» белорусского автора Михаила Сенькова, который в 2013 году прознаменитился среди ценителей треша книгой «Конь». Но это элитарный продукт. Для несклонных к хардкору обычных читателей отцом всех страдальцев с таким диагнозом в отечественной лит-ре является Иван Ильич (Л.Толстой «Смерть Ивана Ильича»). Все они, так или иначе, включая дам, вылезли из-под его кровати. Это первое, что может придти в голову в начале чтения. Вот потому и взять на себя риски подобного зачина может только автор, уверенный в точной сюжетной навигации романа, где мастерски просчитаны и заранее размечены все неожиданные для читателя повороты. Здесь мы видим прежде всего профессионально выстроенную композицию и красивое решение сверхзадачи, что для серьезной книги большая редкость: работать с материалом, чтобы повсюду не торчали ослиные уши сюжетных нестыковок и непроработанных линий, из номинантов этого сезона далеко не все научились.

Вначале автор ведет читателя по знакомому пути, и размеренный чуть замедленный ход повествования, кажется, не предвещает никакого особо уникального литературного опыта. Из чулана даже запросилось наружу чучело престарелого Евгения Онегина, который вполне мог бы превратиться именно в такого вот грузного ни к чему не приложимого, кроме собственной кровати, дядю с простатитом, который, дорожа своей свободой ничего не делать, перебивается сдачей комнаты и подачками бывшей жены, зато может «не отказывать себе в просмотре ночного фильма, не выслуживаться перед начальством, не переживать из-за дедлайнов». Столь необременительную жизнь он ведет «последние 20 лет», не занимаясь ничем иным, кроме «науки страсти нежной, которую воспел Назон»:

«сделать женщине хорошо — это особое искусство, которым он владел практически в совершенстве».

«Он знакомился с женщинами, на улице, в кафе, на сайтах знакомств, умел быть обворожительным и пользовался этим, но никогда никому во вред, ничего не обещая, не давая в себя влюбиться и не влюбляясь сам, увлекался, да, но не привязывался».

В старых книгах из чулана такие типы называются «мышиный жеребчик», а у моего деда для них были выражения «хлюст» и «дешевый сексуалист».

То есть читатель должен вначале как следует привыкнуть к изображению и повадкам ограниченного обывалы, все интересы которого исключительно членоцентричны – сосредоточены вокруг сомнительных утех его жирных старческих телесов: даже оказавшись во Вьетнаме, он там «просидел две недели в номере с кондиционером, изредка спускаясь в нелегальный массажный салон для того, чтобы узкоглазенькая девчонка сделала ему минет, (…) и даже ни разу не взглянул на океан».

Так каких безумств и кульбитов можно ожидать впереди от такого персонажа, кроме нытья, что теперь после операции и химии ему будет не до того?

«Его теория жизни (…) в свое удовольствие летела ко всем чертям (…) Секс и женщин пришлось вычеркнуть, прогулки стали в тягость из-за чувства, (…) что он обмочил брюки, а в чем еще было искать ему удовольствия».

И тут вчерашний герой-любовник, подавленный лишением мужского начала и его унизительными последствиями в виде пожизненных памперсов, без которых теперь даже на улицу не выйти, вдруг совершает неожиданную для самого себя, а уж тем более для обманутого ожидания читателей выходку, которая внезапно закручивает плавный ход романа в неожиданный штопор. Так главная точка сборки повествования оказывается совсем не там, где ее следовало ожидать – вовсе не в области тела, а в области духа, и становится точно на пересечении координат экзистенциального опыта повседневности, отравленной физической болью и близостью смерти и отчаянной игры последней человеческой воли, которая становится сильнее и боли и смерти.

Жалкий безнадежный больной ни с того ни с сего угоняет из онкоцентра коляску с умирающей от лимфомы медийной двадцатилетней актрисой, потом не знает, что делать дальше и пускается в бега – в памперсах и с портфелем наличных, вырученных за спешно проданную квартиру. Его фотороботы на всех центральных каналах и во всех сми, ее образ и так растиражирован и всеми узнаваем; город, разумеется, нашпигован камерами слежения. Так попытка исследования личного экзистенциального ужаса перетекает в увлекательный роман-escape, мы не виноваты, что такого термина нет, поэтому придется его выдумать. Уход от погони всеми правдами и неправдами с обездвиженной умирающей, ночевки в трущобах в кварталах для бедных, незаконные способы выбивания жизненно необходимых лекарств для больной в последней стадии, жутковатый девочковый цисвестизм, имитирующий пятилетнего ребенка, трансвестизм в гопницком клубе и последующее за этим избиение – весь этот экшн производит ошеломительное впечатление тем, что происходит на беспощадном и натуралистичном фоне терминальной стадии заболевания, помноженного на два. Зримая кинематографичная составляющая высвечивает личные рефлексии и остро осознаваемые упущения и фрустрации в жизни обоих обреченных персонажей перед лицом присутствующей рядом смерти под особым углом. Времени нет на их анализ, но оставшееся время можно сжать и прожить на скоростных оборотах, немедля и прямо сейчас. Двадцатилетняя мегапопулярная актриса не умеет разговаривать: из нее непроизвольно вылетают только заученные когда-то цитаты сыгранных ролей. В свои последние дни и часы она наконец проживает свою, а не чужую жизнь в режиме реального, пусть и сжатого времени, начиная с пятилетнего возраста. Затем наступает переходный возраст, юность, время быть замужней, затем – старухой и наконец время смерти, но только после имитации «стадий» жизни на фоне последних стадий болезни. Все эти «стадии» параллельно проживает и он вместе с ней, не забывая заставлять вовремя принимать морфин. Пока, будучи «в подгузниках и в федеральном розыске», герой возит свою подругу, превратившуюся в глубокую старуху, в продуктовой тележке, «как будто только что купил ее в супермаркете», читателю остается покорно следовать за ними, пытаясь представить, куда эта тележка в конце концов зарулит, а вот автор продолжает одной только интонацией удерживать состояние читательского транса без особых на то усилий, чему способствует протяжная повествовательность предложений, длинные перечислительные ряды, полное отсутствие инверсий и парцелляций и вообще какой-либо экзальтации или сентиментальных соплей:

«бывшая привозила ему одежду своего мужа, а он раздавал ее другим пациентам, ведь ему здесь уже не нужно было столько пиджаков и рубашек, и все, с разрешения медсестер, наряжались на прогулку в дорогие костюмы, купленные для посещений правительства и пресс-конференций по городскому благоустройству, так что выглядело довольно странно, старики и умственно отсталые, гуляющие в светлых рубашках и при галстуках, а впрочем, наверняка в правительстве люди немногим умнее здешних».

Вот куда в конце пути зарулила тележка: «к психоневрологическому интернату за высоким забором с заржавевшими воротами, которые открывались с пугающим скрежетом».  

Еще надо добавить, что эти ворота открываются только в одну сторону, так как оттуда единственный возможный путь – на монастырское кладбище. Заканчивать роман, заведя героев за ворота ПНИ, затея не менее рискованная, чем его начинать, ошарашив главного персонажа онкологическим диагнозом. Не меняя интонации, автор достойно воплощает замысел своего романа до конца, добавив к описанию последней обители, находящейся на краю жизни, дополнительную сдержанную палитру без примеси каких-либо сильных чувств, отчаяния и скорби:

«даже такой воинствующий безбожник, как он, оценил красоту росписи, насыщенной красками и выбивающейся из канонов. Лица у святых были не злыми, как обычно, но с признаками умственных заболеваний, ведь писал дурень с тех, кого видел в интернате, а богоматерью сделал медсестру, ныне покойницу, приносившую ему конфеты, та любила приложиться к бутылке, а как еще не сойти с ума в интернате для умственно отсталых, поэтому матерь божья вышла одутловатой и немного с похмелья. (…) самыми примечательными на церковных сводах были ангелы, (…) не пухлые младенцы с розовыми щеками, (…) а старики и старухи, с выцветшими от беспамятства глазами и пустыми, отвисшими грудями. Они тянули к похмельной богородице свои тощие, с проступившими жилами и венами, руки, на которых синели следы от постоянных уколов, и становился понятным нечаянный замысел художника, ведь никто не может быть невиннее, чем старики, не помнящие кто они, как прожили жизнь».

Надо иметь внутреннюю силу, чтобы уверенно идти через трудное поле выбранных тем, не наступая в следы, а своим путем, притом не впадая в обе крайности – ни в цинизм, ни в сентиментальность. Не менее важно для автора романа – это не растворяться в героях и событиях, а сохранять дистанцию, стараясь как можно меньше проявлять, что называется, свое авторское «я», предоставив читателя самому себе. Именно этим мне и понравился роман. Напоследок не будет лишним привести цитату, объясняющую название книги:

«(…) если выбросить все лишнее, из чего складывается жизнь, ненавистную работу, стояние в пробках и очередях, просмотр плохих фильмов, хождение по торговым центрам, пустые разговоры, чтение этикеток и рекламных афиш, оставив только выжимку жизни, ее концентрат, то получится, что у приговоренных времени не меньше, чем у остальных, а то и больше, если, конечно, правильно им распорядиться, не растрачивая на пустое».