Одну школьницу изнасиловал майор Пронин. Правда, здесь его понизили до провинциального участкового лейтенанта. У моей бабки была книжка («библиотека военных приключений»), где он с пистолетом на обложке. В народной мифологии американцев майор Пронин – карикатурный архетип советского тупого мента, что-то вроде медведя с балалайкой. В романе Минкиной-Тайчер он, как кощей бессмертный, продолжает выступать в качестве собирательного, но обезличенного воплощения зла, безнаказанности и насилия, где насилие уже перестает быть собирательным, обретая конкретную жертву (объект поражения) с далеко идущими последствиями. Злодей не случайно лишен визуальных и персональных составляющих – у него отсутствует речь, лицо, характер и вообще внешность как таковая. Это дьявол. А дьявол – в деталях. Вот он тянет к девочке свою «жесткую с нечистыми ногтями руку», распространяя «отвратительный запах колбасы и табака», и она видит «форменные штаны в отвратительных желтых пятнах».

Но гарантом физической, а не воображаемой злодейской яви является озязаемое орудие зла, посредством которого безликий черт в погонах сокрушительно вредит девичьей природе, сеет в ней хворь и опустошение, в результате чего у объекта поражения наступает (в переносном смысле) «полная слепота, ступор, выпадение сознания». Это орудие – заряженная злом демоническая палка, которой он наносит необратимый вред телу жертвы, не говоря уже о душе: «разодрал трусы и воткнул прямо внутрь, в тело жесткую толстую палку».

Из-за последствий злодеяния героиня в дальнейшем, не имея возможности стать матерью, считает себя на почве бездетности «навеки изуродованной ущербной дурой» и стремится «любой ценой обрести собственного ребенка, стать как все» или взять на воспитание сироту. В «русской» части романа это является главным содержанием жизни героини и основным мотивом, а местом, где происходят действия и разворачиваются истории жизни и личные драмы, являются государственные детские учреждения для сирот.

В описании неприглядных тоскливых будней детского дома и психоневрологического диспансера нет особых адских подробностей или натуралистического хоррора, которыми обычно сопровождаются репортажи и сводки происшествий оттуда. Автор предпочитает воздерживаться от обличительного инспекторского взгляда и прямых оценок, давая возможность высказаться персоналу заведений, людям, которые не интегрированы в сюжетный ход событий: заведующей отделением, работницам столовой, сестре-хозяйке, простым нянечкам. Они говорят друг с другом между мытьем котлов и полов, обсуждают, как выкроить денег на ремонт и замену сломанных коек, где раздобыть тряпок на пришедшие в негодность полотенца и простыни, судачат на темы, о которых не принято говорить за пределами этих скорбных заведений.

Своеобразна и речь современников, давно живущих за рубежом, и внутренние монологи этнической немки Алины Краузе, и речь детей – впрочем, писательница им не дает возможности много говорить, и это правильно со всех точек зрения, особенно художественной достоверности: нет ничего более отталкивающего в художественном произведении, чем дурно стилизованная речь современных подростков взрослыми авторами, которые думают, что они умеют это делать. Точно подмечены интонации, лексика, а главное, общие стереотипы мышления, которые в последние годы усиленно формируются центральными СМИ и общими тенденциями развития современного общества России. Вот, например, монолог простой работницы ПНИ 53-х лет:

«А я вот никого не сужу, даже если и отказались. (…) А теперь представьте, такую уроду скособоченную домой принести. (…) А какой мужик это вынесет?! Нет, что ни говорите, а государство правильную политику держало – раз случилось у человека такое несчастье, народился ДЦП или опять же Даун, так и оставь в роддоме, зря не мучайся, государство пристроит. (…) А я тоже против американцев. Своих пусть растят, чем наших забирать. У них-то одни негры на усыновление или какие китайцы. А зачем наше дитя в чужие земли отдавать? Здесь родился, здесь и умри. Еще неизвестно, какая там судьба ждет – в машинах на жаре забывают, лекарствами психическими поют, бьют. Вы разве передачу не смотрели? Не верите? А я верю! Это у нас народ добрый, последнюю рубаху снимет, а там главное – деньги».

Американцы тут при том, что вторая сюжетная линия ведет за океан. Простая американская семья (булочник и домохозяйка, свои дети есть) хочет усыновить и лечить больного сироту, от которого не один раз отказывались русские усыновители. Все идет по плану, но выходит закон, который в народе называют «закон Димы Яковлева». Разрешить этот конфликт законными способами нельзя. Поэтому в ход идет специально разработанный план действий. Для этого была организована многоходовая трансатлантическая спецоперация, про которую можно уверенно сказать, что «такое только в книгах и бывает». Столкновение бездушной государственной бюрократической машины и человеческого сердца разрешился в пользу последнего и закончился хэппи-эндом: сироту вывезли за границу и тем самым он спасен, а семья счастлива.

Вся эта история со счастливым концом в высшей степени неправдоподобна и, что называется, «развесиста». Всерьез ее может воспринять только очень наивный читатель, привыкший к еще более развесистым сюжетам развлекательных сериалов. Тем не менее гротескная нарочитая художественная условность может обернуться увлекательным сказочным сюжетом, стоит лишь чуть отклонить в сторону градус читательского восприятия, как при разглядывании голографического изображения. Сказочный герой должен перелететь через горы и моря-океаны, чтобы освободить из объятий чуда-юда поганого или змея-горыныча некое дорогое существо, в зависимости от сюжета и литературной адаптации истории. Эта цель является сверхценной: герой проявляет и активирует личностные качества, которые раньше вне экстремальной ситуации не имели необходимости проявиться: простодушный проявляет несвойственную ему ранее хитрость и изворотливость, дурак оказывается умнее многих записных умников, физически слабый и маломощный задрот начинает обладать недюжинной силищей и демонстрирует чудеса боевых искусств. Кроме того, у всех народов мира в каждой волшебной сказке на помощь герою всегда мобилизуется лояльная фанбаза дружественных мелких существ, готовых отплатить ему за ранее оказанное уважение или доброе дело (мышь, которая тянет клубок, указывая дорогу, заяц, отвлекающий на себя дикого зверя, сторожевой пес, без звука пропускающий героя на объект через кордон и тд). Выясняется, что все эти малозначимые сущности повязаны с главным героем круговой порукой добра, и теперь это значительно облегчают ему путь к успеху.

А в основе всех сказочных приключений и перипетий всегда неизменно лежит один конфликт: противостояние добра и зла.

В данной сюжетной ветке романа происходит по сути то же самое. Группа людей «по предварительному сговору», то есть, коллективное тело, сплоченное в единое существо, объединенное общей целью, осуществляет сложносочиненную телепортацию – хитросплетенное трансатлантическое перемещение из одной страны в другую и обратно через третью (на этот счет есть грубое народное выражение: «из пизды на лыжах и из жопы на коньках»). Цель телепортации – вырвать младенца-сироту из железных когтей готового его сожрать чуда-юда поганого или змея-горыныча – взбесившейся государственной машины. Необходимо спасти и похитить ребенка из психоневрологического диспансера – цитадели зла, охраняемого церберами антигуманного законодательства, куда и муха просто так не пролетит. В ход идет весь подручный арсенал фантастических в условиях сегодняшней реальности средств: дерзкая подделка документов (похищенный маленький мальчик летит по поддельному паспорту большой девочки); сама девочка в это время в другом месте самоотверженно совершает отвлекающие маневры (слегка умственно отсталая девочка в параллельном сказочном мире вполне сойдет за зайца). Переодетый мальчик волшебным образом временно превращается в девочку. Попутно необходимо решить еще целый ряд квестов – незаметно пробраться в больницу, заговорить младенца, чтобы он не орал, вынести наружу, быстро унестись от возможной погони и т. п. Тут на помощь приходит главная представительница лояльной фанбазы, добрая волшебница, которая берет на себя наиболее ответственную часть операции. Являясь фактически невидимой для всего персонала, поскольку примелькалась – здесь ее хорошо знают (будто в шапке-невидимке) – она и выкрадывает ребенка. Суммарная активация личностных качеств коллективного тела всех участников спецоперации – хитрость, смелость, смекалка, изворотливость и ловкость – происходит исправно, своевременно и слаженно – все проходит без сучка и задоринки, несмотря на то, что в обычной жизни вне коллективной составляющей и сказочной художественной условности каждый из них сам по себе далеко не идеал и ни на что подобное не способен, ибо все они самые что ни на есть простые упитанные обыватели и тюхи, любящие всякие примитивные радости – покушать, поспать, телевизор посмотреть и тд.

Показательно, что связующим звеном между заокеанскими странами – между двумя мирами в поединке добра и зла – выступает типично сказочный персонаж Вася Гроссман, сам назвавший себя в дошкольном возрасте именем самого сильного человека, о котором он тогда слышал, когда жил в бедной деревне под Калугой – первого в этих краях кооператора Гроссмана. В фольклоре многих народов часто используется метонимия – называние самого себя либо детей наименованиями, заимствованными из реалий окружающего мира – предметов, животных или явлений – с целью ритуально-обрядовой мимикрии, чтобы спрятаться от злых духов, а заодно и от преследования злой судьбины.

Сын беспутных многодетных алкашей Курочкин, назвав себя и младших родственников чужим именем сильного человека, сам ушел и увел брата с сестрой от судьбы, не сулящей им ничего хорошего. С тех пор Василий является носителем нечеловеческой воли, терпения и силы духа, а также наделяется могущественными волшебными возможностями, чтобы спасать своих от огня и зверья. Если приглядеться, то в этом герое нет ничего человеческого – это типичный персонаж героических волшебных сказок – богатырь мальчик-с-пальчик, покати-горошек, старший брат, который решает все проблемы и перед которым рушатся все законы и границы. Обет молчания (добровольный мутизм, которым он отгораживается о лишних вопросов в ответственные моменты), страшная тайна, которую он держит в себе долгие годы (убийство матери в пятилетнем возрасте в целях спасения малолетних детей) и многое другое.

Получившийся голем – это фольклорная метафора в том виде, в каком ее может реализовать заданный литературный контекст, а главное, принять коллективное читательское сознание, основанное на вере в чудеса и счастливый исход любых страшных сюжетов народных сказок.

Именно так прочесть эту сюжетную линию мне показалось намного интереснее, чем в прямом социальном контексте. Но вот другую тему, которая проходит через все сюжетные линии, никак иначе прочесть не удалось: здесь задача, увы, не имеет решения.

Тема «мать-дитя» немедленно повергает авторов всех времен и народов, кроме древних греков, в священный сакральный пафос. Здесь мотив материнства и детства, который находится в центре главного конфликта – личного и государственного, – сразу сгоняет с лиц все гримасы, кроме напряженно-скорбной, если речь идет о бесплодном чреве, и восторженно-умильной, если наоборот. Таково привилегированное положение в традиционной литературе данной темы.

Увы, оборотной стороной рассуждений о «вечных ценностях», о «наболевшем» или «сокровенном» всегда является пошлость в химически чистом виде. И она, как и набор «священных» тем, которые всех одинаково устраивают, не знает границ и политоты́. Тут же откуда ни возьмись вдруг поднимается со дна и весь подручный арсенал, обслуживающий беллетристическое дурновкусие: градации, риторические вопросы, перечислительные ряды, заплесневелые тропы и фигуры речи и тому подобный рвотный порошок, на который ведутся недалекие читательницы, любящие добрые «жизненные» книги, «добрые и светлые» фильмы, «добрые» бардовские песни, с придыханием говорящие о Цветаевой, Левитанском и Шопене. Весь этот мешок с добром они считают «подлинной культурой», и слово «пошлость» для них означает не это все, а «то, что ниже пояса», причем само это выражение они пошлостью не считают.

«Что все-таки означают родительские чувства? Для чего непостижимая природа создала такую странную и зачастую мучительную самоотверженность? Дурнота, растущий безобразный живот, нечеловеческая боль родов, бессонные ночи, воспаленные кровоточащие соски, простуды, дебильные утренники в детсаде, несделанные уроки, разбросанные вещи, репетиторы, счета за телефон. Можно ли прожить, не познав этой сомнительной радости?».

Надо сказать, что не только в литературе, но и в жизни вообще подобные разговоры на серьезных щах навевают скуку и чувство неловкости. В литературе эти чувства только многократно усиливаются. Нет ничего более скучного, чем пересказывать свои сны и толковать о детях. Это, конечно, не глас самого автора, а внутренний монолог персонажа, главной темой жизни которой является бездетность, но от этого не легче. К тому же эти лирические фрагменты небезупречны в художественном плане: изобилуют сомнительными штампами (перечислены выше).

«И каков вообще смысл ежедневной бессменной родительской доли? – Может быть, воспитать единомышленника и друга? (…) встречать рассвет на берегу у костра? Или, наоборот, вырастить независимого человека будущего». Я бы на это уклончиво ответила словами поэта Болдумана про удачное совмещение в организме алкоголя и некоторых запрещенных веществ: «Хорошо, когда есть и то и другое», а про себя подумала, что «человека будущего» нельзя вырастить, погрязнув в культуре прошлого, «встречая рассветы» и сидя у костра (при свечах) и вообще очень сомнительно, нуждается ли «будущее» в наших биоподгонах.

в годы моего студенчества был такой мировой проект — антимульты. про PR-контору. и один был «Сасово», когда пиарщица Фина отправляется в родное Сасово (про СасОво она там сама шутит в конце, так что можно не разоряться). это такая милая деревня, где она проводит прэлэстный уик-енд. отъезд сопровождается монологом бабушки, которая — на автомате и до бесконечности— рассказывает всякие новости из жизни поселения в духе «АвотзабортосовсемсломалсяниктонепоможетстаройейаИвантопетровичсовсемприсмерти лежитхотьоднародастьчтоусоседейвоттелочкаотелиласьхотьженщинепорадоватьсяподстаростьотславабогуивовкавонвпрошломгодупомер…» etc. Фина от неловкости сует бабушке 2 тыщи и сваливает. финальный кадр: деревенские черно-белые мертвецы стоят и бормочут про смерть и горести. это я к чему. к тому, что ничего сильнее этого простенького мульта на заданную тему сказать сложновато.

к какому направлению отнести книгу писательницы Елены Минкиной-Тайчер (ах, эти двойные фамилии, поубивал бы)? ничто в тексте и в издании не сообщает нам жанра этого повествования, так что я так и не понял, чего это передо мной такое-то. скорее всего, к реалистическому? может, к фантастическому? но разве таких или почти таких историй не бывает? бывают, бывают, конечно, да еще и не такие! более того, сама писательница на своей странице в социальной сети фейсбук (а я предпочитаю явления комплексно воспринимать) в ответ на первые разгромные рецензии настоятельно рекомендует критикам «смотреть правде в глаза». я заглянул. «С чем бы их сравнить? Вот вы были в уборной на станции Лобня? Там, на страшной глубине, в отверстии, плещется жижа. Вот какие это глаза». но я бы отнес эту книгу к направлению псевдо-реалистическому, которое щедро представлено в русскоязычной (но не русской) литературе явлением Светлансанной Алексиевич. почему псевдореалистическому (напомню, это мы допустили, что все описанное — святая правда, записанная со слов героев)? потому что это лажа. от первой буквы до последней. и это легко доказать элементарный синтаксическим разбором предложений. все разнообразие синтаксических конструкций (а это один из главных маркеров индивидуальной речи) не превышает количества пальцев на одной руке. «рассказчиков» в книге несколько, но говорят они совершенно одинаково, и нет, это не какой-то специфический калужский синтаксис, это просто безыскусная речь автора. а чтобы ее «оживить» используются все избитые приемы, просторечия, повторы и всякое такое. а матерок? а вот и он! но люди так не говорят, извините. ну не говорят они так.

а вот если это плод литературной работы автора, тогда что? тогда это просто пошлость. что мы ценим в книгах о нелегкой судьбе русского человека (с любыми корнями, тут отдельный разговор, но коллеги по жюри уже написали об этом)? ну, то, что нам сообщат нечто новое, например. что сообщает нам нового книга Елены? ни-че-го.

«алидкатосгореланедавнокурилнаверноктонитьивитькаутоналасергейиванычтосовсемвлесупропалимарфунапрошлойнеделесхоронилиотравиласьдевкачемтонезнамочемпетрсовсемспятилвсюсемьюсвоютопоромзарубилисамповесилсяапомнишькузьмутопомнишьзатобойбегалвшколеубилиегонедавно…»

отдельно скажу про типографское воплощение книжки, хотя это к премии отношения не имеет: я думал, так книжки не издают уже лет 20. и книг уже таких (а это ведь продолжение традиции и интонации Алексиевич, Рубиной, Токаревой, Хемлин) лет 20 не пишут. книга вышла в издательстве «Время» в серии «Самое время». самоиронично.

В этой повести мир очень четко разделен надвое — белое и черное. Как черный кот и белая кошка.

Белое — это дети, бездетные женщины, американцы, израильтяне. Чёрное — советские бабки, работницы социальной сферы, русские, мужчины, алкоголички.

История не то чтобы детективная — скорее фрагментированная там образом, чтобы впечатление детективной производить.

В отделе игрушек калужского торгового центра появляется странная девочка, которая говорит только на иврите. Оказывается, девочка потерялась, случается переполох.

А дальше мы видим историю несчастной женщины, которую изнасиловал в детстве миллиционер, а отец ее был сосланным немцем и жил в страхе, а мачеха была гинекологом, а гинекология — это ужасно.

И вот девочка выросла и стала заведующей в детском доме.

А в детском доме несчастные дети, которых подобрали на дороге. И мальчик такой смышленый, хоть и диковатый. Но очень ответственный и следит за младшей сестрой и братика носит на руках, а когда их разлучают, просит каждую неделю возить его к младшему в больницу. И сердобольная изнасилованная немка, конечно, мальчику помогает.

Фамилия у мальчика и его сестры — Гроссман. Мать их была алкоголичкой и угорела, а дети назвали себя фамилией лучшего человека в деревне — владельца магазина и ларька — Гроссмана. Впоследствии выясняется, что это мальчик Вася убил свою мать, но ему в Америке объясняют, что он поступил хорошо. Действительно, убил же русскую алкоголичку.

Написано всё это в духе мини-монологов некоторых действующих лиц. Вот так автор изображает речь простых людей:

“А что тут попросту болтать! Был человек и нету, так мир испокон веку устроен, все там будем. Не чаю, как Господа упросить, чтоб и меня забрал. Вон муж мой, Василий Павлович, до пятидесяти не дотянул. Надорвался на работе. Что ж, что пил, другие не пьют, скажете?”

Особый упор делается на такую фактуру:

“Та же Бухловка, разрухи еще больше, многие дома совсем опустели. Вы только задумайтесь, какие названия народ своим поселениям дает — само слово Калуга – Калюжино и есть, грязь да болота”.

Но есть в мире и что-то хорошее — американские усыновители, эмигранты, молодежные лагеря в Израиле. И как-то вот они всем миром пытаются вытянуть остатки разумного из нашей беспросветной Бухловки. А в России то коррупция, то нищета, то бездорожье, то “закон Димы Яковлева”. И тогда детей приходится красть и везти через границу, чтобы заставить их хорошо жить.

Книга Елены Минкиной-Тейчер — это полный набор литературных манипулятивных приемов, которые просто не должны оставить читателя равнодушным. Вот же инвалид сиротиночка, государством обиженный — а ну плачь, читатель, я кому говорю!

Но уж слишком вы, Елена Минкина-Тейчер, белая на фоне нашего черного леса.

А ещё лучше просто умереть – дёшево и никаких забот.
Дженни Коэн (она же – Женька Коган)

Знаете, я бы их убил.
Стив

На довольном небольшом пространстве повести «Белые на фоне чёрного леса», автору удалось надеть всё лучшее сразу. Присутствуют милые сердцу любой читательницы мелочишки: половое насилие, несчастливая женская судьба, карательная гинекология. И социально-политические темы щедро, беспросветный мрак Руси и «Закон Димы Яковлева». РФ – говно, Израиль – сахар, Америка – мёд. Молоко и мёд. Свежо. Процент новизны зашкаливает. Никогда такого не было и вот опять. Рекомендую срочно писать сценарий и выбивать федеральное бабло. Как недавно сказал один мой друг, режиссёр:  «Иногда мне кажется, что фильмы… у нас снимают по заказу не Минкульта, а Госдепа». И с книгами та же фигня случается. Даже хуже. Вроде и заказа никакого нет, а снова получилось для Госдепа.

Впрочем, зря язвлю. Скорее всего, человек от души ненавидит русских. Такое тоже бывает.  

Поэтому начну не с русских.

Женька Коган. Одна из героинь повести. Гражданка США. Страшно страдала. Ещё маленькой. «После нескольких месяцев ожидания в Вене, от которой осталось только ощущение бездомности и запретов». Потом страдала в США, где «не только я и дурачок Мишка, но и наши родители предполагали какую-то другую Америку». Хотя домик выдали бесплатно, и барахла нанесли задарма, и «почти новый подростковый велосипед», как иммигрантам в статусе беженцев, когда наши несчастные колбасные диссиденты оказались «среди весёлых и крикливых… наглых свободных америкашек 1978 года».  Есть такие люди, они постоянно недовольны. Это вам не Тэффи, способная написать: «Уверенность, что буквально никто не собирается нас расстреливать, наполняла душу радостным удивлением и довольством. Дождик уютный, даже не очень мокрый… Право же, на свете совсем недурно живётся». А уж Надежда Лохвицкая, поди, покруче пряники грызла, чем маленькая советская девочка Женька Коган. Но Женьки Коган – они про достаток. А Тэффи – она про достоинство. И вот тут им друг друга никогда не понять.

Стив – успешный ресторатор и образцово-показательно хороший человек. Разумеется, американец. Аутентичный, прирождённый. У него жена Дженнифер. Та и вовсе святая. И тоже, разумеется, американка. У них две лапочки-дочки. Стив настолько велик душой, что даже в поездке в Италию, приуроченную к пятнадцатой годовщине свадьбы с Дженнифер («самый дорогой тур») не может расслабиться и всё думает о бедных и несчастных. Пиво пьёт с видом на историческое палаццо, архитектурный шедевр, и размышляет: «Я ведь американец, воспитан на других принципах, поэтому всё время считал в уме, сколько нормальных домов для бедных людей могли построить вместо одного дворца». Сколько домов могли построить для бедных людей, пусти он на это свой крутой ресторанный бизнес, Стив не считает. И это правильно. Во-первых, безупречный американец Стив создаёт рабочие места. А во-вторых, в США есть огромное количество пустующего (и местами даже заброшенного) жилья, которое, наверное, нельзя раздать бедным. По каким-то причинам, которых я не понимаю. Стоит только проехаться до условной американской Бухловки являющейся частью условной американской Калуги – и наше вам пожалте! Палаццо не надо трогать, раздавай, знай, жильё! Наверное, американец Стив об этом не знает, он из своего городка вот только разок в Италию выбрался. А я знаю, каталась поперёк США. 

В Америке есть немножечко бедных и немножечко сирот, и даже Опекунский центр в благополучном городке безмятежного проживания Стива и Дженнифер (и лапочек-дочек) имеется, они там хорошо известные волонтёры и стоят первыми в очереди на усыновление. Зачем ещё ребёнок? Так всё есть, а бобром надо делиться! Всё есть, включая диабет у Дженнифер. Учитывая количество лет, помноженное на эшелоны съеденных Дженнифер котлет, риск осложнений беременности и родов высок, и добрый американский доктор не рекомендует ей рожать. Разумно. 

Но Дженнифер хочет всё усложнить, как герой великолепной американской комедии «Шесть дней, семь ночей». Потому усыновить хочет не тех, кого может предложить местный центр, а ребёнка из России. Больного.  Но не окончательно и бесповоротно, а такого, что ещё можно поставить на ноги, «дети-дауны ещё более несчастны, но я не откажусь от Костика!» К тому же Костик – блондинчик, и похож на лапочек-дочек. Как святая Дженнифер, которая «кормила всех бездомных кошек и участвовала в каждом благотворительном базаре» в своём маленьком чистеньком благополучном американском городке,  вышла на детский дом в российском захолустье – остаётся за кадром. Она даже современными коммуникационными технологиями на уровне пользователя не очень владела (что особо отмечено её лучшей подругой Дженни Коэн, в нерадивом отечестве — Женькой Коган, та ещё мымра, похлеще меня, только я хотя бы не нытик). Нет, Женька Коган помогала, но позже. И с неохотой. Женька Коган была чайлдфри. Пока не родила на старости лет. Тут она сразу стала «онажемать». Довольно распространённая мутация, ничего удивительного. Эйфория начального «онажематеринства» схлынет, Женька-Дженни наиграется в жену и маму – и продолжит обнывать своё сверхблагополучное житие-бытие.

А под Калугой в русской Бухловке всё не так. У кого мамка сразу умерла. У кого – пьёт и шалава. Папа — безвольное чмо, и это, считай, ещё повезло. Чаще, конечно, алкоголик и бандит, да и то, не для дела бандит, а по дури. «У нас в районе половина баб без мужей живут», «обычная российская семья – бабушка, мама и ребёнок».

Русские в повести трачены изначально, от основ. Русские не понимают про добро и зло. Русские не способны сопротивляться силе в виде власти. И власти в виде силы. И даже здоровая юная деваха Алина Краузе, хотя и немного этническая немка (Карловна!), покорно сносит неоднократное насилие от старшего лейтенанта Пронина. Алинин «папа всегда боялся милиционеров», в анамнезе пережитые войны и репрессии. И в Бухловке все ссут сражаться за жизнь и свободу. Здесь покорно подставляют«помертвевшую попу», и не произносят ни одного слова, когда на них «раздирают трусы и втыкают прямо внутрь, в тело, жестокую толстую палку». Которая, конечно же, вовсе не палка, «палка не может так отвратительно вонять и пачкать густой мерзкой слизью».

К слову. Неоправданные физиологизмы изрядно надоели за последние десятилетия. «Жёсткие мальчишеские плечи напряглись, всё тело задрожало, и вдруг что-то липкое и горячее пролилось прямо на платье. Что-то очень липкое и скользкое на ощупь». Какая у сих изысканных конструкций функциональная нагрузка? Это книга для детей, призванная разъяснить органолептические свойства спермы? Нет. Это книга выпущена при поддержке Общества Спермоненавистниц? Нет. Тогда зачем? Взрослые кое-что знают о сперме.  Так показаны чувства девиц, ничего не знавших прежде о сперме? Ок, в случае с девочкой-подростком и «вонючей палкой» под Калугой я ещё могу допустить подобное. Советская девственница Алина могла не очень представлять, что откуда берётся и какое оно. Но американская гражданка Дженни Коэн (она же – Женька Коган)?! Сама же отмечает, мол, хорошо, «что в следующем классе начались занятия по сексуальному воспитанию, иначе я бы до двадцати лет думала, что ребёнок случайно вырастает у женщины в животе». Так что Дженни Коэн к выпускному в американской школе, где Итан запачкал ей платье вышеупомянутой субстанцией, уже бы должна знать что к чему. Так что, дорогой Литературный Процесс, хватит уже о палках, месячных и сперме. За гланды уже, прости, брат Литературный Процесс! Наелись! Остановись!

Возвращаемся к русским в Бухловку. Русские опущенные. Покорно болеют гонореей, подхваченной от вонючих палок старших лейтенантов, потому что у русских не мать. А мачеха. Не Родина, но Фаина Петровна. Так-то она, конечно, ничего тётка, но мало того, что мачеха – так ещё и акушер-гинеколог. И Алине невозможно признаться мачехе, Фаине Петровне, что изнасиловали, что больно и плохо. Медицина — вотчина Фаины Петровны. Нельзя к ней. «Стоило только представить её кабинет и гинекологическое кресло, похожее на орудие пыток. Добровольно при ярком свете снять интимную одежду, и добровольно влезть на унизительное кресло, раздвинуть ноги под взглядом Фаины Петровны? Даже визит моего мучителя казался менее ужасным». Или вот: «ещё в период болезни мне сделали гистероскопию, мучительную и унизительную, как и вся гинекология, процедуру…» Да ну ёлы ж палы!

После такого пассажа опять о наболевшем, простите. Жанр «пыточно-гинекологическое повествование» тоже уже можно отправить в архив. Хотя бы на время. Уже собран нектар с этих благоухающих полей. Что ж вы девчонок пугаете, гуманисты хреновы? Чем вы лучше попов?!  Прочитает повесть юная дева, а воображение у юных дев – ого-го! Да и у неюных, прости господи! От дев к иному возрасту иногда ничего кроме воображения и не остаётся-то!  Прочитает — и всё. Вместо того, чтобы пройти ряд никоим образом никого не унижающих диагностических манипуляций и вовремя вылечить банальную инфекцию – будет ваши душераздирающие псевдоэкзистенциальные сопли пережёвывать, пока её тело методично пожирает болезнь. Справедливости ради стоит отметить, что американские акушеры-гинекологи тоже не захвалены, планетарное зло, вот и Женька Коган (она же Дженни Коэн) сидит в своей манхэттенской «келье на шестом этаже с мыслями о чёртовом гинекологе».

Да, и снова русские. Даже если они Краузе или Пушко. Рождаются и живут не для радости. И даже не для совести. Русские бессовестные, это все знают. Рефлексией иные мучаются, такое есть. Но совесть – этого нет.  Долг – это ещё кое-как. Точнее: система взаимозачётов. Но не чёткая, американизированная, внятная, дебет-кредит-процент, налоговая льгота за котят и благотворительный базар. А русская, надрывная. В русской надрывной системе взаимозачётов нелюбимая мачеха-гинеколог Фаина в конце концов избавляет нелюбимую падчерицу-трусиху Алину от вонючей палки старшего лейтенанта Пронина, и лечит, что успевает. Но уже особо ничего не успевает. Алина Карловна Краузе бесплодна. И работать она будет в детдоме.

Про любовь русских друг к другу и говорить не приходится. Русские любить не умеют. Всё у русских через жопу! Пардон, я грубый и резкий человек. У автора нежнее. В повести нет жоп, только попы. Зато три. Есть помертвевшая попа, есть каканая попа, и ещё одна попа, которая отмёрзнет.

Врачи у русских разгильдяи и взяточники. «Людмила Николаевна Пушко – человек самостоятельный и неприступный, кандидат медицинских наук, заведующая отделением детской городской больницы. Родители трепещут и, как я подозреваю, выражают свою признательность не только на словах. Во всяком случае, мне с моей зарплатой и присниться не могут такие, как у Людмилы Николаевны, сапоги или замшевый французский пиджак». И что похуже. Потому что, когда из больницы пропадает ребёнок-сирота, эти больничные «с постными физиономиями сказали, что ребёнок умер три дня назад и уже похоронен. Вы что-нибудь понимаете? Два года ни за какие уговоры не отдавать нам ребёнка, а потом за двадцать минут списать его, как сломанную игрушку». Я лично ничего не понимаю. Ребёнка невозможно списать, как сломанную игрушку. Нужно тело. Труп. Мочкануть сиротку-соседа по палате? Так и его мёртвое тело необходимо для безжалостной отчётности. Неужто врачи кого на детской площадке похитили и грохнули, чтобы «списать»?! 

Русские женщины, будь они продавщицы, учителя, врачи, товароведы или пенсионерки – разговаривают одинаково. Ноют, жалуются, бубнят. Монотонная заунывная бесконечная песнь. Хоровой стон с простенькой партитурой, без особой полифонии. (Но надо отдать должное, автор строго выдерживает единство речевого стиля, ноет и американка Женька Коган, хотя она с детства Дженни Коэн.) Ещё русские чаще всего завистливые. И дураки. Не могут понять событийный ряд фильма «Сибирский царульник», куда уж смыслы.

О русских мужчинах говорить противно. Это тебе не умница американец Стив. Не умница американец Итан. (Правда, из Женьки Коган вырывается, мол, в благословенных мужики тоже не торт: «у самого дома жена и трое детей – и никакой задачи, кроме бесплатного секса в командировке».) Но русский мужик запредельно прост, незамысловат, как амёба, всё на хемотаксисе построено: «мужик завсегда согласится, не откажется, ежели ты ему позволяешь, да ещё домой к себе ведёшь, да бутылку на стол ставишь». Нечего о русском мужике сказать хорошего – «авария по пьянке, драка по пьянке, помер опять-таки по пьянке».

Вот ещё в Израиле есть нормальные мужики, не всё Стиву с Итаном масленица. Менделевич Барух Абрамович, полковник в отставке, гражданин Израиля с 1990 года. Объезжает детские дома нашей бездонной русской Бухловки, ищет детей с еврейскими корнями. Ещё в израильском детском доме (куда более благополучном, чем наш, разумеется) есть психолог. Тоже, конечно, еврей. Чуткий, невероятно деятельный. Гуманист. Больше тридцати лет работает психологом, всё понимает. И всех. Кроме одного мальчика, очень сложного подростка, с еврейской фамилией. Настораживает, что хороший еврейский психолог какой-то уж слишком еврейский, что ли, как для гуманиста. Гуманизм – он же для всех, если не ошибаюсь? «Понимаете, когда у народа веками убивали детей… Простите, не смог сдержаться. Ничего не поделаешь, я тоже сын еврейской матери». Не хотелось бы расстраивать ещё больше и без того расстроенного и чуткого еврейского психолога, но у множества народов веками убивали детей.

Русские же в целом плохие, невзирая на половую принадлежность, где бы они ни оказались. В Израиле, например. Понятно, что она еврейка, раз в Израиле. Но она русскоязычная, историческая родина – наша всеобщая Бухловка, Бухловая наша Федерация, поэтому в Израиле ей не хватает Путина. Но автор не может унизиться до «ехай тогда себе в каканую Рашку!», это читатель сам догадывается.

Женщины в повествовании все как одна – старые злые ведьмы, не умеющие любить никого. (Кроме святой американки Дженнифер.) Даже Женька Коган, с головы до ног благополучная, злая ведьма. До эпизода ребёнкорождения. Дитя для большинства женщин повести – это такое не пойми что, и всё в одном. И тебе второй шанс («Единственный способ вернуть дорогого тебе человека – это родить его ребёнка»). В целом вроде бы сага пронизана страданиями по детским судьбам. Но когнитивным диссонансом сквозит про «детей для себя». Вроде страховки. Или придания жизни смысла.

Атмосфера повести, некрофильская эстетика её, соответствуют необходимым модным литературно-премиальным тенденциям: «Трусость, жадность, эгоизм, бессердечность, равнодушие», «Отвратительная горькая тоска», «Бессрочное безнадежное одиночество», «Удушающее облако пустоты»; и даже радость здесь «мучительная и щемящая»; и близость людей определяется «общей болью». Кто-то кого-то всё время чего-то лишает. Даже сирота Света умудряется лишать Алину Карловну: «если бы Света не лишила меня любви и веры…» Света, всего лишь пошедшая своим путём. Алина явно ждала от Светы, если не любви, то долга. Отдачи долга. Каковой она в своё время отдала Фаине сполна. А эта Света!.. Ладно, она ей оставит старое зеркало. К тому же Алина Карловна, похоже, сошла с ума. Я не сообразила. Может и масштабней замысел был, но настолько на один голос тётки, что сливается, хотя я тщательно перечитала «…КОГДА ЗАМЫСЕЛ ВЕСЬ УЖЕ ЯСЕН» Калуга. Июнь-август 2013года.  Начинается от лица Алины Карловны, ей здесь шестьдесят три года. И это точно Алина Карловна, ибо в который раз сообщается, что «старший лейтенант Пронин растоптал все мои нежные будущие слова…» И тут же, безо всякой отбивки, если не считать четверостишие из Левитанского, появляется Валентина Петровна, «я пятьдесят третий год Валентина Петровна, мне бояться нечего!» И если весь замысел мне уже ясен, то вот это место я проворонила, каюсь. Не осмыслила. Слишком тонко для моего восприятия, где уже прочно прописался старший лейтенант Вонючая Палка Пронин. И всё завонял, что логично. 

Там где беда с любовью, беда и с верой. Бог (его концепция) —  рассматривается как Бог-кредитор, Бог-страховщик, Бог-консалтинг, Бог-палач. «Не так я молилась… Для себя просила. А надо бы для ребёнка»; «Боже, если ты иногда заглядываешь в наши края, скажи, что мне делать?»; «люто её Бог наказал, лютей не придумаешь».

В повести обширно представлена рубрика МММ (Мир Мудрых Мыслей). Как-то: «у Бога дней много, обещанного три года ждут»; «один приходишь на белый свет, одному и уходить»; «был человек и нету, так мир испокон веку устроен, все там будем»; «от сумы да от тюрьмы не зарекайся; «хоть пьяный, хоть сраный, муж тебе на всю жизнь даден, люби да терпи»; «один у нас на Руси враг – зелёный змий»; «здесь никто не виноват, что тебе плохо».

Но всё-таки есть в этом монотонном, но при этом парадоксально суетном повествовании, с донельзя затянутой экспозицией и тьмой флешбэков, тот, ради кого я мужественно дочитала до конца. Удивительный русский пацан Вася Гроссман.

Хотя на самом деле он – Курочкин. Не Краузе, не Коган, не Коэн, не Уокер. И не Гроссман.

Да, русский. Курочкин.  

Вася Гроссман – исключительно русский мальчик, с исключительно русской «очень высокой планкой правды и любви».

Чтобы спасти тех, кого он любит, Вася Курочкин способен на всё. Единственное, что невозможно для Васи, в отличие от всего остального многонационального населения повести: утрата достоинства.  

Остальное… Устаревшие, но действенные приёмчики. Проверенные безошибочные темки. Суггестия как средство управления читателями. Раскачка незрелых эмоций, подъём на постаревший нерв.

Ах, полно тебе, право, что за детские страхи!

Все твои тревоги совершенно напрасны.

Это просто нервы, ты, видно, устала, —

Вот и разыгралось у тебя воображенье.

(Из стихотворения Юрия Левитанского «Вальс на мотив метели», строки из которого использованы  автором в названии книги.)