«очень, очень кудряво написано»

прислали нам как-то в издательство одну рукопись. очень приятно. открываю я файл (страниц на 1000), а там… примерно то же, что и здесь. отчаянное желание писать интересно. не пришей кобыле Твин Пикс. или еще был случай. некоторая переводчица нахваливала один текст, мол, автор так уникально обходится с языком, что хоть святых выноси. заглянул в оригинал, текст прозрачный, даже стерильный: выяснилось, что хваленый авторский текст существовал в ее собственном восприятии. господь всемогущий, что за существо писало этот «текст». какая-то пытка над глазами читателей. это не то что когнитивный диссонанс, это за гранью восприятия в принципе. буквы все какие-то незнакомые. какой-то текст для внутреннего пользования в неком кружке, куда другим доступа нет. ну так не очень-то и хотелось. обрывки чего-то крайне претенциозного. рукопись, найденная в ж***. торчат уши Платонова (Берроуза, Эдуарда Успенского). ну да, ну да. то есть, наверное, я не исключаю, что в этом всем можно было бы разобраться и это даже могло бы быть интересно и сюжетно, и с точки зрения поэтики, то есть вроде бы и просвечивает что-то, но нарочитость изложения, все эти выверты попросту отбивают всякую охоту. 

и все-таки главная претензия к этой книге у меня иная. штука в том, что я уже читал ее, она вышла в издательстве Колонна некоторое время назад. странно, но автором значится француз Тони Дювер, а называется она «Остров в Атлантике».

но я про другое. про толстые журналы все эти. вот да, так пусть бы в этом журнале и оставался. текст.

Добрый день, уважаемая Ольга! Закончил чтение повести Дмитрия Гаричева «Мальчики». Описывается некая фантастическая реальность, то ли далекое, то ли недалекое будущее. Какие-то фантасмагорические люди, одни, я так понял, устроили переворот, хотя и до этого в государстве не все было ладно. Это к тому же описывается таким поээээтическим языком, с обилием метафор, синекдох и тропов. Через три страницы автора хочется  потрясти за грудки и спросить – а нормальным языком нельзя? Еще через пять страниц уже не хочется ничего. Хочется измазать лицо перловой кашей, высунуть язык, и в таком виде отправиться на улицу. Потому что чтение всякой высокопарной графомании для психики бесследно не проходит.

И ладно бы это была только графомания! В повести «Мальчики» собственно мальчики – это подростки, составляющие некий «детсовет». Именно они выносят решение, кому жить, кому умирать, потом набрасываются на жертву и предают ее самым изысканным видам смерти: «На помосте взялась запачканная канистра, бывшая в ногах у Корка, и заморыш в майке с рисунком для девочек, разлапясь, открутил крышку и невидной струей принялся омывать Гленна; врач отплевывался и гремел по щиту, не сдаваясь, в нем еще было много неистовства, он извивался; мальчики подожгли его сразу с обоих концов, и Гленн тут же стал неразличим в быстром ворохе пламени». Все это меня, человека, в общем, кроткого, приводит в бешенство. Неведомый мне Дмитрий Гаричев, наслаждается, смакует подробности умерщвления живых людей. Почему-то мне кажется, что сам он взирает на сцену казни, откинув локон со лба и отставив, сука, ножку. Графоман – это еще куда ни шло, но графоман, зацикленный на подобных сценах…

К тому же выдумывая свой «детсовет», детей-убийц, Дмитрий Гаричев, мягко говоря, не оригинален. Столько таких маленьких исчадий ада прошагало по страницам прозы – как классической, вроде «Повелители мух», так и современной. Вот из современной, что вспомнил. В «Орфографии» Дмитрия Быкова появляются дети, которых натаскивают некие «темные». В «Черной обезьяне» Захара Прилепина мотив детей-убийц становится темой важных вставных новелл. В «Благоволительницах» Джонатана Литтелла Макс Ауэ и его друг Томас, блуждая по прифронтовым лесам весной 1945 года, натыкаются на группу детей, которые называют себя «боевой группой Адам». Так вот, когда вспоминаю этот эпизод, у меня руки холодеют и дрожь по позвоночнику, а текст Гаричева прочел – и благополучно забыл. Благоволительницы подхватили меня!

Дорогая Оля! Это мое последнее письмо и последняя рецензия в нынешнем сезоне «Нацбеста». Я рассказал о 30 текстах, книгах и рукописях, и теперь с чувством выполненного долга могу занять место в зрительном зале. Буду читать коллег и угадывать, кто за кого проголосует. Буду гадать, кто попадет в короткий список, в этом есть элемент болельщицкий, элемент азарта. А еще – снова буду писать про книги российских авторов в своем блоге «Читатель Толстов». Я нарочно приостановил рецензирование отечественных новинок на время работы в «Нацбесте». А там уже много накопилось: и новый Свечин (как жаль, что ни одной его книги не было в нацбестовском конкурсе!), и новый Михаил Тарковский, и – ура-ура! – наконец-то издан роман Сергея Шикеры «Выбор натуры»! Все-таки «Книжная полка Вадима Левенталя» сегодня есть лучший рассадник и доставщик классной русской прозы, скажу я Вам.

Оля, я хочу Вас поблагодарить! Оказывается, писать рецензии,  адресуя их кому-то конкретно – очень полезный опыт. Некогда филонить, потому что вдруг твой корреспондент ждет очередного письма-рецензии (а я надеюсь, что Вы ждали моих писем). Спасибо, что согласились поучаствовать в моем эксперименте, стать адресатом. Мне понравилось, я старался. Четвертый сезон работаю в «Нацбесте», но впервые написал столько – все ради Вас, дорогая! Мне понравилось писать Вам эти письма-рецензии о книжках, хороших и разных. Если какие-то захотите прочесть, буду считать свою миссию выполненной. С наступающим праздником и всего, всего хорошего!

Чтобы выпала именно та правильная первая книга, которая станет ледоколом и навигатором моей критической мысли, я обычно осуществляю ритуал бросания костей – так делал мой корейский дядя перед батареей шотов разных видов самогона, прежде чем вступить в выверенный плановый запой.

В прошлую сессию кости выкинули самую странную книгу, какая только могла быть среди нацбестовского потока – «Равинагар» Михайлова; на сей раз мутные воды принесли еще один трудноопознаваемый объект – повесть Дмитрия Гаричева «Мальчики», самое болезненно-мрачное и темное произведение нынешнего лонглиста. Такой параллелизм называется «эффектом ЛСД», проявляет себя обычно, где не ждешь, но, главное, не требует никаких специальных умозаключений и причинно-следственных связей.

Суть примерно в следующем. В одном полицейском государстве происходит что-то вроде переворота, современной гражданской войны, вооруженной борьбы за власть. Свободные оппозиционные формирования противостоят муниципалам, действия которых до боли узнаваемы: 

«Огорошенные, муниципалы пустили последнюю бумагу на печать короткой газеты «Незваный гость», объявлявшей героя «бывшим распространителем фальшивых порошков и таких же книг» и «известным приятелем на всю голову бритых наставников формирований». Другого борца, одного из главных действующих лиц на театре военных действий, вольнокомандующего по имени Трисмегист, бесчестные муниципальные сми привычно и узнаваемо клеймят как «распространителя триптаминов» и обвиняют в «гнусных сексуальных преступлениях», – не правда ли, знакомая песня – на что через пару дней после вброса подобной инфы следует «предупредительный взрыв бытового газа» в квартире мирной гражданки. Приметы военного положения повсюду: на площади стоят зенитки, нацеленные жерлами на исполком (а до того на церковь), «четверо раненых при воскресном штурме скончались в больнице», исполком «укрепился переброшенными полуказаками и вывесил на балконе манерную растяжку «на том стоим». Сообщается, что до всего этого «были годы безвременья, когда выход на улицу после восьми сам по себе уже воспринимался как вызов». Продираясь сквозь труднопроходимый метафизический синтаксис, удается узнать, что территория вокруг, где происходит некое действо, похожее на коматозный бэдтрип или кошмарный микс судилищ, игрищ, военных маневров, контролируется боевиками «Аорты» под предводительством вышеупомянутого Трисмегиста, вспомогательными шеренгами «Алголя» руководит полководец Почерков, «четыре машины контрактников, двигавшиеся с юга на помощь прижатым в Заречье болелам, сожжены неизвестным в 10 км от города». Есть еще «психический батальон», а также некий «Чабрец-206» – еще одно формирование, «чьей разработкой отравилась ближняя часть внутренних войск и плехановской роты». Лица всех этих людей отличаются признаками дегенерации, «знаковым недостатком»: у одного синий шрам, у другого нет губ, «виляющий нос Изергима», «комковатые лбы Несса и отставного Энвера», и особенно (есть на то причины) «волчьи уши Сапеги».

Вертолетные площадки, стрельбища, секунданты, «игры, ставшие гвоздем островного досуга», приблуды и коды вроде безответного пароля «видели ночь», надписи «русня, я не люблю тебя», Лоры Палмер на стене и линчевской реплики «потому что в огне я узнал нечто лучшее», а также клип- и квестмейстеры игр, запустение, слезоточивые шашки и штампы тревожной апокалиптической паранойи, с каждым днем и часом сползающей в реальность, которая давно, не отводя глаз, смотрит всем в лицо. Город, где происходят вялотекущие военные действия, не назван, потому что это неважно. По ряду позиций и оговорок, это центральная часть страны, в стороне от северо-запада, куда постепенно смещаются маневры. Но с тем же успехом, почему бы и нет, это может происходить у нас под носом. Я уже представила себе конкретные локации: например, вокруг заброшенного ДК «Невский» в районе Елизаровской, а лобное место, где можно с успехом устраивать публичные пытки и казни пораженцев с погружением в ванну тела с прикрученным к нему включенным ртутным светильником, могла бы стать сцена посреди Екатерингофского парка на Лифляндской улице, где пока что проводятся массовые языческие увеселения муниципального электората вроде дня матери и масленицы, а также другие народные гулянья, призванные усиливать семейно-патриотические скрепы.

«Один [из мальчиков, обслуживающих казнь] поднял страшную ношу на сцену, как какую-нибудь корзину с бельем (…). Когда он [жертва] снова встал, оказалось, что в середине груди его разожжен как бы ртутный светильник, подпирающий горло (…) Он затрясся сперва так ужасно, что вода заплескала на площадь, наблюдающие закивали еще, засвистели, и Трисмегист, держась руками за борта, скрылся в ванне по ртутную грудь и только тогда закричал незнакомо и низко, и чужой и больной этот звук (…) не мог быть голосом республики, покидающей избранное тело».

Если с несостоявшейся республикой все более-менее понятно, то «мальчики» и есть самая большая загадка этого текста. На территории высохшего бассейна располагается «детсовет» с подростками 8-12 лет, которые там живут под призором воспитателей. Это, надо полагать, и есть «будущие граждане свободной республики». Всякая диктатура и любое кровопролитие, да и вообще все бесчинства и злодеяния творятся, кто бы сомневался, «ради будущего наших детей». Здесь конкретно такой телеги, разумеется, нет, зато она есть в сознании любого гопника, обывателя и убийцы. Эти кадавры-«детсоветовцы» по логике вещей оборачиваются палачами, уничтожающими своих старших товарищей и благодетелей самыми что ни на есть отвратительными способами, на которое только способно воображение. Они их обливают бензином и поджигают с обеих сторон, сносят черепа до основания карабином, надетом на руку, как кастет, жгут спичками волосы на теле, тянут удавки с двух сторон на шеях, «скалясь от натуги», подвешивают отцов-командиров и врачей вверх ногами и снова поджигают. 

«..заморыш в майке с рисунком для девочек, разлапясь, открутил крышку и невидной струей принялся омывать Гленна; врач отплевывался и гремел по щиту, не сдаваясь, в нем еще было много неистовства, он извивался; мальчики подожгли его сразу с обоих концов, и Гленн тут же стал неразличим в быстром ворохе пламени».

Пока происходит эта кровавая вакханалия, музыкант Никита, от лица которого и ведется сей адский репортаж с места событий, укрепляется в своем стремлении усыновить одного из «не самых отбитых» учеников детсовета, лет восьми, что он и делает, несмотря на все увиденное. Малолетний кадавр с белыми шрамами крест-накрест на голове вцепляется ему в ремень, пока дядя не передумал. Трип окончен. Здесь, видимо, имеется некий символический параллелизм, потому что дома у Никиты (в темноте, потому что света нет), прорисовывается какой-то бессловесный старик на кровати или даже, скорее, на смертном одре. Он ничего не делает и как бы не осуществляет никакой функции по ходу пьесы, хренли ему тогда лежать на кровати и вздыхать. Можно, наверное, соединить как-то одно с другим по-тупому: вместо трупа, типа, теперь будет находиться рядом добровольно усыновленный кровавый мальчик, усугубляя шизофон еще больше и в близкой перспективе обещая своему усыновителю гарантированную мучительную смерть. Это тупо, но все равно намного лучше, чем надежда на какой-никакой «позитивчик», которую, вероятно, захотел бы получить в качестве бонуса за пережитые душевные терзания порядочный чадолюбивый читатель, если предположить маловероятную ситуацию, что этот вид читателя осилит это произведение.

Пока что прозу Гаричева осилили, что похвально, профессиональные взрослые, работающие писательницами и критикессами, и они все как одна в один голос множат стереотипные штампы про «прозу поэта», «ритмическую прозу» и даже «стихотворение в прозе» (новый Тургенев явился). Некоторые даже упомянули Мандельштама. Я не критик и не историк лит-ры (разве только для придурков), но не обязательно надо им быть, чтобы не сравнивать автора с автором «Египетской марки». Ничего «ритмического» и «поэтического» в этой прозе нет. Ее язык сложноорганизован и сверхсамодостаточен в плане того, что способен стилем, лексикой, вкраплениями кодового неймдропинга и синтаксисом компенсировать сюжетную нечеткость и необязательность. В этой прозе, в отличие от подавляющего большинства (не только молодых, но и не особо юных) авторов имеется важная составляющая – работа с современным языком, и это первое, что нельзя недооценивать на фоне посконно-кондового олдскула вперемежку с беспомощным словесным дебилизмом новоиспеченных писателей, в одночасье ставших «культурной элитой страны» в рамках какого-нибудь правительственного молодежного форума, инициированного комитетом по культуре. Другое дело, что ничего особо нового в такой прозе тоже выискивать не надо, эталонными примерами подобного нелинейного повествования являются Кафка и «Приглашение на казнь» Набокова, а последователей, как говорится, раком до Москвы в шеренгу по четыре не переставишь. Мне как читателю доставили не без усилий по ниткам вытащенные из тяжелого полотна повествования осязательные фрагменты, когда «прикасаться рукой к панцирю грузового вагона было понятней, чем трогать живое дерево», незакавыченные на ранних поездах и точная, как формула, определяющая такую долгую и «счастливую» жизнь каждого из нас, каждого из нас фраза «Здесь, в ДК, куда он ходил в артистический класс, его не любили слабее, чем в школе». За это даже можно пережить всякие греко-римские и военно-спортивные маневры и вычурные, как в каком-нибудь фэнтези, погоняла героев.