Главный герой приезжает унаследовать имущество умершего отца на окраину небольшого промышленного городка. Всего имущества – комната в коммуналке, пара книг да пальто с пачкой «Беломора» в кармане. Дальнейшее с трудом поддается пересказу – герой бродит по городу, заходит в магазины, угощает папиросами прохожих, читает книги; в финале, кажется, умирает. Этот небольшой текст — по сути, повесть в духе французского «нового романа». Литературная игра, настоенная на истории философии, в которой умудрен автор, изящный кунштюк, написаный для узкого круга посвященных, которые по достоинству оценят вдумчивый труд коллеги. Это не хорошо и не плохо, но широкой аудитории у такой книги не может быть – авторский замысел тут прямо противоположный. Герметичная литература, писатель для писателей – это явление называют по-разному. Конечно, это важная часть литературной жизни, но «Национальный бестселлер», как мне кажется, не та премия, которая должна выделять именно этот род литературы.

Первоначально роман Дмитрия Дергачева «Папиросы» выходил частями под названием «Запас табака», но, видимо, в связи с грядущей публикацией заглавие рукописи решили изменить. И очень жаль, потому что оригинальный номен куда точнее передает суть этой мрачной, во многом кафкианской истории: запас табака, как что-то, от чего, несмотря на все накопления, останется дымка, да и только. Как бы там ни было, в связи с романом Дергачева есть две новости: хорошая и, как водится, плохая.

Хорошая заключается в том, что автор создал не столько текст, сколько пространство дистиллированного эскапизма, где каждая следующая строчка, подобно удару в гонг, вводит читателя в транс. Не литература, а напев, и в данном случае это комплимент. Плохая новость – переживания этого преступно мало. Хотя «Папиросы» и причислены к романам, даже до Тургеневских объемов – недобор, а потому правильнее будет говорить о повести, ну или о новелле в трактовке Эдгара По, то есть о вымышленной истории, которая может быть прочитана за один присест. В случае с «Папиросами» – должна быть прочитана за один присест, иначе смажется эффект.    

Повествование ведется от лица главного героя – безымянного страхового агента, который в один день получает письмо с печальными известиями. Умер его отец. Сын, не то чтобы убитый горем, пакует вещи и перебирается в квартиру на окраине, где его отец затворничал, выйдя на пенсию после многих лет работы наборщиком в местной типографии. Герой обживает место, вешает над кроватью фотографию летчика-камикадзе, чьим прошлым интересуется не меньше прошлого отца, находит в ящике стола «Мертвые души», томик хайку и записную книжку, а в кармане отцовского пальто – кастет и папиросы. Вот и все наследство. Скоро выясняется, что пригород не отмечен на карте, поэтому герою приходится играть в краеведа-любителя, улочка за улочкой осваиваясь на местности. Он совершает вылазки, будто ныряет и задерживает дыхание, с каждым разом заходя все дальше в попытках пролить свет на жизнь отца, но после встреч с нерадушными обывателями забивается в нору, где продолжает изучать японскую культуру и тибетские представления о загробной жизни, гадая, что же, черт возьми, творится за окном.

Вообще, разделять героя и окружение – значит анализировать текст в отрыве от авторского замысла, а в случае с «Папиросами» этого делать не хочется. На дворе – хотя прямо об этом не говорится, но узнаваемого предостаточно – 60-е годы прошлого века. Герой оказывается в окружении заводов и распивочных, окутанный фабрично-табачным дымом, который застилает все вокруг, из-за чего двигаться приходится крохотными шажками, почти что наощупь. Но главное, в этой мгле (или даже – мге) местные кажутся расплывчатыми силуэтами, намеками на самих себя. Рабочие пропадают без вести и попадают под колесные пары, становясь предметом кулуарных сплетен. До приезжих никому нет дела, но если ты вовсе не привлекаешь внимания, то подозрительно смахиваешь на шпиона, а это – кратчайший путь на рельсы и под трамвай.

На первых порах герой верит, что отец – зеленый огонек или, если угодно, спасительный маяк, который служит ориентиром в этом насквозь больном захолустье, но оседая в квартире и как бы примеряя жизнь отца, растворяется в дымке, утрачивая без того зыбкое «Я». Вопрос «Зачем я здесь?» из местечкового разрастается до экзистенциального, превращаясь в «Зачем я живу?». Герой заперт в пейзажах, напоминающих «стук больного сердца», на которые он взирает мутными «как у больной птицы в дымоходе» глазами. Вся окраина – Лимб, по которому герой слоняется в поисках ответов, но текст – о невозможности их обретения.

Ровно тогда, когда читатель понимает, что человек, сменивший таблетки от нервов на папиросы, которыми делится с прохожими, но сам не курит, живет так, будто уже умер, герой приходит к тому же выводу. Вся история – процесс отделения души от тела двумя словами из «Тибетской книги мертвых». Поэтому в тексте практически отсутствуют имена и топонимы, ведь зачем называть то, что спустя мгновение сгинет в дымке. Ну а незнание местности, которую герой силится нанести на карту, тождественно незнанию чужой культуры, прошлого отца и, в конце концов, цели собственной жизни.

скажу откровенно, меня подкупил этот камерный роман. мне кажется, это именно та интонация, которой так не хватает: тихая, тихое бормотание, как в фильме Кроненберга «Паук» (при желании эти два произведения можно сравнить подробнее), и абсолютная глухота к посторонним звукам. без всякого постмодерной полифонии. один голос, одна интонация, одна история, рассказанная в идеально выверенном темпе и длящаяся ровно столько, сколько у этого голоса хватает дыхания. и папирос. в журнальной версии роман назывался «Запас табака». представляется, что это такое подмигивание гоголевскому «Есть еще порох в пороховницах». К концу повествования порох/запас табака иссякает. Гоголь вспоминается неслучайно — герой находит в тумбочке умершего отца, в квартиру / пальто / жизнь которого вселяется, том из собрания сочинения Николая Васильевича и читает фрагмент о некоем господине, изучающем городские вывески. но куда явственнее намекает нам на близость смерти не роман Гоголя «Мертвые души», а Тибетская книга мертвых, о которой никто в пригороде и не слышал (хотя это путеводитель для умерших, среди которых находится герой или к которым стремится попасть, повесив у кровати портрет летчика-камикадзе). этим поиском направления или точки в пространстве (почты, магазина и т. д.), блужданием по карте (по пачке Беломора, карте города, на которой пригород, в который перебирается герой, не обозначен вовсе), по схеме движения трамваев пронизан весь роман. и повторением, бесконечным, кружным маршрутом повторяются номера, пункты назначения, сливающиеся друг с другом персонажи и проч. добавьте к этому ненавязчивые проявления эффекта Баадера-Майнхоф и поймете, что именно это вы и хотели прочитать. в последних строках герой оказывается на железнодорожной станции и решает подняться на виадук. переход на ту сторону путей осуществляется легко и незаметно, а еще совершенно логично. 

еще про темп. кажется, главная отличительная черта хорошего романа — а мы имеем дело с блестящим образцом жанра, не уступающим в изощренности, к примеру, «Повторению» Роба-Грийе — это способность заставить читателя жить в своем ритме, переключившись при чтении книги с ритма внешнего, темпа реальной жизни. «Папиросы» переключают мгновенно.

Чрезвычайно странный вводящий в оцепенение текст, депрессивный и завораживающий, как какой-нибудь коматозный дарк-джаз в духе «Bohren und der club of gore».

По сути это болезненный обстоятельный авторепортаж с разделительной полосы, отделяющей безлюдное рабочее предместье, малознакомую бедную городскую окраину от мира мертвых, который на самом краю двоемирия сливается с реальностью и втягивает ее в себя. Признаки бытовой реальной жизни предельно предметны и даже промаркированы не в переносном, а в буквальном смысле – описаны детально, как при плановой инвентаризации в какой-нибудь конторе, и пронумерованы:

«В семь часов вечера на шестом трамвае рабочие едут из фабрики номер пятнадцать с красной звездой над воротами в пивную номер четыре с двумя красными раками над входом, и заказывают пиво. Они стригут свои волосы в расположенной рядом с пивной парикмахерской «Ампир», также имеющей свой номер, и моются в третьей бане. С сомнением рассматривают они винные бутылки на магазинных полках: No. 5 Саперави, No. 11 Чхавери, No. 19 Твиши, производства тбилисского завода номер 11. Кривятся – номера портвейна вызывают у них больше доверия. На каждом предмете поставлен номер, и тела рабочих размечены цифрами и пунктирными линиями, как туши предназначенных для разделки коров в поваренных книгах. И головы рабочих разделены под волосами на разные отделы, как головы фарфоровых истуканов в кабинетах старинных докторов френологии».

Казенная штампованная конкретика, точные инвентарные номера, закрепленные за каждым видимым предметом, вещью или осязаемой сущностью – это спасительные зарубки, за которые изо всех сил пытается уцепится человеческое сознание в стремительно ускользающей бытийственности, все глубже втягиваемой в воронку небытия и полного забвения. И именно поэтому здесь так резко наводится оптика на множество окружающих малозначимых объектов, частностей, деталей, а также действий, на которые в обычной повседневности не фиксируется внимание и взгляд чем-либо занятого или погруженного в себя человека:

«Чайники ставятся на огонь, бутылки достаются из карманов, расстилаются газеты, режется снедь, варится картофель и макароны. В примусы доливается керосин, в печки подбрасываются дрова и уголь, взгляды кидают на газовый счетчик. Гудят радиоприемники, хлопают фрамуги и форточки, вертятся ручки граммофонов и патефонов, свистят гармони, чистится обувь, вытряхивается мусор из карманов, подбираются упавшие копейки и гребенки. Те, кому это необходимо, точат свои опасные бритвы. Отточенные бритвы кладутся на полочки над умывальниками или в карманы. Следующим утром мажут щеки мылом, глядя в обломок зеркала, или в зеркало целое. Хлопают по щекам зеленым одеколоном, хлопают подтяжками. Зажигаются примусы, газовые горелки и папиросы. Фабрики гудят. Едут и скрежещут трамваи».

Подробная по-бухгалтерски точная инвентаризация повседневной рутины, привычного ряда действий, стереотипных бытовых ритуалов и предметов бедного советского быта напоминает художественную эстетику московских концептуалистов, особенно И. Кабакова, а сумеречная скудная колористика и атмосфера окраинных локаций и ее вялых обескровленных ритмов, лишенные всяческой ностальгической поэтизации, похожа на рассказы 30-х годов советского писателя Юрия Германа; их атмосфера визуализирована в скупой черно-белой эстетике кино А. Германа значительно позже, лет через 50.

В тексте множество примет ныне ушедшей натуры: пустая концертная площадка в парке, уродливые гипсовые статуи с отбитыми руками, деревянные бараки, керосинки, пивная, газетные киоски, тир, керосиновая лавка, тусклый привокзальный буфет, духовой оркестр с помятыми трубами, трамвайная вагоновожатая с билетной катушкой:

«Переходя из улицы в улицу, я попал в конце концов на маленькую площадь, где расположен был рабочий клуб, с колоннами и фронтоном, украшенным звездой и гипсовыми лавровыми листами. Перед клубом стояли скамейки, и на одну из них, оглядевшись украдкой, я сел». Все напоминает старые архивные снимки, на которых изображены знакомые места, но иные до неузнаваемости. Само время здесь замерло, сломалось, как неоднократно попадающиеся нам на глаза разобранные на части сломанные часы, хранящиеся в коробке, хоть точно указан год, 1963. 

Человек после смерти отца переехал жить в доставшуюся ему освободившуюся комнату в деревянном бараке на окраине. Там почти нет вещей, только кровать и шкаф. На общей кухне, которая всегда пустая, он по утрам кипятит чайник. Предельно аскетичный быт, чай без еды, отсутствие дел, каждый день отключают электричество с вечера до полудня, вставать темно; жизнь утратила какую-либо структуру, и он бродит по незнакомым почти безлюдным замусоренным улицам, на карте напоминающим части свиной туши, будто в чужом мире, ищет магазин или буфет, едет в холодном пустом трамвае, не знает, где заправить баллон с бытовым газом, хочет купить керосинку, но почему-то не покупает, хочет поехать куда-нибудь на море, но не едет, хотя уже и пришел на вокзал. Отчужденность, изоляция, неприкаянность, бесприютность; местность день ото дня не становится знакомой, а становится все более чужой, скучной и холодной. 

Человек переодевается в старое отцовское пальто, чтобы ничем не выделяться на фоне местной равнодушной обыденности, стать ее никем не замечаемой частью, слиться с нею, сделаться невидимым. Метафорический ритуал с переодеванием полностью реализовывается, вплотную приближая к пограничной линии, отделяющей бытие от небытия, и теперь он уже сам, почти утрачивая телесность, находится на грани исчезновения:

«Ты носишь пальто мертвеца, местного жителя, чтобы никто не обнаружил в тебе постороннего (…) никто не знает, где я нахожусь, и даже старик из столовой, вздумай он зачем-либо меня разыскивать, не сумел бы найти меня среди одинаковых комнат предместья, скрывшегося за одной из обитых фанерой дверей. Заперевшись на крюк, и надев пальто своего отца, буду я сидеть в этой комнате, ухом прижавшись к динамику радио. Я отращу усы, как у пожилого рабочего, и кто теперь узнает во мне постороннего (…) и так трудно понять, что случилось».

После этого мир, все ближе сдвигаясь к границе двоемирия, становится все более призрачным, потусторонним:

«В воздухе еще запах угля с товарной станции. Табак и уголь. Окраина обступила меня, словно партизанский отряд. Все выглядит здесь неестественным и смутным, словно затянутым паровозным дымом – так всегда казалось мне, когда я случайно попадал на окраину, или в пригородном поезде проезжал через рабочие слободы. Словно смотришь сквозь закоптившееся стекло».

Та сторона, в которой он, уже невидимый, скоро должен и вовсе исчезнуть, сама подает ему явный и недвусмысленный знак:

«Моим вечерним чтением стала в тот день найденная на лестнице научно-популярная брошюра профессора Шаронова «Наблюдение и видимость», написанная им, судя по имени книжной серии на обложке, специально для солдат и матросов. «Видимость в мутном воздухе. Туманы и мгла».

Но не эта книга здесь знаковая, а тибетская «Книга мертвых», о которой человек всего лишь прочел в старой газетной вырезке и безуспешно ищет ее у букинистов и в библиотеке, не замечая изменения живой оптики на мертвую: «уличные предметы приобрели вдруг удивительную отчетливость, как если бы посмотреть на них сквозь особые очки, или, может быть, фарфоровым глазом мертвых».

«За три копейки, вложенные в ладонь кондуктора, трамвай доставляет тебя в мир мертвого – в комнату метранпажа, чьими руками и были возможно сработаны свинцовые клише с цифрами и планками, для печати на тонкой бумаге зеленых трамвайных билетов, один из которых стал для тебя пропуском в задымленное пространство потусторонних пригородов».

К концу повествования ткань помутневшей сумеречной реальности все более истончается и в конце концов полностью втягивается в воронку небытия, увлекая за собой безымянного повествователя, который, возможно, гибнет под колесами поезда, но читатель узнает об этом по косвенному признаку – клочку местной газеты, из которого, в общем, не явствует, кто конкретно был задавлен; может быть, этот обрывок газетной заметки с проишествиями находится в одном ряду со всеми остальными предметами, частностями, деталями изображенного здесь мира, «видимость» которого в «мутном воздухе», «в тумане и мгле» весьма условна. На самом деле тут все: доставшаяся от умершего отца комната в бараке, кухня с пустым газовым баллоном, пустой чай, внезапно исчезнувший сосед, затерявшийся магазин, где ничего нельзя купить, все предместье с чужими незнакомыми улицами, пустыми трамваями, редкими равнодушными прохожими, заброшенные площадки, духовой оркестр с похоронными маршами и вокзал – это все и есть мир мертвых по той простой причине, что в нем нет ничего живого. Герой в начале повести по сути дела вместе с извещением о смерти отца получает в конверте ключи от этого мира, поэтому и отправляется туда, как на тот свет: вымытый и подстриженный наголо, ничего с собой не взяв, без вещей и взяв расчет на работе, то есть с концами, навсегда. А железнодорожный мост, который поначалу принимается за условную границу между мирами, на самом деле оказывается просто переходом из одной в другую, только еще более глубокую и темную форму инобытия.

С этой рукописью, надо сказать, произошла довольно странная вещь. Пытаясь найти в интернете какую-либо информацию о заинтересовавшем меня авторе, я не нашла ничего, кроме нескольких публикаций в журнале «Топос» за 2003-2004 г (под редакцией Дмитрия Бавильского). Там были две подборки стихов, а главное, роман «Запас табака», датированный 2003 годом, который, к моему удивлению, оказался не чем иным, как рецензируемым произведением «Папиросы». Другой какой-либо актуальной информации об авторе найти не удалось. Вопрос, что это все значит, мне хотелось бы адресовать номинатору.

Дмитрий Дергачев назвал свои «Папиросы» романом по одному ему известной логике.

Страховой агент (Кафка, привет!) получает в наследство комнату в коммуналке. Коммуналка в промышленном пригороде. Агент увольняется из агентства и переезжает в этот пригород, где его окружают классово чуждые элементы и поиск продуктового магазина превращается почти в детектив. Агент живет в коммуналке, тратит на жизнь свое выходное пособие и вешает на стену портрет летчика-камикадзе. Агент пытается выяснить судьбу отца и параллельно начинает искать тибетскую Книгу мертвых в магазинах, библиотеках и в книжном развале на колхозном рынке. Действие происходит примерно в 60-е прошлого века, но точное время можно определить исключительно по косвенным признакам. 

Сначала кажется, что автора укусил Саша Соколов. Но потом становится понятно, что даже если обутый в лыжи Соколов и пробегал мимо, то прокусить пальто героя не смог бы при всем желании. А между прочим, из этого пальта, как из гоголевской шинели вполне мог бы получиться отличный текст. Но увы. 

Герой с некоторой скоростью сходит с ума и всё кончается плохо. 

История маленького человека в маленьком городе оказывается еще менее интересной, чем набившие оскомину истории маленького человека в большом. Попытка сделать из текста «Папирос» эдакое длинное стихотворение в прозе оказалась тоже не слишком удачной. Нарочитые конструкции, типа «взбирающегося на столб человека электромонтажной профессии» воспринимаются, как подражание сразу нескольким классикам. 

Впрочем, речь идет о рукописи. «Папиросы», судя по всему, выйдут в «Смене», и возможно, к тому моменту, когда в независимых магазинах появится эта книжка размером с пачку сигарет, ой, простите, папирос, всё сильно поменяется. 

Ну вот когда поменяется, тогда и поговорим.

Необычный и любопытный текст. Монолог неизвестного и очень странного человека. Страховой агент получает в наследство от умершего отца комнату в коммунальной квартире на рабочей окраине. Это его первое собственное жилье, скромное, если не сказать – убогое. Тем не менее он бросает работу и переселяется на окраину города, как на другую планету. Рассматривает карту района, с опаской выбирается из дома по крайней необходимости: в магазин, в парикмахерскую, на почту. Действие происходит в 1963 году. В тексте много примет этого давно ушедшего времени: голубятни в заросших травой дворах, пивные с двумя красными раками над входом, железные кровати с шариками, дешевые репродукции картины «Охотники на привале», тарелки с надписью «Общепит», комковой сахар и даже цветочное мыло за 1 рубль 40 копеек «по старым ценам» (по ценам до денежной реформы 1961 года). Но главное, у автора есть чувство слова и дар изображать одной-двумя фразами время, пространство, психологическое состояние человека.

«Луна не спеша выпутывалась из электрических проводов, повисших над улицей».

«Уличный шум усыпляющим газом полз в приоткрытое окно».

«Сердце еще долго бьется в груди, словно живая рыба».

Герой между тем разбирает вещи отца. Медали, среди них «За победу над Японией. 1945 год», фотографии, читает газеты пятидесятых годов и даже довоенные. Это своего рода поиски утраченного времени. Но как не удается сыну сыграть на отцовском аккордеоне вальс «На сопках Маньчжурии», так не удается почти ничего узнать о жизни отца. Время ускользает. Один из символов текста – разобранные часы, отдельные части которых закрыты в коробке. Постепенно интересы героя смещаются к Востоку: Япония, Китай и особенно Тибет. Но в этом интересе преобладают мотивы исчезновения и смерти. На стену герой повесил вырезанную из газеты фотографию японского лётчика-камикадзе. С какой-то маниакальной настойчивостью герой ищет тибетскую «Книгу мёртвых»: в библиотеке, в книжном магазине, даже под стойкой привокзального буфета. А еще он подолгу разговаривает с кладбищенским сторожем. Текст можно понять и как историю болезни, написанную самим больным. У него явные признаки мании преследования и шпиономании. Возможно, болезнь наследственная. Его отец после выхода на пенсию почти не выходил из дома, ни с кем не общался, сына видел, кажется, один раз. Отец слушал радио, играл на аккордеоне и курил.

Заглавие «Папиросы» не кажется мне удачным, но оно связано с мотивом исчезновения, неоднократно повторяющемся мотивом. В городе ходят мрачные слухи. Рабочий завода исчез. Чайник кипит, радио играет, а человека нет. Почтальон зашел в квартиру вручить заказное письмо и не вышел. Потом исчезает сосед героя и, наконец, сам герой. Он никогда не курил, только носил в кармане коробку отцовских папирос. Впервые закурил на мосту над железнодорожными рельсами и исчез, слился с дымом папиросы и дымами привокзальной окраины.

Далее короткое послесловие к монологу. Из разорванной на ноябрьском ветру газеты мы узнаем, вернее – догадываемся по обрывкам слов – о несчастном случае на железной дороге.

Писатель назвал свой короткий текст «романом», что можно воспринять только как метафору. Автору действительно удается раздвинуть границы времени и пространства до романных, и все-таки это литературный фокус, иллюзия. Текст, на мой взгляд, ближе к повести. Это неторопливое, естественно льющееся повествование, которое не хочется прерывать. Вряд ли «Папиросы» станут бестселлером. Текст слишком депрессивный, явно на любителя. Повторим за Белинским: «Странная вещь! Непонятная вещь!»