Название романа Артемия Леонтьева «Варшава, Элохим!» можно вольно перевести как «Варшава, Боже!» – и это крик ужаса, обращенный к небесам, потому что описанные события происходят во время Второй мировой войны, а местом действия является варшавское гетто.

В общем, сюжет довольно понятный. Окончательное закрытие гетто, когда евреев перестают выпускать за пределы квартала, отправка людей в концлагерь Треблинка, происходящие там зверства, и почти одновременно с этим – восстание в гетто и его подавление. В числе героев – как исторические личности, так и выдуманные персонажи. Самым известным из описанных реальных участников событий является педагог Януш Корчак.

Однако «Варшава, Элохим!» написана, надо полагать, не ради очередного пересказа историй узников гетто. Судьба варшавских пленников становится средством для демонстрации возможной глубины человеческого падения. Трагедией эти события становятся еще и потому, что злодеи получают огромное удовольствие от бесчеловечных пыток и массовых убийств. Автор задается вопросом: что такого могло случиться в жизни каждого из этих палачей, что привело их на этот путь? Возможных причин много: ненависть к матери, унижавшей мальчика и выставлявшей его бессильным, сексуальные комплексы, банальная трусость, фанатизм. Ужасы создает то, что творится у человека внутри.

«Психопат просто превзошел всех своих учителей, не более… всему виной не этот маньяк, а та первобытная стихия, которая за ним стоит – ей миллионы лет, а сам фюрер просто одна из глоток этого чудовища…  <…> Это не немцы сделали, а люди, все мы, цивилизация, наше поганое нутро… человек – самое паршивое и самое святое существо на свете…»

Читателю придется почувствовать себя в шкуре сторонника фюрера, вольного ли или невольного. И что самое страшное, вместе с ним испытать удовольствие, лишь иногда смешанное с ужасом. Леонтьев с особой страстью описывает, как можно издеваться над человеческим телом, до какого предела может опуститься уровень нравственности – не просто до отсутствия таковой, но еще ниже, до «минуса». После половины сцен в книге хочется орать: «Да он маньяк!» Ну, как вариант.

«Иван достал штык-нож и посмотрел на рукоять – с него стекала сперма, смешенная с кровью. Еврейка ударила Ивана ступнёй по лицу и свалилась с кровати – извивалась, корчилась. Грозный подошел и перерезал горло, потом взял с железной печурки еще не высохшую вчерашнюю портянку и отер ей штык-нож. Запнул мертвое тело себе под кровать, сел на койку, скрипнув матрасом, достал из тумбочки банку тушенки и, открыв ее все тем же ножом, принялся за еду, поглядывая на часы».

Леонтьев как будто испытывает читателя – сколько еще выдержит? Он нарушает все запреты: описывает пытки детей, убийства беременных, гибель матери на глазах у ребенка, а изнасилования тут вообще в порядке вещей. Это, безусловно, отвратительно, но читательский шок сильнее отвращения. Отвернуться не получается, сидишь и завороженно смотришь: нужно узнать, остановится ли Артемий Леонтьев когда-нибудь в своем желании разрушить все хорошее, доброе, вечное.

Остановится – причем тогда, когда веры ему уже не будет.

Начинается роман, кстати, вполне невинно: в Варшаве наступил месяц нисан, а описание разбомбленного города изобилует огромным количеством прилагательных. На балконе одного из домов стоит – просто стоит и никого не пытает, надо же – гауптман Франц Майер, перечисляются его награды, перед глазами вперемежку с немецкими словами прыгают номера дивизий, в которых он служил. Мы узнаем во всех подробностях о родителях, жене и детях Майера. Следующим в кадре появляется польский архитектор Отто Айзенштатт, проживающий в Варшавском гетто. Франц Майер смотрел на некую девушку; оказалось, что именно ее ждал Отто. Эта женщина – Эва Новак, медсестра, спасающая детей из гетто. Она проносит их в сумке, прячет в ящиках, и до поры ей это сходит с рук. Отто влюблен в Эву, но считает, что их любовь в сложившихся обстоятельствах невозможна. Именно к этой троице героев повествование вернется в самом конце. Леонтьев часто использует гарантированно эффектные приемы, от описания всего запретного до той же кольцевой композиции или повторов каких-то сюжетных моделей — например, три пары возлюбленных в его книге никак не могут поцеловаться.

По однотипности приемов, по неровности языка видно, что роман еще ученический. В некоторых эпизодах Леонтьев просто вываливает энциклопедические знания (например, об истории концлагерей) и немного маскирует фактуру под речь героев. В тексте много орфографических и пунктуационных ошибок, так что ему не помешал бы редактор. Есть и неполадки в грамматике: «Слушая водянистые постукивания-всхлипы, казалось…», «Глядя на Барри со своим хозяином, казалось», «Франц почему-то уверился, что у этого парня, когда он смеялся при жизни, такая же безудержная улыбка, как и у сына». Встречаются ошибки сочетаемости слов:  «Счастливый визг детей журчал, как водопад, переливаясь из комнаты в комнату» – водопады точно не журчат, они, скорее, кипят или бурлят.

Самый спорный момент в стилистике – это изобилие эпитетов и метафор. Вот так выглядит типичный отрывок текста Леонтьева:

«Исходившая от оккупантов незримая хмарь поражала своей цепкостью: черной тучей хомутала людские головы, эпидемией пеленала все живое, срывала с цивилизации ее покровы, зевала во всю пасть, обнажая первобытные, исконно-звериные клыки, прописанные в каждом члене потеющего, алчущего тела коды, языческие алгоритмы».

Но стоит лишь прорваться сквозь заставы из прилагательных и причастий, нагромождений фактов и подробностей, как текст захлопывает свою пасть – и всё. Не видишь дальше ни ошибок, ни провисаний в сюжете – ничего, кроме света в конце тоннеля. Который все же есть.

Артемий Леонтьев пишет на своей странице в «Фейсбуке», что «Варшава, Элохим!» – это только часть более крупного произведении, дилогии «Рай и Ад». Удивительно, но перед нами «Рай». Теперь вопрос, каким должен быть «Ад», чтобы ему соответствовать.