Спорим, я расскажу вам об этом романе в одном предложении?

Маленький мальчик живет с бабушкой, потому что его родители погибли, а бабушка — единственный его источник информации о жизни, она ему объясняет со своих довольно специфических позиций, как всё устроено: нужно хорошо учиться, скоро будет Пасха, родители строят небесный город, добрые дела — это хорошо и богоугодно.

Всё. Буквально.

В этой книге сразу заметны два довольно сомнительных приема — мальчик-сирота, живущий с бабушкой, и манера имитировать речь, формирующуюся в голове у ребенка.

Первое должно выжимать из читателя слезу — ну как же, вот мальчик пишет письма родителям на небо и выносит мусор, потому что надеется, что Бог его пожалеет и пустит к родителям.

Второе оборачивается неуместными инверсиями — “Вот о правде правду сказала бабушка. Правда даже один на один с собой неприятная. Даже и себя — всегда так бывает — и не удержишься обмануть…” — Вроде вот так должен говорит и писать маленький мальчик.

Бабушка его убеждает в том, что человек не произошел от обезьяны, и мальчик постепенно соглашается, а в конце читает бабушкины записки “О здравии” и “Об упокоении”. В последней видит имена матери и отца.

Вы еще не плачете? Тогда вернитесь к началу книги, там есть эпизод, где у бабушки украли пенсию.

По названию книги можно подумать, что она написана для детей. Не совсем так. Она для читателей разного возраста. Но особенно будет понятна тем, кто помнит жизнь в Советской Союзе. История возвращает нас к началу восьмидесятых годов прошлого века. У Феди Булкина из родных только бабушка Тамара Алексеевна. Папа и мама в длительной командировке. Сначала работали на БАМе. Теперь строят Град Небесный. Мальчик пытается в своем детском сознании примирить рассказы верующей в Бога бабушки с тем, что слышит о космосе в детском саду, чуть позднее в школе, смотрит по телевизору. В космос ведь давно уже летают. Почему же в Град Небесный не поверить? «Осваивает советский народ новые территории. До каких высот добрались строители», – думает Федя. Но очень скоро мальчик поймет, что родители его умерли.

Композиция книги очень простая: диалоги Феди и его бабушки чередуются с заметками из Фединой тетради. Он пишет о Боге, о несправедливости, о снах добрых и снах вещих, о своей мечте стать небесным почтальоном, чтобы с папой и мамой встретиться. При этом нет ощущения однообразия или ограниченности обзора. История постепенно обрастает подробностями. Мы узнаем о молодости бабушки, о дедушке, тоже Феде, что погиб в девятнадцать лет на войне. О повседневной жизни этой семьи. О любимых Федей книгах, песнях, кинофильмах. Даже о политике, но в своеобразном преломлении, через образный мир ребёнка. Что такое «стратегические оборонные инициативы»? Бабушка объясняет внуку на доступном примере. Соседка по даче развесила консервные банки, чтобы услышать, если будут ее малину воровать. Вот что из этого получилось.

«— Слышишь, бабушка, банки гремят малинные?
— Это, Федя, кошки, наверное.
— Кошки, бабушка, низом идут. А это под покровом ночи пересекает кто-то поверху нашу границу.
— Ты возьми гвоздодер только, бабушка.
— Взяла, Федя… Господи помилуй… коза… Территориально и стратегически наша теперь коза эта с бабушкой, военнопленная.
— Участкового дяди Пети, Федя, это коза».

Самое интересное, что привлекает в книге и удерживает внимание, это диалоги Феди и его бабушки, печальные, а часто смешные. Они, главным образом, основаны на детском толковании сложны взрослых понятий. Подобные истории когда-то собрал в свою знаменитую книгу «От двух до пяти» Корней Чуковский. «Бог все видит. Все под Богом ходим», – повторяет часто бабушка. И Федя сидит под зонтиком. Еще и картинку с Винни-Пухом к зонтику приклеил, чтобы Бог видел: ребёнок под зонтиком сидит. Не бросил бы случайно камень. Злой Бог уже отнял у Феди и папу, и маму, и даже Пуню, кошку любимую.

«— Просто так и волос, Федя, не упадет с головы…
— Лысые, наверное, самые страшные грешники, бабушка?»

«— А ты каким сном спишь, не вечным?
— Да уже никаким, Федь, не сплю, уснешь с тобой разве?»

В книге три части, разные по тональности.

«Цветы прозрачные ледяные на окне распустились <…> Розы, тюльпаны снежные, кружевные ветки морозные». Красиво, но холодно. Эта часть самая печальная. В ней много о смерти, о папе с мамой, ушедших безвозвратно.

Вторая часть – летняя, самая счастливая. «Ветер теплый в ушах гудит, медовый, иван-чайный, ромашковый». Отдых для души и тела. Хочется его продлить. Бабушка обводит прожитые дни кружочками, а Феде стирает кружки, чтобы лето не кончалось.

Третья часть – осенняя. Трудные школьные дни. Успехи у Феди скромные. По его определению, «своеобразные». Но чувства юмора они с бабушкой не теряют: «Ото всех подъездных дверей, через дождь, по слякоти, по метели, в снег, в стужу лютую, как разбитую Наполеонову армию, в шубах, валенках, в три погибели под портфелем, против ветра и смысла всякого тянут за руку, волокут, на убой ведут человека в школу!»

Бабушка пришла из школы после родительского собрания.

«— Ну, бабулюшка ты моя ненаглядная! Вот ты  и пришла, слава богу! А я тут, бабушка, о тебе так соскучился, так соскучился! <…> Отдохни… вот и на тебе тапочки… ну а я пока пол протру… Я тут мыл его, видишь, бабушка? Тут и тут… коврик вытряхнул… …И уроки сделал, и чай попил, и поужинал, и посуду помыл. Телевизор ни на минуточку не включил! Цветы полил, постель постелил, зубы почистил… вот и спать уже пораньше иду… доброй ночи!
— Федя… стой. Сознавайся, что натворил?
— А тебе что, в школе, бабушка, ничего про меня не сказали?!»

Оказалось, что Федю даже похвалили в школе.

«— Тут одно из двух: или ты проспала все родительское собрание, или ты сейчас сама мне, бабушка, снишься…»

Эта книга о семье, о домашнем уюте, о терпении и любви. В современном искусстве, в литературе, в частности, много грубого, жестокого. В моде метод провокации, шока. Такие добрые, целительные для души книги, как «Небесный почтальон Федя Булкин» – редкость. Тем выше их ценность.

Птичку жалко!
Шурик

Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно;
ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя Его напрасно.
Третья

В произведении «Небесный почтальон Федя Булкин» вышеозначенное имя упомянуто 409 (четыреста девять) раз. Во бесчисленном множестве такоже: души, греха и святых угодников.

Предваряет: «Слышу Федин голос живой. Слышу бабушкин. Слышу папин. Не знала, что, когда начну редактировать(это уже отредактировано?! – прим. моё) эту повесть, она вернёт мне свет, радость и надежду. Папе от Саши». Чувствуете, как суггестия запустила щупальца за шиворот и хватает за беззащитное брюшко? Сидит человек, автор, букероносец, в темноте, без радости и без надежды. И только эта повесть. Уже позывно в брюшке? Ещё бы! Этовегетатика, ганглии, случайныесегментыкода. Why is that when some robots are left in darkness, they will seek out the light? Why is that robots stored in empty space will seek out each other rather than stand alone?Что уж говорить о котятках, щенятках и человечеках. Бери нас тёпленькими, автор!

И автор сразу нас берёт. Где щупальце у брюшка – там, глядь, уже и в центре солнечного сплетения, присосалось к чувствам вины и стыда. Ты ни в чём не виноват, стыдиться тебе нечего. Но, поздняк метаться, ты виноват и тебе стыдно.

Потому что Федя Булкин – сирота («Поехали мама с папой мои строить Город Небесный»), и воспитывается бабушкой, бедненькой и несчастненькой, у которой только Федя и, разумеется, Тот Чьё Имя Произносят. И бабушка и Федя Булкин в режиме… Ой, а знает ли автор, что тульский конструктор Алексей Булкин – один из разработчиков и станкового пулемёта, и автоматической винтовки и, разумеется, одной из моделей автомата Калашникова, АБ-46.  Автомат Булкина имел проблемки с витальностью (она же жизнеспособность) деталек, был не слишком надёжен в эксплуатации, хотя в выдаваемых очередях был равен собратьям. Не очередь красит автомат, не только она, так что канул АБ-46, не выиграв конкурс. Фамилией главного героя навеяло, извините. Вернёмся к суггестии, вине и стыду. То есть к книге про Федю, к Фединым записям, изданным в виде книги авторства Александры Николаенко. 

Как заметила одна моя приятельница с хорошим литературным вкусом, по удивительному совпадению литературный же редактор: «как только упоминают боженьку с большой буквы Бэ, сразу какая-нибудь собачка разрывает кошечку в лоскутки». И – точно! Автору показалось мало, что Феденька — сиротка, чей тоскующий «голос живой» она слышит. Ну и мы вместе с ней, прямо через щупальце. Всё ещё кисть жидкая, туды её в качель. Так что чего затягивать, на стр.26: «в клочки мою Пуню разорвали. Под крыжовником кинули, где сарай у нас, шкуркой мёртвой. Только на губках, вот тут, в уголке, красная капелька, и брюшко прокушено. Кишок вывалок. И как псы ее только догнали? Зазевалась видно…». А на стр. 27 и похороны кошечки: «Могилку на канале… вырыли, завернули Пуньку в красивую тряпочку, самую красивую выбрали, я… у неё пальцем шерстку трогаю… Может, она и оживет еще как-нибудь… Камень над ней поставили, такой хороший камень…» О! Теперь гроб, как огурчик, отборный, на любителя… И автор надёжно огородила щупальце. У кого рука поднимется взять, да и вырвать его! После посвящения-сиротства-гибели кошечки?!

У меня.  

Локализовать в слизи уменьшительно-ласкательных суффиксов. Птички, лютики, цветочки, синичка, седенькое пятнышко, ленточка, воробушки, кастрюлька, лошадка, старенькая, холодненьким, матросик, голенький, солнышко, камушек, деревце, серенький, беленький, хвостики, конечки, куполок синенький, галочка, петушок, дорожка, колоколенка, лампадка, могилки, дядечка, носочки, лодочки, старенький, кораблики, курточка, стульчик, баночка, помаленечку, лучик, глазики-бусинки, мохнатенький, полосатенький, щенятки, котятки, рулончик, младенчик, животик, барашки, приемничек, разочек, песочек, целехонький, марлечка, язычок, донышко, бочок, мурашки, рябокурочка, разочек, чумовинка, дармовинка, поганочка, колесики, лопатка, тяпочки, тряпочки, яички, рюмочки, веночки, листики, новенький, травка, скамеечка, холмики, вязочка, о-хо-хо-хо-хонюшки, солдатики, брюшко, крылышки, головка, часики, цветочки, березка, ягодка, звездочки, пеночка, каемочка, крылечко, перышко, цыпленочек, щелочка…

Зафиксировать в спаянных липких засахаренных субстанциях. Пудра сахарная, клюква в сахаре, земляника, клубника, черешня, смородина красная, смородина черная, вишня, крыжовник, персик, малина, черноплодка, рябина, калина, яблоко, медовый, иван-чайный, ромашковый, пряники, золотые нитки, любование, украсили…

 И одним резким чётким выверенным движением вырвать, бросить в таз, наполненный иронией, странный объект в ней не живёт, это смертоносная среда для него! Старший ординатор Аверченко! Не спать в операционной!  

— Ты мне мало положила сахару в чай. Положи ещё.
Мать положила ещё два куска.
— Ещё.
— Ну, на тебе ещё два!
— Ещё!..
— Довольно! И так уже восемь.
— Ещё!!
…
— Ну, на тебе ещё! На! Вот тебе ещё четыре куска. Довольно!
— Положи ещё.
— На! Да ты попробуй… Может, довольно?
…
— Фи-и! Сироп какой-то… Прямо противно.
— Ну, я тебе налью другого…
— Не хочу! Было бы не наваливать столько сахару!

У Аверченко эпизод первый, «Берегов – воспитатель Киси», занимает десять страниц. За это время Кися успевает пройти ряд трансформаций. Главное правило повествования-путешествия-жизни: претерпевай, изменяйся, иначе катарсиса не видать!

С Федей Булкиным за триста сорок девять страниц не происходит ничего. Квартира, дача, кошечки, собачки, цыплёнок, размышления… То мальчик Федя достаточно взрослый, чтобы сказать, что газета «Правда» «в уборной приносит пользу», а то совсем простое слово мучает, как дурачок – муху. Муха тоже будет, и тоже очень стрядательная. Федя когда не стрядает, то рассматривает окружающий мир, и это та ещё пытка, все эти его экзисты. То вдруг бунтик, отрицаньеце… Которое, впрочем, ничем не заканчивается ни разу. Слова-слова-слова-слова, пустышки…  

«К Богу в почтовый ящик»— тут я содрогнулась, героиня моей «Вишнёвой Смолы» тоже как-то в церковь сгоняла, но там тема несколькими страницами ограничилась, да и те больше на действия пошли, живая девчушка-то у меня была, опять же, росла, за четыре новеллы в здоровую кобылу вымахала, арку погнула. А тут Федюнчик, окаянный, как был малышок, так все триста сорок девять страниц без развития. То есть вообще ничего не происходит. Закрадывалась даже мысль, что это здоровый чувак в дурдоме сидит и строчит. Очень надеялась на такой финал, это хоть как-то оправдало бы автора… Многословный монолог бредового пациента, сенсорная афазия и/или подкорковая речедвигательная расторможенность. И единственное, за что он держится – детство. И это почему-то не в приложении к истории болезни, а в книге, изданной в редакции Шубиной и номинированной на Нацбест. Ну, бывает. Не только лишь все смогут книгу собранья понять. Но нет, надежды не оправдались совсем мои, претерпели Херасков, подвязка, запаска, ряска-синеглазка… Фиаско, Федя, фиаско!  

Федя так радуется, бесконечно вертя дульки из слов, что как-то неловко при этом присутствовать. Не младенец, взрослый парень, уже грядки полет, но всё время: «заворожительно», «предводительно», «Москварику», «повторю махонацию эту», «один раз подружиться у их забора стоял», «потому и убивает убийцы убитого», «поднесёшь понюховать мордой к мисочке», «от шажка два вершка», «лётчик испытательный», «всё-таки человек на антресоли взбирается – ежедважды», «Хорошую песню мы прослушали только что по радио «маньяк» с бабушкой. Навернулись думы… — Не «маньяк», а «Маяк», Федь…»(смеяться после слова «лопата»? Но автор полагает это настолько не то важным, не то уморительным – мне сложно предположить, — что даже выделил «маньяк-маяк» в отдельную рубрику, не в первый, и, увы, не в последний раз);  автор считает, что это остроумно или хотя бы смешно, но нет. Это жалко. Так и задумано? А, пардон! Лично я себя чувствовала, будто присутствую в детской, где младенчик ручки свои рассматривает, машет, вертит, ножкой в погремушку лупит, и хохочет, и все его родные и близкие счастливо заливаются. Ребят, ну два раза смешно. Не двести. Но даже первые два – не остроумно. Вы это зачем на публику? Дело семейное. Ну вас может прёт от пердёж-галдёж, макияж-камуфляж, дрыщ-хлыщ, пальто-не то, а у нашего барашка закругленская какашка, а у нашей хрюшки жопка от индюшки, шляпка-жабка, катапульта в метре от пульта, пижамы из пижмы у мамы… Не, я так долго могу, только зачем?  Автору кажется, что у мальчика Феди есть чувство юмора. Увы, это заблуждение, порождённое иллюзией автора на предмет собственного чувства юмора. Апофеозом этой чудовищной Фединой галлюцинации про чувство юмора стало школьное сочинение. Шутит (не беру в кавычки из жалости к маленьким мальчикам) Федя как стареющий человек без малейших зачатков чувства юмора: «Мы в ответе за тех, кого подучили», «огненные птицы закатные, Флеминги… не флеминги, а фламинго…», «отрикошило рикошетом», «гарвитация», «они уже обо мне соскучились», «ни в кой случай»,  «Так что твердо решил я так, бабушка, умереть молодым. Например, как Павлик Морозов, то есть Павка Корчагин, бабушка! Или Зоя Космодемьянская! Или как Пушкин Александр Сергеевич на дуэли…»  Все бывали в компании, где есть записной мудак, полагающий себя искромётным остроумцем? Он считает, что пошутил, а всем неловко. Самые жалостливые выдавливают из себя подобие улыбки, оглядываясь, не приметили ли другие мимического конфуза, продиктованного состряданием.

Это щупальце эволюционирует, прикидывается, что у него есть чувство юмора. И многие верят, пускают к брюшку. Щупальце приняло вид маленького мальчика, он сирота, любимую кошечку собачки порвали. Об этом регулярно напоминается. Слишком регулярно. У меня в сознании высвечивается зачем-то частота вращения коленвала, диаметр цилиндра и ход поршня, длина шатуна… Ах, ну да, вот опять:  «До сих пор душа о ней жить не может»: порвали собачки любимую кошечку.

Посреди сомнительных конструкций этих, с позволения сказать, шуток-юмора щупальца, не забывайте стрядать! Кто чуть расслабился, вдохнул вольнее, тому на! – «Пуня с Нюшей, коза с козлёночком, корова с телёночком, папа с мамой, две наши удочки, Царь-Заяц с Шариком да мы с бабушкой… Вместе мы!»Как живые. Только мёртвые.

 «Тётя Володя»какая-то у автора, нельзя упускать модную тему, когда столько инверсий, то и перверсии не повредят. Инверсий столько, что можно стать идиотом и разучиться элементарно вменяемо разговаривать. Так что без хороших крепких навыков устной и письменной речи я не рекомендую читать эту нудную… вещь. Всё одно, что не будучи привитым от зоонозов, катиться в эпидопасный район субсахары и там пить воду из лужиц, есть из помойки и заниматься незащищённым сексом с первыми встречными нездоровыми людьми. «В политическом курсе держим себя событий», «Потому что собаки быстрей растут человечества», «Принесла альбом с картинами мамин бабушка. Мама много их в шкафу насобрала… Третьяковской галереи собранья картины все…»,«Я тебе по телевизору показывала его, по «Культуре» транслировали концерт…»

Халтура жуткая. Шиншилл видит на птичьем рынке мальчик Федя. Ну, блин! Сейчас даже в библиотеку ходить не надо, чтобы выяснить:  шиншилл в СССР пытались разводить в 1950-1960 годах. На опытных станциях, в зоопарках, охотхозяйствах. Не вышло. Первые шиншиллы на птичках появились в начале девяностых.  Ни мой приятель, окончивший Тимирязевку, ни моя подруга, окончившая биофак МГУ и кандидат биологических наук до кучи – не знают ни о каких шиншиллах в СССР, между шестидесятыми и девяностыми. Были: кошка «серебристая шиншилла» в британской породе, кролик «советская шиншилла», но какая тварь божия в домике с трубой газеты драла – не помогли мне спецы-животноводы. Подруга сказала: «тайная сия велика есть», а приятель: «шиншилла ли, чурчхела ли… просто слово красивое, лишь бы воткнуть». Да, у автора беда с этим, с «красивостями». «Красивости» автором воспринимаются как красота, до деталей ли тут. Подумаешь, халтура. Это вообще всё воображаемое, а вы не понимаете! Не только лишь все! Я бы согласилась, если бы в конце выяснилось, что Федя давно вырос и пациент психиатрической клиники. И всё это строчит. Беда, но зачем читателей-то мучить?! Но даже такого финала нет. Вроде как Федя – реальный. И бабушка его – реальная.  Бабушке шестьдесят лет, но в начале войны она уже работала. В каком времени они живут? Откуда шиншиллы на птичьем рынке? И почему они смотрят канал Культура, появившийся в 1997 году? «Будем с бабушкой сейчас «Юность» чинить, проволочку антенную спичкой заточенной в дупле укреплять, чтоб не падала…». В каком дупле точили спичку? Автор вслух это читал? Говорит, читал. Папе. Тому самому, о котором он много раз напомнит. Если вдруг рецензент себе позволит. Как будто рецензент всё это папе автора читал! Нет вины на рецензенте! И стыд – не его! Беспартийная бабушка выписывает газету «Правду» для телевизионной программы… Халтура, халтура, халтура.

И тут я вдруг вспомнила!

То есть я уже упоминала в предыдущем отзыве, что была старостой психиатрического СНО. Но рассказала историю скорее забавную (увы, но в психиатрии не существует совершенно забавных историй), то сейчас расскажу историю трагическую.

Как-то наш профессор повёл самых преданных и проверенных через дорогу, где было специальное отделение, декорированное несколько иначе привычных. Там содержались, в том числе, подследственные, присланные на экспертизу. Это только в сериалах – глянул! – и оба-на! – готово. А в реальной жизни толковая психиатрическая экспертиза занимает некоторое время. Иногда немалое. Но наш профессор был светило психиатрической судебной экспертизы, так что у него долго не задерживались. Но всё по порядку.

Прошли все замки-решётки-шлюзы, в ординаторскую девушку санитар привёл. Девушка – цветочек, стебелёчек, в щупальцах крохотных платочек комкает, в окошко смотрит – лучику заходящего солнышка приветики шлёт, суккулент на подоконнике глазками-бусинками гладит, шепчет ему песенку. Профессор наш и говорит, мол, не расскажете ли коллегам, дорогая, как и что в вашей жизни? Дорогая с огромным удовольствием подробно рассказала нам о своей судьбе тяжёлой, била мать, отец насильничал, мать покрываючи за побои насилия отцова (да, мы тоже стали путаться, кто на ком стоял, но профессор предупредил молчать и слушать!) Двором летним ходить не могла, соседям вреда носить стыдно. Зимним тулупным вечером коньками не пройти Пересыпь по вечерам над ресторанами среди канав гремят ключи, а в небе ко всему приученный вертится дикий женский визг… Солнце кровью налито, не жилки, кузнечика срываю и жую… Могила в жизнь лицом дыхнула, кто сеет семя зла промежду, кончалась скука похорон, в могилу бедную отца под твой шатёр не лягу больше, гей вы, ребята удалые, всему народу христианскому слава, как розы Леля кровь с ножа… Стыда не вынесла, убила папу, боли не сдюжила, убила маму.

Мы погрязли во тьме вины и стыда. Своей вины и своего стыда. Мы инстинктивно потянулись к деве, очень хотелось её приголубить. Через полчаса повествования по небритой щеке Вади Короткова, отслужившего пять лет сверх срока в Афгане фельдшером, и немало повидавшего, катились слёзы, он сжимал кулаки. Будь отец и мать девы здесь и живы – он бы убил их ещё раз, не задумываясь. По дороге в кабинет профессора мы скурили полпачки на четверых в суровом пацанском молчании. Что мы только ни предположили, от острого реактивного психоза до чёрт знает чего, но в любом случае со всем нашим молодым горячим пылом одобрили убийство эдаких, с позволения, сказать родителей. И молили профессора признать девушку невменяемой. Срок пожиже, а то и оправдают, такое всё. Профессор ласково назвал нас «геббельсовскими домохозяйками», смиренно попросил уняться и перейти со стороны добра на нейтральную полосу разума. И начал локализацию щупальца в нас, неопытных глупцах, спросив, не насторожила ли нас речь девушки. Мы ответили, что не только насторожила, но она, эта речь, собственно, и распалила. Ужас, мрак, мир жесток… Жалко! Жалко! … Речь! – возопил профессор, никогда не выходивший из себя. Он и тогда не вышел, просто актёр.  — А! – затупили мы. – Ну, речь… Речь, типа, это, не слишком организованная. А как вы хотели? Но не шизофазия же! – Ага. Не шизофазия, а?.. А?! – иезуитски оглядел нас профессор, не просто студентов, а так сказать, костяк, СНО.  Мы мялись и мямлили. Позор. Не припомнили мы тогда синтаксической афазии. Отшибло память под действием вины и стыда, впрыснутых щупальцем. Префронтальная кора прекрасной девы работала несколько иначе, чем у нас, обыкновенных ничем не примечательных (кроме того, что нашими эмоциями можно манипулировать, да и это не примечательно) обывателей. Так бывает при психопатии. Не вызванной стрессами и проч. Просто иногда люди рождаются такими. Они цепко наблюдают мир, знают, на какие рычажки давить, когда и кому. Чувства других их не интересуют. Но они знают, что чувствуют другие. И используют это. Когда профессор повыдёргивал из нас щупальца, выяснилось, что никто девушку не насиловал и не бил, она выросла в великолепной семье, где с неё пылинки сдували, мама и папа её обожали. Но она влюбилась, а родители не одобрили её выбор. И она их зарезала. Когда они спали. А в историю поверили даже опытные следаки, несмотря на опрос родственников и соседей, которые лишь глаза таращили; верили менты ей, деве несчастной, из безрадостной темноты и безнадеги, вырвавшейся к свету, пусть и по окровавленному лезвию ножа. Кто ж знает, что за закрытыми дверями огромной квартиры на Французском бульваре (да, никакой Пересыпи); и только наш профессор деву отэкспертил. Вменяема, осознавала, что делала. Истерическая психопатия – не диагноз, но тип личности. Лет ей было семнадцать. Дали немного. Наверняка ещё и на суде потребовала снисхождения на том основании, что сирота. Управлять людьми умела, если уж милиционеры и фельдшер, прошедший Афган, и то повелись. Наверное, давно на свободе. Может книги пишет, а может попутчица всяческих благотворительных сборов.

Но к нашему Феде Булкину эта старая история не имеет, конечно же, ни малейшего отношения, равно и к её автору. Просто показалась поучительной, хотелось рассказать, а тут и аудитория подвернулась.

Тем более никакой истории про Федю Булкина, признаться, и нет, зря потраченное время на огромный пустопорожний текст, нет и самого Феди под коростой засахаренных соплей, продираться сквозь которую мешает огромное количество ненужных избыточных инверсий, ширнармудростей про Федота, и прочих синтаксически-неудобоваримых организаций письменной речи. Как будто автор радуется узнаванию слов, как дитя! Как-то не слишком серьёзно для уже обукеренного автора. Можно уже переходить к игре «Ерундопель», там всё жёстко, есть где по взрослому развернуться! Агенда-легенда, дуранда-пропаганда, ллойдия-мелодия, фарсанг-бумеранг (Федя как раз хотел бумеранг, да). Ястык-кирдык. Хорошая игрушка, можно и на Нобель по литературе напридуриваться. Только про суггестию не забывать, щупальца подкачать, иронию к ним не подпускать, а не то ещё заразиться можно, а при обзаведении самоиронией талант, конечно, развивается. Но щупальца отваливаются. А за премиями нынче без щупалец ходить и не стоит.  

Ах, да! В конце выкачена записка о здравии (тридцать семь человек в одну записку, ага). И за упокой чутка. Двум тысячам (таков тираж) читателей, к которым все эти люди, дай им Тот Чьё Имя Произнесено четыреста девять (409) раз, здоровья и упокоения, не имеют никакого отношения. Автора совершенно точно не интересует, что и кто по этому поводу чувствует. Да и на стороне добра всегда полным-полно «геббельсовских домохозяек», уже готовых жечь меня живьём за проявленную объективность нейтральной полосы.

И, да, не удержалась я. Послушала автора «живьём». Это не литературный приём, которым автор злоупотребляет. Это не Федя Булкин. И не его бабушка. Это строй речи автора. Боюсь я добрых людей, желающих управлять моими эмоциями, привлекая смерть своего папы, когда стряданий статичных героев оказывается недостаточно. И вваливающим мне записки о здравии и упокоении, что за кощунственное представление?!

И о катарсисе. Ужасно, но взрослые толстые бородатые дяди на ютюбе говорили о катарсисе от Александры Николаенко. Может они слова перепутали?

Аверченко, «Страшный мальчик». Короткий рассказ. Вот это катарсис.

А Федя Булкин – бесконечная сладенькая слизь ни о чём, с четыреста девять раз упомянутым именем и каким-то свальным сорокоустом. Как бы верующие не оскорбились. Внезапно я окажусь не так уж и плоха, ага. Может быть даже спасу, спрячу в гараже. Только спать не лягу, пока не переправлю в безопасное место. Куда подальше от меня. Он вас по спискам в лодки собирает, против его воли я бессильна. Рабствие, понимаете ли, божие.

Свобода в списках не значиться дана не всем.

Аминь.  

Доперестроечные восьмидесятые годы, на дворе одряхлевший социализм. На триста с лишним страниц романа двое – бабушка и шестилетний внук-сирота. Действие происходит в Москве, частично на даче. Действия как такого нет, как нет его по большей части в жизни вообще, а есть повседневность в диалогах и внутренних монологах ребенка, в его рассуждениях, где ведущими являются темы о боге и смерти. Что логично: у бабушки бог всегда под рукой и на языке, а смерть хоть и не явно, но тоже всегда рядом. Но только взрослые свыклись с ее незримым присутствием, чтобы сделать ее фигурой умолчания, а дети пока не вполне освоили некоторых условных кодексов и бытовых кодов, в число которых входит смерть. По бабушкиной легенде умершие родители Феди Булкина (в романе причина смерти не уточняется) строят в небе «Град Небесный», поэтому отсутствуют, а все остальное достраивает Федино воображение. Название книги обусловлено следующим:

«Не доходят, конечно, газеты в Город Небесный! Потому не доходят они, что почтальонов их разносить нет! (…) Почтальоном нужно мне стать, только не как обычные почтари, а космическим! Буду на ракете газеты в Град Небесный возить. (…)А пока положу папе завтра к Богу в почтовый ящик газет. Пусть папе передает, раз почтальонов таких еще не придумал.

— Эх, Федя, Федя… Почтальон ты небесный… и смех и грех с тобой»

Мотив передачи газет на тот свет, также как и мечты о путешествии в «Град Небесный» ради встречи с родителями является лейтмотивом книги: автор неоднократно возвращает к этим идеям своего маленького героя. Надо полагать, что на детские фантазии возложена серьезная гуманистическая задача показать преемственность поколений, непреходящую связь с родителями и духовное единение родственных душ. Под знаком «momento mori» проходит львиная доля всех внутренних монологов и разговоров вслух мальчика с бабушкой, из которых вся книга и состоит.

«(…)не спится мне. Мешают разные варианты, какой же смертью умереть мне все-таки лучше? Много всяких смертей есть, вот на кладбище – на какую могилку ни посмотри, каждый там какой-нибудь своей смертью умер.

– Этот дядечка, как ты думаешь, какой смертью умер, бабушка?

– Видишь Феденька, сколько прожил он? Долго жил. Наверное, что от старости…

– Хорошо умирать от старости, как ты думаешь?

– А не знаю я, Федя. Всякая смерть – как рождение. Из одного мира в другой всегда трудно, и молодым, и в старости»…

Ну, как могла ответила: вопрос исчерпан. Но Федя не унимается:

««Все равно непонятно, какой смертью умирать лучше мне. Я бы, например, под скорую помощь попал… понимаете мысль? Там же сразу спасут, под такой-то машиной! У них для этого все приспособления есть! Тонуть или гореть не хочу. Это твердо решил я уже. Чтобы били больно – тоже не хочу. Под просто машину – тоже не согласен я. Потому что, когда под просто машину попал человек, значит, спешил куда-то, там, значит, ждали его и уже не дождутся. Видели мы с бабушкой такого сбитого. (…) Тоже не согласен я так умирать. Лежать умирать три года в постели парализованным, как сосед наш с десятого этажа» (…)

«Выбрал я, бабушка…

– Что выбрал, Федя?

– Никакой смертью умирать я не буду!»

Ну вот, наконец-то пытливый философ-танатолог делает правильный, во-всяком случае, здоровый вывод для дошкольника. Можно было бы облегченно вздохнуть, но нет – снова-здорово:

«Сколько, бабушка, как ты думаешь, уже людей до нас с тобой – хоть примерно — насмерть умерло, тысяч десять?

— Больше, Федя, конечно.

Все понятно мне лично с этим. Раз и навсегда, окончательно. Как я только раньше не догадался, как не додумался?! Значит, и я умру обязательно. Ни туда ни сюда не денусь от этой статистики. Ох не нравится мне эта история, ох не нравится».

Все прекрасно знают, это не новость, что рано или поздно наступает-таки момент, когда ребенок начинает осознавать конечность своего бытия. Это трудное осознание, но для здоровой психики и ее компенсаторных возможностей отнюдь не критическое. Иначе от невыносимости этой мысли все бы давно уже посходили с ума, но ничего, как видим, все живы-здоровы: случаи сумасшествия на этой почве достаточно редки. Здесь же озабоченность этим вопросом шестилетнего ребенка принимает фиксированный характер, потому как, кажется, ничего другое не занимает его мысли так, как это. И при том необходимо отметить, что речь не идет о каких бы то ни было психических девиациях, это вполне здоровый и местами жизнерадостный малыш. Но ему почему-то не надоедает снова и снова, от страницы к странице, от начала книги и до самого ее конца донимать себя самого, бабушку (а других собеседников у него нет) и читателя изматывающими и непрерывными разговорами о своей, бабушкиной и просто смерти как таковой:

«Это что же выходит, бабушка, с самого начала всё знала ты?

– Что всё, Федя?

– Что ты умрешь?! Это что же выходит, бабушка, каждый знает? Каждый к смерти приговорен?»

«Умираешь, да и все! Навсегда! Никаких тебе потом, понимаешь?! Каждый так живет, бабушка! Просто так живет, пожил – умер! И города нет Небесного! (…)Вот и ты умрешь если, бабушка, и тебя насовсем не увижу! И не будет больше ничего, никого, никогда! Понимаешь, бабушка?! Слышала?!

– Слышала…

– Ну так сделай, бабушка, что-нибудь, чтобы было!»

Надо сказать, бабушка – персонаж симпатичный уже тем, что она немногословна, практически бессловесна. Ее участие в беседах с внуком, в основном, ограничивается отдельными репликами и скупыми замечаниями. Все эти нездоровые разговоры она не пресекает, но и не поддерживает и уж точно не ею они инициируются. Внук же трещит непрерывно и практически на одну и ту же тему. Для шестилетнего в голове у него довольно много информации – сегодня, почти через сорок лет, далеко не каждый подросток среднего и даже старшего школьного возраста в состоянии расшифровать этот перечислительный ряд. Но эрудиция эрудицией, а любой пассаж, а как иначе, завершается любимой темой:

«А если был ты при жизни Колумбом, Магелланом, Гагариным, Менделеевым, Пушкиным, Бонч-Бруевичем – вечно будешь для человечества Магелланом, Колумбом, Гагариным, Бонч-Бруевичем! Менделеевым – навсегда! Вот тебе и бессмертие… Ладно уж… что уж тут… справедливо… хоть какое-то облегчение… Только…Радость какая тебе в этом бессмертии, если ты уже умер?!»

Что в Москве, что на даче, Федя, как заговоренный, отравляет себе и бабушке все удовольствие от жизни, продолжая канючить:

«На смерть лютую жить появился я. Все равно умру, хоть бы знать где, как? Не ходить туда, обезопаситься. Всякий случай предусмотреть…

– А ты знаешь, как умрешь, бабушка?

– Бог, Федь, знает.

– Вот ты, бабушка, с ним больше, чем со мной, говоришь, говоришь… Хоть спроси!»

Хорошо, от бабушки эти деструктивные разговоры отскакивают, как от стенки горох, другая бы давно уже на ее месте свихнулась бы, а она:

«Не придумывай, страх придуманный всякой страсти страше».

Кладезь народной мудрости — берем на вооружение. Но Федя последователен:

«Он ведь тоже невидимый! Потому и убивает убийца убитого, что подкрадывается незаметно! Как в Агате Кристи по телевизору одну девушку, пока она белье вешала, задушили… Шуркнет в подполе мышь, а как будто чудовище вскопошилось, ударит по крыше яблоко – как Америка уже на нас с бабушкой бомбу атомную сбросила».

Но все-таки более всего жалко не терпеливую, но зато живую бабушку, а растерзанную собаками кошку Пуню. Мне как читателю незрелому и с задержкой психического развития всегда жалко животных, а не людей, и даже неодушевленные, но наделенные мною же антропологическими качествами предметы вызывают больше сочувствия. Поэтому здесь невыносимое описание гибели зверя попало в точку. Но считать этот эпизод удачным и органично вплетенным в канву отношений главного персонажа и смерти я не могу. Мало ли у кого какие «точки». Какая-нибудь псевдонародная песня типа «Напрасно старушка ждет сына домой» или стишок «Шел по улице малютка, посинел и весь дрожал» выжали океаны слез у жалостливых, но недостаточно культурных для проявления здорового цинизма людей. Но это не значит, что это хорошие произведения. Формально этот эпизод вроде как необходим, ибо смерть родителей – это абстракция, поскольку ребенок ее не видел, не переживал и она фактически скрыта за красивой иносказательной метафорой «Град Небесный». А смерть любимого существа предельно и безаппеляционно конкретна (воздержусь приводить цитаты из текста, можете поверить на слово, что описание гиперреалистично, да еще и пропущено сквозь восприятие потрясенного ребенка). Но навряд ли бедное животное заслуживает такой жертвы – свою шарманку «помни о смерти» юный Федя завел куда раньше и задается он вопросом, в основном, о себе, что логично и объяснимо. Такой художественный прием как умерщвление зверя, включая безымянных соседских кроликов (рыба тоже считается, особенно если у нее имеется такое незабываемое имя как Мухтар) слишком уж прост в реализации и избит, поэтому производит такое же впечатление, как любой ходульный прием или образ – «general subject» вроде «бэк ту СССР» или неуловимого артефакта, например, какой-нибудь гребущей деньги волшебной лопаты, или влюбленного во что-то земное прекрасного ангела.

Кстати, по поводу «бэк ту СССР». Приведу цитату из текста – «сочинения» первоклассника Феди Булкина (по объему, прошу заметить, примерно такого же, как эта рецензия). В нем искусственным «наивным» языком семилетнего ребенка трогательно изложено все советское «евангелие» от победы над царизмом до современных Феде дней (напомню, что это начало 80-х, андроповщина):

«Но потом пришел Дедушка Ленин, какой делал из хлеба чернильницу, писал молоком, жил в шалаше и детей любил, и открыл людям правду, что бога нет, люди все от обезьян происходят, и можно теперь спокойно царя убить, кому хочется. Все же люди давно уже хотели царя убить, только бога боялись, а когда узнали, что его нет, слава богу – сказали, обрадовались и царя наконец-то казнили, и всю семью его казнили, от радости. Аврора выстрелила, и произошла Великая Октябрьская Социалистическая революция! Землю порезали поровну и отдали, власть тоже поровну и отдали. Так наступил мир на всей земле, белых прогнали красные люди (…) и теперь, когда отгрохотала Великая Война Отечественная, и мы фашизм победили, во дворцах живут только справедливые, народным голосованием, а не богом никаким избранны. Вот и у нас тоже есть такой дворец, «Дворец Юных Ленинцев» называется, куда я хожу на секцию конструирования, бесплатную».

Ну, понятно, что бесплатную, платные появятся еще не скоро, откуда Федя только знает об этом, не иначе, предвидит. Как, видимо, предвидит и правильное понимание темы любви к родине, которое тоже, увы, даже невзирая на сконструированный (секция конструирования помогла) наивный пафос, не что иное, как все те же нещадно эксплуатируемые в нашей лирической попсе, «цепляющей» за все места посетителей БКЗ по государственным праздникам, паттерны под названием «это все мое, родное»:

«Есть солдаты, они погибают в бою за Родину. Не за всю, которая МАТЬ, а за маму. Даже бабушка, хоть такая досталась не новая мне уже, несговорчивая и с палочкой, тоже родина мне, и дача моя! Наше место с бабушкой, где купаемся мы, – от верху с ней тропинку вниз удобную протоптали. Мой сарай здесь и бабушкин! Наши грядки! Ведро мое и парник! Я врагу ни полстолечко, ни шажка ступить не дам за нашу калитку».

Правда, лирико-патриотический пафос Феди в сравнении с темой смерти, на этот раз героической, скромен:

«Все же думается мне, бабушка, человек молодым умирать лучше должен. Лучше должен молодым, героически! На войне, например, под танками, комсомольцем! Или, если нет войны, к сожалению, тоже можно умереть вовремя и в мирное время. Совершить какой-нибудь подвиг, спасти из огня старушку беспомощную, сам сгореть. Чтобы добрым словом вспоминали люди тебя! Молодым вспоминали, да, бабушка? Что до старости-то тянуть?»

«Так что твердо решил я так, бабушка, умереть молодым. Например, как Павлик Морозов, то есть Павка Корчагин, бабушка! Или Зоя Космодемьянская! Или как Пушкин Александр Сергеевич на дуэли»…

«Не хочу в школу в следующий понедельник я. Никогда туда не хочу… не хочу совсем… Может, даже и умереть бы лучше мне, чем опять»…

«Хорошо-то как умирать, тепло под одеялом, уютно… Что-то там копошится уже и на кухне бабушка, видно, в храм собирается, записку о мне успеть передать».

Успокоим, что ничего плохого не произойдет: все живы. Так что на этот раз читатель может спать спокойно – на второй странице. Если, конечно, он такой же черствый, как я. А если, наоборот, чувствительный и сентиментальный, то проливать слезы умиления при чтении всей этой милоты он (скорее, она – почему-то кажется, что такой текст должен покорить аудиторию пожилых женщин за сорок) просто обречен. Но, как сказано выше, это не всегда является показателем хорошей литературы. Скорее наоборот. В романе при блестящем владении речевыми стилями и отличном слухе чувствуется острая нехватка воздуха. Довольно трудно выносить все это препарирование детской психики в обществе терпеливой бабушки и мертвых душ мамы с папой, «небесных строителей». Такой анатомический театр на очень больших и серьезных любителей детей и рубрики «нежный возраст» в газете «Моя семья». Предыдущий роман был про подростков, и вот там все недостатки этой книги выглядели достоинствами. Но язык и характерные особенности уходящей натуры московской речи одинаково хороши и там и там. Это то, что бесспорно удается автору, обладающему редчайшим речевым слухом:

«Но никто не погибли».

«хотел, пока тебя еще не было, показать Мухтару Москварику».

«Я с той девочкой, когда маленький был, один раз подружиться у их забора стоял».

«Мы и так и сяк ее с бабушкой веточкой куркаверкали, а она только запятой скрюкоженной шлепает, лапки в брюшко свела, да и все».

«Они, Федя, банки железные не прогрызят».

«Все собаки излаялись, об доски обклотились!».

Такие слова хочется во рту перекатывать, а строчки с ними перечитывать. Но чем дольше читаешь, тем больше чувствуешь, что тебя будто потихоньку душат маленькой такой, вышитой крестиком подушечкой.

еще один лауреат Русского Букера. опять об Букера. и за что они там этого Букера дают кому ни попадя. ну короче. 350 натужно написанных страниц, продраться через которые довольно сложно. Достаточно послушать любое живое выступление Николаенко, проникнутое редкостным косноязычием, глупым кокетством и откровенным скудоумием, чтобы понять: пишет она  на пределе своих возможностей + вдохновение. допустим и будем исходить из этого. мальчик Федя обладает, прямо скажем, небанальным для своего возраста типом мышления и выражения мыслей, живет с бабушкой, внимательно следит за окружающим миром, в общем, очаровательный персонаж и просто господибожепрости. чтение поначалу действительно не противное и местами увлекательное и остроумное. за первые страниц 50 я похихикал, умилился, порадовался, погрустил и даже всплакнул (что крайне редко во время чтения у меня случается, да почти никогда). а заодно стало понятно, почему Федя хочет стать небесным почтальоном, где именно его родители, а заодно и иные подробности, раскрывать которые не буду, дабы избежать спойлеров. весь «маленький роман» состоит из отдельных зарисовок (Николаенко вроде как художник) , а еще из трех частей. и вот тут начинается самое характерное. я прочитал еще страниц 100. действия не было. ну ладно, думаю, такое затянутое экспозе, плавали – знаем. прочитал еще 100, вот уже 250 прочитал то есть, действия по-прежнему не было. опуская подробности, скажу, что его не появилось и потом. нет в этом романе действия. ничего не происходит. потому что одно дело – набросать милых зарисовок, и совсем другое – написать роман. конечно, есть романы, все действие в которых происходит в голове героя, а внешние события отходят на задний план (припоминал во время чтения великолепный «Сад» Магнуса Флорина), однако в романе Николаенко никакого действия, развития нет в принципе. это затянутая высокая нота, пару секунд интересно, а если пару минут – то уже не надо, спасибо. когда вдохновение / силы / запал / время кончились (в принципе, повествование такого рода могло быть и на 100 страниц короче, и на 1000 – длиннее), автор просто бросил всю эту бодягу на полуслове и составил пару списков из имен, за здравие и за упокой. кто эти люди, какое до них дело читателю – Бог весть. кстати о Боге. его тут ну очень много. ну потому что куда без Бога-то. однако для тех, кто мыслит в иных категориях, эта проблематика неинтересна. рискну предположить, что даже для воцерковленных читателей выдержать столько Бога в одной книжке будет тяжеловато. и еще: в конце книги содержится некоторая запись про папу автора, которому как бы книга и посвящена. судя по всему, отец умер во время написания книги. это очень прискорбно, конечно. но при чем здесь все мы? и какое это отношение имеет к опубликованной книге? лично мне кажется, что подобные приемы дурно пахнут и, несмотря ни на что, все же относятся к разряду дурновкусия.

Добрый день, уважаемая Ольга! Хочу рассказать Вам один случай из жизни. Как-то я поехал в командировку в одно маленькое сельское поселение, там в клубе отмечали День села, и по этому поводу устроили праздничный концерт. А это очень бедное поселение (таких у нас большинство), и клуб выглядел соответственно – все такое облупленное, продавленное, скрипучее. Но на концерт набился полный зал, в основном женщины. Меня посадили в первый ряд, как почетного гостя, «человека из области». И вот выходит ведущая и говорит – а сейчас наша Маша прочитает вам новое стихотворение про маму, которое она недавно сочинила. Выходит эта Маша, лет сорока такая тетка, и читает стихотворение. Стихи ужасные, дубовые, дети такие в первом классе пишут. Я аж глаза закрыл, голову опустил – какой кошмар, думаю, как вообще такое можно вслух читать.

Я глаза закрыл, голову опустил – какой кошмар, думаю, как такое можно вслух читать. Потом открываю глаза, оглядываюсь – а весь зал плачет! Плачет! Всхлипывают, рыдают, слезы вытирают. И знаете, Оля, так мне в эту минуту стыдно стало! Вот ведь, думаю, у этой Маши, скорее всего, нет никого, кроме мамы. А мама старенькая, худенькая, болеет. И вот Маша написала про нее стихи и пришла на праздник всем прочитать. Стихи графоманские, но Маша написала их от всей души, и всех проняло. Потому что и у Маши, и у ее мамы, и у всех женщин в зале жизнь тяжелая. Настолько тяжелая, что нам с Вами, Оля, даже представить невозможно такую жизнь. И редкий свет в окошке, когда выходит такая вот Маша и читает стихи про маму. Это и называется культурой.

 Это я к чему рассказал. Что иногда мне попадаются тексты, про которые я могу сказать – боже, как такое вообще можно читать. А потом выясняется, что вокруг много людей, которые эти тексты читают, и плачут в голос, и автору они вручают всякие ништяки, потому что считают его большим писателем. Просто это другая культура, к этому и надо относиться как к чему-то такому, что тебе непонятно. Все равно не поймешь, как ни пытайся.

В общем, я начал читать роман Александры Николаенко «Небесный почтальон Федя Булкин». Александра Николаенко – заслуженный автор, увенчанный наградами. Вы, допустим, Ольга, в иерархии литературной вроде в звании капитана, а она не меньше чем полковник: в 2017 году стала лауреатом премии «Русский Букер» за дебютный роман «Убить Бобрыкина». Я читал роман «Убить Боборыкина». Вернее, пытался его читать, но где-то на десятой странице опал как озимые. На меня этот текст произвел впечатление какого-то убожества. Смеси слезливой мелодрамы, нахватанных откуда-то модных идей и вдобавок невероятно плохо написано. Нет, не смог я прочитать роман «Убить Боборыкина». И новый роман Александры Николаенко прочитал страниц 30. Ниасилил, как мой младший сын говорит. Там маленький мальчик уговаривает бабушку не умирать. А потом рассказывает, что его родители уехали куда-то далеко, наказав ему не расстраивать бабушку. И вот он всячески старается ее не расстраивать.

Все это написано не просто плохо – там такая слезливая интонация, такая сюсюкающая манера, которой не найти уже в самых забубенных провинциальных газетах. И от всего этого ощущение какой-то огромной неправды, фальши, игры. Если это пишется на полном серьезе – так это просто детский лепет. Если это написано развлечения для, или за ради получения еще одной премии – так это просто, извините, пошлость. Это, Оля, просто неумно выглядит.

Но я написал это и теперь сижу думаю, что, наверно, я неправ. Что в нашей культуре должна быть ниша для таких авторов как Александра Николаенко. И раз она получает «Букера», наверно, к ее творчеству следует относиться более толерантно, так? А я вот не могу. Есть у меня, оказывается, какие-то сдерживающие центры, не дающие пуститься в безудержную толерантность. Я лучше еще раз вспомню, как Маша читала искренние стихи про маму. На фоне романа «Небесный почтальон Федя Булкин» они воспринимаются как шедевр. Всего Вам хорошего.