Роман представляет из себя жанровый эксперимент: из трех линий романа каждую в отдельности можно было бы называть жанровой. В линии о межзвездном перелете будущего — чистая фантастика, в линии о расследовании загадочного убийства в Крыму перед началом Великой Отечественной — детектив с элементами шпионского романа, в современной линии – как есть городской роман о запутавшемся в себе самом и к тому же спивающемся враче-психиатре. (Внутри этой третьей линии можно было бы разглядеть и четвертую, близкую к жанру фэнтези историю разрушения некой прекрасной цивилизации, но это уже тема для более подробного разговора.) Каждая линия в отдельности безупречно стилизована под соответствующий жанр, но все вместе они не дают какого-то определенного жанра. Скорее нужно признать роман синтетическим. Мастерство писателя тут проявляется не только в том, как он строит каждую отдельную линию, но и в том, как ему удается соединить и переплести эти линии друг с другом. Между тем, автору это блестяще удается, финал расставляет все точки над i, связывает все оборванные ниточки и дает выстрелить всем ружьям.

Кажется, Александр Пелевин любит называть героев своих романов в честь исторических личностей. Особенно ценит поэтов начала XX века. Есть в этом некоторая самоирония, ничего не скажешь.

Описать его роман «Четверо» в двух словах не выйдет: слишком многое автор старался в этот текст вложить. Ему это удалось: по роману передвигаешься, постоянно боясь кого-то не узнать. Но это игра ради игры – да, отсылки считываются, интертекст сложился, а дальше-то что?

В книге три сюжетных линии: первая – будущее время, космос, корабль бороздит соседнюю с Солнечной систему. В ракете трое ученых, которым для выполнения миссии пришлось погрузиться в особое состояние, стазис, и пропустить 87 лет своей жизни. Капитан исследовательской команды – Владимир Лазарев, его бортовую систему зовут Аврора, и она любит стихи Александра Введенского и Бориса Поплавского. Все вместе они достигают цели —одной из планет в системе Проксима Центавра, небесного тела с морем, которое оказывается не вполне морем, а каким-то гипнотизирующим все вокруг чудовищем.

Во второй истории время действия – современность. Психиатру Хромову попадается сложный пациент по фамилии Поплавский, который влюблен в существо с далекой планеты. Поплавский пытался даже прорваться в Пулковскую обсерваторию, чтобы отправить в соседнюю галактику сигнал, но ничего не вышло. Из психушки Поплавский сбегает, а Хромова вызывают следователи на важный разговор о больном, в ходе которого выясняется, что «космонавт» отнюдь не так безобиден, как хотелось бы.

Третья часть – начало XX века. В маленьком городке в Крыму случилось громкое убийство, расследовать которое из Ленинграда приезжает следователь Николая Введенского. Чем больше он погружается в темную историю, тем больше она начинает его поглощать: Введенского преследуют странные совпадения, он получает угрозу от убийцы, а потом становится частью его деятельности. Развязка этой истории крайне инфернальна, вплоть до едва ли не переселения душ.

В каждой из трех сюжетных линий есть маячки, подающие сигналы друг другу вопреки времени и пространству. Помимо отсылок к Введенскому и Поплавскому, это, в первую очередь, образ моря. Всем троим ужасно хочется купаться – Лазареву в загадочном море, Хромову – летом в Крыму, Введенскому – в командировке. Ни один из них по ряду причин долгое время этого сделать не может – и не только потому, что купание Пелевин припас на самый финал.

Есть и более мелкие: например, примерно в середине действия у Введенского в Крыму происходит инцидент с конем, у Лазарева в космосе Аврора читает стихи про коня, а Хромов в Петербурге беседует с таксистом, который называет президентские выборы в России «цирком с конями». На самом деле цирк с конями Пелевин устраивает читателю, запутывая его как можно больше, чтобы в финале объединить три далёкие истории персонажами в зеркальных масках, которые ищут себе подобного, повторяя: «Это не четвертый». В конце находят, конечно. Но легче от этого не становится.

«— Это не четвёртый, — сказал тот, что прикоснулся к его груди.
— Да. Это не четвёртый, — сказал тот, что прикоснулся к его лбу.
— Не четвёртый, — сказал тот, что прикоснулся к его затылку».

Когда попадаешь под авторскую бомбардировку неслучайными именами и упоминаниями, начинаешь подозревать в «особенности» и, возможно, вполне обычных героев. Вот, например, персонаж по имени Александр Крамер. Может быть, его фамилия указывает ученого-нейрохирурга Василия Крамера, который похоронен на Введенском кладбище в Москве? Или нет? Но, наверное, фамилия убитого исследователя Беляева уж точно не случайна… А вот этого Хромов зовут – скорее всего, жил в начале XX века какой-нибудь поэт с такой же фамилией, который был таким традиционным советским поэтом? Ага, был! Он, не он? Не дает ответа.

Кроме того, Александр Пелевин не скупится на приметы времени, то есть 2017-2018 годов, когда была написана книга. Вот явная отсылка к новому петербургскому СМИ. Пулковская обсерватория наверняка не просто так упомянута. Даже удивительно, что он не вставил в текст какую-нибудь громкую отставку или чемпионат мира по футболу — но для них, наверное, рановато, вот будет следующий роман… А пока герои представляют себе, что будет, когда они попадут в новости. Кажется, обычно люди редко когда о таком задумываются, и уж тем более не формулируют в своей голове заголовки. Так что в этом кроется, по всей видимости, какая-то профдеформация.

«Хромов представил себе заголовки: «Петербургский психиатр, автор книги “Как перестать страдать и начать жить” повесился в собственном рабочем кабинете». Такое себе».

И если первая половина романа, где истории трех разных жанров получают завязки, читается на одном дыхании, то развязка их после такой массированной атаки не приносит удовлетворения. «Ну как, наигрался?» – хочется спросить автора. Судя по тому, что уже собирается писать новый роман – не наигрался.

Александр Пелевин написал интересную, но неудачную книгу.

Почему интересную?

У господина Пелевина (воздержимся от шуток на очевидную тему) есть несомненные способности сценариста в жанре «мистический триллер» — сценариста фильмов и сериалов, которые крутят поздними вечерами на разного рода кабельных каналах.

Он пишет бойко, лаконично, его текст кинематографичен, держит читателя в напряжении и наполнен явно голливудскими образами и поворотами.

Космонавты в будущем летят на далекую планету, советский следователь в Крыму пытается разобраться в странных убийствах, а психиатр в наши дни беседует с особенным пациентом — и все это переплетено, закручено, и хочется узнать, что же дальше.

Но почему тогда книга неудачная?

Потому что это не литература.

Это сценарий фильма категории «Б» — с отдельными, впрочем, художественными моментами (связанными с обыгрыванием поэзии Гумилева и Введенского), но в целом — ничего литературного в романе «Четверо» нет.

Например, там есть три героя: космонавт, психиатр и следователь.

А есть ли там образы этих героев? Нет.

Что мы можем сказать о них? — ну, кроме того, что мы выучили их фамилии, Введенский, Лазарев и Хромов, — да ничего.

Это такие абстрактные сильные решительные мужики. Ровно такие, какие требуются для триллера категории «Б».

Но для романа нужно нечто большее. Для него, знаете ли, нужно придумать своего Печорина, Базарова, Раскольникова и Левина.

И так во всем.

Если бы сюжет А.Пелевина взяли Рэй Брэдбери, Стивен Кинг, братья Стругацкие или хоть Дмитрий Быков, при всех недостатках его прозы, — это была бы литература. Смешная или грустная, с разнообразием интонаций, метафор, ритма, языка.

А так — с поправкой на некоторую невнятность финала — получился вечерний эфир кабельного канала.

Тоже, в сущности, дело.

Двумя стремительными шагами начальник тридцать седьмой звёздной экспедиции Эрг Ноор достиг багряного циферблата… Эрг Ноор, бледный, всматривался в палевую дымку атмосферы планеты… Эрг Ноор улыбнулся и стал снижаться осторожно… Эрг Ноор показал на едва заметную среди окружавшего мрака разлохмаченную краевую ветвь спирали из редких звёзд, казавшихся тусклой пылью… Эрг Ноор включил анамезонные двигатели…

Иван Ефремов «Туманность Андромеды». Глава первая. Железная Звезда.

Теперь дело за тем, чтобы изучить весь этот материал и получить в результате более точные сведения, но это уже совсем другая работа.

Анри Лот «К другим Тассили»

Враг не дремлет. В чёрном-чёрном королевстве, в чёрном-чёрном городе, в чёрном-чёрном доме, в чёрной-чёрной комнате живёт чёрный-чёрный старик в белом-белом халате…

«Братва и Кольцо»

А на чёрном-чёрном кожаном диване, на берегу чёрного-чёрного пречёрного моря, сидят трое и ждут четвёртого.

– Лилу, как открыть камни?!

– Ветер дует. Огонь горит.

– Да, да, я знаю. Но как открыть камни?!

– Дождь… идёт…

— Корбен, малыш, у меня нет огня… Я бросил курить… Мы умрём!..

Хорошо, когда есть кто-то не бросивший. Например, мой детский кореш Руслан Михалыч. У него был рак гортани, а он всё равно не бросил. И вот как-то сиплым голосом, что добавляло тайны и значительности (хотя это всего лишь рак гортани), он поведал мне о важнейших из искусств: лепить и романы (с ударением на первом слоге). А уж когда он добавил, что лепила, умеющий толкать романы (с ударением на первом слоге) нигде и никогда не пропадёт, моя судьба, мои жизненные выборы были окончательно определены.

Так что позволю себе написать отзыв в виде небольшого представления. На берегу чёрного-чёрного моря, на чёрном-чёрном кожаном диване, нас только двое. Я и Руслан Михалыч.

— Привет, Михалыч! Давно сидишь? Сколько-сколько?! Неприлично девушке её профилем тыкать! Конечно, мне уже не семь, но если мы с тобой, как и прежде, считаем, что время – один из способов, с помощью которого универсальное вещество вселенной формирует образы самого себя, и вещество времени – единственное, способное передать воздействие от одной системы к другой мгновенно… Алё, Михалыч! Ты же давно умер, не храпи! Хорошо, не буду тебе объяснять разницу между реляционным и субстанциональным понятиями времени, хотя мне, разумеется, охота поговорить о существовании частиц, не содержащих квантов хронального вещества, и посему одновременно присутствующих и в прошлом, и в настоящем и в будущем… Что говоришь? Аудитория уже храпит? Зато, смотри, как смешно: с потревоженной паутины времени на них сыплются странные комочки, очень похожие на засушенных мух. Ладно, Михалыч, сам-то как?.. А я тут, короче, книгу прочитала. «Четверо». Название такое.  Заваривай крепенького, чтоб слегка подташнивало, и доставай папиросы. В четыре уложимся. Максимум в пять. 

Короче, Михалыч, три чувака сидят вот на таком же диване и ждут четвёртого, очевидно не для бухнуть, чего бы как дураки на сухую сидели; а как бы для элементности. Элементарности. Как четыре стихии Эмпедокла. Или четыре вещества по Платону, кстати, он полагал стихии геометрией. Аристотель размотал четвёрку до универсальной методологии. А Парацельс, вроде бы приличный человек, цивилизованный европеец, лепила! – свёл всё к ундинам, саламандрам, сильфам и гномам, помнишь монолог Фауста? Или вот мы с тобой в карты резались, в подкидного дурака, тогда (или как тут у вас говорят?) на солнечном-солнечном крыльце домика, что на берегу самого синего в мире Чёрного моря. Сколько мастей? Отож! А, скажем, индусы, те всё сразу на всякий случай рассмотрели как иллюзию, и правильно сделали, потому что при виде того, что совершается дома, не заглючит только того, кто владеет великим и могучим. Великим и могучим искусством свалить в Эфир из Земли-Воды-Огня-Воздуха. Но круче всех китайцы, Михалыч. У них есть пятичленная структура мироздания. И элементы, стихии и все прочие чакры они полагают действиями. Причём им даже метаэфира не надо, это для слабаков. И ветра тоже не надо, даже в виде Дар Ветра. Дуют пусть, Михалыч, сам знаешь кто и куда. У китайцев действия: Огонь, Земля, Вода (из привычных), и ещё Дерево и Металл. И у китайцев есть такая штука, которая всё это разом представляет. Называется пентаграмма. Или по-человечески говоря: звезда. И, короче, Михалыч, этого всего Александр Пелевин не скрывает, а прям сходу в нос: на обложке звезда металлическая и надпись «Четверо». Чтобы никто, как говорится, не догадался слишком сразу. Историю с энциклопудией знаешь? Ну и вот. А внутри уже, на чёрном-чёрном диване, и сидят трое…

А в это время четыре чувака летят на Проксима Центарву, Михалыч! Уже подлетают и потому выходят из стазиса. Тут всё такое родное нам, Михалыч! Капсула, «Рассвет», тридцать три миллиона километров, ионные ускорители, гравитационная установка, стол в кают-компании непременно овальный и уж точно с блестящей белой поверхностью! Первым из анабиоза (пардон, стазиса!) выходит командир: «я здесь главный, и меня зовут Владимир». Находись Аркадий Аверченко в суперпозиции с автором, он бы наверняка отметил: «ты играешь наверняка». Экипаж канонический, не только в том смысле, что их четверо, а будто из тех самых, «как я провёл лето», двадцати пяти томов и двух добавочных. Два норманна, Владимир Лазарев, командир и Рутгер Нойгард, инженер; Адам Гинзберг «за медицину», и астрофизик Сергей Крамаренко. При всей детализации и подробностях, несколько настораживает внимательного читателя вот что: при выходе из стазиса парни довольно суровы. Вот допустим ты, Руслан Михалыч, когда встречаешься с моим дедом, Андреем Палычем, вы что делаете? Рукопожатие, ага. А когда тебя долго нет из-за очередной химиотерапии, и тут ты возвращаешься, ещё живой хотя бы с виду, так вы что делаете? – обнимаетесь, да, по плечам друг друга хлопаете, по спинам всаживаете так, что ты потом вдохнуть еле можешь, дед-то у меня здоровый. А тут – ничего, привет-привет, холодно как-то пацаны друг с другом. А не виделись восемьдесят семь лет, даже если субстанционально — ноль целых и семнадцать сотых секунды. И баба ещё у них есть, пятый, так сказать, элемент команды. Аврора. Но она компьютер. И вообще это роман не про баб, Михалыч! Хотя есть там ещё одна, Таня, не компьютер, по дому ходит с гордым профилем в её сорок лет, но к делу она никакого отношения не имеет, с таким же успехом она могла быть, например, Олей, или не быть совсем.

А тут, Михалыч, на Земле, в Крымской АССР, в городе Белый Маяк, вальнули профессора, старичка совсем. Ему, что характерно, восемьдесят семь лет. В тысячу девятьсот тридцать восьмом году ему восемьдесят семь лет, а те летят в две тысячи сто пятьдесят четвёртом. Приехал следователь, Введенский, умный весь такой из себя, начитанный, внимательный. Должен выяснить, кто и почему безобидного пожилого старичка убил, да ещё и довольно зверски. И над телом надругался: трупу вскрыл грудную полость и воткнул туда металлическую звезду. Ну и ходит-бродит наш следователь, старлей, потеет весь, сам из Питера, непривычно ему на Крымской жаре вверх-вниз все эти кардиотрассы брать. С местными знакомится, операми, соседями и одним чуждым элементом по фамилии Крамер, не иначе из Штендалей, поди предок Борису Годунову служил, и как такую сволочь в советский цирк пускают, только что из Италии! Введенский вынюхивает соседа покойного на предмет употребления гашиша, автор даже использует слово «хамр». Будь я стариком Исмаилом, я бы конечно возразила, что это словечко для бухла, и даже если гашиш и рубит, то пойлом его вряд ли можно считать, а равно состояние под наркотой – опьянением, пусть и с тематическим прилагательным; но старик Исмаил был под кайфом, ему не до бесед, в которых он бы мог указать Введенскому на то, что наркота в исламе пристойней алкоголя, и долго спорить на эту тему, потому что Введенский-то гугл читал, ага! И вообще это не важно, отвлекаюсь, прости. 

Но тут – бац! – Руслан Михалыч, — и вдруг после более, чем пристойных  линий-стилизаций, в Питере, в две тысячи семнадцатом, в нашем реляционном надиванном времени, на сцену выскакивает такой театр купца Епишкина, что прям вот: «вам пук, вам пук, вам пук цветов подносим…» Автор навампучил такого, с позволения сказать, психиатра, что если бы не записи его пациента Поплавского, то всё это с трудом можно и пережить. Такая халтура этот Хромов, такой непрофессионализм! «Хромов… на секунду запнулся. Он не знал, что сказать. Ему показалось, что это действительно самая логичная мысль – даже ему в голову такой бы не пришло. … Тоже логично, подумал Хромов. Удивительно логично». Михалыч, ты же понимаешь, не раз пытался косить по молодости, опытного психиатра насторожило бы как раз отсутствие логики в структуре бреда. Бред шизофреника – всегда логичен. И чем умнее, образованней шизофреник – тем стройнее логика бреда, вплоть до безупречности. Невозможно отличить бред от гипотезы. Как будто любая из гипотез поначалу не кажется/является бредом! Я тебе не рассказывала, Михалыч? А! Ты ж тогда уже давно умер. Короче, была я как-то старостой психиатрического СНО… И было у нашего профессора любимое представление для новичков, он их отправлял к пациенту, живущему на пожизненном в блоке для безнадежных, но с правом ношения личной дверной ручки, и свободного перемещения на перекуры. Пациент получал удовольствие от этой незамысловатой антрепризы, в дурдоме, признаться, мало развлечений. Это был обаятельнейший сухопарый старичок, со следами… да, в общем-то, с вполне себе ещё яркой картиной интеллигентности и благородства на всех частях организма, доступных осмотру. Привычно увидав, как жмутся друг к другу студентики, он приветливо улыбался, делая пригласительный жест.

— Здравствуйте, друзья! Присаживайтесь, пожалте, на диванчик. Я не кусаюсь, во всяком случае, не сегодня.

Делал выверенную академическую паузу для «друзьям присесть» и сообразить, чего дальше делать. «Друзья» понимали, что для начала надо собрать анамнез, но как к этому подступиться — не знали. Сумасшедший же! Старичок прикуривал сигаретку, и, картинно затянувшись, начинал сам:

— Я вам помогу. Я – физик.

Тут всех немножко отпускало. Ну, понятно, шиз бредит, что физик. Уже смешно, можно расслабиться. Дальше старичок довольно долго и подробно рассказывал о межгалактическом двигателе собственного изобретения, который одобрил сам Королёв, и всё получилось бы, не присядь сам Королёв на тот диван, с которого не возвращаются. Дальше старичок говорил буквально как Поплавский, герой Александра Пелевина: «Я прекрасно осознаю, что меня считают психом. Это нормально, что вы не готовы в это поверить… Просто это всё настолько стройно, настолько правдиво, настолько реально и настолько красиво».Только в отличие от героя Александра, голос у нашего старичка не дрожал. Старичок был давно и стабильно уверен в своей правоте, и потому неизлечим. Кстати, на межгалактический перелёт требовалась энергия, равная той, что выделяют при сгорании два дубовых полена. Старичок показывал чертежи, доступно разъяснял непонятные вопросы, спокойно иллюстрируя остро отточенным карандашом на хорошей плотной бумаге, бог знает в который раз. Привилегированный был старичок. Поблагодарив очаровательного пожилого психа, мы шли в профессорский кабинет, докладывать наши соображения на предмет данного клинического случая. Начинали все примерно одинаково: «бредит, что физик и был знаком с Королёвым». И ставили один и тот же диагноз. Профессор всех очень внимательно выслушивал. С диагнозом соглашался. А потом огорошивал (у профессоров-психиатров тоже мало развлечений, скучная профессия так-то): что физик – не бредит. Мало того, доктор наук. И действительно был не просто знаком, но дружен с Сергеем Павловичем. Как-то после очередной финальной арии профессора один из новеньких членов кружка не выдержал и возопил:

— Но его изобретение кажется таким простым и логичным, и красивым, что… Что может быть всё это – правда?!

— Может и правда, — сказал профессор. – Кто знает? Никто не пробовал. Каждому теоретику нужен экспериментатор, а экспериментатор уровня нашего теоретика уже умер. Или ещё не родился.

А психиатра из «Четверых», Михалыч, «смущало, что в словах Поплавского прослеживается железная логика. Его не сокрушить нелогичностью бреда – его болезнь стройна и логична». Так кто на ком стоял? Шизофрения интеллектуала всегда стройна и логична. Вздрагивал и смущался Хромов, что диагноз верен? Вздрагивал и смущался тому, что нелогичностью бреда не сокрушить? С хрена вообще психиатр вздрагивает и смущается, как институтка? А вроде уже помятый мужик, в тридцать восемь выглядит на пятьдесят, спит в кабинете, не раздеваясь и пьёт растворимый кофе, не ополаскивая чашки. Когда-то пил не это, упоминает о виски с колой (вот, что погубит вселенную!) Даже и не то, что он не психиатр, ты ж понимаешь, это ж сказка, тут и космонавты – не космонавты, и следак не следак. Но даже не совсем живые космонавты и стилизованный следак – чувственней этого совершенно пластмассового Хромова, будто сошедшего со смехологических сообществ для отношенцев. И не только сам психиатр Вампук, но и жена его, Вампука, и дочурка его, Вампучонок, совершенно халтурная линия, Руслан Михалыч. Важно в ней только вот что: Поплавскому прямо в мозг инопланетная дева Онерия наговаривает всё, что случилось с её планетой. Чувак всё это строчит в ЖЖ, и это гораздо интересней текстов как самого доктора, так и о самом докторе. На планете у Онерии полный привет, её захватили гигантские опарыши, осталась фактически одна Онерия. Останется. Пока их четверо (ну, разумеется). Никто не может сказать наверняка: Онерия – сон разума или тёлка в платьях из аэрогеля (поминаемого много-много раз, обнажённая и прозрачная, сиреневая и алая, псих её любит, логично).

Ну и вот таким макаром, Руслан Михалыч, дальше всё и будет: Проксима Центарва-2154 (с экскурсами в 2064)/Крым-1938/Санкт-Петербург-2017. И трое на чёрном-чёрном кожаном диване на берегу чёрного-чёрного моря. Чтобы кто чего не забыл в чередовании линий, автор любезно нарежет previouslyв каждом сете.

Дальше, Михалыч, выяснится, что из стазиса взаправду вышел один Лазарев, а из чучел прочих, не выдержавших стазис, Аврора для Лазарева тульп набила. Чтобы он с ума не сошёл от одиночества и беллетристики, которую она ему регулярно навязывает, приставая, мол, командир, а, командир, давай я тебе стихи почитаю! Нет у Лазарева никаких товарищей, и он, осознав этот суровый факт, всё равно не прекращает свой подвиг и исследует планету. В особенности её море, её чёрное-чёрное море. Море оказывается живое и поиздевается над Лазаревым вдоволь. Он там даже начнёт рисовать человечков (четверых, разумеется) и звезду, ну а как же. Над каждым. Потом море ему устроит такую галлюцинацию, что он из неё еле ноги унесёт, зажав в руках серебристую звезду, и рванёт в обратный путь, длиною в четыре (естественно) световых года.

В Крыму следак Введенский познакомится с местными поближе, особенно с Крамером, даже подружится. С Введенским, Михалыч, будут происходить всякие загадочные события, то патефон, то конь, а то и вовсе он подозреваемого застрелит, после того как Крамер проведёт странный обряд то ли над Введенским, то ли над собой, но старик Исмаил всадит Веденскому в живот нож по самую рукоять. И Введенский, вместо рвануть к больнице, побежит помирать к морю. Потому что все дороги ведут к морю. В принципе. Всегда и везде. И всех. Из одного места вышли, им и накроемся, таков порядок.

Ну и в Питере будет колбаситься психиатр с его пациентом, которого не разгадал. Бегать по лесу с ножом, подаренным Тане. Мечтая о море. Переклички пентаграмм и четвёрок, подвигов и морей, алкоголизма и помятости рубах, поэзии (зачем столько ссылок, с первого раза понятно, даже если кто совсем в танке), и проч — имеются.

А потом, Руслан Михалыч, ключевые фигуры, вроде нас с тобой, окажутся на чёрном-чёрном диване. Потому что больше нигде и не могут оказаться.   

Периодически троим чувакам, сидящим на чёрном-чёрном диване на самом берегу чёрного-чёрного моря будет выбрасывать то камешек, то голого мужика, то огненный шар, то окровавленный нож, однажды даже сорванную башню выкинет, то с неба чёрный-чёрный конь спустится… И они, такие, каждый раз: та не, это не четвёртый, не четвёртый это, сто пудов не четвёртый, говорю вам, не четвёртый. И, такие, дальше сидят.  Ждут.

Мораль такая, Михалыч: надо вовремя купаться в море.

И эпилог есть. Такой, типа: Люсенька, родная, зараза, сдались тебе эти макароны!

Да, я знаю, Михалыч, ты любил… то есть любишь и будешь любить романы (ударение на первом слоге), где есть чёткая трёхактная драматургия, а не только переплетение в косичку трёх линий; где есть заход, развитие и финал; но чего уж есть, Руслан Михалыч, того есть. Заход и развитие есть. Ничего лучше на сегодня не могу предложить. По крайней мере, это относительно художественная субстанция произведения, которое можно читать. «Четверо» — неплохой роман. Даже можно сказать хороший. Местами. Автор не скрывает, где-чего-как он стилизует, он даже ссылается, устами, высокопарно сказать, персонажей. Хотя далеко и не на всё. Повторы не особо и раздражают. Уже ждёшь, как тебя привычно взбесит дохлый психиатр с его дохлой семьёй, дохлым виски, дохлой колой, дохлым анамнезом, дохлой ёлкой, дохлым салатом, дохлым кабинетным диваном, и полным отсутствием живого проблеска в дохлом характере.

В двух других линиях можно дышать, там есть то, о чём тебе часто орал мой дед, Андрей Павлович, задолго до юного Шелдона. Помнишь ту серию, где он утверждает… Да не Андрей Павлович, а юный Шелдон! Да не ору я, не ору, Михалыч. И вовсе я не в безумного Андрея Палыча. Его-то на нашем с тобой чёрном-чёрном диване я не вижу! Так вот, ту серию, где юный Шелдон, когда его мама чуть веру в бога не утратила, а он сам, хоть и атеист, ей и говорит: погодьте, мама! Есть же гравитация – она и есть бог! Такое и так же говорят и на космическом корабле «Рассвет». Так ещё мой дед Андрей Павлович говорил, он физик был, так что верю. Даже верю, что автор, разрабатывая отсылки к африканским эпосам, читал работы, например, Анри Лота, делал выписки, осмысливал, размышлял… а потом спецом прикинулся, что только википедией пользовался, чтобы ему ровесники и кто помоложе не наваляли за то, что сильно умный.

Пока, из той худпрозы, что я прочитала из нашего тамошнего лонглиста (тебе-то хорошо, сиди себе на чёрном-чёрном диване, везде и всегда) это, по крайней мере, соответствует своему званию. Какому? Ну, Михалыч! Ну, художественная проза-то! А что вдруг блымк! – так писать романы надоедает, веришь? Достают уже все эти герои, скакать бы их всех конём! И все умерли. А что перегиб в сторону зла, так возраст отрицания нынче задерживается – побочный эффект очередного витка декаданса. До других песен надо дорасти. До отрицания отрицания. И если есть дар, то рано или поздно геометр напряжёт все старанья, и в его разум грянет блеск с высот. Когда усилия будут на пределе возможностей, а не на… ну, ты знаешь это слово. И тогда колесу будет дан ровный ход. Энергия есть, колка и заготовка, укладка в поленницы – дело наживное. Уберутся дохлые места, избыточные инверсии, лишние слова и выровняются линии. Я с первыми романами выехала на голом артистизме и обнажённой харизме, вся в алом аэрогеле; сейчас читаю, вены вскрыть охота, но хрен ли их вскрывать тут, на чёрном-чёрном диване, всё равно без толку; спасибо, что никто на премию не подал. Особенно автор расправит крылья, если, наконец, догадается, что на самом деле движет солнца и светила. 

Ой, Михалыч, смотри, дохлая чайка полетела!.. Чего сразу я-то?! Я ж не виновата, что у вас тут дохлые чайки летают, дохлые лошади скачут, потому что живые авторы не смогли придумать им достойный конец.

Ну всё, Михалыч, мне пора, пока, целую, до встречи, твоя Аврора. Тьфу ты, Таня. Пойду, хотя сложно быть стройной и лёгкой в сорок (восемь!) лет, а уж про профиль я вообще промолчу, с каким ещё мне лицом разговаривать с человеком, который лет сорок как умер, да ещё и беседуем почему-то на диване, стоящем на берегу, тоже мне, модная тема. Нет, пива я тебе не купила, перетопчешься. В следующий раз, когда канистру спирта из моря выбросит, не надо в неё пальчиком тыкать, головой качать и нудить: нет, это не четвёртый. Точно не он. Какой бы ни был, это ж канистра спирта!  Я царь – я раб — я червь – я бог! Все четверо, в одной канистре спирта. Пятым будешь, Михалыч?!

«Четверо» — третья книга 30-летнего Александра Пелевина. Вышла в издательстве «Пятый Рим».

В этом увлекательнейшем романе раскручиваются три параллельные линии – каждая в своём времени и пространстве.

Первая: в 1938 году в Крыму зверски убивают профессора астрономии (на место вырванного сердца вставлена стальная звезда); расследовать преступление приезжает молодой энергичный следователь.

Вторая: в 2017 году в Петербурге психиатр сталкивается с пациентом, одержимым крайне любопытным и последовательным бредом (отдельный сюжет о гибели внеземной цивилизации). Врач и пациент увлечённо беседуют о Хаски и Оксимироне (музыка, новая и старая, переосмысление рока, попсы, рэпа — это, вновь убеждаюсь, одна из сквозных тем книг текущего сезона; важный нерв, ключ к эпохе).

Третья: в 2154 году космический корабль «Рассвет» летит в систему Проксимы Центавра — ближайшей к нам звезды, не считая Солнца, всего-то в четырёх световых годах, — чтобы попробовать найти там жизнь.

Каждая линия, от детективной до фантастической, увлекает сама по себе, каждая тянет на самостоятельное произведение; а потом эти линии, вроде бы далёкие друг от друга хронологически, территориально и тематически, сплетаются друг с другом, порождая целую симфонию перекличек и эхо, блуждающих между временами и пространствами.

Книгу «Четверо» можно понимать как оригинальное изложение концепции первородного греха – но это вовсе не единственная из возможных трактовок.

Когда один из героев сообщает: «В одном африканском заклинании говорится о том, что всё в нашем мире может оказаться не тем, что мы видим», — это отсылает к «Твин Пиксу», да и вся атмосфера в предвоенном крымском городке – вполне твинпиксовская, а следователь с неслучайной поэтической фамилией Введенский (и не менее неслучайными и поэтическими именем-отчеством – Николай Степанович) оказывается кем-то вроде агента Купера.

Космически-океанская тема, в свою очередь, заставляет вспомнить лемовский «Солярис». Можно провести параллели и с «Аэлитой», и с «Туманностью Андромеды», и даже с «Палатой №6». Упоминание богини Иштар кажется приветом другому Пелевину – Виктору, но ни о каком подражании здесь речи не идёт: «Четверо» — самостоятельное, изощрённое произведение, самый настоящий интеллектуальный триллер, от чтения которого невозможно оторваться.

Спойлерить, пересказывая сюжетные перипетии, не буду – лучше читайте книгу сами, не пожалеете. Читать второго Пелевина, по-моему, уже интереснее, чем первого.

Добрый день, уважаемая Ольга! Вы же знаете знаменитый цикл Леонида Парфенова «Намедни»? Когда-то я был его поклонником – нет, я был его невменяемым фанатом, так точнее. Когда у меня появятся внуки, я им расскажу, как в нелетную погоду через всю страну пер на себе коробку с видеокассетами всех выпусков «Намедни» за 30 лет, в арктическую стужу, проваливаясь в сугробы. Внуки не поймут, зачем я это делал, но я себя чувствовал героем рассказа Джека Лондона и абсолютно счастливым человеком.

Парфенов сделал совершенно простую вещь – разложил по полочкам события нашего прошлого. «События, люди, явления, то, без чего нас невозможно представить, еще труднее понять», как он сам произносит скороговоркой в начале каждого выпуска. Понадобилось время, чтобы осознать некоторую ущербность такого подхода: если ты просто красиво расставишь все по полочкам, получится, что все события примерно равны. И полет Гагарина равен изобретению первых полиэтиленовых пакетов, а вторжение в Афганистан — началу продаж напитка «пепси-кола». Парфенов, конечно, мой герой, но он показал «что» и «как», не объяснив главного – «почему».

И вот я прочел книгу Михаила Трофименкова – она тоже про 20-й век, но Трофименкова как раз вопрос «почему» интересует в первую очередь. Зачем нам век двадцатый, что мы должны о нем понять? Слово Трофименкову: «Это — страшно сказать — «проигранный век». Век проигранной надежды не просто на возможность, но на осязаемую, почти состоявшуюся возможность — впервые в истории — справедливого общества. По итогам мировой революции, надежда на которую только и придавала веку смысл, его считай что и не было: мир отброшен к исходной точке столетия, на авансцену истории вернулись неупокоенные призраки прошлого». Обжигающе. У меня сигарета на штаны упала, когда я это прочел.

Михаила Трофименкова я прежде знал как обозревателя «Коммерсанта», а потом вышла его книга «Убийственный Париж» (и в первом своем сезоне работы в большом жюри «Нацбеста» я о ней писал!). Это был такой путеводитель по Парижу, составленный на основе резонансных криминальных историй разных лет. Это было придумано и написано настолько ярко, круто, парадоксально, что «Убийственный Париж» я заставил прочесть всех моих знакомых (и многим понравилось).

В новой книге Трофименкова он представляет авторскую версию истории 20 века, буквально в первом абзаце сплетая Чехова, Альцгеймера и закон о стерилизации неполноценных особей. Он не расставляет события по полочкам, как Парфенов – он устраивает лихой, с посвистом и гиканьем, набег на почтенный жанр исторической хроники. И после этого нейтрально-корректные «Намедни» кажутся слишком постным чтением, потому что Трофименков пристрастен, обаятелен, эрудирован, нетерпим, восхитительно груб, и – это главное! – находит тонкие сближения между самыми неожиданными фактами. Ну, вот для примера (это про 90-е – вообще в книге десять глав «Первое десятилетие», «Второе десятилетие» и далее по списку): «Вопреки Оккаму, цивилизация принялась плодить сущности, без которых человечество превосходно обошлось бы и в единственном «экземпляре». Фарсы повторялись как трагедии, а клонированные трагедии отказывались превращаться в фарсы. Об «обороне от красно-коричневых путчистов» московского Белого дома (август 1991) стало неприлично упоминать после танкового расстрела парламента (октябрь 1993). Русская армия дважды штурмовала Грозный (1994, 1999), американская — дважды обрушивались на Ирак (1991, 2003). Гибель шаттла «Коламбия» (1 февраля 2003) дублировала трагедию «Челленджера». Ремейк «оранжевого майдана» в Киеве (2004) вышел этюдом в багровых тонах (2014). Война в Сирии разразилась (2011) по той же схеме, что и в 1979-м». Боже, храни Михаила Трофименкова и дай ему сил написать еще много книжек. Редкий случай, когда читаешь и буквально хрюкаешь от восторга. Обязательно прочтите. И всего хорошего.

Почему Четверо? Если трое — это главные герои каждой сюжетной линии, Лазарев, Хромов и Введенский, то кто четвертый? Несчастный убийца поневоле из эпилога? Больной Поплавский из современной части? Онерия, «собеседница» Поплавского? Аврора, искусственный интеллект, гораздо более живой и не похожий на машину, а от того более пугающий, чем мы привыкли по фантастической литературе? Вечное зло, всадник на бледном коне, то есть сама смерть, которая всегда возвращается?  Нет ответа.

В духе времени, когда одного жанра в одном произведении мало, Александр Пелевин дает читателю сразу несколько, и большинство вкусные — тут тебе и фантастика, и ретро-детектив, которые были бы интересны и отдельными книгами, ведь каждая из них увлекательна и читается на одном дыхании. В современной части, жанр которой не очевиден, все конечно переплетено, как в треке Оксимирона (который тут тоже цитируется), но за нить не тянется и никакого клубка, сколько ни тяни.

Книга насыщена многочисленными культурными отсылками, цитатами и параллелями, на любой, взыскательный и невзыскательный вкус. Любителей классической фантастики порадуют явные пересечения «космической» линии с «Солярисом», «Марсианином», «Пятым элементом». Гуманитарии оценят стихи Введенского и Гумилева и, может быть, заинтересуются самим Александром Пелевиным, как поэтом. Молодежь «заценит» цитаты из Оксимирона и Хаски, разговоры о рэп-баттлах и другие приметы сегодняшнего дня, вроде десятого айфона.

Тут должна быть дежурная шутка про «не того Пелевина», но ее нет.

бодрый, ни в одном месте не провисающий роман, сплетенный из трех перемежающихся линий повествования. одна фантастическая, вторая — детективная, третья — как бы психологическая. все они щедро пропитаны научной (или псевдонаучной?) гипотезой и дорогой моему сердцу советской эзотерикой. роман не выдающийся, но читается увлекательно и не откровенно вторичный. конечно, при желании легко увидеть и отсылки к произведениям Воннегута, Станислава Лема (и самой известной экранизации этих произведений) и Виталия Губарева, но надо ли их искать? не станем же мы искать каких бы то ни было аллюзий в детективном романе, это попросту не имеет смысла, этот жанр давно уже и не предполагает оригинальности. тем более, что все литературные (поэтические — Введенский, Гумилев, кинематографические — Кубрик, Нолан с «Интерстелларом» остался за скобками, но куда без него) отсылки элегантно вплетены в текст, а порой и являются основой романа. тут, на мой взгляд, важны не аллюзии и отсылки, а именно что атмосфера, включенность каждой из повествовательных линий в жанровый контекст, возможность сказать «верю» в каждом случае. а с этим все как раз в полном порядке, хотя не оставляет ощущение некоторой языковой выхолощенности, но и это органично и не портит общего впечатления. несколько смутила только попытка придать тексту острой актуальности с помощью нескольких никчемных упоминаний современных рэперов в современной линии. есть еще нюанс, который смущает на протяжении всего романа. нюанс этот выражается простой последовательностью четырех цифр: 6, 2, 5, 5.

У писателя Александра Пелевина сейчас благополучный период – литературная тусовка успешно отхохмилась на тему «даже не однофамилец». Широкий же читатель полагает его появление мистификацией и дежа-вю, но поскольку в этом бизнесе так принято, привычных вопросов не задает. Между тем, Александра, я в курсе, читают хорошо, и что немаловажно, как раз не в литературно-интеллигентских кругах. 

Впрочем, подозреваю, Татьяне Никитичне Толстой временами приходилось и более несладко. А что касается «даже не однофамильцев» — общее у двух Пелевиных всё же имеется: Виктор Олегович тоже начинал как фантаст и мистик, и только потом постмодерн надолго увел его в социальную сатиру, в последнее время глубоко вторичную по отношению к фейсбуку и даже русскому рэпу. А вот Александр Сергеевич идет от авангардной поэзии и русского реализма (подчас социалистического) к остросюжетной прозе, кино и метафизике. 

Это я уже рецензирую роман «Четверо».

Вообще, композиционный прорыв «Калиной Ямы» — первой его большой вещи — казался мне успехом по наитию, мышечным рывком на старте. Но оказалось, что эта инженерная прошаренность — главное и лучшее свойство прозы Александра. Свести практически без швов и на повышающемся градусе увлекательности, в ровных повествовательных блоках, три разножанровых сюжетных линии — традиционно фантастический сюжет о космическом путешествии; патологический ретро-детектив (именно так!); история болезни, наложившаяся на семейную хронику, — да еще умело их переплести в ограниченном пространстве финала – это очень серьезно, ответственно вам заявляю.

А ведь в каждом из этих слоев имеются не только самостоятельные, но и общие контексты и лейтмотивы. Крым – сначала в качестве ностальгического трипа, затем места действия, потом – географической мечты. Пресловутые «четверо» —  общий метафизический знаменатель романа. Встроенная в одну из линий новелла-гаджет о гибели и возрождении высокоразвитой цивилизации на планете bв системе Проксима Центавра, сопутствующем культе Могильной звезды, и звезда эта мертвыми лучами подсвечивает остальные повествовательные линии. Притчеобразные мифопоэтическиев вставки, разбросанные там и сям, и сообщающие тексту пульс и напряжение. Стихи русских поэтов-метафизиков – Николая Гумилева, Александра Введенского, Бориса Поплавского; имена их для автора значат так много, что он награждает ими персонажей – пациента-медиума Поплавского; чекиста, командированного в Крым и переродившегося в орудие Зла – он одновременно и Николай Степанович, и Введенский.

Словом, всё, что касается архитектуры романа «Четверо» исполнено точно и вдохновенно. У нас хороших-то беллетристов-то раз-два и обчелся, а люди, умеющие соединять фабульное напряжение с «величием замысла» (Иосиф Бродский этим определением то ли вспоминал назидание Ахматовой, то ли придумал его задним числом), причем одно не в ущерб другому — большая русская редкость.

Концептуально «Четверо» — очень интересная вариация на тему «Соляриса» — в лемовском оригинале, конечно, а не в тарковской версии. В чем феноменология Лема и что вообще не оценено должным образом в наработках фантастов разных времен и школ? А вот этот отказ видеть знакомый нам мир через призму традиционных религий и их внутренних ересей — прежде всего (в русской литературной традиции) христианства и буддизма. Другой Пелевин эту линию продолжает и даже апгрейдит отчасти — есть тут менее заметный ориентир и на Даниила Андреева. Конечно, неизбежно наличествует и проблема — символистская идея о Вселенной как едином ментальном пространстве и вечном возвращении Зла неизбежно вступает в конфликт с крутым экшн-форматом. Но это «человеческое, слишком человеческое» — общее слабое свойство наших языков и инструментариев. Так, едва ли не половина отечественных фантастов изображает инопланетные цивилизации эдакой платоновской Атлантидой, пропущенной через алексей-толстовскую «Аэлиту».

Другой сталкер, что забавно, вечный оппонент Виктора Олеговича — писатель Сорокин, автор романа «Сердца четырех». У Сорокина другой Пелевин берет самую сильную его фишку, кстати, на «Сердцах четырех» и закончившуюся, — мистицизм, никак не связанный с религиями, а рождающийся во взаимодействии официального уклада и национального подполья. Почти аналогично у Мамлеева, но у него приоритет не метафизический, а патологический, то есть вполне рациональный.

Александр Пелевин — писатель того поколения, которое мыслит преимущественно клипово. Тут есть как плюсы (заведомый кинематографизм, легкий путь к экранизациям), так и минусы — ходульность персонажей, общий недобор художественности, речевые погрешности. Встречаются языковые анахронизмы: «догонялки», «кукушка поехала» — так в конце 30-х еще не говорили. Это, впрочем, поправимо, а может уже, признав неизбежность клипового мышления, и не надо поправлять.

В романе появляются (кажется, впервые в литературе) рэперы Оксимирон и Дима Хаски — еще не в качестве персонажей, но важной сюжетообразующей линии.

«Четверо» — третья книга 30-летнего Александра Пелевина. Вышла в издательстве «Пятый Рим».

В этом увлекательнейшем романе раскручиваются три параллельные линии – каждая в своём времени и пространстве.

Первая: в 1938 году в Крыму зверски убивают профессора астрономии (на место вырванного сердца вставлена стальная звезда); расследовать преступление приезжает молодой энергичный следователь.

Вторая: в 2017 году в Петербурге психиатр сталкивается с пациентом, одержимым крайне любопытным и последовательным бредом (отдельный сюжет о гибели внеземной цивилизации). Врач и пациент увлечённо беседуют о Хаски и Оксимироне (музыка, новая и старая, переосмысление рока, попсы, рэпа — это, вновь убеждаюсь, одна из сквозных тем книг текущего сезона; важный нерв, ключ к эпохе).

Третья: в 2154 году космический корабль «Рассвет» летит в систему Проксимы Центавра — ближайшей к нам звезды, не считая Солнца, всего-то в четырёх световых годах, — чтобы попробовать найти там жизнь.

Каждая линия, от детективной до фантастической, увлекает сама по себе, каждая тянет на самостоятельное произведение; а потом эти линии, вроде бы далёкие друг от друга хронологически, территориально и тематически, сплетаются друг с другом, порождая целую симфонию перекличек и эхо, блуждающих между временами и пространствами.

Книгу «Четверо» можно понимать как оригинальное изложение концепции первородного греха – но это вовсе не единственная из возможных трактовок.

Когда один из героев сообщает: «В одном африканском заклинании говорится о том, что всё в нашем мире может оказаться не тем, что мы видим», — это отсылает к «Твин Пиксу», да и вся атмосфера в предвоенном крымском городке – вполне твинпиксовская, а следователь с неслучайной поэтической фамилией Введенский (и не менее неслучайными и поэтическими именем-отчеством – Николай Степанович) оказывается кем-то вроде агента Купера.

Космически-океанская тема, в свою очередь, заставляет вспомнить лемовский «Солярис». Можно провести параллели и с «Аэлитой», и с «Туманностью Андромеды», и даже с «Палатой №6». Упоминание богини Иштар кажется приветом другому Пелевину – Виктору, но ни о каком подражании здесь речи не идёт: «Четверо» — самостоятельное, изощрённое произведение, самый настоящий интеллектуальный триллер, от чтения которого невозможно оторваться.

Спойлерить, пересказывая сюжетные перипетии, не буду – лучше читайте книгу сами, не пожалеете. Читать второго Пелевина, по-моему, уже интереснее, чем первого.