Лично для меня относительно книги Василия Аксенова «Была бы дочь Анастасия» все стало ясно с первой же страницы (ну, со второй…). Дальше я мог бы на самом деле и не читать, но не стал отказывать себе в удовольствии и продолжил наслаждаться музыкой языка, которой абсолютно лишено большинство современных художественных книг и которая лишь отчасти присутствует в некоторых текстах, включенных в длинный список «Нацбеста».

Сюжет этой книги пересказывать нет никакого смысла. Да и нет там никакой захватывающей фабулы, какого-то подобия саспенса (зачем он Василию – хотел бы я знать?) и т. п. Не этим «берут» читателя (немногочисленного и немногословного – так почему-то представилось: не должен читатель книг Аксенова быть болтливым и велеречивым – такого, для которого они и предназначены, а не для всяких там профессиональных критиков, через силу почитывающих да поплевывающих через губу…) его тексты, практически все как один (ну, за исключением некоторых рассказов) посвященные Ялани – далекой сибирской деревушке, где Василий Иванович и родился. Секрет, видимо, в органике языке, его подлинности и – в особенности – цельности. Ибо у В. И. Аксенова где что, там и как. И – наоборот. Не живут они друг без дружки…

А вот цитату, пожалуй, привести стоит. И скажет она и о книге, и об ее авторе больше любого «критика-аналитика». Вот она:

«Небо на востоке апельсинового цвета, на западе – сиреневого, а какого цвета оно прямо над моей головой – не определю, но замечаю, что красивое. Полетели по нему, по небу, птицы. Больше – вороны. Каркают – обычно. Кедровки – молча – на кедрачи курс держат строго.

И – самолёт. Гудит, но сам себя не слышит – звук ещё там, за горизонтом. Сам он, самолёт, розовый, а след за ним – красный.

Кресты кто-то, вижу, поставил на майданище. Православный и католический. На яру высятся. Первый – понятно, второй – нет. После спрошу у Николая – тот, может, знает. У отца ли Иоанна. По немцам ссыльным, жившим тут и похороненным? Или – полякам? Или – литовцам, латышам? Прах тут, в Сибири, перемешанный таким со временем стал – общерусским.

Спустился с яра. Дошёл до берега Кеми – от остановки близко,метров двести.

Накачал лодку, с нетерпением.

Обернулся на кресты. Зелёный и синий. На восток оба смотрят – озарены восходом одинаково.

Лодку на воду поставил, загрузил её манатками, сам в неё сел.
Поплыл, радостный».

Вот, собственно, и всё.

Но еще подумалось, когда перечитал эту цитату: прав был В. Л. Топоров, когда в отклике на книгу Васи Аксенова «Время ноль» (2010) писал, что «тут важны не цитаты, а сама ткань повествования, сама словесная вязь».

К этому добавить действительно нечего.
Да и незачем.

Текст этот хорошо смотрелся бы в качестве пародии или стеба на «духовность» и прочие атрибуты «русской культуры», сопутствующие псевдонародным ансамблям. Можно выхватить прочти любую фразу, напр.:

«Кузнечики не стрекочут, хотя им самая пора. И как терпят? Кукушка давно уже, с Ильина дня, после той, упомянутой только что, грозы, молчит» (стр. 287) и т.д. и т.п.

Герой в это время «уже неделю доживает на пасеке» у своего друга, которого именует по полной форме – Кафтановым Василием Васильевичем. Шестьюдесятью страницами ранее – образчик прямой речи:

«- Кишки вон… хватит им… брошина, — говорит Грига, обмывая руки снегом. – Есть на чем попировать» (стр. 224).

Как и множество других авторов подобной народно-духовной прозы, и этот романист любит сочетать «простонародное» с высоким – роману («молению», как своеобразно обозначена жанровая природа текста) дано целых четыре эпиграфа: из св. Августина, Даниила Заточника, Басе и дневника «афганца, теперь монаха». Персонаж ведет длинные разговоры с собой и с Богом, такого, напр., содержания:

«О чем Ты, Господи, молчишь?..
О том, что есть Ты – прикоснулся.
Что хорошо весьма?
Прехорошо!» (стр. 144).

В целом это было бы забавно и местами трогательно по своей безыскусности, если бы не объем – более пятисот страниц выдержит мало какая шутка, а уж шутка непроизвольная – и подавно.

Аксенову, в силу его опыта, знаний и мастерства, легко удается подлинно русская проза. Не «патриотическая», а именно русская, богатая без напряженного действия, без дурной кухонной полемики, без навязчивых размышлений, которые молодежь пытается вбить в голову реципиента. Каждый абзац у Аксенова – это бриллиант, который читатель созерцает вместе с автором. Картины, которые создает Аксенов, зримы, даже осязаемы. В этой прозе органично звучат диалектизмы, старые и новые слова. Приметы времени не бросаются в глаза, настолько органично они вплетены в текст. В этой прозе точно соблюден ритм: не нужно ни медленнее, ни быстрее. Эта проза удивительно лирична.

По уровню исполнения это сопоставимо с прозой Керуака, путевыми заметками Басё. Я сознательно не сравниваю это с прозой советских авторов, хотя тут можно вспомнить и Паустовского, и Пришвина, и Распутина, и Астафьева, и Абрамова, и многих других. Созерцательный, медитативный характер этой прозы, несмотря на всю ее русскость, роднит ее скорее с американским вариантом дзен-буддизма и лучшими образцами японской пейзажной лирики.

Это реализм, не магический, не «новый», а настоящий. Роман организован по принципу мифа, волшебной сказки. Возможно, просто место действия определяет композицию. Время здесь не линейно, даже не циклично: прошлое и настоящее слиты воедино. Здесь, вокруг Ялани — маленький космос, отделенный от внешнего хаоса. Герой – часть этого космоса, единое целое с природой Сибири. Внутри – благодать, снаружи – боль и сомнения. Аксенов пишет «я», но это не «Я» современных авторов, которым во что бы то ни стало нужно доказать свою важность, пометить территорию, высказаться, выблевать, посетить что-то на другом конце света и составить отчет. Это не «Я» гринписовцев, которые берегут природу от пластиковых бутылок. Это скромное «я» человека, которому не нужно ничего защищать, ничего доказывать – он просто живет на своей земле.

Лишь изредка в Ялань заходят «коробейники» непонятной национальности с китайскими товарами, приезжают родственники из внешнего хаоса. Сменяются времена года. Герой ведет неторопливые беседы с соседями, молится, читает Библию, вспоминает жития, тексты святых отцов, рассказывает истории из жизни своих родственников и друзей. Долго ждет письма от Молчуньи и сам не решается ей написать. Размышляет о жизни и смерти. Гоняет молодого медведя, который повадился жевать овес рядом с пасекой. Помните шутки о русских медведях, которых поят водкой? Так вот, здесь живут медведи, обычные неэкзотические медведи. Кстати, о водке: один из героев книги — пьющий Василий, который прячет от грозной жены Людмилы бутылку. Но это не алкоголик из душной городской прозы, пьянство у него тихое и естественное. Зато Людмила в итоге уезжает в город, спивается по-настоящему. Также появляется в романе вороватый алкоголик Шура, пьющий медовуху на пасеке и бредящий международными новостями (зараза внешнего хаоса до него дотянулась через радио).

Герой не обрывает связи с внешним миром, но и не спешит туда возвращаться. Дискуссии об «отрыве от корней» ведутся в России постоянно. Эта книга подсказывает: чтобы у тебя были корни, нужно от них попросту не отрываться. Очень много было разговоров о «вымирании российской деревни», особенно у «новых реалистов» — да нет, жива российская деревня, несмотря на войны, на отток людей в города, на «укрупнение», на то, что в деревне давно никто не рождался. Деревню даже со спутника видно. Правда, как предполагает герой, это никому из «наших» не интересно.

К вопросу об интересном: а интересна ли в принципе судьба обычного русского человека кому- нибудь из «наших», не говоря уж об американцах? И так ли вообще важно, в деревне живет герой, в монастыре или в городе? Пожалуй, деревенская жизнь героя более насыщена событиями и размышлениями, чем жизнь многих горожан. Скучно ли в деревне? Отвечу так: скучно бывает скучным людям, которые подменяют духовную жизнь некими внешними благами. Людям, которых терзают желания, разрушающие душу. Герой этой книги освобождается от наносного, от разлада с самим собой. И тем, для кого чтение — это духовное развитие, а не убийство времени, книга Василия Ивановича Аксенова будет интересна.

Порадует эта книга и феминисток – историей о Марье Григорьевне, которая застрелила мужа- абьюзера (тот связал ее и положил в ледяной ручей, чтобы «не гуляла», и причинил тяжкий вред ее здоровью).

Вы спросите: а что с названием, почему была бы дочь? Еще в студенческие годы, в Ленинграде Таня, которую любил герой, сделала аборт. И тогда герой уехал в археологическую экспедицию, а затем – в Ялань на две недели, чтобы спастись, так как «разум сделался бессилен перед криками сердца». Но до сих пор он думает о Тане и о дочери, которую мог бы назвать Анастасией, как бабушку.

Иногда книги, номинированные в один и тот же год на Нацбест, совпадают по теме. Это может быть незавидное будущее России, захваченной китайцами, либо гей-тема, либо что-то еще. В этом году явно обозначились темы рода/семьи и религии. Именно семья и религия видятся спасением и целью существования для Дарьи Верясовой и Марианны Ионовой, о семье мечтает герой Кристины Гептинг. О распаде семьи, отношений сокрушаются Богословский и Очеретный, в крепкой семье и в православии видит основу своей жизни Шаргунов, даже террорист Карлос Шакал много говорит о семье и религии. Темы семьи и веры – центральные в книге Кузнецова. Аксенов, конечно, не исключение. Главная беда героя этой книги в том, что он живет один. Пусть ему и не грустно, пусть он постоянно чем-то занят, все равно чего-то не хватает. У него есть корни, но нет дочери, по двору не бегают внуки. Потому да, Ялань для него – спасение, как для Верясовой монастырь, но вечно это продолжаться не может. Басё странствовал, и Аксенову тоже пришлось собираться в дорогу.

В финале герой получает письмо от Молчуньи и возвращается в большой мир, думая о том, что его малая родина вымирает и он, возможно, уже никогда не увидит ее. Как знать…

Среди современных русских писателей Василий Иванович Аксёнов стоит, казалось бы, особняком. Сюжеты его прозы впрямую отсылают нас к деревенской тематике, герои его повестей, романов, рассказов – «простые люди» из сибирской глубинки, – но при этом язык не поворачивается назвать его «писателем-деревенщиком». Почему? Никакого предубеждения перед деревенской прозой – боже упаси. В первую очередь благодаря органичной, но одновременно весьма непростой фактуре аксёновского письма, самой ткани повествования, полной литературных перекличек и неожиданных культурных отголосков. Проза Аксёнова во многом сродни литературе «потока сознания», однако носитель этого текучего сознания как правило – человек духовно рефлексирующий, которого ведет во всех его бытийных перипетиях (прошу простить за пафос, которого в прозе Аксёнова днем с огнем не сыщешь) некий лучик Божий. И в этом открывается еще одно сродство – с духовной христианской литературой, раскрывающей смысл человеческой жизни через основание всех основ. По существу роман «Была бы дочь Анастасия» – это моление протяженностью в целый год (подзаголовок на титульном листе так прямо и указывает – «моление»), во время которого герой, потерявший несколько лет назад отца и совсем недавно – мать, напряженно вглядывается в лица односельчан, в слепую вьюгу, в зеленый ельник, в неторопливую смену времен года и в движения собственной души.

Когда-то, помнится, мне было непонятно, почему Аксёнов, долгие годы живя на два дома (полгода в СПб, полгода в сибирской Ялани), не написал про Петербург (про героя в Петербурге) не то что романа – ни единого рассказа. По крайней мере мне такой не встретился. Всё Ялань, да Ялань…Что за поза? Зачем этот дерзкий вызов? Потом понял – никакой позы: только в Ялани он и был счастлив, только там, где родился и вырос, где поймал первую рыбу и впервые влюбился, где солнце, снег и тугой ливень били ему в лицо и в грудь, испытывал полноту бытия (даже горечь утраты родителей и нравственные терзания, если это не муки черной совести, дают нам полноту чувствования и ощущение слияния с окружающим пространством, если угодно – с миром), а без этого ему не мила никакая иная красота. Поэтому он все время мыслями и чувствами возвращается в колючую елово-пихтовую Ялань, как в утраченный Эдемский сад. Вот и в этом романе – открытым текстом, безо всякой кодировки:

«Не устаю в Ялани пребывать. Несуетливо, благостно, пусть и разруха. Место-то – намоленное и нажитое, горем и радостью наплаканное, да и не кем-то, а моими предками. Мне тут спокойно. Со всех сторон будто защищённый… Жил бы и жил здесь, думаю, несмотря на все бытовые трудности и неурядицы. Но так-то, может быть, с трудностями да неурядицами, и лучше. Душа в заботах, в злое не мятётся, здесь – как причастен будущему веку и как свидетель Жизни Вечной, а там, в большом городе, жизнь текущая всё затемняет, и мысли чаще об ином…»

Или вот:
«Как люди живут без этого, думаю. Живут же. Каждому своё. Другой, вдруг окажись надолго здесь, и от тоски бы тотчас помер, или от страха. А мне вот – тут и век бы скоротал, наверное, не запечалился».

Курсивы, речевой ритм, даже знаки препинания – очень важны в мелодике авторского стиля Аксёнова, как и каждое, выверенное едва ли не на слух, слово. В этом, как и в авторской интонации, и в точном выборе фигуры рассказчика, собственно, и заключается главное колдовство романа. В нем нет напряженного сюжета – автор вообще не любит фабульного строения текста, – но при этом потрясающая, завораживающая психодинамика – ведь книга прежде всего о том, что человек – невероятен. С ним за одну — единственную прожитую секунду происходит тьма превращений. Потому что глаза его – видят, уши – слышат, тело – осязает, душа – волнуется и болит. Каждая клеточка, ничтожная, невидимая, но входящая в состав человека – живая. А душа, когда она болит, – растет. Кому-то мнится, что растет, как опухоль, – к смерти, кому-то – к преображению в вечности.