Найдя смысл жизни в преподавании литературы подросткам, глянцевый журналист Андрей Дымов устраивается учителем в московский лицей с давними демократическими традициями, еще в перестройку созданный энтузиастами «для своих». Дочитав до этого места, я прямо обалдела: неужели? Неужели предыдущие почти четыреста страниц семейной саги написаны для того, чтобы в художественной форме осмыслить скандалы с растлением малолетних в престижных для для определенной категории граждан московских школах? Не зря я почти дочитала очередной эпос «судьба семьи на фоне судьбы страны». Но, увы. Все проблемы и переживания начинающего учителя и его более опытных коллег сводятся к вопросу: пускать ли учеников на политические демонстрации. В общем, ожидания не оправдались. А зря — педофильская тема изрядно украсила бы этот вяловатый, хотя и не противный роман.

Вообще в сравнении с практически нечитабельным «Калейдоскопом» (лонг-лист Нацбеста- 2016), «Учитель Дымов» удивляет и, можно сказать, радует простотой и внятностью слога. Хотя и разочаровывает такой же простотой, практически шаблонностью, сюжета. Хорошие интеллигентные люди так или иначе выживают (временами даже очень неплохо) в поганом государстве с поганой идеологией. Их главная стратегия достойной жизни — поменьше связываться с государством. Оградиться от него любыми доступными средствами, вплоть до бесконечных переездов из города в город. Ну и найти себе такой занятие, которое востребовано везде и всегда. Без особых надежд на большие карьерные достижения и обогащение, но позволяющим зарабатывать и жить в согласии с собой. А поскольку таких профессий в мире немного, то главная героиня оказывается детским врачом, а ее свойственники мужчины — учителями в широком смысле этого слова (преподаватель химии, йоговский гуру, ну и собственно учитель литературы). Все они сеют разумное, доброе, вечное в меру своего понимания. А поскольку дело свое они делают с душой, то пользуются колоссальным уважением учеников и коллег. Ну а в остальном их жизнь складывается, увы, не так уж и гладко: нереализованные амбиции, разорение, потерянная любовь. И все это на фоне истории СССР-России последних 70 лет. Текстов, описывающих жизнь советских семей на протяжении данного исторического периода, в последнее время появляется невероятное количество. И почти все они имеют общий недостаток: бодро и даже душевно начавшись, они теряют и драйв, и просто смысл по мере приближения к сегодняшнему дню. Описание быта и чувств превращается в схему на грани вульгарной социологии и сценарной заявки. Не избежал этого и «Учитель Дымов» Сергея Кузнецова. Хотя не могу не отметить, то пара удачных сцен и образов в нем все-таки есть.

Любите ли вы Людмилу Улицкую? А Дину Рубину любите ли вы? Да, я вижу, как ваши лица, дорогие читательницы, освещаются улыбкой.

И правильно любите, есть за что! Рубина и Улицкая дали нам образчик интеллектуальной прозы высокой пробы, с отсылками к Толстому, Платонову, Гроссману и Довлатову. В их книгах есть и мягкий юмор, и мудрая горчинка, и мощь философского обобщения, и залихватские приключения, и доля эротизма. Но, главное, все это с прицелом на женскую аудиторию, с перечнем узнаваемых вечных радостей и скорбей прекрасного пола.

Интеллектуальный женский роман – жанр весьма парадоксальный. Если авторы прошлых времен нередко искали путь к сердцу читателя, облекая крупные общественно-социальные идеи в развлекательную форму, то сегодня происходит ровно наоборот. Под видом мощной, обобщающей, исторической, общественно-социальной прозы в наивное сознание ловко проникает старый добрый бульварный сюжет со всеми его перипетиями.

И вот читатель (а точнее – читательница), убежденный, что приникает к источнику интеллектуальной мысли, перебирает чужие семейные сплетни, припоминая попутно свои, и проникается значимостью этого невинного и приятного занятия.

Само собой, для пущего эффекта в таком романе необходим масштабный исторический фон. Как нельзя лучше подходит эпоха сталинских репрессий с ее атмосферой тревоги, трагическим разделением общества на жертв и палачей (положительные персонажи, понятно – жертвы, отрицательные – палачи). Война и хрущевская оттепель – явления неоднозначные, их лучше пустить по дальнему периметру повествования. А вот послеоттепелевый брежневский застой смотрится неплохо. Мучительство палачей принимает более скрытые, психологические формы, атмосфера приобретает неяркие, но перманентно депрессивные тона. Предполагается, что на фоне общегражданской депрессии частные судьбы заиграют особыми красками.

А судьбы эти в женских романах, как корабли, натыкаются всегда на одни и те же рифы. Это и тайная любовь, так и не оцененная по достоинству, и соперничество между «умной» и «красивой» с временной победой красавицы, но неизбежным итоговым выигрышем «умницы». Это и выбор между служебным долгом и запретным чувством, и роковая страсть, и, разумеется, священные тяготы материнства и детства, драматические сложности с зачатием, вынашиванием плода, кормлением, послеродовыми психозами и душевными травмами. Не даром сегодня так популярны сериалы про врачей, особенно про акушеров-гинекологов. Женщине хочется об этом поговорить, но не с мужчиной, а с подругой, или же с любимой книгой.

Еще одну такую книгу для вас, дорогие читательницы, преимущественно москвички, и сочинил Сергей Кузнецов.

Мне встречалось мнение, что исследователь поэтики Бродского и Пинчона, переводчик Ирвина Уэлша и Сьюзен Сонтаг, автор монументального и недооцененного «Калейдоскопа» и экзистенциального «Хоровода воды» подчинил свой новый роман читательско-издательским запросам из прагматических соображений или просто от обиды. Мол, не даете премий за экспериментальный труд, так вот получайте разлюбезную вам семейную сагу в изводе Улицкой и Рубиной. Но я никакого лукавства автора не ощутила.

Напротив, «Учитель Дымов» — книга на редкость серьезная, вдумчивая. На протяжении всех 400 с лишним страниц подробно рассказанной семейной истории мне не встретилось ни одной шутки, ни даже попытки как-то повеселить читателя. Автор установил для себя высокую планку с историческим размахом от событий от революции 17-ого до выступлений на Болотной в 2012 году, с намерением найти ответы чуть ли не на все «больные вопросы» русской интеллигенции.

Но каковы бы ни были намерения, из-под пера Сергея Кузнецова вышел образчик женской интеллектуальной прозы, и даже фрондерский финал, цитату из которого приведу ниже – лишь консервированная вишня на этом суховатом, диетическом, интеллигентном тортике, с которым весьма прилично прийти в гости к людям, что называется, «своего круга».

«Невозможно поверить, думает Андрей, я ведь когда-то жил в этом городе. Я помню его… помню те два десятилетия, которые Аня пропустила. Помню, как со дна голодного, веселого и страшного хаоса поднимались островки какой-то новой жизни, нам казалось — западной, цивилизованной жизни, все эти ночные клубы и рестораны, ярко освещенные магазины с мерцающей цифрой «24», первые супермаркеты с охранниками у входа… я помню, как кризис девяносто восьмого накатил разрушительным цунами, но когда волна отхлынула, мы увидели, что она всего лишь смыла безумие, драйв и ужас уходящего десятилетия, и тут уж кофейни стали открываться одна за другой, рестораторы летом выставляли столики на улицу, и пока офисные клерки, которых еще не называли планктоном, учили своих девушек разбираться в сортах кофе, богема, студенты и журналисты напивались в «Проекте О.Г.И.», где нам пел Шнур, которого тогда никто и представить не мог на газпромовских корпоративах. Но тут нефть рванула вверх, заработала лужковская машина уничтожения, девелоперы прошлись по городу, разрушая и властвуя, и вот уже в знакомом переулке ты обнаруживал хайтековский кусок какого-то сраного Лондона и поначалу даже не знал, восхищаться тем, что вот он, вожделенный цивилизованный мир, или ужасаться неуместности этого хрома, стекла, открытых террас, но потом-то, конечно, стало ясно — ужасаться, только ужасаться, потому что ты перестал узнавать свой город, где только невиданные десять лет назад иномарки стоят в нескончаемых пробках, жилье дорожает за год в полтора раза, а зарплаты опережают даже бешеный рост цен в элитных супермаркетах, открывающихся один за другим. Тут-то наконец ты и понял, что у каждого свой предел, одним — «Ваниль», «Дягилев» и «Симачев», а тебе — «Жан-Жак», «Квартира 44» и «Дети райка», и водка льется рекой, и кризис 2008 года кажется сущим пустяком, особенно по сравнению с тем, что было десять лет назад».

Это цитата. И в ней слова «цивилизованная» жизнь и «цивилизованный» мир выделены авторским курсивом. Зачем – не знаю. Но могу догадаться, что это вроде подмигивания вам, благодарные читательницы интеллектуальной женской прозы, преимущественно москвички.

Критика предполагает разговор о прочитанной книге. Однако, когда начинается премиальная гонка и ты как член жюри должен прочесть полсотни текстов, ты будешь вынужден экономить время на всём: семья, работа, сон и, конечно, плохие книги. Зачем работать с неудавшимся текстом, если по первым его главам всё прекрасно видно? «Учителя Дымова» я захлопнул практически сразу. Много рефлексировал по этому поводу: может, это непрофессионально? может, надо себя пересилить? Всё таки роман печатался в «Октябре» и был опубликован «Редакцией Елены Шубиной». О нём писали именитые критики. Собственно, вокруг книги уже существует некий ореол успешности. Поэтому нельзя было игнорировать работу Кузнецова и не писать о ней. Но… не переселил себя. Не дочитал. Остановился на том, как совсем молодой Валерка (один из центральных персонажей) встретил на пороге дома страшного незнакомца. Это сотня страниц, наверное. Предвкушая будущие упрёки, попробую объяснить, в чём дело и почему так вышло. Разберём максимально подробно первые страницы и начнём сразу с цитаты:

«Нина падает лицом в снег – и сразу резкая боль в ноге, багровые круги перед глазами. Неужели сломала? Как же она вернётся? А может, голова от голода кружится, оттого и круги, а что в ноге боль такая, будто в лодыжку вбили старый ржавый гвоздь, так надо только встать, и всё будет хорошо, и Нина пойдет дальше, и всё будет хорошо, наберёт еще брусничных листьев, и всё будет хорошо, и вернётся домой, к своей Жене».

Это самое начало романа. Буквально первый абзац. Нина через пару страниц умрёт, чтобы с этой трагедии началась большая семейная сага. Для начала посчитаем, сколько лет этому персонажу. Если её дочке Жене – 13, если идёт Великая Отечественная война, если родила Нина рано, в 17-18, то получается, что сама она появилась на свет в Москве в 1910-е годы. И сейчас ей – 30-40 лет. Итак: ВОВ, действие разворачивается в глубокой провинции – в эвакуации, Нина идёт в лес за брусникой, оступается, ломает ногу, но, пересилив себя, собирается с силами, возвращается домой и спустя несколько дней умирает.
Внимание вопрос. Даже два.
1. Если перелом открытый, каким образом героиня добралась до дома?
2. Если перелом закрытый, почему она так быстро “сгорела”?
Поверьте: это самые простые вопросы, на них при особом желании можно найти самые простые ответы. Допустим, перелом открытый и Нина добралась до дома в состоянии аффекта. Почему нет? Бывает же такое. Допустим, перелом закрытый и Нина “сгорела” так быстро, потому что ей не оказали необходимую медицинскую помощь. Деревня. Глухая деревня. Люди дикие. Как жить и выживать, не знают. Да и бабы остались – откуда им, дурам, знать, как работать с переломами? Мужиков же нет, на войне все. Вот и остаётся только ложиться да помирать.

Может быть, я преувеличиваю? Слишком напираю на автора? Может, это какая-то предвзятость?
Что ж, берём следующую цитату – следующий абзац:

«Нина переворачивается на спину, пытается смахнуть прилипший к лицу снег. Вот, так-то лучше. Видны ели, все укутанные, красивые, сказочные. И небо – тоже красивое, синее, точнее – темно-синее. Если бы не деревья, увидела бы алую полосу заката, но если еще вот так полежать, увидишь и звезды, и месяц, то есть наступит ночь, и тогда уж точно отсюда не выберешься».

Стоп!
Нина, дорогая, ты же ногу сломала! Какое небо? Какие звёзды? Какая – ко всем чертям! – “алая полоска заката”? Допустим, эта героиня – такой своеобразный человек, что при переломе будет думать о красоте природы. Люди – разные. Всякое бывает. Едем дальше.
Следующая цитата.

«Нина пытается прыгать, опираясь на здоровую ногу. Нет, никак. Может, на ровном месте, на московском асфальте, у нее бы и получилось проскакать километр, но не здесь, в лесу, по колено в снегу, а то и по пояс. Значит, нужна палка. Надо доползти вон до той ели, срезать нижний сук… какая Нина все-таки умница, что взяла с собой нож. То есть какая была бы дура, если бы не взяла, – кто же в лес идет без ножа? Хотя всегда удивлялась – зачем нож в лесу? От волков не поможет, а дрова рубить – так лучше топор. Да, топор бы не помешал, придется сейчас эту ветку ножом пилить…»

Здесь просто хочется выругаться.
Начнём с самого безобидного – с леса, в котором снега по колено. Нынешняя зима – непривычная, снежная, обильная – даже она удивляет горожан. Вот сегодня, да, снега по колено. Однако стоит отъехать буквально в ближайшее Подмосковье – и объёмы увеличатся раза в два. А полвека назад, в деревне, в глубоком тылу – могли ли быть так мало снега? Хорошо, если по пояс было. А то и больше. Но, допустим, было по колено. Плохой год. Всякое бывает. Но что же происходит с героиней? Она берётся пилить еловый сук обыкновенным ножом!
Момент номер один. Если пилить ножом тонкий сук, он не сгодится в качестве подпорки. Если пилить – толстый сук, на это уйдёт полдня, если не больше. Да и это ж надо додуматься до такого? Каким идиотом надо быть! Интересно: автор пробовал сам отпилить ножом еловый сук необходимых размеров? Вот Достоевский, например, гулял по Петербургу и высчитывал каждый шаг Раскольникова. Всё проверял на себе (у Сергея Носова, кстати, есть великолепный рассказ «Проба»: Достоевский приходит к ростовщику Готфриду, чтобы заложить драгоценности и продумать, как его персонаж разговаривал бы со старухой-процентщицей, как бы себя вёл, на что обращал бы внимание и т.д.) Момент номер два. Сук, как правило, небольшой (неподходящий для костыля) побег дерева. Как пишут в энциклопедиях, одревесневший, то есть закончивший свой рост. Также это может быть обломок от некогда длинной ветви. И если это обломок, логичней было бы отыскать опавшую часть. Момент номер три. Хорошие, пригодный для подпорки ветви и сучья, как правило, расположены чуть выше человеческого роста. Представьте только себе эту картину: Нина, со сломанной ногой, тянется к большому суку, чтобы отпилить его ножом. Момент номер четыре. Предположим, что еловый побег висит не на такой большой высоте. Чтобы к нему пробраться, надо раздвигать колючие ветви. Для женщины с переломом – то ещё удовольствие, то ещё испытание. Но в который раз допустим, что героине Кузнецова повезло: она нашла сук средней толщины и средней длины. Допустим: она его более-менее быстро отпилила. Не сломала (что было бы логичней), а именно отпилила. С больной ногой. С переломом. Почему нет? Всякое ж бывает.

И Сергей Кузнецов как будто ни при чём. Перед нами героиня, которая так странно мыслит и так странно себя ведёт. Коллеги-критики любят выписывать сцены секса (чаще всего неудачные у современных авторов), мне же понравились размышления Нины, сидящей в снегу и пытающейся отпилить еловый сук:

«Была бы я бобром, думает она, могла бы зубами. Впрочем, что за чушь? Была бы я бобром, я бы здесь сдохла давно. Интересно, если бобра переселить из его ручья в совсем другой ручей, он освоится или нет?»

Мрак, просто мрак. Однако надо понимать: автор не всегда в ответе за своих героев. Тем более тут Нина. Она из Москвы. Женщина начитанная (вспоминает Чехова, цитирует Некрасова), то есть, скорей всего, образованная. Худо-бедно, но образованная. Поэтому неудивительно, что попав в деревню, она ведёт себя как чистая идиотка. И ясно, что историческая и житейская правда может уступать правде художественной. Но цитата с бобрами, кажется, должна доказать обратное. Не уступает. И всё-таки, всё-таки, всё-таки…
Может, дальше будет лучше?
Вот бредёт Нина по лесу со сломанной ногой. Снега по колено. Конечно, она замёрзла. Мечтает согреться. Думает о бане, однако вспоминает, что…

«… Женя до сих пор бани боится – с тех пор как Пелагея нам трубу закрыла и мы чуть не угорели. Нина тогда Женю – в одеяло и прямо в снег, за порог, а сама выскочила как была, голая, на радость соседским мальчишкам».

И логика героини проста: хозяйка Пелагая хотела избавиться от эвакуированных москвичей, которые теснили её. Ну почему, в самом деле, нет? Люди – разные. Всякое бывает. Однако, давайте-ка, и мы включим логику. Если бы хозяйка хотела устроить несчастный случай, она бы не трубу закрыла (кстати, как?! на крышу полезла?! изнутри?!), а дверь. Вот тогда бы героиня с дочкой действительно угорели. Ещё одна цитата, где Нина беседует с мужем – то ли далёким, забытым на фронтах Отечественной, то ли уже мёртвым, на небесах:

«Не узнаешь, небось, [свою Нину] в этих семи одёжках, круглую как шар, с красным лицом, с поломанной левой ногой».

Опять зададимся самым простым вопросом: если она “в семи одёжках”, как же она всё-таки умудрилась сломать ногу? Ну, нелепица, одна сплошная нелепица. На самом деле этот текст должен заканчиваться по-некрасовски. Вот Кузнецов описывает смятение Нины: «Так что, если это перелом, может, и не надо ползти? Вот взять – и остаться здесь…» И тут включился бы наш классик со своим стихотворением «Выбор»:

Экой лесок, что ни дерево – чудо!
Девонька! глянь-ка, какие стволы!
Глянь на вершины – с синицу оттуда
Кажутся спящие летом орлы!
Темень тут вечная, тайна великая,
Солнце сюда не доносит лучей,
Буря взыграет – ревущая, дикая –
Лес не подумает кланяться ей!
Только вершины поропщут тревожно…
Ну, полезай! подсажу осторожно…
Люб тебе, девица, лес вековой!
С каждого дерева броситься можно
Вниз головой!

Ах, какой бы был конец для героини Кузнецова!
Но, может быть, всё это придирки? Наверное, дальше будет лучше? Ну, не знает автор деревни – бывает. А как начнутся человеческие чувства – появится проблеск! Цитата с моими комментариями:

«Здесь было просторно, как во дворце, и, как во дворце, здесь жила своя принцесса: голубоглазая, светловолосая Оленька [голубоглазая и светловолосая – действительно! – а какая ещё должна быть принцесса? – О.Д.], красавица в черных лакированных туфельках и шелковых платьях [конечно, в шёлковых! – О.Д.] – нереальных, почти кукольных [куда же без кукульности?! – О.Д.]. Таким же кукольным было и Оленькино лицо: тонкие черты, фарфоровая белизна [куда без фарфоровой белизны? – О.Д.], легкий, словно нарисованный румянец и губки, с самого раннего детства сложенные в капризную гримаску [обязательно – в капризную! – О.Д.], которая только иногда уступала место мимолетной игривой улыбке [естественно – игривой! – О.Д.], пробегавшей, точно случайная рябь по застывшей воде дачного пруда. Оленькина улыбка была очаровательна и внезапна, и потому каждый раз она не сводила глаз с двоюродной сестры в надежде поймать миг, когда кукольное лицо озарится этим проблеском счастья – невозможного, почти недостижимого».

Вот прочитаешь этот пролог и самое начало романа – и понимаешь, что автор никогда не был в лесу и никогда не парился в бане; что штампами писать – дело нехитрое. Потому-то такие нелепые ошибки и глупости допускает Кузнецов. Стоит ли читать всю книгу целиком? Зачем? Чтобы собрать коллекцию кузнецовских ошибок и нелепостей? Оставим это глянцевым критикам. Вот Галина Юзефович пишет, что Кузнецов “очень хороший писатель – один из лучших, пишущих по-русски сегодня”, правда, приговаривает, что это становится очевидно со второй половины романа. Извините, проверить не удалось. В списке на чтение ещё полсотни книг. Вот Елена Макеенко обращает внимание на, что Кузнецов пишет “просто и точно”. И далее: “Пока речь идет о середине века – избегает лишних исторических подробностей, концентрируя внимание на характерах своих героев и нюансах их непростых отношений”. Вот уж действительно точность описания! Вот уж характеры! А язык, язык!.. Нет, правда, если вам нравится вся эта околесица, читайте. Повторюсь, книгу можно было бы пропустить, не обращать на неё внимание, но этот ореол успешности не оставляет выбора. Даже «Петровы в гриппе» читались лучше и написаны они куда оригинальней. Да и в лонг-листе премии «Национальный бестселлер» есть ещё вещи много достойных текстов, о которых необходимо написать.