«На минуту ума не хватит, всю жизнь каяться», — именно на этой поговорке построена рефлексия героя романа Ольги Славниковой: перспективный прыгун в длину спасает мальчика из-под колес многотонного «хаммера», теряет ноги, а соответственно и спортивную карьеру, то есть собственное будущее. «Наверное, ни один преступник не раскаивался так в совершенном убийстве, как Ведерников раскаивался в спасении соседского мальчика Женечки Караваева» — после этого парадоксального утверждения роман хочется читать дальше. Однако дальше роман словно застревает в трясине из слов, образов и мыслей. Многостраничные многократно повторяемые мысли и чувства героя, описание совершенно неважных и неинтересных героев и ситуаций: чего стоят, например, быт и нравы паралимпийской команды по баскетболу: «Первая наша победа — ссать как мужики, да». Тут стоит отметить необычайный художественный мир Славниковой: герои и жизнь вокруг не просто отвратительны внешне и внутренне, они еще и имеют странную анатомию и физиологию: «по паспорту ей недавно сравнялось 24, но она была по природе своей сорокалетняя женщина», «удивительной формы запястье» и т. д. Впрочем, страшны у Славниковой не только люди, но и животные: «Кошак беспородный, тощий, с поломанным хвостом, похожим на кочергу», «щенки с маслянистыми блохами на очаровательных мордочках». Многие критики считают Ольгу Славникову тонким стилистом, видимо, это и есть проявления этого ее дара. Так же как «тонкокостные жесты», «береза, толстая как снежная баба» и «в голосе Киры уже звучали женские нервы». Но это все на самом деле мелочи, беда «Прыжка в длину», на мой взгляд, совершенно в другом. Мало того, что сам образ жизни главного героя никак не мотивирован ни художественно, ни житейски — зачем богатой рациональной матери превращать сына-инвалида в «дорогостоящее домашнее животное» вместо того, чтобы пригласить к нему психотерапевта? — так еще и к середине романа складывается впечатление, что автор просто забыла то, о чем написала раньше.

Вот каким образом практически умственно отсталый живодер Женечка превращается в обаятельного бизнесмена, способного понять и почувствовать любого человека с первого взгляда. Каким образом он вообще выучил человеческую речь и научился думать словами, а не повиноваться инстинктам? Неужели на него так подействовало изнасилование одноклассницы?

Интересно, что к середине романа меняется и язык повествования— от напыщенного и многословного к вполне человеческому. Впрочем, особой пользы это уже не приносит: кому «Прыжок…» нравится, понравится и так, а кому — нет, тоже не поможет. Это книга сильно на любителя.

Да, и разумеется, «Прыжок в длину» содержит джентльменский набор современного романа — и сатиру (довольно, впрочем, убогую) на социальные сети, и, кончено же, Майдан.

Новый роман Ольги Славниковой, автора популярного и даже неоднократно названного надеждой нашей словесности, героем которого является инвалид, бывшая надежда спорта, прыгун, однажды спасший из-под колес автомобиля мальчика и оставшийся без ног. Спасенный им ребенок оказался вовсе не таким уж херувимом, а прямо наоборот, порядочной скотиной, самому герою его поступок не принес ничего, кроме мучительных переживаний бессмысленности этого деяния, перечеркнувшего все его надежды, и вот он через эту мучительность пытается выстроить свои отношения со спасенным и – шире – с миром, в котором это произошло.

История эта излагается длинными абзацами, полными подробных метафорических описаний: Славникова всегда пишет приключения слов, ее кумиром является Набоков. Описания пространны и самодостаточны, диалоги помещены внутрь абзацев, так что даже визуально делается понятно весьма быстро, что для чтения этой книги необходима любовь к самому процессу. Проза написана профессионально или, как минимум, набившим в этом руку человеком. Иногда, правда, (можно спорить, насколько часто) слух Славниковой изменяет, и на свет появляются высказывания загадочные, непонятные или просто самопародийные: «Ведерников вполне мог представить, что вся дальнейшая жизнь матери стала повышением выхода свободы на единицу труда…», «…мяч… завис…, прежде чем ринуться вниз, мимо кольца, на непропорционально крупную, точно взятую у какого-то монумента голову спинальника Коли, так утвердив его тугую вертикаль», «Эти последние процедуры имели для Ведерникова крайне смутительные последствия». Тем не менее, читается книга легко и без особых нареканий, а тем, кто любит длинные тексты с длинными предложениями, — вероятно, и просто доставит удовольствие.

Есть здесь нечто, однако, гораздо более важное, нежели словесные узоры, а именно не скрываемое, но, напротив, тщательно и любовно выписанное отвращение к физическому и социальному миру: люди здесь, как на модернистских картинах, сложены из геометрических фигур, обладающих одним и тем же характером несовместимости и всякий раз уподобляемых чему-либо, что позволяет их поместить в контекст неприязни: «Была она грузна, грубо сложена из глыб бесформенной плоти, и лицо имела такое же: нагромождение красноватых щек и криво положенного лба, между которыми были защемлены сильные, но мутные очки»; «Вместо шелковых локонов на голове у Женечки плоско лежит грубый черный волос, прозрачные обезьяньи уши зачерствели и больше не пропускают света; в результате Женечка, особенно если смотреть на его приплюснутый, неровными прядями облепленный затылок, действительно похож на примата»; «Левый глаз ее был наполовину прикрыт мертвым пупырчатым веком, похожим на шкурку лягушки, левый угол рта свисал в рыхлые подбородки»; «Небольшое личико Виноградовой, законсервированное при помощи косметических уколов и лишь слегка одутловатое, красовалось, будто розочка на торте, на обширных складках напудренной плоти, под высоким кренделем искусственных волос».

Никакой социальный паритет этим людям не ведом: во всех семейных парах один из участников – лицо страдательное, либо подкаблучник, либо безмолвно поколачиваемая женщина. В отношениях с далекими людьми персонажи являют ту же похвальную последовательность, как и в случае с ближним: обмануть, подсидеть и уж во всяком случае ненавидеть, – это здесь естественное людское состояние; любовь в том числе выглядит тут как минимум комично, а как максимум – «грязно». Даже персонажи, помеченные в тексте как «хорошие», все-таки смотрятся «не очень», причем это «не очень» имеет явный оттенок авторского отношения: «По паспорту ей недавно сравнялось двадцать четыре, но она была по своей природе сорокалетняя женщина, крупная, костистая, с тяжелой нижней челюстью, безо всякой пощады придававшей ее большому лицу сходство с лошадиным седлом». То есть, мы можем долго рядить, что красота – она не во внешности, она в душе, да и сказано же, что человек хороший, – но все же понятие «лошадиного седла», примененное к лицу, имеет свое собственное эмоциональное и оценочное значение, и странно было бы подозревать, что Славникова, самим своим методом позиционирующая себя как знатока слов, этого не слышит или же не имеет в виду.

Вдобавок, даже люди, маркированные поначалу как «хорошие» (причем тут не вполне понятно – через авторскую ли иронию либо недосмотр героев, которые их такими поначалу видят), рано или поздно начинают характеризоваться через вещи и поступки, традиционно определяемые как «нехорошие»: обнаруживают зависть, жадность или же непохвальный прагматизм в человеческих отношениях. Словом, книга эта о мире безнадежном и лишенном прощения, в котором ты с удивлением узнаешь мир, где живешь и сам.

Я в данном случае во многом повторяюсь относительно рецензии на Яковлеву. Отвращение к социальному и предметному миру в нынешней российской прозе – вещь довольно распространенная, и «Лавр» Водолазкина, и «Немцы» Терехова, и «Женщины Лазаря» Степновой содержательно питаются этим отвращением, однако в данном случае оно самодостаточно и мало обусловлено собственно повествованием, так что возникает искушение рассмотреть его не как прием, не как краску, не как «антураж», — а прямо как идеологию, притом во многом внешнюю по отношению к самому тексту.

Результатом такого «идеологичного» подхода в данном случае является ряд неприятных следствий: цели, метод и даже примерный сюжет книги (если, конечно, имеет смысл говорить о сюжете в повествовании, состоящем преимущественно из подробных описаний и уподоблений) становятся понятны примерно к пятидесятой странице, а страниц здесь пятьсот. Люди отвратительны, содержанием жизни являются бессмысленная жестокость и такое же бессмысленное страдание, милосердия нет, спасение невозможно. Вдобавок через какое-то время делается очевидно, что у персонажей нет ни малейшей автономии: все их дурные наклонности, поступки и даже сама их непривлекательная внешность вменены им автором для того, чтобы те соответствовали описанной выше морально-эстетической схеме. Воля ваша, а от этого приема веет нечестностью: зачем изобретать героев, если ты им шагу не даешь ступить самим по себе? Они публика безответная, сделают все, что им скажешь, понятно: но именно поэтому к ним стоит относиться с какой-то большей ответственностью и сочувствием, что ли, чтобы не делаться безжалостным кукловодом. Ежели у тебя скверные воззрения на мир – то почему от них должны страдать те, кто от тебя полностью зависит?

Собственно, это и есть главная претензия к роману: в нем решительно ничего, кроме авторской воли, не осуществляется. Вся эта пространная книга является одной большой экспозицией авторского мировоззрения — Славникова откровенно смакует окружающее ее безобразие и добавляет с каждой страницей в эту картину все больше красок: кажется, что в этой методичной компульсивности для нее есть даже какой-то терапевтический эффект. Опять-таки, всякий имеет право на ту идеологию, которую принял или выработал: однако идеология вещь непластичная и довольно быстро становится понятна, а если помимо нее ничего нет, — то и скучна.

Подход этот, разумеется, имеет очевидную историческую модель: цветы зла, эстетика безобразного, многословная описательность, связанная с уродством, как физическим, так и социальным, самодостаточная страсть к сложной форме, — это все, понятно, модернистские маркеры, а модернизм, как я уже прежде говорил, — течение ресентиментное: и именно ресентимент в адрес текущего времени, в котором Славниковой не повезло жить, — не вполне понятный, если не знать внешних убеждений автора (которые, впрочем, тут имплицитно раскрываются), — собственно, в итоге и оказывается главным героем романа.