Эта книга коротких рассказов совсем не похожа на тот образ, который всплывает в сознании из придонной тьмы, когда кто-то произносит в нашем присутствии устойчивое словосочетание «проза поэта». Несмотря на то, что перед нами по факту именно проза поэта, здесь все, так сказать, антипоэтично: прямой порядок слов, предельная простота изложения, отсутствие метафор – вообще доведенная едва ли не до крайности экономия выразительных средств. Следующий шаг – беззаветный эллипсизм, торжество недосказанности. Этот шаг – предпоследний. А последний в свое время уже совершил Василиск Гнедов, чередой жестов изображая свою «Поэму конца».

В русской литературе достаточно образцов блистательного литературного минимализма: Леонид Добычин, Владимир Шинкарев. Анатолий Гаврилов… Увы, рассказы Квадратова, на мой взгляд, проигрывают в сравнении с ювелиркой перечисленных авторов. Не сказать, что монотонные, монохромные, без ускорений, цветных вспышек и модуляций, истории Квадратова как-то по-особенному плохи – нет, они просто… какие-то не цепкие, что ли. Есть такие жуки – долгоносики, у них очень хваткие коготки на лапках. Посадишь такого на палец, он уцепится – не оторвешь. Так вот, рассказы Квадратова выскальзываю из памяти, не цепляются к ней. А Добычин и Гаврилов – цепляются. При всей схожести инструментария, при всей намеренной простоте и демонстративной неяркости изделия – одно сохраняется в твоем личном опыте, а другое соскальзывает во внешнюю неразбериху, в сон разума, в забвение. Пока читаешь «Синдром Линнея», отмечаешь ту или иную искру, неброское, осторожное остроумие автора, тот или иной поворот, неожиданно деформирующий геометрию привычного мира, – а на следующий день и не вспомнить, чему вчера удивился и порадовался. Допустим, вот этому: «Во время потребления алкоголя, после определенного полустакана, сознание меняется местами с подсознанием». На следующий день прочитал эту фразу и ничего не почувствовал. Потому что вчера обрадовался не столько ей, сколько собственному, тобой самим предпринятому развитию авторской мысли: но ведь в этом случае и озарения подсознания сияют искаженным светом, поскольку отравлены алкоголем ничуть не меньше, чем откровения пьяного сознания.

Чтобы не ломать голову над феноменом соскальзывания, проще всего решить для себя: не мой автор. Решить и заявить об этом. Никому не обидно: ты остаешься со своим стеклянным вместилищем и теми, кого туда вместил, а автор говорит домашним: ну и ладно, я же не муха, чтобы по стеклу ходить. Кстати, в списке этого сезона есть книга Аллы Горбуновой «Вещи и ущи». Алла Горбунова – тоже поэт, а ее книга – сборник прозаических миниатюр. Затейливых и невероятных. Так вот – Алла Горбунова по стеклу ходить умеет.

В 90-е, когда случился тектонический сдвиг – и старая страна погибла, а новая в муках народилась, и на авансцену вышел новый (а, может, вернулся ветхий) человек, с дикими представлениями, которые были не свойственны и малопонятны человеку прежней социально-исторической поры, и заговоривший про свое и не по-прежнему, – почему-то не появилось, на мой взгляд, литературы, которая бы нашла адекватный язык для отражения этого тектонического сдвига, ну, или хотя бы явила нам этого человека, с его новоязом, — не было нового Зощенко, одним словом. И вот теперь, мне кажется, новый Зощенко явился!

Правда, не совсем Зощенко. Михаил Квадратов (Кудрявцев) – это такая помесь Зощенко с Хармсом (в своих лучших рассказах, потому как не все они равноценны), иногда с провинциально-мистической приправой от Федора Сологуба (Тетерникова). Несмотря на поэтическое прошлое, – а может настоящее и будущее, – автора, рассказы его совершенно не то, что называется «проза поэта» (в дурном изводе: с вечной игрой слов, с отсутствием внятного сюжета, навешиванием метафор, точно елочных игрушек, чуть не в каждом предложении и т.п.). Да, и плюс дает о себе знать МИФИческое прошлое научного работника: «Присутствует уверенность в том, что всё названное и перечисленное, а ещё лучше, детально классифицированное – останется и будет существовать вечно». Ну, да, тот самый «синдром Линнея». Порой с этим перебор:перечислительная интонация кажется натужной и искусственной.
Рассказы в сборнике (иногда с набором цитат) можно классифицировать (заразившись «навязчивой идеей упорядочить окружающее»), следующим образом:

Рассказы без задней мысли:
Первый кларнет;
Ложечка (…поезда прорезали лес, и без того смертельно оглушённый тупыми отрывочными мыслями ещё одного полупереваренного во чреве локомотива машиниста…);
Дедушкин мундир;
Пьяная ненависть к предметам;
Страх высоты;
Газовщики.

С долей мистики (и чем дальше, тем больше):
Из болезни;
Кипарисовый чемодан;
Краснопёров (Каждый раз по возвращении в Сарапул Краснопёров ментально ощупывал и описывал пойманное. Отловленные сущности становились персонажами рукописей. Сущности обычно были запутаны в обрывках невнятных историй, которые можно поправить и приспособить под сюжеты);

Наказание подагрой (Может быть, гном советует и наставляет, ведь ему известны многие тайны строения мира? Иногда – да, и это доказано исторической наукой);
Испытание стихиями;
Гомункулюсы;
Коты и Анубис.
Собственно хармсо-зощенковские:
Синдром Линнея (Сил становилось всё меньше, но всё больше одежды приносила она с улицы. Чем ближе к концу, чем безнадёжнее рушится мир вокруг, тем сильнее хочется собрать его заново);
Вольные дни;
Рубашки (Водку обязан пить каждый кладовщик, иначе как ещё начальство узнает, что у подчинённых на уме);
Гречневая каша;
Шёлк (Хотя огромная машина плановой экономики, даже разваливаясь на ходу, продолжала работать. Какую-то военную продукцию всё-таки выпускали, но уже на следующий день уничтожали. Что поделаешь, так положено);
В целях конспирации (Тайные мысли специальных агентов не узнать почти никому);
Автомобильная авария (Под густой тонировкой скрывались участники последних экономических войн – шрамы и рубцы, обожжённые тела, вытекшие глаза, ампутированные головы. Рваные ноздри, клеймёные щеки, резаные уши);
Бег (Потёртый газовый баллончик, девяностые годы, когда ломалось и крошилось предыдущее государство, а из пыли и крошек при помощи слюны и крови граждан старались слепить следующее). (В девяностые годы заказное убийство было делом обычным, не считалось грехом, всего лишь одним из экономических инструментов, любезно предоставленных новым государством);
Под наблюдением (Когда на лавке сидят несколько старушек, глядят на тебя в резонанс и почему-то молчат о внуках и проклятых соседях – это страшно).

P.S. Кстати сказать, пара персонажей у Квадратова носят фамилию Петров, имеется один рассказ про грипп и бредовые видения во время этой широко распространенной болезни: «В этот раз грипп модифицировал одну из мыслей в движущуюся картинку; хотя чаще всего, вместо картинки появлялась невнятная подрагивающая фоновая заставка: при этом кто-то произносил слова, не всегда они были понятны». К чему это я: от Екатеринбурга до Сарапула недалек путь.

Михаила Квадратова, с его книгой рассказов, критики из Большого жюри уже причислили к писателям-минималистам, назвав в качестве таковых А. Гаврилова, Л. Добычина и В. Шинкарева (П. Крусанов), а также встроили в зощенковско-хармсовскую традицию (В. Кунгурцева). Но я желания приписывать и причислять Михаила к какой- либо традиции у себя не обнаружил. И лично для меня Квадратов традиционно является лишь 1/3 поэтического московского сообщества/коллектива/группы «ККК» или «ТРИ К»: И. Караулов, Г. Каневский, М. Квадратов. Да и многие поэты-пистаели в Москве и СПб. эту троицу иначе, нежели «ТРИ К», не именуют.

Я знаком с прозой М. Квадратова. Кое-что – хотя, конечно, не все из им написанного – читать приходилось. Ну, собственно, у него и сочинено прозаического не так и много: роман «Гномья яма» (2013) и рассказы, лучшие и последние из которых по времени и были, насколько я понял, собраны в книгу под названием «Синдром Линнея».

Рассказы у Михаила действительно очень неровные и не равнозначные. И как раз тот текст, который дал название книге, – из разряда лучших и наиболее характерных для автора. «Синдром Линнея, с точки зрения специалистов, – это навязчивая идея упорядочить окружающее. У больных наблюдается гипертрофированное стремление к коллекционированию, классифицированию и подробному перечислению» – так начинается этот рассказ. И далее Квадратов повествует о тяжелой форме синдрома – «составлении классификаций и списков». «Это синдром Линнея истинный», которым страдает некая Белла Ивановна. В молодости она была красавицей и «всю жизнь коллекционировала праздничную женскую одежду». Главным украшением ее коллекции было «длинное белое платье; то самое, в котором Фанни Каплан стреляла в Ленина». Но наступили «лихие девяностые». Муж к тому времени умер, сын пропал. Средства к существованию иссякли. Белла Ивановна, продолжая страдать тяжелой формой синдрома Линнея, по-прежнему собирала женскую одежду, но теперь уже… на помойках, возле мусорных баков. Прожила она долго. Дотянула аж до февраля 2014 года. И вдруг исчезла без следа, вместе с платьем Фанни Каплан. Интересную энтомологическо- антропологическую аналогию проводит Михаил в конце этого рассказа: «Бабочка – важный символ во многих мистических системах. Символичен её жизненный цикл. Вёрткая голодная гусеница – символ жизни, куколка – смерть. Бабочка, выпорхнувшая из куколки, – освободившаяся душа. То же самое происходит и в тёмном убежище, где от мира укрывается человек. Он повторяет путь бабочки. Вещи и события образуют кокон вокруг человека. Потом он высвобождается из кокона. Но уже в самом конце. Этот цикл бесконечен, человек бессмертен».

Есть у Квадратова рассказы, которые типологически близки к «Синдрому Линнея». Например, «Ложечка». Есть уморительно смешные, но с (псевдо)налетом мистики («Пьяная ненависть к предметам»). Есть короткие, идеально выстроенные тексты, которые вполне можно отнести к минималистическим (рассказ «Вольные дни», герой которого, Морковин, пытается выжить в 90-е годы, то продавая майки на Черкизовском рынке, то курсируя от рынка к рынку с «передвижным платным туалетом», то устраиваясь коммивояжером. В конце концов друг детства уговаривает его податься в бандиты… «Их застрелили в один день, с разницей в четыре часа»). Есть и рассказы, как мне показалось, неудавшиеся, скучные («Из болезни»). А имеются и блестящие фантасмагории («Кипарисовый чемодан», где рассказывается совершенно абсурдная история, связанная с перезахоронением Н. В. Гоголя; из рассказов такого типа можно отметить и условно хармсовский «Гомункулюсы»).

На самом деле текстов скучноватых и кажущихся не вполне удавшимися совсем немного. А заканчивается книга рассказом, который показался мне одним из лучших (если не лучшим) – «Под наблюдением». Пересказывать его содержание бессмысленно. Но приведу две короткие цитаты, которые скажут сами за себя:

«Всё под присмотром.
Через старушек проглядывает мир иной. Старушка идёт навстречу, и потусторонний мир смотрит тебе в глаза через её глазницы. Плоть старушки полупрозрачна, и просвечивает следующее тело, нематериальное… Через стариков не виден другой мир. Им приходится присматриваться ко всему самим. И без этого нельзя, они не виноваты. Через них за тобой наблюдает плотный материальный мир. Сквозь бинокль, микроскоп. Зафиксировать тебя на фотоаппарат и видеокамеру. Через лупу рассмотреть твои следы».

В заключение хочу сказать, что эту книгу я непременно куплю, когда ее издадут. И с удовольствием перечитаю большую часть рассказов.