Кусок Олеши, кусок Вайнеров, кусок Германа. Непременный обывательский быт соседей по квартире. Снова «реконструкция эпохи» по мотивам советской прозы, уже изрядно надоевшая у Кузнецова. Зайцева целиком захватило дело Барановой, а меня – нет. Вот дело Груздевой – пожалуй, да.

Гэпэушник выясняет, пролетарское ли происхождение у работника советской милиции. Ну конечно, ему больше нечем заняться. Зайцева спасает фальшивое признание дворничихи, что его маман была «слаба на передок». Домой Зайцев вернулся запоздно – язык романа временами поражает воображение. Где-то на сороковой странице становится и кюхельбекерно, и тошно от этого развесистого афедрона тридцатых годов. Далее появляется, конечно же, Лёля, ну хорошо, не Верка-модистка. Визит в театр, хорошо знакомый по Вайнерам. Правда, какого черта там забыл Зайцев, не совсем понятно – для действия это не важно, как и его биография, он вообще
собирается заниматься работой?

Заснув в театре и заслужив презрение Лели, Зайцев гуляет по набережной и мечтает, как написал бы письмо Зощенко. У меня вопрос: зачем все это? Ладно, не важно. Зайцева за каким-то чертом арестовали, потом выпустили (привет, Герман), затем нашли группу трупов и живого младенца (привет, Вайнеры). Интересно, появится ли, к примеру, Манька- Облигация, заделанная под продавщицу или официантку? Хотя нет, не интересно. А вот и она, агент-проститутка Савина с подбитым глазом. А вот и красавица-модельер, переделанная в театральную костюмершу.

Товарищ Киров недоволен действиями «вредителей», я тоже. Какой мессидж несет вся эта композиция из трупов советских книг? А черт его знает. Ах, да, картины из трупов — это копии эрмитажных полотен. А вы знаете, в каком количестве книг и сериалов встречались эти картины из трупов? Как вы думаете, должно ли это смелое новаторство вызывать уважение к автору? Раскрывать интригу я не буду, потому что это, как мне кажется, никому и не нужно. Будь это сериалом, его пришлось бы выключить на второй-третьей минуте.

У меня вопрос: почему англичане, датчане и шведы снимают качественные, интересные, социально значимые, интеллектуальные детективные сериалы, а русские перелицовывают ворованную одежду, как бригада верок-модисток? Почему сценаристы «Инспектора Мартина Бека», «Монстра», «Таггарта» смогли, а наши не смогли? Дело ведь не в финансировании. Возможно, дело в общем убеждении, что пипл этой страны хавает только узнаваемое, и чем более узнаваемой и шаблонной будет писанина, тем больше шансов на успех?

Вчера я провела с произведением Юлии Яковлевой очень интересный приятный вечер. Одна беда: это вовсе не роман — а сценарий сериала. Точнее, литературно обработанный сценарий: издатели, искренне заботящиеся о читателях, любят выпустить что-то такое после успеха сериала на центральных каналах. Сюжет сохраняется, но добавляются чувства и мысли персонажей, объяснения некоторых связей между ними, исторической обстановки в целом, описания природы и т. д. Сериал — а он, уверена, был бы неплох, — по «Охотнику…» пока не вышел, а вот его литературная версия уже претендует на звание национального интеллектуального бестселлера. Ну, что ж, остается поздравить и автора, и его номинатора, и саму премию.

Сериальность «Охотник…» задается даже не тем, что собственно криминальная составляющая сюжета — трупы, разложенные в виде картин из музея, — прямо позаимствована из третьего сезона датского сериала «Мост». Развязка, кстати, тоже: подсказку о положении трупов и картин следователям дает главный злодей. Его мотивы, правда, оказываются столь же нелепыми, хотя и менее экзотическими, чем в третьем «Мосте». Да и спасение одного из героев, загнанного злодеем именно в петлю, тоже в общем-то из датского сериала. Кстати, реально интересно, нет ли тут нарушения авторских прав датчан. Однако ощущение ощущение олитературенного сценария остается не от этого, а от общей небрежности.

Вот что-то сомневаюсь я, что ленинградские следователи 1930-х выражались и вели себя, как «Герои улиц разбитых фонарей». Все эти «пальчики», «пошел посрать и провалился», «дернем», «труповозка» и т. д. Даже, простите, «типичный ленинградский снобизм».

Работа редактора вообще ошеломляет: помимо совершенно выдающегося «Выборгская сторона была рабочей окраиной: Балтийский завод, «Красный треугольник», Невский проспект называется то «проспектом 25 Октября», то почему-то «проспектом 25 июля». Подобные замечания, наверное, и называются «ленинградским снобизмом», но в тексте, претендующем на знание исторических реалий, такой лажи стоило бы избегать. Есть в в «Охотнике…» и замечательные образцы стиля: «Он постарался вобрать место преступления единым взглядом», «От фигуры убийтой веяло тревогой и драмой» — для сценария такие вещи абсолютно нормальны, для литературно-художественного издания, увы, нет.
Зато литературную работу над сценарием можно увидеть в нарочито мрачном описании быта Ленинграда начала 1930-х: полуразрушенные здания, скверная еда… Автор явно пытается навязать тому времени современное восприятие мира, даже беседуют герои на вполне хипстерские темы — о «понаехавших», например.

Отдельного внимания заслуживает главный герой следователь Зайцев — загадочного происхождения «парень со светлыми, как у якутской собаки, глазами» (кто такая якутская собака? Кто видел ее в Лениграде 1930-х?). Впрочем, отличается Зайцев не только собачьими глазами, но и крайним женоненавистничеством. 99 процентов встреченных им в живом или мертвом виде женщин — бесформенные куски мяса, он в принципе, не понимает, как можно вступать с ними в какое-то взаимодействие, кроме служебной или бытовой надобности. И только одна — стройная красавица («Надо же фамилия простая, а какое лицо красивое»: интересно, когда красота лица зависела от простоты или сложности фамилии?) — вызывает его интерес, но оказывается предательницей. Ее судьба, впрочем, остается загадкой. Как и судьба напарника Зайцева — хитрого аутиста Нефедова. И даже младенца, найденного живым среди горы трупов. Но это все, видимо, в расчете на следующие сезоны.

А в целом — приятное увлекательное чтиво. Гораздо лучше многого псевдоинтеллектуального дрочева, представленного в лонг-листе.

Данная книга представляет собой пространный и вполне жанрово выдержанный детектив (в силу чего сюжет его я рассказывать не буду, дабы не делать спойлеров) в декорациях прошлого: дело происходит в 1930 году в Ленинграде, бригада следователей уголовного розыска расследует серию странных убийств. Прямым жанровым прототипом здесь, понятно, выступает роман «Эра милосердия», чего книга совершенно не скрывает: по строю речи, по напевно-просторечной манере разговора героев, по постоянным покушениям персонажей на произнесение нравоучений и афоризмов, по, наконец, довольно прилежно сделанным описаниям окружающего мира и изобилию метафор и сравнений в авторской речи роман совершенно безошибочно наследует тому риторическому, дидактическому и догматическому жанру, которым в советское время и был, собственно, детектив. Вот как тут говорит главный герой: «И что эта комиссия из биографии твоей вычистит? Что в засадах ты раненный? Что товарища своего Говорушкина из-под пуль бандитских, рискуя жизнью своей, выносил? Что ночи не спал? Биография твоя, Сима, известна. И такие сотрудники в уголовном розыске на вес золота», — и в этой назидательной, одновременно просторечной и патетической речи с инвертированным порядком слов и частыми дактилическими и женскими синтагматическими окончаниями несложно услышать интонации Глеба Жеглова.

«Эра милосердия», да и вообще советские детективы в целом, однако, — книги несравненно более компактные, нежели данный роман, потому что, при всей совей дидактике, они никогда не забывают своего рекреационного целеполагания: в книге Яковлевой же описания городских антуражей, природы и пейзажей иногда занимают целые страницы, к чему добавлена и постоянная рефлексия главного героя, также автором прилежно фиксируемая. За этим проглядывает (помимо очевидного желания побыть Федором Михайловичем) определенная идеология, и она тут действительно есть, и более того – она довольно-таки неожиданная.

По мере чтения книги все более очевидным делается основной здешний прием: пространство описного Ленинграда тут населено исключительно несимпатичными людьми. Бледные, некрасивые, одутловатые, суетливые, почти непременно где-нибудь грязные, — словом, любой негативный эпитет в адрес внешности, который вы сходу вспомните, практически наверняка встречается здесь в описаниях персонажей, как главных, так и второстепенных. Публика это гнилая как снаружи, так и изнутри, притом гнилая безнадежно, постоянно враждующая между собой и всегда готовая воткнуть нож в спину: что ждать от остальных, если главный герой, следователь, озираясь кругом себя, обо всех, даже о людях, относящихся к нему с посильной (насколько это возможно в данном мире) симпатией, думает с постоянным отвращением, примерно таким образом: «Глядя на Катьку, Зайцев недоумевал особенно: как это люди находят себе супругов? Разглядеть в эдакой, например, туше свою единственную. А ведь выбрал ее муж эту свою Катерину Егоровну»; или: «Зайцев подумал, что ладони у нее наверняка холодные и влажные. Как будто давишь какую-то морскую гадину»; или вот еще: «Зайцев на миг подумал, как несправедлива жизнь: заключила ее в это полное сырое тело, и кому теперь какое дело до ума и души Ольги Заботкиной, если губы у нее цвета сырой котлеты?» Подобное же отвращение он испытывает и к предметному миру: особенную неприязнь у него почему-то вызывает своя и чужая одежда; телефон ему напоминает черную лакированную лягушку; словом, не человек, а насильно помещенный в мир сходно мыслящих людей воплощенный дух мизантропии: недаром я выше упомянул Достоевского. Живые люди, мертвые люди, предметный мир, — все это для него мерзкая плоть, в его компульсивной редукции есть какая-то экзистенциальная сентиментальность. Ему, понятно, трудно думать по-другому — среди сотрудников уголовного розыска царит недоверие и страх, никакое товарищество невозможно, все стараются друг друга подсидеть и подозревают друг друга в стукачестве; каждый старается сработать на упреждение; чем-то это все напоминает параноидальные описания силовых структур писателем Суворовым.

Сам город населению под стать: он грязный, не приспособленный для жизни, логистически абсурдный и опасный; им управляет свора кровавых лицемеров; в нем даже сакральные приметы истории выглядят отталкивающе: словом, городи его обитатели совершенно гомологичны друг другу, и гомология эта является, если можно так выразиться, здешним хронотопом. (Москва по сравнению с Питером — каковое сравнение в тексте несколько раз подчеркнуто — выглядит светлым мелкобуржуазным раем, хотя и в ней жить небезопасно: здесь уже начинает проступать наша характерная метафизика города). Какая идеологическая конфигурация создала столь паршивую онтологию – догадаться нетрудно: действие, как уже было сказано, начинается в 1930 году, и более того, тема репрессий, бессудных обвинений и тотального государственного контроля здесь представлена в полной мере, хотя и по большей части периферийными сюжетными и ситуационными ходами. К чужим убеждениям следует относиться с уважением, поэтому Яковлева, разумеется, в своем праве выстраивать мотивировочную часть повествования сообразно со своими историческими представлениями и интерпретациями, дело не в этом. Дело в том, что такой подход довольно сильно подрывает жанровую диспозицию, а с ней и жанрово обусловленный читательский интерес,- все-таки детектив основывается на презумпции противостояния добра и зла, которое в бытовом представлении чаще всего репрезентируется через антагонизм героев симпатичных и несимпатичных.

С другой стороны, сама по себе эта ледяная сосредоточенная, почти экспрессионистская авторская ненависть к своим героям и к декорациям, в которых разворачивается повествование (настолько последовательная, что иногда кажется нерефлексивной), — буквально завораживает. Не так часто встретишь в литературе произведение, в котором автору безнадежно отвратителен созданный им мир, — а потому наблюдения за проявлениями этого отвращения могут даже стать компенсаторным механизмом в случае потери эмоционального интереса к судьбе малоприятных здешних действующих лиц. В какой-то момент ловишь себя на том, что уже перестал трудиться представлять себе мотивации глубоко несимпатичных персонажей и вместо этого сосредоточился на ожидании того, через какой еще эпитет, через какую ситуацию, через какой троп еще прорвется тут в адрес их авторская неприязнь: тоже своего рода детектив, и в каком-то смысле не менее увлекательный.

В целом же книга, несмотря на несколько свою утомительную, на мой вкус, страсть к метафоризации всего и вся, написана живо и увлекательно: ее можно было бы назвать хорошим антисоветским детективом, и эта констатация могла бы нам напомнить опять, что по своим методологическим, стилистическим, риторическим и дидактическим приемам и целям советское и антисоветское, как уже не раз было отмечено, почти неразличимо.

Это довольно плохой детектив. Таких книг в нашей литературе должно появляться как можно больше.

Вот примерно первое, что я подумала, когда дочитала первую книгу Юлии Яковлевой из детективного сериала о приключениях (не)простого парня Васи Зайцева в сером людском супе. На дворе – недобро дышащие в спину тридцатые, регулярные зачистки и борьба за мешок картошки. Следователя Зайцева вызывают на место преступления: в коммуналке убили женщину. Усадили на фоне алой портьеры, в руку цветок воткнули. Пока начали разбираться, что к чему, зачистили и следователя Зайцева. А выпустили только потому, что нашли еще одну скульптурную композицию из трупов, да не простую, а с советским чернокожим коммунистом в основании, и так далее. Множатся «живые» картины из трупов, следователь Зайцев вынужден пройти краткий курс зарубежного буржуазного искусства и понять, как жить дальше, когда ты чужой среди своих и чужой среди чужих.

Как детектив это, увы, никуда не годится. Детектив, на самом деле – это жанр с довольно строгими и известными заранее условиями. Стоит не выполнить хотя бы парочку основных и детектив рассыпается, несмотря на любую, пусть даже самую сложную и проработанную систему подпорок. Подпорки у «Охотника», надо сказать дельные: неласковый Ленинград тридцатых, таинственное прошлое следователя Зайцева, быт и будни юной, борзой и еще пока прыщавой советской милиции, вечное соседской шарканье за стеной в коммуналках, выгороженных из пряничных барских квартир и еще не до конца умершие воспоминания о жизни до: при царе и не в сером свете. Но само расследование невыносимо зависит от совпадений и развивается, простите, по принципу «вот это поворот!» Убийца вскакивает в сюжет совершенно случайно, несколько важных зацепок от читателя спрятано, до остальных Зайцев додумывается или внезапно или еще внезапнее, мотивация убийцы туманна и так до конца толком и не объяснена, тяжелая любовь следователя Зайцева, к тому же, порядком мешает сюжету, как и положено любой любовной истории.

Как детектив – да, это никуда не годится. Точнее, не годилось бы, будь у нас такой литературы в изобилии. Но нужно признать, что на месте качественной сюжетной беллетристики у нас огромный прочерк, который изредка заполняют романы Акунина, да и тот, вон, поставил точку на месте Фандорина, потому что Эраст Петрович был уже книги три как ни жив ни мёртв. Роман Яковлевой – это попытка не прыгнуть, как у нас любят, выше головы с каким-нибудь важным высказыванием о судьбе России, а создать нормальный, читабельный роман на месте огромного белого пятна. На имеющемся историческом материале, потому что другой истории у нас для вас нет. И это очень, очень хорошее начинание. «Охотник», несмотря на все его недостатки, читается быстро и живо, история следователя Зайцева, которая, как мне кажется, и автора интересует гораздо больше расследования, и читателя в какой-то момент начинает занимать куда сильнее детектива. Герои романа – вполне живые и местами совершенно трехмерные люди, Ленинград – хоть и сер, но движется и не размазывается, а любые недостатки книги как детектива вполне искупаются динамичностью изложения. Колобок, знаете, с одного боку квадратный, но катится все равно бойко – и вполне в сторону того, что могло бы стать национальным именно что бестселлером.

1930 год. Следователь ленинградского угрозыска Василий Зайцев расследует серию странных убийств: трупы ничем между собой не связанных людей расставлены в живописные группы, а сами они одеты и причёсаны самым причудливым образом. В результате долгих поисков, визитов в музеи и Публичную библиотеку сыщики, не обременённые художественным образованием, выясняют, что каждая из этих «мёртвых картин» представляет собой жуткую копию одного из эрмитажных полотен. Зачем убийца это делает, мы, читатели, догадываемся куда быстрее Зайцева: слишком, слишком много подобных детективов с искусствоведческим сюжетом прочитано. Осталось узнать, кто убийца, но и тут вы не ахнете – как-то оно было очень уж очевидно. Судя по тому, как демонстративно ничего не говорится в конце о судьбе одного из центральных персонажей и единственного настоящего помощника Зайцева, у книги должно быть продолжение. И оно таки есть – «Укрощение красного коня». Но продолжать, честно говоря, не хочется. Даже для того, чтобы узнать, выжил ли Нефёдов и какие секреты за душой у самого Василия.

Потому что не хочется возвращаться в мир, созданный автором. Вечный дождь, серые люди, запах немытых тел, который не даёт покоя ни писательнице, ни главному герою, атмосфера всеобщего страха и подозрительности, какие-то мутные намёки и параллели. Наверное,1930-й был не лучшим временем для жизни в России. Но ведь зачем-то отправилась туда Юлия Яковлева, которая хочет работать в жанре ретро-детектива. В жанре, уже имеющем какие-то свои законы, предполагающем некое любование (пусть извращённое, на ваш взгляд) ушедшей эпохой, её забавными и жуткими подробностями, её предметным миром и характерными персонажами, чудаками и монстрами. Можно не любить всё советское и ненавидеть 30-е годы. Но зачем тогда ломиться в эту конкретную дверь? Простите, но ненависть – это неинтересно. Тем более для избранного, немного все- таки игрушечного жанра.

При этом в книге есть несколько очень хороших «балетных» сцен: Зайцев засыпает на авангардном «Щелкунчике», затем делает визит в театр, где заглядывается на танцовщицу, похожую в своём платье на сливочное пирожное, и слышит, что двадцатилетняя Галина Сергеевна «давно прошла на утренний класс». Понравилась Лиловая (это фамилия), колоритная сотрудница Эрмитажа. Запомнился эпизод в Смольном и Киров с его «энергичной и страстной мелочностью». В книге есть и остроумные замечания, и любопытные персонажи, вроде того же Нефёдова, который то ли был, то ли не был цирковым артистом, или костюмера Аллы с её нездешним лицом. Наконец, было приятно узнать, что кто-то ещё, кроме меня, знает поттеровское «Наказание охотника». Там, где Яковлева пишет о том, что любит, и там, где она включает (не на полную мощность) иронию, читать её интересно. Может быть, ей всё- таки захочется в конце концов написать чисто балетный детектив с минимумом внешних декораций.

От этой детективной истории я ждала слишком многого. Прочитав у одного там литературного критика лестный отзыв и многообещающее сравнение с акунинскими приключениями Эраста Петровича, я предвкушала новый хит. И хронологически выходило тоже как бы продолжение истории великого синеглазого сыщика. Тридцатые годы, Ленинград, милиция на пороге слияния с ОГПУ.

И вроде всё неплохо начиналось: изощрённые преступления кровавого маньяка на фоне серой беспробудности дней становления советской власти и нового общества. Определённо сравнение с Григорием Шалвовичем взялось из настойчивого желания авторки показать исторические реалии того времени и поводить читателя по меняющемуся, но не растерявшему своего блеска Петербургу. Уже повсюду виден новый социалистический быт горожанина, донашивающего, как старые вещи, уклад жизни прошлого, не зная ещё, как с новым-то справиться. И по-прежнему стоят незыблимые и величиственные в своём архитектурном излишестве дворцы побеждённого класса. В этом столкновении собственно и возникает конфликт романа. Жаль, что при первом же намёке на разгадку мотива убийцы становится ясно, о чём всё будет. Кажется, продажа Советским союзом в период своего становления картин из коллекции Эрмитажа иностранным миллионерам за валюту ни для кого не является новостью. А когда убийцей оказывается единственный мало-мальски связанный с контекстом персонаж — становится уже совсем неинетерсно. Другому там просто и быть некому. Может, именно из этих соображений завязка вырисовывается так не скоро, уже за середину книги. Львиную долю времени роман захвачен атмосферой бессмысленных партсобраний, вечных попыток скрыть своё происхождение, вербовки, доносов и предательства сослуживцев, короче, столкновение с новой беспощадной машиной государства и правосудия. Возможно, раннему Акунину было бы легко закрутить лихой сюжет в Ленинграде времён Кирова со старорежимным Джеком-Потрошителем и простым советским следователем. Но данная попытка провалилась.