Здесь вам сразу ткнут в лицо Юнгом:
Я — человек-письмо. Я — человек-письмо. Когда мне становится слишком беспокойно, я вспоминаю и повторяю эту фразу. Твержу ее себе до полного обмякания лицевых мышц. До обмякания внутренних мышц условного лица.

С этой книгой Кузнецова входит в категорию «искусство» и становится рядом с Бренером и Шмараковым, в категорию «болезни», а также в категорию «поэтическая проза», где ее уже ждет Ионова. Хочу отметить новаторство автора, хотя это и не совсем новаторство: метод нарезок давно и успешно использовался дадаистами, сюрреалистами и, например, Берроузом. А также Марианной Ионовой. Но тут мы видим просто ультранарезку, мир, покромсанный клиповым сознанием героини, кое-как сложенный коллаж из ощущений и символов. Абсолютное, на первый взгляд, несходство с «почвенниками» — Аксеновым, Шаргуновым, Бушковским. Хотя, если приглядеться, у этих трех авторов тот же пэчворк, но исторический, диахронический. Это несходство – только речевое. Цельности и последовательности текста на самом деле не хватает всем. У всех четверых текст держится не на сюжете, а на генеральной идее. Не важно, почвенник ты или хипстер, рассыпание сюжета неизбежно. Просто у Аксенова роман распадается на глыбы, у Шаргунова – на довольно крупные куски, а у Кузнецовой – на тряпочки и бисер.

Вместо сюжета появляется либо нагромождение событий и флэшбеков, либо словесный шум, в котором еле слышна основная тема, как у Кузнецовой. Я совершенно не могу это читать, но придется, поскольку такое произведение пропустить было бы жаль. Что это – поэтический прием, речь взрослого аутиста, шизофазия, бред Котара? Да какой там пэчворк, авторка, когда разгуляется, выплескивает краску прямо из банки, как Поллок. Где уж там сшивать!

Однако, даже в нарезке имеется какой-то сюжет и смысл. Как я понимаю, здесь – творческий и жизненный манифест авторки. Яркость и фрагментарность, движение – вот что хочет передать авторка. Она стремится отбросить всё слишком человеческое и влететь – не важно, куда, да хоть в туалет какого-то учреждения. Главное – влететь. Теперь о языке. Помните неприветливых ежей Ионовой и рощи, расступающиеся, чтобы впустить дома? Кузнецова тоже считает, что более лучше читателя знает русский литературный язык: Почему, ложась спать, я не слышала характерных потрескиваний работающего «электронагревательного прибора»? Помешал привычный гуд включенного компьютера? Гуд в голове?
Гуд, Инга, продолжаем читать.
безусловно, Кант оценил бы мой 36 размер и охотничьи навыки — я выудила ее на кладбище сброшенных иллюзий Безусловно, Кант не владел русским, но, даже владея оным, не смог бы оценить «сброшенные иллюзии». Текст претендует на некие откровения в сфере метафизики. Не то что все остальные тексты:

Главное — не читать тексты из всей этой необязательной полиграфической продукции, хотя тянет. Надо рассчитывать силы. У меня аллергия на фальшь, выраженную в словах. Как это ни странно, сложно устроенные тексты чаще экологичны. Хотя, конечно, случаются исключения.  «Эко» на языке современного маркетинга означает нечто ненатуральное, которое выдается за нечто полезное, настоящее и крайне необходимое покупателю. Экологичность этого текста не подлежит сомнению. Он густ, как экомех, и ненатурален, как экокожа. Есть еще т. н. «экошпон». С ним вообще лучше не встречаться. Не хотелось бы дожить до времени, когда в моду войдет экотекст. Хотелось бы чего-то природного, натурального. Есть мнение, что натуральное дерево лучше экошпона, пусть даже оно – массив сосны. Когда же кончатся эти экотексты, тексты-ДСП, тексты-ПВХ? Когда авторы перестанут прессовать опилки чужих идей вместо того, чтобы обрабатывать массив?

Этот текст не «экологичный», а эко-, вот что важно понять. Героиня отказывается от всего натурального, человеческого, но предлагает ли что-то существенное взамен? Современное искусство способно предложить только жест, манифест, старую идею в новой упаковке.

Не зря Бренер и Шмараков со священным трепетом припадают к литературе и живописи прошлого, а Богословский вслед за Сартром слушает музыку, чтобы ощутить некую основу своего существования. Ионова пытается преодолеть поставленные проблемы с помощью религии. Кузнецова оставляет свою героиню наедине с ее расколотым сознанием. Стать человеком у этого «Я» не получается. Авторка берется за модную ныне тему аутизма. Ей, наверное, кажется, что сознание аутиста осколочное, разорванное. На самом деле в сознании аутиста куда больше связей, чем в сознании обычного человека, и эти связи намного прочнее. У аутистов железная логика, и они даже не считают нужным объяснять, почему не дали вам какой-то ожидаемый ответ. Если аутист посчитал вашу просьбу глупой и бессмысленной, если уверен, что вы все можете сами, он не будет подстраиваться под ваши коммуникативные ожидания. Аутист обращается к вам, когда ему действительно что-то нужно, когда есть веский повод. Второй герой экотекста, аутист Вася, лишь имитирует настоящих детей-аутистов. Настоящих не пускают без присмотра гулять по городу и заниматься в кафе со странными тетеньками. Не потому, что аутисты это не могут, а потому, что оставление несовершеннолетнего (а тем более инвалида по психиатрии) в ситуации, угрожающей его жизни и здоровью, карается законом.

Я не знаю, что было дальше. Я очнулась окончательно. Вася написал. (не разобрать Магеллан) «да ха хо хи ляля песня телефон штучка Магеллан ластик резинка линейка линия штуковина карандаш лампочка бумага столешница Марко Поло стульчик кулак окно собака стержень тряпка наклейка дурачок занавески услышал меня шина машина глобус стакан ноль точилка лобзик идти он шёл фломастер мошка ложка тема урока фольклор линия надо разбирать хлам хаос Магеллан чертовщина рулон художественная школа клёпка альбом человечек тряпка круп мифы фигня бутылочка нужные вещи выбрасывать а но что где когда плохой почерк окошко аквариум корень суффикс гвоздь пылесос шумит плохо ай ой голос ужасно не надо ужасать тренироваться проверять всё хуже шум мало надо птички поют всё хуже и хуже делать зачем плохо фу восемь десять десять.

К сожалению, у меня очень богатый опыт общения с аутистами, и так они не пишут. Во-первых, они предпочитают печатать, потому что в писанине от руки мало смысла и это долго, во-вторых, их речь не так бессвязна и не состоит из ассоциаций и рифм. Аутисты говорят и пишут о том, что их конкретно заботит, что им нужно. Они прагматичны, поэзия их мало интересует. (Конечно, страдающие синдромом Аспергера взрослые могут любить поэтов и коллекционировать книги, а также составлять их списки по значимости и еще как-то их систематизировать, но в целом поэзия, повторю, аутистам не очень интересна, их будут больше волновать биографии авторов, мнения критиков.) Залипание на одной и той же фразе у детей-аутистов случается часто, также бывают проблемы с грамматикой. Здесь я этого не вижу. Разорванность речи, чрезвычайная игривость рифм и ассоциаций – признак шизофрении. Зачем Кузнецова выдает шизофазию за речь аутиста, я не знаю, но, видимо, так надо, чтобы было больше шума и ярости. На ходу он тихонько рассказывает мне теорию «антипокака» в общественном месте — например, на улице маленького городка, где полторы кафешки на два километра.

Оказывается, самое главное в критическом случае — быстро идти вперед, высоко поднимая колени. И самое лучшее, что может встретиться тут, — лестницы, ступеньки, по которым нужно подниматься. Главное — не спускаться. Главное — не смотреть вниз. Вася не может ходить в туалет в школе и «художке» (а он и ту и другую странным образом посещает). Это Финч в «Американском пироге» не ведал, что такое школьный туалет, а аутисты в таком солидном возрасте оным не брезгуют. Странно ходят они по причине, которую не знает никто, кроме них самих. Просто так захотелось или нужно повторить какое-то движение. Насчет странного посещения Васей школы: в обычной общеобразовательной школе Васе полагается тьютор. В школу и из школы Васю нужно сопровождать. Васю полагается сопровождать везде, чтобы к нему не привязался хулиган, педофил, агрессивный одноклассник. Чтобы Вася не зазевался и не попал в ДТП. Сомнительный подход. Кому нужны все эти прямые свидетельства? Сумма свидетельств?

Родители хотят совершенно иного: адаптировать детей к социуму, приблизить их к конвенциональным вещам. Если бы они догадывались, насколько мой вектор противоположен. Если бы они знали, что, по-моему, тут важнее всякой адаптации. Да и жизни, впрочем. Если бы они это поняли, они бы не доверили мне своих детей. Родители дураки, дефектологи дураки, инклюзивное образование чушь, Инга Кузнецова знает, как надо. Экопедагогика требует высокого экоуровня стеклянных особенностей. Закончив на время с Васей, героиня отправляется погулять, как и «Я» Ионовой. И, конечно же, встречает странного незнакомца. Речь старика с дохлым кротом близка к шизофазии, но там, скорее, экошизофазия, речь слишком связная. Напутствие дедушки подталкивает героиню к
новым свершениям в области духа и физиологии: До этого момента я была почти уверена, что люди с рюкзаками носят в них свои ангельские атавизмы, и, если и следят за мной, то только для того, чтобы в последний момент спасти от нагромождения событий, не поддающихся моему контролю. Но теперь я уже не могу быть ни в чем уверена. Где гарантия, что они не прячут за спиной агонизирующих существ? Где гарантия, что они просто не носят в рюкзаках записывающие устройства? Что там ёкает и тикает в этих рюкзаках?

Я чувствую, как мое сердце медленно стекленеет. Я чувствую ужасающую хрупкость всего, предельную натянутость всего. Какая-то тетива повсюду. Нервная паутина не определившихся смыслов. Я встаю со скамейки. Сцена встречи «Я» Кузнецовой со стариком сильно напоминает встречу одного из «Я» Ионовой с неким Грекой, который носит плетеный «кузов». Но на этом сходство сюжетов не заканчивается. Героиня Ионовой выбирает между мужчиной и Богом, героиня Кузнецовой – между мужчиной и спасением Васи-аутиста от непонятной ситуации. Пэчворки этих двух авторок пугающе похожи, как и их речь. Экотекст еще заставить вас плакать от Бога, жалкие людишки! Помните многочисленные «Я» Ионовой? Так вот, у Кузнецовой тоже в избытке «голосов»: У меня много голосов. Когда долго не разговариваешь, твои голоса накапливаются — внутренние или внешние, не важно, — и они начинают говорить все одновременно. Столпотворение голосов. Поэтому осенью их нужно отдавать, но почему-то можно только по одному. Это странно, ведь я знаю, что, если отдам один, на его месте тут же возникнет два новых. Это как отрубить голову горынычу. Ничего никому не нужно отрубать.

Вы, конечно, помните большую цитату из Гессе про многочисленные «Я»? Здесь тоже появятся разные «Я» и тень Юнга ненавязчиво помашет Персоной. А я- уверено в том, что оно и есть «я». Думать — вот все, что может наблюдатель, персона созерцания (и если даже что-нибудь случится, ничего иного он/она не сможет предпринять). Тебя бьют, например, а ты лежишь и размышляешь о свойствах красоты, от которой зависят все «я», твои «я» и чужие — больше, чем это на первый взгляд может показаться. Созерцатель просто догадался, насколько, — и его физиология изменилась, кишки превратились в стекло. Конечно, это болезнь. Красота подлинника — это страшный наркотик, в случае я-1 от нее противоядия нет. И клиник таких нет. Я-1 ничего не поможет. Кроме смерти, конечно. Может быть, кому-то при таких диагнозах рекомендуют постепенно увеличиваемые дозы искусственно синтезированной якобы-красоты — вплоть до полной подмены. Да, бывает, что авторки слишком часто смотрят Бергмана, и от красоты подлинника у них возникает желание сделать что-нибудь этакое.

Ну и как же без анимуса и анимы, без них никуда: А музыка извне…Что музыка извне? Эта хрустальная музыка так остро прекрасна, что трудно представить, как, отдельные и прозрачные, звуки ее вообще могут переходить один в другой, образуя непрерывность, ведь каждого звука — и только одного — уже достаточно, чтобы понять все: всю ласку уходящего, его прощальный свет, всю горечь, зашитую в подкладке подлинника. И ничего не может от нее защитить, но и не хочется защищаться. Она похожа на карточку, выброшенную из окна фотоателье тем из нас, кто совсем ничего не понимает в случайностях. В сидящую на корточках мужскую фигуру на слепой фотографии встраивается свернутая женская — точно подмышечный эмбрион, и обе иллюзорны. Но, может быть, мужская и вправду сидит. Я поняла: когда человек не любит (боится) фотографировать, на его фотографии может обнаружиться все, что угодно.

Пристрастие авторки к Юнгу, Фолкнеру, Гессе, Бергману, Берроузу, дадаистам и пр. – это прекрасно. Но текст должен быть читаемым, чтобы стать бестселлером. Одно дело смотреть на Поллока в течение одной минуты, другое — целый день читать разорванную речь. Кстати, здесь не собственно разорванная речь, а имитация оной, структура и связность в тексте все же присутствуют. В своем роде это замечательная книга, но полюбит ее не каждый. Да, я вижу: текст похож на рассыпавшееся письмо в толстостенной бутылке, которое выловят и попытаются прочесть глубоководные рыбы, но ничего не поймут в знаках, напоминающих им рыболовные крючки.

Интересно, какой длины должна быть леска, чтобы при свете эски самка глубоководного удильщика упивалась рассыпавшимся экотекстом? И что должно рассыпаться раньше – письмо или бутылка? Тут сам морской черт не разберет, а редактор – тем более.

Для пэчворка нужен паяльник. Мне так говорили. Без электронагревательного прибора тут никак.

«Марфинькевсякиефрукты полезны», — с какой-то сладко-хлюпающей сыростью в горле говорила ты». Вот и я, как та Марфинька, — мне всякие фрукты полезны. Пусть и модерн, и постмодерн, и пост-постмодерн, и даже просто пост (в фейсбуке).

Каюсь, я не люблю прозу поэтов. Пусть это даже «Четвертая проза». Поэтому начинала читать сей «Пэчворк» (тем более что это оказался «крэйзи пэчворк») с предубеждением, и, судя по первой четверти текста, мои опасения, казалось мне, оправдывались. Вот это вот всё: «В моем языке нет падежа скота. В моем языке нет обвинительного падежа», «я исповедую дзинь- буддизм», «я не разглядываю тех, кто следит за мной, из такта, не разглядываю из затакта», «время — это бремя/стремя. Или просто имя. Вот и все».

Да-а, этак каламбуря, как Колумб, открывающий не Индию, пишут в очень юном возрасте, — ворчала я про себя. — А автор вроде как не юн. Не юна. Хотя и не Юнна Мориц. Не возраста Юнны. Или Юноны. И никакое ЮНЕСКО тут не поможет, да оно и ни при чем. Ой, как это заразно – так писать, и заразительно. Всё, хватит. А то мор нападет, или море, или моравские братья с муравьями и муренами в плен возьмут. Однако в дальнейшие три четверти пэчворка я была побеждена. Да, это не Сартр, и не Саша Соколов, и… и… не Валерия Нарбикова. Это Инга Кузнецова. Такую прозу очень сложно препарировать, она вроде как бессюжетная, и даже не вполне человечная, или человеческая. Но «кто-то определенно хранит дураков».

Ну, вот тут есть мальчик Вася (почти Витя Пляскин), который не наступает на границы линолеумных клеток, и которому дает уроки то ли Я-1, то ли Я-2 (да, тут тоже налицо раздвоение личности, как в «Школе для дураков», но только после таблеток), то ли обе они. И этого мальчика- аутиста надо будет спасти, правда, непонятно, выйдет ли, но зато спасена от суицида девочка Катя. И еще есть старик с рюкзаком, который не наступает на тени сосен и трещины на асфальте, впрочем, старик похож, скорее, на глюк: «в рюкзаке у него сверток с трупом крота». Имеются также «искусственные ангелы с рюкзаками». И бывший возлюбленный, Неандерталец, который практикует жесткий секс и произносит крамольные (якобы якобинские) речи в кафешке, где сидят «не только литератрупные люди». И автору «для исследования дана — увы! — только эта «женская» жизнь, исполненная жестокого рукоделия. Именно эти искромсанные лоскуты человеческой ткани. И больше ничего». И вот из этих «искромсанных» уже другими донельзя «лоскутов» литературной ткани, раздумывая, «как все-таки прясть эту жуть, эту жизнь, не пряча узелки и концы, не подбирая остатки? Как не упасть, как не у пасти и не у пропасти спрашивать, что будет, если туда заглянуть?», автор, «(скорее, Я-2)», и сшила этот «крэйзи пэчворк».

«Как это ни странно, сложно устроенные тексты чаще экологичны. Хотя, конечно, случаются исключения». Именно! Но не в данном пэчворк-случае.

Нельзя сказать, что в этой изысканной, «лоскутной» книге совсем нет общедоступного сюжета. Его нить то ныряет, то выходит на поверхность, но проследить его всё-таки реально. Мы становимся свидетелями одного дня из жизни очень необычной, но странно узнаваемой и притягательной молодой женщины. Вот она в кожаном плаще «цвета упавшей сливы» и лодочках на шпильках вылетает из дома. Она бегом перемещается по городу, собирается забежать на избирательный пункт, но насколько можно понять, так и не отдаёт никому своего голоса (здесь вас ждёт ожидаемый остроумный перечень партий, которые присутствуют в списке). Она вступает в быструю перепалку с молодым человеком, от которого отбивается с помощью водяного пистолета, затем встречается в кафе с учеником – десятилетним мальчиком Васей. Она подбирает опавшие листья и перебирает сны, вспоминает, грезит наяву, долго едет на автобусе, покупает одежду в секонд-хенде, едет в метро.

Наконец оказывается в подвальной кафешке, таком специальном месте, где дерзкие молодые люди протестуют против государства. И нашей воздушной героине тут тоже есть что сказать: «В то, каково это государство на деле, большинство не вдается. Большинству достаточно самой разумности существования этой идеи. Почему это подвисло? Потому что оголтелая воля к власти одних прекрасно уравновешивается волей к дивану – других». Она встречается здесь с бывшим возлюбленным, которого называет «Неандертальцем», мужчиной, которому «нравилось жестко. И очень жестко». И от болезненного чувства к которому, от любви, насмерть спаянной с насилием, она пока не может освободиться. Затем в заведении случается какая-то невнятная облава, из которой девушку вытаскивает и привозит к себе друг и соратник Неандертальца по имени «Д.». Финальная часть озарена робкой надеждой, что всё в жизни героини ещё может быть по-другому…

Безусловно, книга не исчерпывается этим поверхностным пересказом. И дело здесь, как сегодня принято, не в том, «что», а в том, «как». Даже если не знать, что перед нами проза поэта, её поэтическая, нелинейная, сложная образность очевидна сразу. Героиня живёт в своём особом мире, обладает неповторимой оптикой. Она читает мысли окружающих, слышит истории вещей, умеет говорить с мальчиком-аутистом и отговорить от самоубийства девочку в сложном возрасте, умеет чувствовать самые тонкие вибрации мира и буквально разделить себя на две составляющие – «Я-1» и «Я-2»: одна действует, другая наблюдает.

Правда, есть тут интересная деталь: девушка не ест. На наших глазах она только пьёт кофе, апельсиновый сок и виски. Но ни мяса убитых животных, ни плоти убитых растений – ничего этого в её жизни больше нет. Она питается иначе: образами, картинками, светом и цветом. Конечно, не настолько мы простодушны, чтобы не распознать здесь некую символику. Актуально и вот это подспудное желание современного человека освободиться от власти, от оскорбительного диктата физиологии – и перейти на качественно иной уровень отношений с миром и собой. Героиня (её наблюдающая часть) делает предположение, что «”ослабеть”– едва ли не единственная возможность всерьез соприкоснуться с трансцендентным». И это, наверное, правильно.

Но невозможно избавиться от подозрения, что многое из происходящего с героиней, некоторые её озарения – это в значительной степени голодные галлюцинации. Что, возможно, тоже укладывается в логику текста. Ведь девушка вполне отдаёт себе отчёт в болезненности этой мутации и понимает, из чего она проросла: из чувства вины, вызванного осознанием провала «любовного проекта». «Любовь превышала мои возможности, я не смогла вписать этот аномальный феномен в ту текучую жизнь, о которой к тому времени у меня было какое-то представление».

Понимает она и то, что ей не слишком удаётся быть «просто и вполне человеком», жить какой-то умозрительной «нормальной» жизнью. Но и в этой ситуации есть те, кому она по-человечески необходима и может помочь. Есть её особый дар соединять несоединимое, сшивать «искромсанные лоскуты человеческой ткани». «Я ищу новые сочетания цветов и фактур. Я захвачена феноменами рванины. Я осваиваю технику пэчворк, я увлеклась». Может быть, вот эта парадоксальная «увлечённость» – главное, если не единственное, что даёт надежду, позволяя и дальше оставаться в мире, где «жить страшно и странно, щемяще прекрасно, практически невозможно…»